Ликбезна. Премия имени Анны Ахматовой

Елена Талленика

«ЛИКБЕЗНА…» – сборник уникальных стихотворений с ярко выраженным авторским почерком на грани гениальности и безумства. Мистическая, экзистенциальная, чувственная, философски окрашенная лирика о поиске и разрушении собственного «Я» в мире, лишенном любви и сочувствия, а также об обретении счастья в простых вещах, дарованных природой, Богом и человеческим теплом, – обезоруживает искренностью. Эта книга – монолог Духа, обращённый к надежде, вере, любви и ко всей Вселенной.

Благодарности:

НП"ЛИТЕРАТУРНАЯ РЕСПУБЛИКА"

Директор издательства: Бояринова О.В.

Руководитель проекта: Крючкова А.А.

Редактор: Петрушин В.П.

Вёрстка: Измайлова Т.И.

Обложка: Крушинина В.А.

Книга издаётся в авторской редакции

Возрастной ценз 18+

Печать осуществляется по требованию

Шрифт Serif Ingenue 10 Centered

ISBN 978-5-7949-0863-3

ЛИТЕРАТУРНАЯ РЕСПУБЛИКА

Издательство

Московской городской организации

Союза писателей России

121069

Россия, Москва

ул. Б. Никитская, дом 50А/5

2-ой этаж, каб. 4

В данной серии издаются книги номинантов

(участников) конкурса им. Анны Ахматовой,

проводимого Московской городской организацией

Союза писателей России

Электронная почта: [e-mail]

Тел.: + 7 [phone]

Будем рады сотрудничеству с авторами!

© Елена Талленика, 2022

ISBN 978-5-7949-0863-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЛИКБЕЗНА

СЛОВО ОТ АВТОРА

Дорогой читатель!

В твоих руках моя новая книга. Я назвала ее: «Ликбезна». Чему же ликбезна — я?

Всему, что нравственно и духовно, глубоко, непостижимо и философски наполнено, отмечено дланью Божьей… Всему, что необычно, неординарно, ярко, живо, талантливо; что в состоянии сделать усилие и привести к тектонике моего бытия. Что способно повторить сизифов труд, как назидание моей слабости и безволию. Что дает пищу моему уму и сердцу в поисках истинного. Что потрясает чистотой и искренностью. Что использует собственные настройки для игры на струнах мой души, а я восторженно позволяю делать это, благодаря за подаренные минуты блаженства…

Чем ликбезна могу быть Я?

Уникальностью произнесенного слова… Ибо, оно мое… Я много училась, постигала, осмысливала и обретала… Я умею ценить, любить и сострадать… Я возрождалась и возрождала, и мне хочется поделиться этим с тобой… Возможно, мы совпадем душами, и моя — будет тебе ни мала, не велика, а в самый раз…

Буду счастлива знать это!

с любовью, Елена Талленика

Пушкину… под ритмы Тириба

а знаешь, когда-то мы все,

континентом чёрным зачаты были —

неотличимы даже белками глаз…

шесть миллионов лет и пять столетий

с кожи дождиной малой время пигмент смывало

и снегом стирало с вершины Ронгаи

до нежноподобия одной из рас…

ей — нежить кровину из той пуповины,

что грызли зубами, камнями рвали

под небом, сгорающим триста раз

до первого ливня…

над озером Чад: солнц — чад…

упавшее на ночь освобождается в мареве…

за этим светилом смотрю сейчас,

родством упоенная с тобой и Марли…

как, горло имея, восторг испытав, молчать?!

мне — ритм! тела гибкость, точеный эбен бедра…

невольничьей плетью по всем позвонкам до крови!

смотри, я пою! я танцую экстазною новью!

лианная юбка не вровень, и вольный зачин ветрам!

тебе соплеменна! я, шесть миллионов раз

сменившая позу в зачатии мира!

пусть катится к черту всё, что разделило нас

с застенчивой самкой из первой семьи горилловой!

а знаешь, когда-то мы все,

континентом черным рожденные,

выбрали этот ритм… он там! он внутри!

сердечным сырьем елозит…

нанизанный нежно на остовы стрел и пик;

на генную память австралопитеков поздних.

мне — пропасть в ту эру: забавой одной из ста…

я помню! я чувствую! как изменялась гримом…

как чёрные свили, соломенным локоном став,

ослабили хватку, родство навсегда отринув…

как солнце, блеснувшим зрачком выжигало пульс…

а мне без него — ни дышать, не срываться в самое!

себя самоё от восторга отвлечь боюсь,

когда опускается огненным шаром там… за морем,

рождаясь за музыкой, смывая ярчайший грим,

опробовав пропасть на всю глубину планеты!

второго дыхания нет и не будет внутри,

без ритмов Тириба в моих африканских недрах…!

на пустырях книжных полок

стоим на пустырях провисших книжных полок…

заглядывайте в текст до сути естества,

до потаенных чувств, до тайн и недомолвок

вы, Ангел во плоти с бисквитного* креста.

фарфоровых глубин сентиментальны речи.

вам ведомо не всё… не «более того».

заглядывайте внутрь: живому быстротечен

и самый старший век, и самый страшный год.

меня переживет ваш веер, Балеринка.

и ваш застывший пес под клоунским зонтом,

мой глянцевый Марсо, — я не смогу отринуть

предчувствий жития скончавшихся особ…

но я переживу вслух сказанное слово:

забудутся… когда их не произнести…

но в самый старший век мне возвращаться снова,

щемящее в груди, в размер строфы вместив…

* вид фарфора

я дерево… без кожи и ветвей

и облака похожи на слонов без водопоя,

и жажда, словно передана мне наследной тягой…

ременной кожей испаряю соль дождей Ханоя,

и Ганга отвратительную муть священной влагой.

оплавленное солнце: желтый мяч у двух малюток.

за слониками легче наблюдать с Килиманджаро.

хорошенькие: гладить и качать, любя, баюкать.

без ветра, как из доменной печи обдало жаром…

а в море собирается гроза чернильной тучей

спасительный — зачесан волнорез зеленым гребнем.

я — дерево без кожи и ветвей, нет шторма лучше,

чем могущего корни напоить до самых древних…

а облака, похожи на слонов, легки поэзой:

созданье невесомое плывет: соперник граций.

девятая, последняя волна бьет в волнорезы.

моллюсков отрывая в пенный шлак тугих флотаций.

обещанный на завтра шторм грядет сегодня — молам!

притихший, обессиленный? о, нет, простора хватит!

и хочется не просто утонуть,

…а кануть голой, в стихии…!

унеся свои стихи, оставив платье…

на многолюдном этом берегу…

круг вертит

раньше деревья были большими

ныне: до ветки, скворечник держащей: — низко…

искоса, кошкой ленивой, жирной

лапу протягивает к их писку:

голод: зима без любви и лето,

осень, весна… изобилие — внешне…

без ростомера мой рост аршинен:

в том наклоняюсь птенцов потискать.

раньше деревья были ветвистей…

ныне: из кроны — гнездо чёрных туч непогоды.

город опавшие сжег листья;

снег отменил золотую осень…

красок не хватит, не хватит кистей,

и не успеть грачьих орд троеточия

запечатлеть на холстах природы…

ибо: круг вертит…

виляет, как хвост собакой,

точку опоры найдя в постулатах древних:

«раньше деревья большими были»

ныне: поверить возможно,

спросив у того, кто мал.

и не проверить, зато так легко заплакать.

ростом все выше —

ничем до сих пор не прерван…

милое детство, клубы поднимая пыли,

бегает рядом: у этих дерев — трава…

старик

закончился… ты понял это вдруг,

ведя рукой по дерматину в клетку,

который принудительно совпал

по линиям с углами перспектив…

смотря в окно из времени тоски

в чужую даль, так зримо малолетно

расставившую жизни маячки,

и отворачиваться словно запретив.

стал шаток, как подручные слова,

то забывая русский, то калеча.

так плечи в узком напрягал пальто,

когда был дерзновенным из мужей.

закончился… завариваешь чай,

переставая оставлять на вечер,

в нем времени высокая печаль

листом не обозначится уже…

газетная не сложится стопа,

в домашнем обиходе неликвидна…

полковником, в помятом галифе,

выстраиваешь армию солдат

из пустотелых склянок подо все…

ему не пишут… не сильны обиды…

закончился… жестянка под «бычок»:

расплющиваешь, лишний горб придав…

в коротком вдохе застревает кость…

а он длиннот и пауз предсказатель,

и неминуем был сто лет назад,

до артистично поднятой руки…

препятствие на подорожной дня:

ботинок — несвободы указатель…

не хочешь осторожно обходить,

но пнуть не можешь молодцом лихим…

старик… твое величество, скорбит…

корявым деревом вид из окна украшен.

живописует новая весна,

рождая лист из каждого сучка…

смотрин ему ещё на сотню лет…

величия — на сотни тех, кто младше…

чья тонкоствольна поросль вдоль аллей…

но крона чья не вдохновит к мечтам…

вся

ты смотришь так, как будто знаешь, что умру…

вся: гибель митохондрий человечьих.

так смотрят пастыри на юных и старух,

покой обретших в теле изувеченном.

телесна зыбь опознанной руки,

бестела: в нереальности запястий…

ничто не стало, как предлог: благим,

и только этим ощутимо счастье…

ты видишь больше, чем сумела скрыть…

из позвонков ряд пуговичный нежен.

уютный плед сминает пару крыл…

скажи мне: «ангел» и добавь: «повержен».

подростком в «акмэ», а не в розовых прыщах,

до приговора время убыстряю:

поэзии — Давидова праща:

бросает жизнь, как в Голиафа — пряник…

полжизни

порадуй мя уютом шалаша

в действительном, как обух пробужденье.

судьба моя, порадуй наважденьем,

здесь только нелюбовию грешат…

сними Христа с нательного креста

я с тяжестью такою соплеменна…

с тернового куста обыкновенно

ни ветви, ни зелёного листа…

порадуй мя… и выстели пером

ложбину неустроенного ложа…

не потому, что терпит помоложе

спина — и камень мостовых Верон…

а потому, что в долг любая ночь…

осенней стужей негу лихорадит

я не прошу, я заклинаю: «ради!»

чего-то свыше, данного помочь.

как нежность сухожилия в игле,

сшивающей ремень черезседельный…

порадуй мя, хоть чуточку бездельем,

на вене обездвиженной пригрев…

к пульсирующей льнула горячо

не страстью, обреченностью увечна!

судьба моя, порадуй мя сердечным…

полжизни в бессердечии влачу…

встав на ступени

крыльев зачатки: сведенные за спину руки.

в мускульной силе: объявший полет возраст.

лестница в небо: оставив на ней отпечатки,

стань иноверцем, и тем, кому бог даст…

не за труды… за извечный отказ строить,

через ступени бежать, прогибать доски.

там с высоты, посвященным видна Троя:

каждый кинжал и троянца доспех плоский.

к черту успех! не считай долгий спуск скучным.

лестница в небо: построенный лифт рядом…

выбрал его, моментально взлететь лучше,

но горизонт вдохновляет подъем взглядом…

ты рассмотрел было время и с чем сравнить…

видимый свет начинает лучей копья

и завершает, когда в горизонт плавно

огненный шар лодку трудного дня — топит…

ночь переждав, ты готовил ступень выше.

ждал в тишине, как появится луч первый.

слушал себя, как неровно душа дышит,

как замирает, и бьется в груди нервно.

как-то решил: если все надоест — бросишь.

встал на ступени: не вверх и не вниз — доски.

сколько их будет? одиннадцать, пять, восемь?

или одна, на которой стоять скользко…

с послевкусием джаза

если не белокожей и женственной тоже,

не поэтом родиться, а где бы… кем…?

только чёрным джазменом: труба в кисть вложена,

или саксофонистом: мундштук в руке…

мне же музыка торкает в междуножье —

это чувство на грани, а грань остра…

я же мазала ваксой, подростком кожу…

я хотела быть чёрной, идя в астрал!

в дымном клубе Гаваны, в квартале бедном,

среди точно таких же, исторгших звук

из простынного пота, сплетений венных,

ноздри ночи июльской под ритм раздув…

отрываясь экстазно, свободно страстно…

упиваясь инаковой красотой,

каждой ноте любовно позволив властвовать,

над её доминируя — высотой…

в ночь уйдя по следам, раскалённым сотам,

волоча сандалету по мостовой,

сколько выпито рома, запомнив рвотно,

с послевкусием джаза, само — собой…

завтра все повторится: жара и лето

предлагают сигару, джаз, ром и секс…

если бы не джазменом и не поэтом?

по Тибету… монахом… уйдя из сект…

перформанс

сознанье мотылька… лечу в огонь

пергамент обожженный тонких крыльев

предчувствие не вынудило боль

напомнить о себе хоть чем-нибудь

портные отказались от лекал

гробовщики не сразу же зарыли

их тоже возбуждает красота

до факта не владения собой…

лечу и говорю «пока» всему,

в чем собиралась быть живучей

огонь не обязателен для всех

но куртуазен в отношении дев

нет разницы чем обусловлен акт,

академический перформанс не изучен,

никем не продублирована жизнь…

нет доступа к спасительной воде.

не справившись с синдромом мотылька

лечу в огонь к вольфрамовому аду

банально разбиваясь о стекло —

дурацкий сон! зачем он так со мной…

хочу другого! но мгновенья сна

вновь заставляют сломленную падать

сиреневы ли будут синяки?

в бесплотном теле мотылькова боль…

и так обидно! черт его дери!

пергамент тиражируемый трижды

магическое действие огня

закрыл стеклом вольфрамовой дуги…

этапы разделив на раз-два-три,

я лучше бы летала над Парижем,

но, вьюсь вокруг горящего огня

как не вилась бы, ни над чем другим…

человек в проходном дворе

человек в проходном дворе на просвет:

силуэтный карлик…

Гарлем выбросил белый флаг,

факт насилия отрицая.

ссадин множественных нытьё,

выдох города всё угарней.

я должна забрести туда,

воздержавшись от порицаний…

зная, как напрягает жизнь…

шизен, вымучен выбор божий.

почему однороден цвет алой крови,

но лжет язык,

объявляя иных отцов

кроме общего, чем дороже

просто имя?!

повременю и озвучу к любви призыв.

я должна забрести туда;

я — посол доброй воли солнца,

и умею забронзоветь из младенческой белизны…

я, способная к языкам,

в джаз и соул влюблённый социум,

в новой этике «свой-чужой»

отказалась от виз въездных.

человек в проходном дворе на просвет:

силуэтный карлик…

не бросайтесь раскрасить тень;

это, может быть, и не я.

смят платком королевский флаг;

шлейф принцессы уже из марли

двор, лишивший любви детей,

мне не может вину вменять.

дело времени — сторона

в острых гранях устойчив кубик.

почему? отчего? зачем?

неизбежность взрывает мозг.

человек в проходном дворе

поиск истины душегубен…

безопасней назваться: «эй»,

и совсем приуменьшить рост…

Ливингстонами исходящие чувством

исходящие чувством от бесчувствия тяжкого мрем…

говорим о покое Ливингстонами, стонами чаячьими.

птицей мачт ничьих, я — поэтом влачусь при нем,

и за что не берусь, понимаю: лишь этим значима…

исходящие чувством

рядом с бездной последней честны.

сны летят по снегам, обжигаясь о свет маячащий.

ярче только костры на Шпицбергене, где простыл

юный самовлюбленный и самый влюбленный

паче чем, просто смертный в безволии «никогда»…

исходящему чувством, не окраины, — неба контуры.

юн… любовью отмечен…

в горячечном: «нет, или да!?» —

между жизнью и смертью

потаенного смысла оторопь…

могли бы

дождь… применимо к нему: «идёт»

мается маем, сиренью истошен и вишней.

в пору цветения, каждою каплей лишней:

из берегов — рекою; мощью: как из ведёр…

я проникаюсь: матовый плен окна…

вместо восторга в месте безлюдном плачу.

значит, я дождь, с дождями же всё иначе!

радужно-слезны даже огни реклам…

как под гипнозом… я без него, не я…

воля моя: процарапанный след дождины.

пинакотека… фонд из одной картины:

рамой оконной облачены края.

дождь не условность, материален звук:

тише, сильнее, следуя воле божьей.

сколько посевы влаги его возьмут?

лишнее — гибельно! паводком уничтожит…

разум шаманит: «дождь не любовь, — пройдёт,

не от тебя зависим и не тобой исполнен…

не примени глагола, и не стреножь витьем

струи его тугие, грома раскаты и молнии!»

самое время выбрать ковчег и плыть.

в шепоте утра шить паруса сознанью.

ливнево, дробно, пробно перед глазами:

небо сшивает с черным асфальтом — нить…

дождь… применимо к нему: «хлестнул»…

зонт не спасает; тучи: большие рыбы

воображенье кинуло вверх блесну

в море сентенций только одна:

«могли бы…»

единородны и единовидны

убежище для пумы и слона…

союз, тандем, случайный выбор места

когда от засухи потрескавшийся ил,

в скелетиках мальков и дохлых рыбок…

к ноге — столбу Пуанта де Зинал,

в оскале ощетинясь ирокезом,

она — ему: уже пятно в крови

она — себе: еще бесстрашие рыка

кто мы с тобой… нам не определить

лимонный, сингапуровый оттенок

ночного света в колотом стекле

каскадных люстр, посконных каганцов.

убежище для пумы и слона…

ей миролюбие разве характерно!?

боль… по ковровой мягкости стекла

из алых капель вереница солнц…

заносчивую, как-то занесло

в края, от засух выцветших до глины…

испарина росы: канун дождей,

а здесь — от трещин горбится земля…

друг другом наслаждаемся без слов

единородны и единовидны…

убежище любви без ограждений

сезоны засух специально длят

язычники вершин: скупые боги

мы — кто зеленотравья не ценил,

мы — мертвых троп издохшие стада,

мы — прайды обезумевшей охоты,

мы — самые удачливые гну:

нас не догнали Daster и Scenic…

прицел не выбрал и кустарник не отдал

убежище для пумы и слона… кто я и кто ты…

под ногами земля

бездна смотрит в тебя или ты не отводишь взгляда?

под ногами земля:

планетарным масштабом и твердью…

создан, чтоб рассмотреть:

стекол цейсовских больше, чем надо:

телескоп с ярой мощью,

доказать, как велик и бессмертен

человечества мозг!

я его поместила в субстраты,

каждый новой строфы,

каждой мысли, дарованной чувством.

им накоплены знаний, характерные терниям старта,

крипты всех катастроф и побед триумфальных,

почувствуй!

вот же: смотрит в глаза из пророчества

прошлых столетий.

рассмотри её сам в равноденствии ЭТОГО века.

ей нужные мудрецы:

бездне, в множестве рваных отметин,

словно из-под ножа, поделившего хлеб —

человека…

не защищен распластанной землей

Высоцкий-Шемякин

герои обожженных кинолент, сгоревших писем…

для истин удивительно юны, для правил древни.

деревья от загубленных корней тянулись к высям

и жили б, как златили купола — сиял бы Кремль!

не выбрала история других, любила этих:

разбойников на собственной стезе, а не подьячих.

незряче, по-старушачьи скупа сулила детям

за послушанье множество прикрас, губу отклячив.

не борогозить тихого проси, таящий пламя, —

у черта угли в очаге крадет для божьих яслей…

греховен, будет люльку согревать под пеленами

и, без раздумий, втащит весь очаг,

за грех свой счастлив.

и в том немногом больше стертых букв,

чем слов в хорале.

скажите, кто за прерванный полет отдаст полнеба…?

нет логова у ласковых волков, есть корм в сарае,

не защищен распластанной землей

под толщей снега…

Айги… в молчанье облаченного — пробела

Айги…

мой гимн чертополоху…

проложенной черте на всполохе огня

за ней меня пришествие в твой мир и лир беззвучие…

Айги… нагим не выйти на совет скалы —

«орлы» прицелят клювы: та высота —

не мера духа, нет!

стервятники летают выше… для чего?

в чем высший смысл и промысел в чем божий?

в одном: оставить голод — пиршеством духовным…

ты помнишь, как боролся за себя,

…земли, древнее родины не зная?

её любил,

но самым первым знамя сорвал с флагштока!

…чем ещё занять

последний час перед отъездом,

не казня вид из окна опущенною шторой.

таким, как ты не доверяют порох:

зальет дождями, ветром разнесёт,

пока рождаешь в муках альтер-эго,

чтобы назвать его потом «Айги»,

так далеко от гибели общин костров зажженных…

жены и мужья, их дети: правда общей доли…

не с ними… изгнан и забыт…

не поняли, не приняли другим…

Айги — не сын, не друг и выкорчеван корень…

что остается? чуждая земля, иная —

даже запахом полыни

чертополох, ты розоцвет отныне… как будто поднят

может быть древлян исток, и вдаль перенесён…

не верю… знаешь почему? читать умею…

я читаю души.

и всё написанное в стороне французской лишь то,

что дом, в дерн вросший на земле чувашской

в сознаньи колыбелил и ласкал,

и гладил матери рукою, говоря: тоска пройдёт…

и поселяло в сказках добро и зло…

и это были ранние стихи,

не раненые горечью амбиций;

прочь из столиц душа подранком птицы

назад рвалась туда, где родники…

но приходилось свечи зажигать

на подоконниках парижского устоя, ты думал: стоит…

забывалась мать… всему чужому становился стоек.

но я читаю снова между строк,

не находя характерного крика

в молчанье облаченного пробела… чёрно на белом!

боже, как черно!

гвоздь каждой буквы выколол мишенью

на первой повивальной простыне,

в которую тебя младенцем клали:

«не Каин — кто себя предаст…»

не корни отторгают…

ветром рвет чертополохи перекати-поля

в местах открытых…

извини, что на ты, Мураками

город оспу привил и отметил подпалиной рыжей…

в суете бесконечной общим выделил, сделал заметней.

с непогодой нелетней улететь бы

к бамбуковым лыжам, —

иероглифом в снег у предгорий, исхоженных Йети

ледяной акведук — родника пробивает усердье

шепот талой воды так же ласков,

как лад колыбельной…

подставляя ладонь, наполняешь её и предсердье

чистотой естества, принуждая быть:

грязи — отдельной…

вычленяя слова, оставляет утробные звуки.

из глубин доставая, многолетне сокрытое стоном:

АаааааАааааааа…

я также молюсь и пою точно также, Харуки,

извини, что на ты… ничего нет вульгарного в оном.

не-ко-му рассказать… ни-ко-го соплеменного рядом

тот, кто мог бы услышать, не рожден,

или трижды умерший.

знай… любовь не пройдёт, ей дана привилегия яда

не пройдёт, Мураками, время:

висельник, рядом повешен…

раскачав на ветру, милосердие рвало верёвки,

но они не дались, тонкожильного волоса плети.

тяготилась бы этим,

но Йотея снег к лыжам не вертким

уводил по тропе по следам одиночества —

йети… на две тысячи верст

за оплавленным огненным шаром,

называя не солнцем —

красной оспиной неба больного…

извини, Мураками, не касаюсь японского шарма,

ни герба и не флага, хокори твоего не кольнула.

откровение и только… ибо гений, имеющий мету

этой оспиной жжет не любого — излюбленных «Ею»…

говорить о любви, не нарушив молчания вето

я могу только с равным… с остальными, поверь мне,

не смею…

сердцеед, а не веган

дай мне шифры иносказаний и ключи к их паролям.

я — почти без сознанья: кролик в шляпе Вернона.

статус лучшей арены подорву в этой роли,

повисая безвольно в крагах шумной Вероны.

и тогда, не доволен, город сдавший билеты,

расползется по швам плохо сшитого века.

тот, кому предназначен, обернется поэтом

и предстанет салонно сердцеед, а не веган…

дай мне шифры души однозначно и точно,

и, на чувства заточенной, пилой разделай.

раздели половинами каждый миг многоточий:

жизнь поэтова в них: не стесненная телом.

семизначной цифирью легко запомнив,

буду шифры вскрывать у сундучной тайны…

интересно не это: Вернон, он кто мне?

ибо тварь любую млекопитает,

интересно другое: каким был фокус

до побега из краги, держащей грубо…

сорвала гвоздь программы (включила logos)

появленье из шляпы считая глупым…

иногда

возникает мыслью, разводит руками, встаёт вопросам:

«несёт поток?»

очертив берегами, любым ответом себе — маяк…

на горе Елеонской на первый камень, опершись,

и забыв о том, в Гефсимании ищу две тени:

одна — твоя…

у меня лук и стрелы, и глаз мой зорок, я вижу даль

суета светской жизни, её покои всегда: не то…

иудей ли Иуда вопрос не мучит, успеть предать

он не сможет! до вашей встречи раздастся стон…

и, спасённый Спаситель

под сень оливы уйдешь один…

день моленья о чаше не этой чащей-тоской рождён,

может быть, не наступит! судьбе Иуды стрелу родив…

у меня лук надёжный, и глаз мой зорок:

пролью дождём!

хватит каждой иуде… под сень оливы уйди в чертог!

за чёртою: страданья; а тот, кем предан — уже не зло.

всё вернётся к исходу…

ты станешь смертным, как всееее — итог…?!

«разве смею?! — возникшей мыслью разводит руками-

вершить: «повезло»?

разве смею… благодарите предавших вас…

вознесенные души так одиноки, я славлю их!

«бога нет!» — из пустыни, кричащий глас,

что обходят гиены, и след змеиный не мнет травин —

он услышан не будет! спасибо, боже, что сын —

есьм: Бог…

выбрав меру страданий, ему отмерил дороги — путь.

на горе Елеонской стрелу под камень бросаю, бо:

та стрела человечья…

вершить не может величию: «будь!»

по зарубкам

объяснение всегда ли есть?

объяснения не существует…

оптимальных условий нет,

как не может быть лун с дождями.

дерзкой силой в один ньютон, в суе,

в броуновском процессе

не продвинувшись ни на шаг,

без остатка, куда потянет,

существую…

не память — дар!

я носитель особой меты:

в интервале колец дерев:

след ножа и оленьих пант.

настоящее здесь и там:

каждым будущим «прошлым летом»

обгораю, кору нагрев,

и пишу, в летаргию впав…

нацарапанное — смолит,

собираю в пустые банки.

по зарубкам читать печаль

и шершавить вельвы ладони.

та придет по тропе муравьиной:

домотканый подол рубахи.

в одиночестве совершенном

всё камлает в пылу агоний.

объяснение всегда ли есть…

без реликтовых сосен здесь…

Hard-фьорд… воссозданный день

шелестящей обёрткой

паромный билетик уронен за борт…

фьорд…

оставит левобережной, или бережно в пледик укроет

на маленьких сходнях? и фильм о закате покажет,

и влажен, нос песий уткнется, породою горд:

ничей, вольный, дикий, дворняжий,

как в каждом житье гаражном…

Hard-фьорд…

жду паром, исполняя почти ритуальный танец:

пловец из меня неважный… толп —

массовый сход показал:

нет строгости хуже, чем воля контроля: стой «за»

каждым и каждой; в нордической стойкости жду…

и выгрузка время заката съедает; среда их:

Нard-Фьорд каждодневно для глаз:

красив, обязателен каждому фото: массив, кряж,

рубцующий шрам земли; особенный дар за работой

следить, как сок млечный течёт водопадно-томлив

с вершин с нежным привкусом тающий пены.

ничуть не степенны, норвеги горластей нас:

поди, докричись с точки «мордочки лисьей»*

до самой сокрытой от всех посторонних глаз,

когда шум воды из горнил осиянных высей:

предел децибелов! и белая пена его не снижает,

а камушек каждый: импаст…

не стройте дольмены пред доменной мощью!

я знаю! он также раздавит и нас: как глыбу земную,

едва попадём брызгам колющим в ощип!

затянет, восторг — еще тот шаман: шаг сделал,

и бросишься в гибель, им управляем, ведом,

обладая ментальным, как жвачкой ментольной,

и тем моментальным,

что сделает наш роман короче на точку.

за ней столько скрыто… не думать об этом здесь,

в норвежской земле, вернее её «камчатке»,

и дня невозможно, крича ей:

«ледник твой сошел не с полей!

он с неба свалился, и носит луны отпечатки!»

он холоден также,

недосягаем, безлюден, таинственен…

контур слепой судьбы, когда та не знает,

как выглядеть может ложе.

оберткой блестящей — билетик паромный в воде…

закатное солнце воссозданный день итожит…

пустота петергофских аллей

долгий взгляд исподлобья

леденящей полночной звезды.

идеальная видимость…

пустота петергофских аллей.

легкий джемпер навыпуск…

простужусь, а потом заболею.

ах, какое же счастье

было в том, не смертельном:

«простыв».

на острие камней

Petra* Иордания

в городе красной розы *покои бедуинов и саламандр…

вечного разума нет и вечного поиска нет…

все дороги приводят сюда, здесь палящего солнца ад…

время земное: год — бездна ушедших лет…

сколько ты шел сюда? столько же шла и я.

солнце не проклинать трудно… трудней любить.

но воспалённый мозг цели не изменял.

в город прекрасной розы — поиска красная нить.

не измерять в дождях водную глубину,

не оставлять камней у глинобитных стен.

из пустоты придет путник, он был в плену

города красной розы… кожи лишен и костей.

скажет: идите прочь! там не растут цветы!

кто бы, не обещал разные чудеса!»

я не поверю: вздор! я не уйду… а ты?

мне нужен лишь тот рассвет! огненный, из кресал!

мне без него — ни дня! не повидавший: нищ.

я без него бедняк! как потерявший кров.

не обходясь, — живу… так только смерти ищут,

те, кто обречены в сердце носить любовь…

без-от-вет-ную-юююю-юю

разубеди меня! жёстче, чем мог бы страж,

лаз перекрывший в рай — змею, а Еве — вход…

знаешь, пока я шла, не обошлось без краж:

кто-то украл мечту, думая о плохом…

не обошлось без жертв… мимо судьбы не шла.

путник из пустоты встретился и тогда…

так же твердил свое: прочь! но носящий шрам

не убоится слов, главное угадав…

что-то произошло… сделалось и сбылось:

«…И предсказал песок: Вечность не любит стен…»

город разрушен, но… мы же пришли не врозь…

даже обратный путь: вечных песков — постель.

ветер завоет — рад, что наконец поверг

каменный исполин города, звезд древней…

роза всегда нежна… только она: рассвет…

алый, как наша кровь на острие камней…

смотри

тысячей островов звонкое ожерелье;

в перстни — песочный кварц: тонкий огранщик —

ветер…

след ременной: браслет… в этом заставит время

голою танцевать, не устыдившись этим…

всё для тебя, смотри: неуловимо пламя:

не согревает — жжет, если ты слишком близко.

пошлым стыдом смотрин танец приватный славен,

но ни одна из жен так не прельщала риском.

контурный край шатра: неба — невольный купол.

губы целуют взгляд и доверяют пальцам.

эго — любви сатрап властью ничтожит грубой.

не принуждай меня за обнаженье каяться…

из бубенцов каданс замерший жест обрушен.

так ощутим слепой в чувстве седьмом, безысходном…

о, обнаженья транс! о, применимый к душам…

не станцевать любовь

в ритме — стыду угодном…

вы приносили камни…

вы приносили камни… вы возводили холм.

он прирастал слезами памяти для потомков,

о старике, прожившем долгую жизнь без толку,

не наполняя смыслом, не очернив грехом…

не сквернословя ражно, не принимая вражье,

кражи не осуждая, только и сам не крал…

вы приносили камни в самый крутой овражек,

жалясь на жменьку поля и на дубравы край…

не тяжело ступали, ношей не тяготились.

холм не начнет подножья самый большой горы.

дети не знали старость, но и они платили

камнем: прощальной цепью вместе несли «дары»,

для вереницы судеб, выбравших это место

для поклонений тайных и принародный плач.

дети еще не знали не о лепешке пресной,

ни о беде, согнавшей с пастбища старых кляч.

все еще домовито: дымом хлеба пропахли.

нет изобилия, вроде, и за трудами день…

«все старики уходят» — скажете им, не так ли?

не рассказав о главном: он не любил детей…

он не терпел их смеха, не приглашал в подворье,

не мастерил им дудок из бузинной коры,

вы приносили камни, силясь жалеть за хвори

но не жалели… детство — в нас еще тот нарыв!

он не учил вас правде, о доброте ни слова,

крепких силков умелец — кольями шкуры рвал.

вы приносили камни, складывая в изголовье:

холм поднимался быстро в глиняной чаше рва.

вы избавляли память от окаянной мести.

вы поднимали камни брошенные тогда…

в сговоре войском детским, и нападая вместе,

вызвав слепую ярость, ей направленье дав:

бей по хребтине старой! это казалось честным…

смотрю в себя

единомыслие… один из признаков: закрытые глаза.

смотрю в себя: тестируемый дискус…

замыслила, раздумий не приняв,

страсть призрака, любовью привязав,

и рост семян… не далеко не близко.

не стоит жизни маленький фрагмент

и торжества столетнего не стоит,

но я, как стоик лютик — цикламен

лелею изо всех историй…

на мировой порядок наплевав,

на смену политических формаций,

схождение эпидемий и лавин; озона дыры…

и знаю, что единственно права…

от жажды издыхающей, мне, братцы,

на полглотка подаренное время:

любовь и лира…

Ок

о, страдающий Нострадамус, я — предчувствие…

землеройкой, презревшей танатос,

силюсь чувствовать.

прочь невольницей междометий ветер выманил:

про меня ли: «как любят дети» — верным выводом?

из немого кино без голоса, и без имени.

за движеньем голов и торсов: скорость времени.

«былью были бы…» — диалогово-обоюдное.

кинокадра покинув логово, еду в людное.

о, страдающий Нострадамус, я — предвиденье

молоком подкисают фаллосы в креслах, видимо.

кто с ничейным мужчиной:

бабочкой, пчелкой мертвою.

кто: к Парижу — дорогой:

в саночках, с плеткой верткою.

мне полушка-телушка не заморем:

встал — пошел

до Парижа дорога та самая… хорошо!

ожидания не объявлены, не спрошу.

и была бы дорога с ямами… только: шум.

глубь метро протираю лестнично метр на метр,

как ведя по корням намеченным и траве…

как, однажды в сабвее

умерший безымянный клошар:

роскошь быть приодетой без туловища…

я и в рубище хороша…

если виденье в ноздри тычется,

о, страдающий, о чем мне петь!

этим танатом водят за нос, правда, ведь?!

умереть не дадут в Париже, всё вранье…

удали дали, или стань ворьем…

укради ощущенье гибели, укради!

сединой благородной выделив из блондин

Oк… когда от забот избавлена для забав,

Нострадамус, и мне предвиденье по зубам…

язытцевая притча

он полон звуков, он считает пульс:

мой древний дом: язытцевая притча…

и плачет вслух, когда тебе не снюсь,

осмеянная в верности девичьей.

для половиц неосторожен шаг;

проёмам стен: предельно средоточен.

зачем ты так? всему — моя душа…

и россыпи хрустальных многоточий.

спросив: за что? — себя не сберегу,

и дам украсть печальной, черной птице,

испившей вдох, испившей выдох губ.

зачем ты так? я не могу не сниться…

евангелие нежностью молитв

сплетает сны с прообразом всевышним…

я за тебя молюсь, когда болит,

тревожным снам оклад узорный вышив.

зачем ты так? пустоты святых мест

пометил дом звездою с небосклона…

вокруг нее все сохраняет блеск,

и без нее становится посконным…

во имя: — мне предсказано уже,

под звездопад загаданных желаний,

счастливых снов благодарить сюжет

о близости извечной между нами…

рефлексия

лицензия на следующий день

необязательная календарность даты

он мог быть прожит еще год назад;

вчера обещанным — остаться на словах…

когда бы я могла повременить,

потратить: увольнительной солдата

на поиск адресата без жилья,

доспехи, проклиная и собак.

походный горн мне не открыл бы звук, —

не высотой, диезом совершенен…

в преддверии от робости неметь

не стала бы, исполнена мольбы.

лицензия на следующий день

меня остерегает от решений.

не богом управляем, не судьбой, —

наличием предчувствия: «как бы…»

в монашеской рефлексии как быть?

как жить, облагораживая данность?

в трехкнижии ответы находя,

но мучаясь от эструса втройне…

полуживя — полужива — полужена

полуневеста, жестом пуританна…

когда бы я могла повременить,

не стала бы от времени стареть…

я постарела бы от мира и войны,

от горьких слез на черном пепелище

и в материнской радости святой

до скорбного уныния вдовы…

полна тобой, от времени сбежав,

в день праздника, устроенного нищим…

когда солнцестояния поворот:

труду, хлебам и полным кладовым…

упроченная жажда

из посвящения на обороте книги не следует,

что дарственной жить-быть.

даритель, претендующий на славу,

использует высокопарный слог.

высоко-одинокой мне смешно:

я трудоголик; я согбенный нигер

над тростником склоненные рабы:

ослабленные голодом и сном.

зачем мне пожелания любви…

измученному зноем дайте тени!

от вдохновенья в рабстве не спастись:

найдет и обессилевшую пнет:

давай, люби!

и по стерне травин

погонит подыхать от неврастений…

подохну… станет ближе «далеко»,

когда останусь там, где крик настиг.

зачем мне пожелания любви? воды! воды!

упроченная жажда испытывает нёбо —

неба языком, срастив их вместе.

на полглотка ничто не утолит;

в гримасе мертвой продолжаю жаждать.

а маревом, над ликом нимб икон:

расплавленный, как циферблат Дали.

когда из строк смогу сложить арык;

из посвящения на обороте книги,

утяжелю существование мое, призвав термитов…

не дав себе

напиться до конца:

нарыв под каждым лоскутом туники.

пусть торжествуют:

болевой порог тобой напитан…

чудо в перьях

не мне не знать о чуде

о, этот этот шум прилива городского,

звенящий в водорослях проводов и раковинах-зевах

распахнутых дверей гостеприимства stores!

ещё, февральских льдин оставленный осколок,

пророчащий ненастье на роду,

сугробами Варварки не просел,

а тенькающий птах уже в гнезде просторном…

близка весна… о близости ее не даст забыть

внезапное предчувствие:

Китай-городская опорная стена,

и та растает, солнце обойдя к Зарядью.

и трав зимующих ряды пионами взойдут:

не мне не знать о чуде.

там ковыли: — местами урбана затоптанный газон

в луга нарядят.

о, этот шум!

мешающий принять условие,

что в мире всё условно.

всё видимое — видимость зимы, и нужно верить…

что черный снег не слякотная грязь —

потока уносящего — основа.

в нем отпечатается каблучком седьмым:

след «чуда в перьях»…

иногда обрывается

пишу с натуры: подвергая жизнь:

из фраз: обрыв, обрывочны рассказы.

семантике, не требующей цвет, поэт не нужен…

зачем ты так? легко меня лишив,

остался жив, не пострадав ни разу.

погасших солнц протуберанец вен: лучами — в лужах:

знай, я прошлым не выболев,

написала бы вензелем «G».

знай, я будущим трезвая,

яд сомнений откупорив, лыблюсь…

их опасно облизывать:

кристаллический, герпесом вжит.

целовать их смертельно: губы — маки, поэтому рыблю.

рыблю кровью холодной, ускользающих рук чешуей.

донно тычусь в немое настоящим молчащее рядом.

безопасно раздумью: губы-маки тряпицей жуёт,

странным образом лечит, выжимая кристаллики яда.

поддаюсь неохотно, всякой рифмой тащу себя вглубь,

и в безлюдье ликую: обнажающий свет там бессилен.

губы-маки сжав сине, так, как будто за шалости лупят,

вдохновенье держу на натянутой туго тросине…

иногда обрывается…

Она

день — за год… это значит почти бессмертие.

мы приходим сюда однажды,

и уходим однажды, когда оставляем мир.

родилась с абсолютным слухом…

мне, в оплаканной богом смете

на поэтов и музыкантов

временной уготован миг…

чем запомниться… чем заполнить?

если б мучилась этим чувством,

ничего бы не написала,

ничего бы не осенила окаянным своим перстом.

я сохранна осталась чудом,

уязвима для стрел и молний,

поворота не изменила и пошла за любви крестом.

на него не распнут любого,

для него выбирают душу

из ростка временных столетий:

малой толикой не сильна.

только выбрав себя до донца,

наводнив край пустынь иссушен,

жизни будущей вспомнят дети, и напишут меня:

«Она»…

если будет любви угодно,

годом день сокращая каждый

важным делая только чувство,

в чутком сердце продолжу жить…

мы приходим сюда однажды…

на поэтов не будет моды.

о рождении скажут: чудо…

и проводят до звезд — межи… когда уйду…

сфинкс

сфинкс… отмеченный лаской руки…

голова, или лапа?

я погладила мертвое веко.

оживай, мой нездешний,

мой египетский рыцарь могил

фараоновой знати,

управляющей веком манежным.

где не львиная мощь,

а кошачья забава у ног.

все готовы на случку

и рождение карликов черных.

оживай, мой нездешний,

проще случая нет, чем в кино…

всякий профиль точеный

узнаваем все больше и лучше.

интерес мой велик:

как тебя представлял бы экран…

имя одушевленно…

сколько львиц Петербург обезличил!

а прекрасных девиц?

тяжелеющих туш филигранн

коготок разведенный:

красноречие пагубы личной.

ожидай, мой не здешний, время:

суффикс под флаги свобод…

назовись матерински:

унаследуй от родственной гривы.

это имя мужское…

красота в Петербурге живет:

Конец ознакомительного фрагмента.