Пыльца сладкого перца. Рассказы, стихи

Елена Сомова

Книга «Пыльца сладкого перца» — это рассказы и стихи разного жанра: от лирики и философии до иронии и сарказма, смех сквозь слезы и радость после пройденных испытаний. Силу художественного слова Елены Сомовой оценили писатели А. Мелихов, Ю. Кублановский, Андрей Галамага и другие. Автор в стихах и прозе охватывает сложные моменты бытия и проводит черту несоответствий морали, принятой в современном обществе с общепризнанными нормами поведения.Обложка — работа Елены Сомовой «Банка, полная солнца».

Гора назиданий и река жизни

Они плыли вниз по реке в лодке, обиженные, и речная вода говорила с ними на человечьем языке. Отчаяние — великий грех, но именно этот грех стал причалом их чувствам, давал движение их мыслям и делам, руководил их идеями. Два маленьких человека, одна судьба. Одна карта жизни на двух разных ладонях: большой и маленькой. Не было никакого камня, чтобы им бросить в тень их общего отчаяния, из которой состояла их жизнь, похожая на табакерку в углу ящика письменного стола. Табакерка была оставлена на плоскости, не знающей потока воды, по которой они сейчас уносились вдаль, обещающую им укрытие и полную изоляцию от мира идиллии, обманувшей их преданные сердца. Не нужный предмет, хозяин которого выбыл из употребления, ушел от дискуссий, навязанных извне. Табакерка даже не дымилась и не тлела, а просто молчала, увековеченная памятью в ожидании своего дальнейшего не пути, а бездействия в очаге пустыни, где равные чаши власти над вниманием людей оставались недвижимы даже при ураганном ветре. Столько в чашах томилось боли и страсти, канули в глубину все изгибы воли и лени. Наступило отчуждение, старость чувств, выгоревшие чашки подсолнухов, выеденные на солнце птицами, колебались иногда при плохой погоде, а пересмешники в красных колпаках прыгали с ветки на ветку и ломали лапами представление о существовании. Казалось иногда этим двум существам, что лодка вот-вот остановится, ее прибьет к берегу, они встанут и пойдут по твердой плоскости, уже не гонимые течением, делать свою жизнь, что и длолжно было случиться. Но младший открывал глаза, и снова видел перед собой вдаль несущиеся облака, страшные темные потоки уходящих сил, вырванных ураганом времени, оставившим старика и мальчика без руля, без ветрил в поле странствий как обреченных на пожизненные страдания.

Где—то вдали рассерженный клоун актерски бросал вызов картонной корове, тыкал в нее рапирой, протыкая насквозь, так что образовавшиеся дырки, пропуская свет, создавали иллюзию планетария в темном сарае, по стенам которого останавливали время брошенные врассыпную звезды. Время — режиссер, талантливо расставляющий кукол на сцене, дающий каждому свою роль.

— Хочешь есть? — спросил старший.

— Не—а, — отвечал малыш, — раньше хотел.

И новые потоки внутренних слез пытливо изучали поверхность, данную им для того, чтобы высохнуть там, где начались. Ничего нет печальнее, чем повесть перебродивших желаний, оставивших на голом поле исчезновения каплю былого тщеславия — обнаружения себя в пространстве.

Никакого сарая уже не было, а снова была река и провал в ее память, безрыбную и небытийную.

Малыша можно было понять: он плыл по течению не по своей воле, а потому что был мал и слаб, и думал, что есть Бог, он видит его и оберегает, и то, что в дальнейшем случится, в его руках. Старик же был неприятно удивлен этой наступившей жизнью в новом обществе, когда трещали кости и когти, а планку лучших пригибали книзу субъекты, обладающие средствами, а также их приспешники. Худшие или вовсе недостойные занимали верхнее место. И никого не волновало, какими способами достались этому ваятелю судеб его деньги. Все послушно плелись по нарисованной диагонали и зачеркивали пройденные кровавыми тропами пути уходящих в небытие натур: сильных, гордых и непобедимых.

Сюда не доносились бульканья слез в голосе. Рык, даже не напоминающий приветствие, встречал и провожал, оставаясь единственным звуком, алгоритмом бытия. Рыболовная сеть времени тащила наверх разные старые предметы, выброшенные хозяевами жизни в реку, а сеть не придавала им значения, проскальзывая по их поверхности и не давая возможности для возвращения в руки хозяев.

— Помнишь, кофе был чернее ночи? — спросил старик.

— Что толка, я не пил его, только видел его омут, — отвечал мальчик, проваливаясь в беспамятство голода, сковавшего все тело странной неподвижностью.

Скользкие мальки пытались привести в движение его руки, опущенные в воду реки по обеим сторонам плывущей лодки, но малыш засыпал смертельным сном. Он закрывал глаза и видел своего отца на красивой машине, встречал взглядом его взгляд, но натыкался на стену непонимания. Недвижны были очи, и бесстрастны руки на руле автомобиля. Пусто было в желудке, давно пропевшем свою последнюю песню, и резавшем нутро голодом и страхом. Голод и страх изменяют сознание человека. Речка была не здоровая, располагалась в районе, претерпевшем экологическую катастрофу, даже речка не могла накормить рыбой странников. Оставалось надеяться на помощь свыше, нечто способное защитить от смерти, на святой дух.

Белые птицы с длинными шеями полукругом пролетели и унесли голод. Осталась радость, слабая, как робость, заигравшая на губах виноватой улыбкой. Эта робкая радость, похожая на внезапное озарение надеждой, родилась из ничего, из простого взмаха крыльев белых птиц. Казалось даже, что кончики крыльев не больно скользнули по губам, оставив чувство насыщения и сытного обеда вдруг, среди карусели головокружений, вызванных бурными криками и обильными излияниями, сопровождающими застольные посиделки в кафе на набережной.

Лодка уплывала вдаль, и два человека, несчастных и забытых всеми, видели дикое веселье счастливчиков, кутивших в кафешке под навесом.

— Не смотри на этих упитанных индюков, — они похожи на свиней в своей алчности, им не дано увидеть людей, — сказал старик мальчику. — Это гады, расплодившиеся, подобно змеям в чаще леса. Эти человекообразные не способны думать и видеть человеческие страдания, они остаются безразличны, если рядом голодный и обездоленный человек. Укройся моей половиной пиджака. Извини, что я не могу тебя накормить. Просить пищи у свиней не достойно человека.

Снова проснувшись поутру, мне хочется плакать: вспоминается прошедший день, да и жизнь, как один день, — тяжкая нужда, подстрекаемая настойчивыми назиданиями сестры Вари. Она бывает хорошая, когда у нее есть деньги и она не зудит своими постулатами ценностей, предрекая неминуемую смерть от избытка сахара и соли в пище, регулярной оплатой за квартиру и многими припугивающими личность постулатами, отталкивающими далеко и надолго мысли о счастливой жизни без печатей госстандарта на каждой фразе. Я ей почти дочь по возрасту, и она этим пользуется, впихивая мне свою истину, как будто истин бывает много, и остается только дать хороший тираж истин, и получить комфортный и удобный для всех результат. Я сопротивляюсь Варе. Это лишение жизненного комфорта — диктовать правила и не соблюдать дистанцию между собой и взрослой сестрой. Кодекс почти материнских назиданий содержит главный и неоспоримый в ее понимании пункт: надо одеваться теплее. Моя парабола к ее назиданиям: надо одеваться комфортно и красиво, — эта нота двух «к» висит крохотными вишенками, привлекающими к себе внимание непринужденным качанием над хмуростью быта в капкане сестры Вари. Любовь бывает капканом именно в нашем случае.

Бабушка по отцовской линии была бурятка, и сибирская кровь добавила крепости в мой организм, иначе как бы я перенесла сестру, ее характер?! Она родилась от южанина, и ее организм сильно отличался от моего. Мне всегда жарко, я обливаюсь потом при ходьбе и физических нагрузках, и особенно связанных с поднятием тяжестей. Занятия музыкой внесли существенные коррективы в мой организм: когда человек не двигается, сидя за инструментом, то моторчик внутри спокоен, а стоит только начать ходьбу, сразу происходит накаливание внутреннего стержня, и потоки пота застилают лицо. Представляете, что было бы, если бы я еще и одевалась теплее, как она требует? Я просто умерла бы от перегрева организма, что едва не случилось с ней, когда она, по привычке из своего военного и послевоенного детства, кутается, застегивается, заворачивается так, что смотреть тошно на ее извечную закомплексованность и стремление указать на правильное решение. Мне жалко Варю, поэтому борьба моя проходит изнутри меня. От этого частенько хочется дать пощечину мировому вкусу, чтобы не слушаться старшую сестру, не поступать по указанию, а только по велению сердца.

Варя своими наветами нависает надо мной, как не обломившаяся скала, и мне приходится защищаться от нее чем угодно, но не впадать в маразм ее любовных назиданий.

Настроения она лишает мгновенно одним только своим поползновением к моему удобно расположенному очагу внутренней культуры. Она предпочитает уничтожить всё, что я делаю в своей жизни своими горными массивами назиданий над моей хрупчающей от этого волей. Нервы—то не железные, но я их кую, еще раз напоминая себе, что на стареющей сестре, поглупевшей на уровне мирового прогрессивного развития раскованных личностей, не стоит заострять внимание, — она зациклилась в комплексах и программах по выработке правильной позиции.

Иногда я восклицаю, обращаясь к ней: «Жалко, что тебя не убил отец!». Тогда она затихает, а раньше смеялась в лицо, и тогда я понимаю, как он был бессилен по отношении к ее тупости, как страдал и мучился от недоступности внедрения в ее разум хронического непонимания его как личности. А ведь он хотел только добра нам всем, даже приемной дочери.

Отец жил и спасался внутренним бегством от беспросветного непонимания его жизни самыми близкими людьми. Он жил, постоянно натыкаясь на отсутствие желания понять его: к сожалению, внутренне он был королем ситуаций, в которые он попадал, а каждый соучастник его жизни оказывался в плену своих дел, и дела отца становились для них чужими делами, так как сильно мешали и напрягали нить жизни. Я понимаю только теперь: творчеству нужно уединение, без уединения всё насмарку.

И охи, и вздохи по поводу отсутствия материальной настроенности воспитуемого всегда вызовут агрессию, не дадут негативному отношению извне впустить в свой мир отрицательный заряд на антитворчество. Творец всегда непоколебим в своем выборе, как ему тратить свое собственное время и что ему делать в жизни.

Так родился одинокий мир двух странников: старика и мальчика. Скорее, они являлись одним существом: ретивым по отношении к миру, не дающему дом душе, и пускающему в утомительное путешествие ради осознания собственной значимости.

Когда появлялись многочисленные двоюродные и троюродные сестры, такие настырные тетеньки, увивающиеся над глупым желанием матери помочь тому, кто не нуждается, то в доме не стало и денег: мама давала им взаймы, а они не спешили отдавать. Мама никак не могла понять, что все двоюродные и троюродные родственники живут ради себя и своих семей, а забирают то, что она вынуждена отдавать, включая свое личное время. Так, родственники отбирали у меня, Вари и отца — нашу маму, заменяя своими проблемами наши проблемы, родственные, внутрисемейные. А я не знала тогда, что не нужно решать всем колхозом одну проблему пьянства у троюродной родни, отдавая им деньги на их нужды. Я просто не задумывалась тогда о таких глубинных вещах, строящих самосознание личности. Хитрюги всегда стремились выудить хоть несколько рублей, и стать на высоте от этого, но именно этих рублей не хватало в бюджете моей семьи, и рождались скандалы. В обретении ума отказывает себе тот, кто живет не ради себя и своей семьи, — так получается.

Ждать хороших дел от плохих людей нельзя, они только напакостят еще больше. А мама ждала, и даже самых пакостных воровок своей судьбы считала приличными тетками, потому что они ластились к ней, занимая деньги и ловя ее на проигрышах в мышлении. Но она продолжала привечать страдающих и тоскующих негодяек, пользующихся ее слезами и ее добротой. Израсходовав в тупых разговорах с ними весь свой небогатый умственный потенциал, мама оказывалась духовно выпотрошенной к моменту возвращения папы с работы, и тут начиналась буря. Мать не хотела разговаривать с отцом, когда он спрашивал ее что-либо, а он заводился и орал, возмущаясь ее непониманием. Он явно покаялся, что женился на ней, и пробовал завести на стороне женщину, что оказалось невозможным при жизни с матерью: он растрачивал все деньги, и мать узнала, на кого он тратится, и профсоюзная организация завода устроила грандиозный скандал. Летели щепки от бывших семейных ценностей, главной из которых была тайна быта внутри семьи. Мать и до момента разглашения своих страданий постоянно рассказывала своим сестрам, как он сказал, и что она сказала, и как он повел себя…

Образование мамы было гораздо ниже, чем у отца, и подтянуть ее не представлялось возможным, так как гранитные мозги представителей законсервированного в своих кругах рабочего ада не желали развиваться, им больше нравилось отдыхать, ковыряя всех вокруг своими вопросами: «Как дела?» И не нужными были итоги, надо было просто перетерпеть этот отрезок жизни, — и тогда наступит ослабление страданий. Ответы не были безгранично разнообразными, а говорить особенно было не о чем, а телефоны тогда уже поставили в семьях служащих, и надо же было мышцы языка укрепить сплетнями, раз сам русский язык в его постижении не дается: правил много слишком.

Так вот, без правил, и разучила мать небольшой набор назиданий для увековечивания ее заботы, от которой тошнило всех и всегда. И научила всем назиданиям Варю. И теперь мне мучиться до своей свадьбы, до создания собственной семьи, с ее постулатами ценностей, вот беда…

Теперь ее маленький внук лежит и умирает рядом с дедом, и никакие назидания не проймут и не спасут. Варя давала советы, но себя забывала обнаружить среди хлама утраченных иллюзий. Умиротворенная, она потеряла силы воспитывать своих детей, у которых, как о стену горох, отскакивали все ее советы и пожелания. Истеричные биения копытом рядом с пропастью не приводят к появлению искр на краю обрыва, а только отламывают кусок почвы.

Малыш вырос без ее внимания, оставленный бабушкой так рано, что матери не пришлось оправдываться перед ним в ее внезапном исчезновении из их общего пространства. Ушла и растворилась, оставив аромат удачи и призрак богатств, хранящихся в ее душе. И теперь голод и отчаяние охватило старика, ему жаль было мальчика, но сил не было работать и притом терпеть унижения резких слов, как удары плетей по голой спине.

Ну и река…

Никакая не лазурная вода, никакие не кисельные берега: темнота пивной бочки и скользкое дно. А еще манила своим совершенством, тратила зрение блеском глади волн… Обман и столпотворение жужелиц в виде осуждающих жизнь старушек, убивших молодость отчаянием и слезами, — их слёзы и есть вода реки, по которой плывут старик и мальчик.

А там, на земле, учителя читают по книге и пишут по доске белоснежными мелками смысл жизни.