Пять её мужчин

Елена Полубоярцева

Роман о пяти мужчинах одной женщины в разные этапы её жизни… и о тех, кто помог ей в трудные времена… О том, что мы родом из детства…

Часть 1. Отец

Глава 1. Семья. Ноябрь, 1960

Машина неспешно и почти неслышно оставляла поворот за поворотом позади. Петляющие узкие улочки тонули в наступившей резко темноте, а в свете фонарей по обочинам виднелись только светлые фасады особняков, похожие на фрагменты мозаики, впрочем, пропадающие во мраке быстрее, чем успеешь что-нибудь увидеть.

В салоне автомобиля, на заднем сидении, разместились двое пассажиров. Это были молодой человек и девушка, немного моложе. Они держались за руки, погруженные в тихое счастье.

И повод для него, грядущего, маячившего на горизонте, но постепенно приближающегося был весомый: жена юноши, Энни Хауард, ждала ребенка, первенца.

Он смотрел на неё, любимую, с которой жил под одной крышей четыре года, радовался, печалился, с которой делил каждое утро и каждый вечер. И думал… Как она переменилась с наступлением беременности, она теперь ждала, хотела, мечтала о новом маленьком чуде, вслушивалась в себя и иногда, когда ей казалось, будто биение сердца малыша подобно грому, она расцветала улыбкой, и щёки алели. Как он её любил!… И сейчас, и раньше, когда просил на коленях её руки, и когда ждал у алтаря, и когда действо завершилось первым супружеским поцелуем.

Он смотрел на неё, но в свете проплывающих за окном фонарей, видел только милый профиль: вздернутый носик, трепещущие ресницы, маленький рот и те же очаровательные румяные щёчки. Потом она на ощупь нашла руку мужа и уместила себе на живот. До родов оставалось не так и долго…

— Мы не слишком поздно? — спросила она, отрывая, наконец, взгляд от окна.

— Нет! — улыбнулся ей муж, и девушка устроила голову на его плече. — Родители всегда рады нам, да и мы редко видимся…

— Ты прав, наверное, но мальчики ещё маленькие, не хочу помешать…

— Братья тебя обожают, помнят, что ты играешь с ними! — ответил Калеб.

Энни вздохнула:

— Ну, сейчас я, как партнер для игр не очень — то хороша, правда? — сказала она, покосившись на свой живот безо всякого недовольства, а даже усмехнувшись.

— Да! — ответил её муж. — Уж точно не теперь… Хотя ты, наверное, ещё помнишь, как играть в прятки?

— Хауард, ты заплатишь мне за издевки! — возмутилась Энн. — Дай только время я придумаю, как тебя наказать! Хотя, подожди! Я уже знаю…

— И что ты сделаешь? — подыграл ей Калеб Хауард.

Она, не раздумывая, ответила:

— Когда наш маленький подрастёт, мы будем играть в прятки… без тебя! — лицо у будущей мамы засияло таким восторгом, что она даже захлопала в ладоши. — Не возьмем тебя в игру, и ты будешь завидовать!

— Я буду вам завидовать обязательно! — уверил будущий отец. — И себе буду завидовать тоже, потому что вы моя семья!..

Они были молоды, женаты и счастливы. Они ждали чуда природы.

***

Девушка замечала каждый новый поворот, и, наконец, убаюканная размеренным движением, задремала на плече мужа. Калеб всё так же держал руку на её животе, словно обнимал своего ребенка.

Уже много месяцев он чувствовал в себе нежность и любовь, отличную от любви к жене. Она была так же сильна, безусловна, но всё же стояла как будто уровнем выше, была чем-то сродни призвания. Хауард подумал, что это слово слишком уж важно звучит, но не мог подобрать другого, которое описало бы, охватило то, что он чувствовал.

Не рождённый, малыш неизвестного пола, он являл собою, даже сейчас, самое ценное. Продолжатель их жизней на земле, наследник лучших и худших их черт, впитавший в зародыше их вкус к жизни, и теперь уже занимающий особое место…

***

— Энни… — тихо позвал он, когда автомобиль остановился у двухэтажного особняка на тихой улочке. Юноша улыбнулся про себя, заметив яркий свет в окнах первого этажа.

Его жена вздрогнула, открыла глаза и помотала головой, отгоняя дремоту.

— Уже приехали? — спросила она, потирая глаза.

— Да! — ответил муж, а потом, подавшись к водителю, добавил:

— Спасибо, Патрик!

— Сэр! — козырнул человек впереди.

Калеб Хауард вышел из авто, обогнув его сзади, распахнул дверцу со стороны Энн, подал руку, чтобы девушка смогла выбраться из салона.

Как всегда, когда ей нужна была помощь, он протягивал свою руку. Как всегда, его уверенность придавала ей сил. Она не была решительна, ей требовалась опора и проводник. Муж держал Энн за руку, вёл по жизни, а она, жена, следовала за ним.

Калеб проследил, чтобы она не ударилась головой, а когда молодая женщина оказалась рядом с ним ободряюще погладил по щеке, шепнув, что она прелестна. Энни улыбнулась мужу. Он взял её за руку, чтобы проводить к воротам.

Ему нравилось держать её руку, ему нравились её маленькие ладони в его руках, хрупкие подрагивающие пальцы, согревающиеся от его касаний. Калеб временами до сих пор не верил в эту действительность: Энни, чудесная, милая Энни, его жена, девушка прямо сейчас уже дающая начало его собственной семье.

Вместе они подошли к воротам и чуть помедлили, всматриваясь в окна. Всё же беспокойство Энни Хауард улеглось не до конца, она пожалела о своём желании навестить родителей Калеба в такое позднее время.

Стрелки часов верно подкрадывались к десяти вечера.

Хотя, кажется, в доме ещё кипела жизнь, а ночь не вступила в свои права, отослав домочадцев по спальням, молодые супруги с неловкостью вошли в небольшой дворик перед входом. Скамейка со столиком остались позади, а перед глазами выплыла из темноты громада семейного особняка. Единственный источник света, висячий на стене уличный фонарь с блеклым белым сиянием, давал столько освещения, чтобы заметить вьющийся по фасаду плющ. Небольшие листья подрагивали на ветру.

Высокое крыльцо в шесть ступеней отделяло их от прихожей, коридора, ведущего в гостиную с горящим камином, большой и любящей семьи, частью которой являлись молодые люди.

Но пока посреди октябрьской лондонской промозглой улицы, защищенной от ветра высокими стенами дома, они держались за руки и, будто забыв о времени, смотрели друг на друга, решаясь на подъём, словно лестница была горой с крутым склоном.

С величайшей осторожностью Калеб сильнее сжал руку жены и, поддерживая за талию, помог преодолеть первую ступень. Девушка почувствовала сдавливание и тесноту, давно она не чувствовала себя лёгкой и самостоятельной, но в ту пору, напомнила она себе, она не была так счастлива, так значима, так нужна. Тогда рядом с нею не было её спутника, мужа и любимого. Тогда она не стремилась подарить кому — то нечто вечное и незаменимое, а приятное бремя, беременность, не дало о себе знать.

Что представляла собою та жизнь? Одинокая, бесцельная, не осмысливаемая и как будто уносимая очень далеко, к другим чужим берегам, где мало-помалу иссякает надежда и сходят на нет остатки последних сил…

***

Вершина их Эвереста венчалась, словно порталом в другой мир, дубовой дверью. Они ступили на площадку перед входом, и Калеб дал время жене перевести дыхание. Всё тяжелей ей давались нагрузки, даже столь незначительные. Но всё легче отзывалось её сердце на неповоротливость, неуклюжесть, расплывшуюся фигуру — не она подурнела, а ребенок внутри неё рос, развивался, чтобы скоро она могла прижать его к груди.

От этой мысли она улыбнулась, и обратила счастливые глаза на мужа:

— Идём?

— Идём! — подтвердил он, постучав в дверь.

Древесина отозвалась гулко, оповещая о прибытии гостей, но и давая время собраться с мыслями. Первое сомнение улетучилось из головы Энни, но вдруг пришла и ещё одна мысль.

Рады ей будут, возможно, не все…

Впрочем, она не была одна, она следовала за самым надёжным человеком в своей жизни, и не хотела бы отступить. Иногда казалось, что бок о бок с Калебом она готова шагнуть и в клетку тигра.

Послышались шаги; кто — то, спеша, приближался к двери. Потом щёлкнули засовы, многочисленные. Кто — то открыл дверь и, чуть склонив голову в знак приветствия, отошёл в сторону, давая дорогу.

Это была женщина, наверное, чуть за пятьдесят. Её звали Харриет Мидл, и, казалось, испокон веку она служила у Хауардов экономкой.

Не было женщины преданнее её. И не было у Джоанны Хауард подруги, которая была бы лучше и вернее. Опытная, умелая и знающая, но, пожалуй, немного пугающая. Немного пугающая Энн…

Девушке чудилось, что нелюдимая и странноватая экономка, несмотря на все заслуги свои и многолетнюю помощь семейству, имеет уж слишком много влияния на хозяина и хозяйку. Имеет право голоса. Энни не любила этого в слугах, но…

— Мистер Хауард, мисс Энн, как хорошо, что вы приехали… — приветствовала Мидл. Её слова вернули Энн в реальность, и она постаралась улыбнуться ей. Натянутая улыбка не укрылась от внимания Калеба, но он лишь сказал в ответ:

— Спасибо, мисс Мидл!

Женщина улыбнулась при упоминании своего положения. Если лёгкая грусть и омрачила её лицо, то лишь на долю секунды.

— Вас все заждались, особенно наши мальчики! — бодро продолжила она. — Позвольте ваши пальто!

Калеб помог жене снять кашемировое пальто и передал его в руки Мидл. Затем сам избавился от собственного. С благодарностью и признательностью он кратко взглянул в глаза помощнице и обратился к жене, которая у зеркала оправляла прическу и приводила в порядок лицо, движениями отточенными и едва уловимыми. В отражении виднелось её деловитое, сосредоточенное выражение. Девушка, видно, прятала за не проницательностью его некое недовольство:

— Как ты, дорогая?

— Неплохо! — рассеянным тоном отозвалась молодая миссис Хауард, снова погрузившаяся в неожиданно неприятные мысли. О чем?..

Наши мальчики?! Разве имеет она к ним отношение? Эта женщина, бездетная, а потому словно ненастоящая, похожая на плохо вылепленную куклу, которой не даровали чего-то поистине бесценного. Возможности… Той возможности, которая временами, и часто теперь, напоминает Энни о себе толчками изнутри, икотой… Возможности быть и задержаться на десятки лет дольше отпущенного срока! А если повезёт, то и никогда уже не прерваться, не исчезнуть вовсе, перевоплощаясь, но сохраняя черты прежнего, бережно и скрупулезно…

«Завидуйте мне!» — подумала будущая мать. — «Завидуйте мне, ведь Вам подобного уже не видать! Время ушло, и жизнь проходит в услужении другим, но я не такова, вот моё время…»

Она провела ладонью по животу. Ещё раз мимолетно взглянув в зеркало, уловила свой собственный взгляд победительницы, гордый и с отблесками презрения к той, что не сделала ничего дурного. Мисс Мидл, и уже никогда не будет иначе…

Энн Хауард не смогла отказать себе в удовольствии прямо поглядеть в глаза женщине, которая только и могла, что подносить чай остаток своих дней, постепенно превращаясь в подобие самой себя, подобие человека, с каждым разом всё более беспомощное и ненужное.

Потом она весело перевела взгляд на мужа.

— Идем же!

Идеальная, с красивым лицом, исполненная гордостью за своё предназначение, не старающаяся отпугнуть недобрые мысли, она сияла улыбкой, невинно глядя в глаза Калеба, протягивая ему ладонь…

***

Она помнила, как прошла по этому коридору в гостиную впервые. Тогда, моложе на четыре года, она была невестой отпрыска довольно обеспеченной семьи. А сейчас жена, женщина, которая должна положить начало новой жизни. Сейчас её положение изменилось: она шла рука об руку с мужем, неся впереди положение в семье, уверенность в будущем, нерушимое спокойствие завтрашнего дня… Она несла внутри себя, защищая собственным сердцем, наследника.

О девочке не думалось вовсе…

Тогда картины, висящие на стенах, привлекали её внимание: она была впечатлительна. Теперь, идя знакомой дорогой, она видела лишь цель: светлую гостиную с горящими дровами в камине, тихий вечер в кругу семьи.

Как и всегда, едва оказавшись около двери, она услышала голоса. Многие, мужской и женские, голоса детей. Энни чуть не сбили с ног четырехлетние близнецы Саймон и Адам, бросившиеся к ней бегом, спотыкаясь о ноги друг дружки и визжа. Ручонками они схватили её за подол платья и потянули каждый в свою сторону с криком:

— Моя Энни!

Тут, пожалуй, гостья поняла и осознала всю справедливость слов мужа о том, что его младшие братья обожают Энн. Она улыбнулась, обратив на смеющегося Калеба глаза, сделала шаг по направлению к креслу, к которому ее тащил первый близняшка, Адам. Однако, против их очевидной безнаказанности выступила мать, Джоанна, старшая миссис Хауард.

— Адам, перестань, сядь спокойно и дай Энни отдохнуть с дороги!

Под строгим взором матери малыш прекратил свои попытки, и Энни почувствовала свободу, словно пленник, которого нежданно помиловали. Проказы младших Хауардов и впрямь были ей уже в тягость, слишком близко она была к кульминации своего счастья.

Лишившийся заразительного примера Адама, Саймон заметно присмирел, отошел к отцу и устроился у него на коленях, зевнув через минуту.

Мистер Хауард, хранивший молчание до этого, а теперь вовсе будто обратившийся в изваяние, кивнул невестке и рукопожатием приветствовал самого старшего своего сына.

Четыре года назад, когда его старшие дети были уже взрослыми, со дня на день готовыми начать самостоятельную жизнь, полную приключений и отеческих тревог, мистер Хауард, пятидесятилетний мужчина, стал отцом снова. Он было позабыл, каково не спать ночами, вскакивая к колыбели, как не просто режутся первые зубы, как волнителен самый первый шаг своего ребенка. А сейчас, вдвойне, к нему вернулось ранее пережитое не единожды чувство: он проживал очередную свою молодость, новый рассвет, а скоро, едва близнецы чуть подрастут, его жизнь преисполнится и новых побед, и обидных поражений, но дорога откроется ему. Она будет широка и словно бесконечна… Дорога, по которой он пойдёт рука об руку со своей всегдашней нежной тенью, женой, той, что проложила эту самую дорогу и, когда-то давно, посмотрев ласково, просила никогда не отставать от неё…

Казалось, он готов был проронить мужскую, редкую слезу.

Энни, стоя в одиночестве посреди гостиной, минуту пыталась разглядеть его выражение лица; девушке всё представлялось, что сейчас свекор думал о некоей великолепной своей тайне, о том, что было ей не совсем понятно, но, однако же, ей грезилось, что совсем скоро поймёт его, развенчает его загадочность.

Но пока…

Свободная от пут детских рук, лишившаяся на время ненавязчивой помощи мужа, она несколько растерялась. Единственный её якорь, малыш в утробе, вдруг беспокойно зашевелился, разделяя материнское замешательство. Энни обвела взглядом гостиную, намереваясь собраться с мыслями.

Это была просторная комната, камин в ней ярко пылал. Стены оклеены светлыми коричневатыми обоями с цветочным узором, по которым, словно пронизывая насквозь, петляла золотая нить. Настенные лампы под красивыми плафонами в виде колокольчиков, давали света достаточно, чтобы можно было разглядеть по противоположной стороне массивный книжный шкаф высотой почти до потолка и чуть поодаль от шкафа шахматный столик с начатой партией. Белые начинают и выигрывают…

От созерцания окружающей обстановки её отвлекли новые объятия. Тихая, кроткая, порой вовсе не заметная, Сара, младшая сестра Калеба, улучила момент, когда мать снова отвлеклась на Саймона, вскочила с места и, стремглав бросившись к Энни, стиснула её в кольце своих рук.

— Как здорово, что ты приехала! Энни! Как там мой племянник? — заворковала она.

— Прекрасно! — робко ответила Энн Хауард, относящаяся к младшей дочери Хауардов тепло, хотя, впрочем, не особенно нуждавшаяся в её внимании и участии.

По мнению Энн, их уже разделила непреодолимая пропасть. Раньше они считались подругами, несмотря на разницу в возрасте, непохожесть характеров, так мало общих интересов, что казалось странным, как они смогли договориться.

Саре было двадцать. Под опекой любящего отца и надзором строгой матери, считавшей непреложным долгом воспитание в единственной дочери манер настоящей леди, а потому не допускавшей её милых, почти детских поступков, иллюзорных представлений о жизни, о своей роли, она выросла девушкой робкой, пожалуй, даже безвольной, и Энни считала её попросту бесцветной. Сара никогда не выражала своего мнения, приученная принимать на веру мнения окружающих её родных, считать их не требующими доказательств, пояснений, всегда единственно правильными. Иногда жене Калеба казалось, что Сара вовсе не имела никакого отношения ко всему, что происходило в её жизни, полностью положившись на людей более опытных в вопросах бытия, в вопросах принадлежности, привязанности к чему бы то ни было.

Молодая девушка потянула Энн за руку, усадив рядом с собой на софу. Калеб всегда поражался, как его маленькая сестра без труда, не только очень быстро привыкла к новому человеку в доме, жене любимого брата, а восприняла Энни родным человеком, близким и понятным: обычно девушка тяжело уживалась с чужаками, вечно цеплялась за уединение. Напоминала молодую послушницу в келье. Распорядок, привычка, устоявшаяся жизнь, как текущая не в то русло вода.

Молодой мужчина тоже присоединился к ним. Его привычка, выработанная с годами: неотступно следовать за любимой. А сейчас, в момент её великой слабости, великолепного процветания привычка эта ещё усилилась. Он воспринимал всё, что так или иначе касалось Энни, очень серьезно. И это была одна из сторон его воспитания, воспитания полной семьи.

В это время погасшее было воодушевление Сары вернулось к ней в полной мере. Никем не сдерживаемая, окрепшая в счастливом созерцании пока закрытого для неё явления — новой жизни внутри хрупкого тела — Сара была, казалось, на седьмом небе. Радостно сжимая ладони Энн, она спросила:

— Каково это, что ты чувствуешь!

Энн сказала просто и правдиво:

— Честно сказать: я уже порядком устала! Хочу, чтобы он родился скорее! — она улыбнулась своему представлению о малыше и, высвободив руку, погладила ею свой живот, словно так могла увериться в очередной раз: с ребенком всё хорошо, и он, как и она, уже с нетерпением ждёт возможности появиться на свет.

— И я не дождусь этого момента! — радостно подхватила Сара Хауард в ответ. — А Калеб, наверное, уже приготовил свои любимые игрушки! Не жалко будет отдать их маленькому, а, Калеб?

Она шутливо поддела брата, и выглядела довольной, пока мать не отдернула её:

— Ну, что за глупости, дорогая?

Девушка мигом угасла, едва услышав это, а брат с грустью подумал, что её подавляют родные. Её живая натура вырывалась спонтанно, искренность шла от сердца, доброму нраву требовалось найти опору, а таковой не существовало. Сара была ещё слишком ребёнком, но в ней сознательно искореняли веселость, яркость, свободу выражения себя, заменяя её природу иной, стараясь привить чопорность манер, почти абсурдное послушание сродни повиновению, сделать из милой девушки женщину, которая думала бы только о том, что скажут и подумают о ней. Её готовили к будущей жизни, да, но не давали насладиться жизнью настоящей. Её учили привыкать к собственной неправоте, как можно реже открывая рот.

Калебу в такие моменты было безумно её жаль.

***

Но её любили и любили много сильнее, чем могло показаться на первый взгляд.

Мать четверых детей, Джоанна Хауард, как бы не была привязана к сыновьям, в дочери видела наследницу своих черт, характера, судьбы. Счастливая женщина, миссис Хауард, жившая под крылом любящего мужа долгие годы, страстно желала дочери познать такое счастье. Уют своего дома, тепло любимого человека, смех детей… Всё это было так важно, на этом веками стоял мир…

Но к нему, к такому будущему, необходимо стремиться, не сидеть сложа руки! Доказать — сначала себе, а потом и остальным — что достойна его, заслуживаешь просыпаться с любовью глядя в родные глаза, слыша, как за стеной в маленькой колыбельке ворочается во сне выстраданный тобою ребёнок, навсегда подаренный тебе…

Мать увидела склонённую белокурую головку дочери; Сара ни на секунду не подняла больше глаз. Странно замкнулась в себе, хотя не выказала обиды или протеста. Миссис Хауард, на руках которой тёплой родной тяжестью застыл спящий Саймон, вздохнула, взглядом коснувшись личика дочки, призналась сама себе: «Наверное, я убила её детство! Да, растоптала!». Поздно было просить прощения, виниться за перечеркнутые годы беззаботности, годы, взамен которых Саре были даны недюжинное терпение, нежная любовь к жизни и ранняя дорога к пропасти взросления.

«Когда-то ты поймешь меня!» — часто говорила себе старшая Хауард, умудренная опытом, в котором черпала жизненные силы.

И сейчас она, почти поверив в свою идею, смотрела, не отрываясь на дочь, держа в объятиях сына.

***

Немая, липнущая к поверхностям, заглядывающая в глаза тишина накрыла гостиную и её обитателей. Неподвижно сидящие, погруженные каждый в свои мысли, они были вместе, но будто изолированы. Изолированы, подавлены, с вопросами в голове, на которые сложно найти ответ, каждый в своём мире, комфортном, но настолько малом, что другому туда нет входа.

Наконец, Адам, крепко спящий на руках отца, хныкая, вздрогнул и проснулся. Всхлип мальчика, как сигнал, как приказ действовать, снова жить и вернуться в реальность, заставил мистера Хауарда-старшего и остальных встрепенуться. Мужчина бросил взгляд на часы и негромко позвал:

— Мисс Мидл!

Словно неоткуда, будто жаждущая этого зова, экономка неожиданно очутилась на пороге гостиной в проеме ею же распахнутой двери. Встала, ожидая приказаний.

— Приготовьте, пожалуйста, постели мальчикам! А затем чай для дам!

Женщина понятливо кивнула, умея незаметно для глаза выполнить всё, в чем бы не заключалась просьба, наказ. Не привыкшая часто ответствовать на обращения к ней, она так же быстро ушла прочь, а через несколько минут явилась снова, но теперь уже произнеся:

— Сэр, в спальне всё готово!

Отец большого семейства кивнул головой, показывая, что благодарен ей за помощь. Затем, в свою очередь обратив взгляд ясных глаз на Калеба, продолжил:

— Сын, помоги мне с младшими!

Тон его не подразумевал отказа, а сам мужчина был уверен, нет, точно знал, что сын исполнит отцовскую волю. И Калеб, поднявшись со своего места, поймал одобрительную улыбку жены. Подошёл к матери, взял у неё из рук одного из братишек с большой аккуратностью, даже не потревожив сна ребенка. Мать не сразу высвободила маленькую расслабленную ладошку.

Как послушный одному капитану моряк, и сам скоро капитан, Калеб Хауард двинулся вслед за отцом. Два мальчика, удобно устроившись в объятиях старших мужчин семьи, даже не заметили, что их выносят. Может быть, им снилось, что они отважные мореплаватели, и корабли их покачиваются на невысоких волнах?

«Флотилия», следующая за флагманом-отцом, как на яркие звезды, то и дело натыкалась на женские взгляды, провожающие её. Умиленные, с нежностью женщины взирали на милую сцену. И взгляд Энн тоже следил неотрывно, запечатлевал в сердце девушки происходящее, а сама она улыбалась своим мыслям.

Экономка Мидл, помня о чае для хозяек и их гостьи, удалилась в кухню, чинно следуя за мужчинами и разминувшись с ними лишь около лестницы на второй этаж.

Глава 2. Колин

Как часто бывает, в ожидании чего-либо важного, время тянется для ожидающего мучительно медленно. Когда же страшишься чего бы то ни было, пусть того же самого, время, лучшая всему мера, вдруг резво набирает обороты, колдуя над часовой стрелкой на циферблате. Тогда в календаре быстрее прежнего перечеркиваются дни, и с тревогой понимаешь, что суток до волнительного мига не так и много.

Энни не знала, конечно, как скоро — да и скоро ли? — наступит тот самый момент. Она ждала, в нетерпении разглядывая тот самый календарь, каждый вечер долго рассматривая даты.

И неделя, и две, и даже три, до той поры, пока на смену ожиданию не явилось непонятное беспокойство, а затем осмысленный страх. Ей предстояло родить, и она вдруг поняла, что она слаба, её тело непригодно для высшего предназначения.

Да, она с трудом вмещает всю нежность, любовь к своему малышу, хочет видеть его, пересчитать пальчики на ногах и руках, заглянуть в глаза… Но ведь это…

Энн Хауард считала дни, но боялась каждого нового утра.

***

24 декабря 1960.

Она не была готова!

Утро Сочельника началось внезапно, когда тишину спальни прорезал дикий вопль Энни. Её муж, уже привыкший просыпаться от любого шороха — Энни считала это замечательным навыком, когда родится малыш! — вскочил с постели и увидел, как исказилось от крика лицо жены, она схватила его за запястье, попытавшись приподняться.

— Мне ещё не пора, не пора… — причитала она. — Только неделя!

Она в страхе опустила ладонь на живот, проговорила умоляюще:

— Малыш, потерпи немного, не сегодня, прошу тебя…

Очередная схватка заставила её вскрикнуть.

Лицо Энни исказила судорога боли, и оно изменилось до неузнаваемости, резко утратив былую привлекательность. Девушка разом страшно побледнела, а потом к её щекам прилила кровь, и кожа местами покрылась красноватыми пятнами. В её теле вдруг пробудилась какая-то злая сила, с которой она держала руку супруга, причиняя ему боль.

— Больно… — вскрикнула она, и повлажневшие от непролитых слез глаза заметались по комнате, словно она стремилась запомнить каждую деталь обстановки перед тем, как сойти с ума.

Жена Калеба горела дьявольским огнем, а внутри неё, будто маленький враг, малыш устремился к жизни, к выходу с таким упорством, что удивительно было, как женщина ещё цела. Муж горел вместе с ней, как и клялся когда-то; и в болезни, и в здравии.

Потом молодой мужчина почувствовал, как жена отпускает его руку. Он испугался было, что она начала слабеть, но она лишь положила вторую руку на живот, и сотрясаясь от усилившихся схваток, попыталась выровнять дыхание. Надрывные вдохи её вскоре превратились в связную, но чуть слышную речь:

— Калеб, разбуди маму, приведи сюда, а после… — она скривилась от очередной судороги схваток, — после делай, что она скажет!

Он смотрел на неё ошарашенно секунду, как будто неожиданно разучившись понимать человеческую речь. Он только видел измученное лицо любимой; она смежила веки, прикрыла глаза, на кончиках ресниц несколько прозрачных капель никак не желали упасть… Потом, найдя в себе немного сил, она повторила:

— Калеб, ко мне маму… приведи… прошу тебя…

Ещё через долю секунды он, наконец-то, отреагировал на слова жены. Быстро он вскочил с помятой постели и устремился к двери. Распахнул её и выбежал в коридор, оставив дверь нараспашку, звук его шагов застыл где-то в коридоре по направлению к гостевой комнате…

***

Итак, она не успела!

Внутренности Энни словно раздирало изнутри, и что-то неподвластное её воле обрело власть над её телом. Каждый новый, всё более сильный спазм схваток, вырывал из её горла крик. Ей казалось, она скоро оглохнет от собственных душераздирающих воплей. Ей казалось, она ослепнет от боли, погружаясь всё глубже в её водоворот, жуткие глубины, из которых не знала, сможет ли найти путь на поверхность. Она задыхалась от всхлипов, плакала, и потоками слёзы скатывались по щекам, но не было желания их утереть. Мало-помалу перед собой Энни Хауард могла разглядеть уже только размытые очертания бельевого шкафа.

Калеб не возвращался словно вечность…

А, может быть, это было не так? Может, боль, пришедшая к ней так внезапно, длится несколько минут? Всего несколько ничтожных минут, а не несколько часов… несколько дней? Может, время, в верных союзницах которого была теперь адская, всё нарастающая боль, смеялось над ней, растянулось в пространстве, чтобы вдоволь покуражиться над её бедой, бедой каждой женщины на пороге родов?

После очередной, самой ощутимой и мучительной схватки, всё, как будто стало спадать. С последним её вскриком, который Энн уже смогла приглушить, она почувствовала влагу, стекающую по бедрам, а потом мокрое пятно пропитало насквозь простыни. Тогда же в комнату вбежала миссис Эдмонт, мать Энни, а следом за ней взволнованный, если не сказать, испуганный, Калеб.

Энни изогнула губы в жутковатой улыбке облегчения при виде матери. Она подбежала к постели, на которой неловко сидела, бессознательно разведя ноги, её дочь.

— Дорогая, у тебя воды отошли! Осталось немного, — сказала миссис Эдмонт, — но самое важное…

— Мама! — жалобно всхлипнула Энн.

— Тсс… — ответствовала мать. — Ты должна собраться, ты справишься, как и все! К тому же выбора нет…

— Мамочка, мне страшно… — снова пожаловалась Энни, протягивая матери руки. Та приблизилась к дочери.

— Ну-ну, — теперь ласковее сказала та, кто когда-то произвела Энн на свет, а, следовательно, претерпела то же, — мы, женщины, рождены для этого! Нужно немного потерпеть, а тогда ты станешь самая счастливая… Я обещаю! — она коснулась мокрой от слёз щеки будущей матери.

Потом тоном, каким отдают приказания, она обратилась к Калебу:

— Калеб, Энни будет рожать здесь! Я помогу принять, но ты мне нужен… принеси полотенца, горячей воды и ножницы… Да побыстрее!

Энни увидела, как муж, только кивнув, быстро оставил их одних.

Миссис Эдмонт разложила несколько подушек у изголовья кровати, помогла Энни улечься на них полулёжа.

— Умница, хорошо! — нежно шептала мама Энн. — Всё хорошо, я с тобой!

Энн, согласно снова попыталась улыбнуться, но схватки вернулись резко, болезненнее и чаще, чем раньше. С трудом девушка держалась в сознании, слёзы застили глаза, крики перемежались глухим шипением. Она была на пределе, а скоро готовилась преодолеть последний рубеж. Загнанная в угол, не мыслящая уже себя без схваток, Энни просто принялась, превозмогая, ждать. Чего же? Мать настаивала, что ещё нельзя тужиться и рожать. Нетерпение овладело молодой женщиной, всё было впервые, но она уже знала, что никогда не захочет пережить, перестрадать подобное вновь! Пусть даже пройдёт тысяча лет…, и она снова вернётся в эту жизнь женщиной… никто её не заставит… не упросит… Держите карман шире! О, чёрт…

Теперь мать видела всё. Энни импульсивно согнула ноги в коленях, развела их, как только было возможно. Рождался её ребенок! Начало! Первый ребёнок, но, обязательно, последний!

— Ты готова! — сообщила ей мать, а через жалкую долю самой долгой минуты за жизнь, скомандовала: — Начинай тужиться, родная!

Поначалу получалось плохо и скудно. Уставшее от нескончаемой боли тело плохо подчинялось, и девушка чувствовала только болезненное распирание внизу живота. Он был непригоден для её тела, он был слишком велик! Мама, я не смогу!

Она, возможно, и сказала бы это вслух, если бы вовсе не забыла, как произнести слова? Что это? Буквы! А они что такое? Загадка, подумать над которой больше нет ни сил, ни желания, ни жизни…

Она кричала, хоть велено было тужиться. Она страшно скалилась и напрягалась, хоть велено было расслабиться и подчиниться неизбежному! Все женщины проходят через это, проходят через боль, и, если повезет, в конце окажется отдохновение и новый счастливый вздох, продолжение… Ни одна мать ещё не уберегла от этого ни одну дочь…

Энни казалось, что внутри неё, всё раздвигается, достигая немыслимых размеров. Но снаружи-то она осталась прежней, хрупкий кусок исстрадавшийся плоти, тела… Но в этом теле путь, путь домой, путь малыша, самого будущего… И, если это произошло теперь, значит, настало время…

Подумав так и, чуть остановившись на этой мысли, она продолжила тужиться, но уже иначе. Уверенно, и, хоть не легко, но правильно. Ведь в чём вся суть. Она должна помочь ребёнку, которого больше не в силах защищать внутри себя, появиться в мире. Ему уже тяжело, и всё, чего он хочет, это сделать первый вдох. Он ещё силён в ней, но слабеет, и совсем скоро силы оставят его крошечное тельце. Но до тех пор они вместе переживут серьезное испытание: появление на свет. Пусть для неё оно называется родами, ей нет дела до любых наименований… Именно сегодня ребёнок покидает её, чтобы навсегда к ней вернуться.

— Я вижу головку, Энни! Ещё немного тужься!

Может быть, открылось второе дыхание. Или силы совсем уходят, напоследок позволив сделать ещё усилие. Но она боялась понадобится ещё и ещё, а возможности уже не останется… Надо пытаться.

Серьёзная и вмиг сосредоточившаяся, она тужилась, и снова. Два — три упорных выдоха, и она почувствовала одиночество, которого не испытывала целых девять месяцев. Мгновенно ушли и последние признаки боли. Хотя она ещё воспринимала себя беременной, видела пока не опавший живот, и даже будто бы чувствовала движение в себе, она слышала надрывный крик новорожденного. И успокаивалась, вспомнив, что крик родившегося ребенка, добрый вестник.

— Калеб, входи! — распорядилась старшая женщина.

Молодой отец и впрямь обнаружился на пороге с тазиком теплой воды, кипой полотенец и ножницами наперевес. Он поставил таз на тумбу рядом с постелью, на которой, распластанная, лежала женщина, минуту назад родившая его первенца.

Она была чрезмерно бледна, и это обеспокоило его и напугало. Но после он, только услышав её спокойное дыхание, осознал, что всё в порядке. Так должно быть, ведь после кораблекрушения любому человеку на изломанном борту нужен отдых. Энн сейчас и пребывала в царстве отдыха, покоя и радости…

Верно, у неё в голове время от времени проскальзывает мысль: я стала мамой!

Её муж — она всегда очень любила это слово! — услышал оклик:

— Ножницы оставь рядом, и чуть отойди!

Она подошла с ребёнком на руках к ёмкости с водой, но сначала взяла ножницы, и легко, словно часто делала это, перерезала пуповину.

— Ну, вот и всё, мой мальчик! Теперь ты с мамой больше не одно!

Миссис Эдмонт, мать, принявшая роды у дочери, бабушка, самой первой увидевшая новорожденного внука, улыбаясь, отложила ножницы, и легонько, не спеша, опустила малыша в воду, удостоверившись, что она не слишком уже горячая. Принялась обмывать с тела ребёнка кровь. От непривычной процедуры он снова вскрикнул, впрочем, не очень уверенно, и быстро затих.

Потом поднеся ребёнка к отцу, он помогла обтереть его полотенцем и закутать его в небольшую простыню, которою принёс Калеб:

— Держи своего сына, Калеб!

***

Это и правда был маленький сын.

Сложно было поверить, что их с Энни любовь воплотилась в милого малыша! Но это был так. Сейчас в его руках лежал сверток единственно возможного в мире величайшего чуда!

Женщина могла воспроизвести на свет будущего мужчину? Это возможно? Калеб, но ведь ты и сам появился на свет из хрупкой женщины, которая позже научила тебя одному жизненно важному слову! Ты мужчина, и ты продолжатель! Ты теперь отец, а рядом на груде подушек, приходила в себя та, что сделала чудо рождения возможным. Да, Энн, это твой, и ваш, женский, уникальный дар, принимать муки, но давать счастье.

Он смотрел на сморщенное и красноватое ещё личико и думал, что никого в жизни он не любит так сильно, как этого одного и эту одну.

Своего крошку — сына и свою умницу — жену.

Вдруг его восхищение и единение с маленьким человеком, который стал самым ценным подарком, прервал слабый ещё голос Энни:

— Покажи мне, покажи… Сына?

На последнем слове её лицо вдруг приняло озабоченное выражение, и Калеб поспешил подтвердить:

— У нас мальчик, любимая! Ты родила сына…

***

Наверное, справедливо, когда конец обращается началом…

И после чудовищной боли, страшной концовки одной истории без промедления приходит новая, счастливая и радужная. История с великолепным продолжением…

Энни Хауард держала на руках сына. Это был крепкий, здоровый малыш, и она долго любовалась его личиком. В зрелости он будет красив, обещала она себе.

Родители назвали сына Колин.

Колин Калеб Хауард явился в мир, чтобы расти и жить.

***

Энн никогда уже не забыла, как приложила сына к груди впервые. Налитая, наполненная молоком, она ныла, болела, беспокоила юную мать, требовала облегчения. И, наконец, когда Энни прислонила к ней сына, а Колин потерся губами о мягкую плоть матери, чувствуя тепло и запах молока, она помогла ребенку отыскать сосок. А потом с удовольствием закрыла глаза, когда он охватил его, с силой начал вытягивать пищу.

Тогда молодая женщина осознала, что так и заложено природой. Женщина вскармливает своё дитя, того, ради которого жестоко страдала накануне, даёт ему силы для жизни, развития. Маленькие губки теребят её грудь, с неосознанной жадностью глотая струйки белёсой жирноватой жидкости. И это можно назвать залогом процветания обоих, непреложным законом жизни, важной частью материнства.

Как она была счастлива! Как была спокойна, глядя на него, поглаживая по головке:

— Мы очень нужны друг другу, сыночек мой!

***

А дальше?

Снова приятная новизна, бессонные ночи, кормление посреди темноты, его лицо, надувающиеся и опадающие щёчки, когда он сосал материнское молоко. Его лицо и её грудь, взволнованно вздымающаяся от того, что её мальчик так близко, выхваченные из мрака жёлтым подрагивающим светом лампы. Терпкий запах испачканных пелёнок, руки мужа, когда он принимал сына, его ласковые прикосновения ко лбу мальчика, и более чувственные — к губам самой Энни, которая получила больше, чем ожидала: новую себя, более значимую, чем когда-либо.

***

Месяц, два и три, и больше. И сынишка уже не лежит в колыбели, он весел, любопытен, непоседлив. Он нуждается в ней постоянно, кажется, даже сильнее, чем в первые недели после рождения. Он общий любимец, родители растворились в нём, но будто бы с новым трепетом любили друг друга.

Их ночи! И после дневной усталости, когда заканчивались силы, влюбленные супруги черпали их один в другом, нежась в общей постели. Они были близки, телесно, духовно, жизни сплелись в одну. Калеб говорил жене те самые лучшие три слова, на ухо нашёптывал комплименты, уверял в исключительности.

Время абсолютного счастья, такого, что ты не в силах был бы отпустить.

***

И год, и два, и три. И обоим становилось страшно, не оборвётся ли нить, связующая их с самим Раем на земле. А потом они снова тонули в том, что предлагала жизнь: Колин каждое утро врывался в спальню родителей, которые едва успевали разорвать очередной поцелуй. Мальчик, с помощью отца вскарабкивался на кровать, валился между мамой и папой, а Энни запускала пальцы в густые волосы ребёнка, ловя на себе благодарный взгляд мужа…

Он был благодарен ей уже многие годы: за любовь, то, что подарила, отдала себя, за сына, и за то, что у него каждое утро есть привилегия её поцеловать.

Вместе они хотели свернуть горы…

***

Ещё немного времени…

Как хорошо, когда не знаешь, отмечен ли день в календаре, когда, подойдя к обрыву, ты решишь скользнуть в пропасть, чтобы сбежать от жестокости жизни, её несправедливости! Как хорошо, что ты не считаешь дни до последнего решительного часа, который ознаменуется чьим-то последним вздохом… Как хорошо, что в страшную секунду ты не одинок, хотя бы…

Колину Хауарду сравнялось пять лет пару месяцев назад.

Это был ребёнок, всё меньше напоминавший прежнего малыша. Мальчик значительно вырос, даже для своего возраста, научился излагать мысли, так ясно, что взрослые дивились, как слаженно он говорит, и как легко может оказаться правым безо всяких поблажек. Каждый день он познавал новое, уже стремился учиться, но в продолжающейся своей поре неомраченного детства был игрив, склонен к доброжелательным проказам, но иногда шалил с таким удовольствием, будто на секунду его отец в теле сына вернулся в эти годы, и только и ждал возможности побезобразничать вдоволь.

Как все любили его! Но любовью он, окруженный ею с самого своего рождения, избалован не был. Она только давала мальчику возможность познать жизнь с младых ногтей, как что-то, что подчиняется человеку, но и зависит от его решений и поступков. Что жизнь может быть радостна и благодатна, а может обернуться скитаниями в темноте, полными позора и страха, рассказал ему отец, едва ли не тогда, когда у мальчика обнаружился не по годам подвижный, всё впитывающий ум. Пищу для него обильно давал Калеб, сам любивший пофилософствовать, но так и не доискавшийся многих ответов…

Всё было хорошо… Всё было ослепительно хорошо…

***

1 марта 1966.

Он был непривычно капризен, и никак не хотел засыпать. Просил читать сказки, казалось, до бесконечности. Угнездившись в ворохе одеял между родителями, он хныкал, плаксиво начинал говорить что-то, но не договаривал до конца, устав.

По очереди Калеб и Энн читали сынишке сказки, а девушка временами трогала губами его лобик, опасаясь температуры. Жара не было, а Колин, наконец, стал клевать носом и клонить головку набок.

— Отнесу его в кроватку! — сказал Калеб. — Тебе не показалось странным его поведение, Энни?

— Наверное, просто очень утомился, не мог заснуть и потому плакал?! — от всей души Энн надеялась, что это так, но она не думала, что он заболел.

Калеб отнёс сына в детскую, но почему — то, уложив сына в кроватку, накрыв одеялом, долго не мог отвести от ребёнка взгляд, молчаливо гладя Колина по волосам. Потом, погасив ночник, вышел.

Тревога не оставляла его весь путь до их с женой спальни. Как игрушечный солдатик с плохим заводом он двигался всё медленнее и медленнее, а, оказавшись около двери, не сразу вошёл внутрь. Что-то говорило ему вернуться, остаться не здесь, шептало тихо и вкрадчиво, о непонятном и загадочном, едва ли преодолимом. И, распахнув дверь спальни, где ждала его любимая, мужчина думал о том, не предупреждают ли его о чём-либо важном… Но!

Едва муж оказался около постели, Энн Хауард, взяв его лицо в свои ладони, поцеловала, словно награждая за неизвестный Калебу подвиг, и потянула вниз… к себе…

***

Тревога подбросила и Энни с постели ранним утром, когда Колин, по своему обыкновению не вбежал в комнату супругов. Во всём доме царила невероятная, оттого что давно забытая тишина. Не было слышно знакомой возни ребёнка, мелких шагов по коридору, сопящего дыхания или милого угуканья — уже выйдя из возраста, когда дети изъясняются нечленораздельно, неведомыми звуками — Колин всё ещё обожал приветствовать родителей какой-нибудь тарабарщиной.

— Я пойду проверю, как он там! — Энн встала с постели и, набросив на плечи халат, улыбнулась. — Поздороваюсь!..

У двери она добавила:

— Мы ждём тебя, родной!

Она в нетерпении увидеть сына юркнула за дверь: Калеб услышал её удаляющиеся шаги. Следом неподалёку открылась дверь, а потом раздался, показалось на весь дом, её леденящий душу крик:

— Калеб, сюда, Калеб, скорее…

Он в мгновение ока преодолел разделяющее их пространство коридора и спален. И, как и она, замер около сына. Сначала почудилось, что всё так, как он и оставил, но…

Колин был неестественно, жутко бледен, до синевы, которая, впрочем, была слегка прозрачна. Глаза его были закрыты, но не зажмурены, а вся поза расслаблена. Губки, крохотный бантик, тоже покрылись синеватой пленкой. Не нужно было прикасаться к малышу, чтобы понять неизбывное, но отец Колина всё же попытался прощупать пульс на шейке ребёнка. Но она была холодна…

— Нет, нет, нет-нет! — вдруг закричала мать Колина, очнувшись и в ужасе найдя в глазах мужа подтверждение своего главного страха. — Нет, Калеб…

Колин Хауард умер, оставляя родителей вечно казниться, задаваясь вопросом: «Кто же из них был слеп?»

Глава 3.

«Твой и мой ребёнок! Дочь!»

— Нет, Калеб…

Этот вскрик жены навсегда врезался в его память, и даже порядочное время спустя, в самую тяжёлую и одинокую минуту жизни Калеба Хауарда всё так же эхом отдавался в ушах. Приглушённый, с хрипотой, истеричный и с едва уловимой тенью лживой надежды, голос Энни потерялся под потолком, а сама она опустилась на колени перед колыбелью маленького сына. Тело мёртвого ребёнка заключено было внутри словно за тюремной решеткой. Еле подумав об этом, девушка коснулась рукой прутьев кроватки, и зашлась рыданиями, которые позже перешли в вой.

Калебу казалось, если она не замолчит, кто-нибудь из них наверняка сейчас же сойдёт с ума. Она сжалась, скукожилась на полу, плечи сотрясались, а муж попытался потянуть её за руку, помочь встать. Она поддалась не сразу, но, однако, словно впервые в жизни услышав, как её называют по имени, через силу встала. Её лицо оказалось против лица супруга, блестящее от пролитых слёз. Губы дрожали, покрытые их солью, скопившейся в мельчайших ранках, они горели будто огнем….

Калеб не позволил себе плакать.

Едва он увидел неожиданно и чудовищно страдающую жену, её глаза, в которых вместо прежних радости и веселья полыхала свежая, теперь уже грозящая никогда не оставить её в покое боль, он хотел бы закричать, проклясть и этот мир, и эту жизнь, что могла так внезапно зародиться и скоропостижно, несправедливо рано замереть. Он, отец, хотел бы кричать, но он, мужчина и муж, лишь порывисто прижал жену к себе и обнял, показалось, до хруста в рёбрах.

Как бы хотел он, чтобы ничего этого не случилось! Как бы хотел он вернуть вчерашний поздний вечер, когда что-то, более мудрое, говорило ему вернуться к сыну! Он не должен был отпускать…

Энни обхватила руками его плечи; он слышал, она уже не плакала, но тело её, вдруг показавшееся Калебу тщедушным, била крупная дрожь.

Потом Калеб Хауард часто припоминал, когда же жена в последний раз разрешила обнять себя?

А потом вспоминал: это был второй день жуткой весны.

***

Малыш погиб от остановки сердца поздно ночью. Это констатировал врач, который уже ничего не мог изменить. Опытный, пугающе много знающий о смерти, и о смерти детской, и о сердечных болезнях, он смотрел на поникшую Энни, казалось, безучастно внимающую специалисту, а потом переводил взгляд решительных, циничных глаз на отца ребёнка, надеясь хоть в них увидеть проблеск понимания неизбежности.

Никто не виноват, но врач этого не сказал. Сделав свою работу, сказав приличествующие случаю слова, он удалился, вовсе необязанный внимать чужому горю. Этот человек в белом, уже так много лет смотрящий в глаза покинутых, давным-давно научился не переживать, не скорбеть, касаться очередной смерти лишь в той мере, в какой необходимо. Бумаги, заключения, объявление и объяснение причин — бесчувственная волокита…

Входная дверь за ним захлопнулась.

Тут же открылась, однако, незримая, дверь в страшное царство опустошения, воспоминаний и привычки. Энни нескоро и несмело глянула в глаза мужа, но сразу потупила взгляд. Калеб сел перед ней, взял холодные руки в ладони, прижал к своим губам. Жена отреагировала просто и пугающе — отдернула руки, едва только горячие как в лихорадке губы любимого коснулись кожи. Калеб Хауард с тревогой посмотрел на посеревшее лицо Энн, но она сказала только, поднимаясь на ноги:

— Не сейчас…

Её глаза теперь неотрывно следили за личиком сына. Она хотела заметить движение жизни в детских чертах, но его не было. А смутная, зыбкая, сейчас поднявшаяся в сердце вера, снова ухнула на дно бездны.

Их сын проводил в доме, где появился на свет так недавно, свои последние часы. Жизнь мальчика, так и не обретшая смысла, навсегда покинула тело…

***

5 марта 1966.

Низкое, готовое, зацепившись за острый шпиль кладбищенской церкви, разорваться и пролить на страждущих потоки воды, небо висело над головами угрожающе мрачное.

Маленькая группа людей стояла чуть поодаль от этой церкви на пятачке ещё жухлой, жёсткой травы, по бокам от разверзнутой ямы, называемой могилой. Она была небольшой и глубокой, чёрной до рези в глазах, нечасто созерцающих места последнего приюта.

В недра жирной земли всего через несколько минут опуститься добротный гроб с телом мальчика, укутанного, как в одеяло, в кружевную материю. Затем врата могилы захлопнутся за ним, поглотят того, кому уже не вернуться, у кого не получится больше подать голоса, и быть услышанным не суждено…

Собрались только Хауарды. У будущего места вечного пристанища сына, племянника и внука. Было решено не брать с собою снова ставших в семье самыми младшими близнецов. Две женщины тесно жались друг к дружке, утирая платочками с покрасневших влажных лиц жгучие слёзы горя, третья — стояла чуть поодаль ото всех, взирала, редко моргая, на тело Колина, лежащее в «колыбели» гроба. Это была его мать.

Уже несколько дней кряду Энни была матерью, потерявшей ребёнка. Пять лет его жизни рядом с ней не изгладились, придавливая теперь счастливыми воспоминаниями к земле. Пять лет, изо дня в день, смех малыша вёл её, а она следовала за ним, теперь же — потерялась в безмолвии. Молодую женщину вдруг стала обременять постель, спальня, второй этаж супружеского гнезда, весь дом от подвала до чердака.

Ей стала чужда и собственная жизнь. Она поражалась, как можно жить, потеряв большую часть себя, но, однако, с первым лучом солнца она утомленно поднимала голову с подушки и опять принималась горевать…

Энни много плакала первые дни, и на кладбище во время церемонии почти не могла унять слёз. Она плакала не навзрыд, но яростно, жалела себя, не понимала, куда теперь девать целые дни одиночества. Хауард, никогда не умевшая делать что-либо вполсилы, забылась в горе, немало не заботясь об остальных…

Калеб стоял рядом с отцом и Эриком Говардом, мужем младшей сестры. Они поженились меньше года назад…. Он, напротив, не мог пролить ни слезы, но немое его страдание было столь же осязаемо, как и громкое — его жены. Последние несколько дней, виня себя, что не только не спас своего сына, но и упустил последний глоток воздуха, который сделал Колин, он стал попросту нелюдим. Большую часть времени он проводил взаперти в кабинете, ничего не делая, но пытаясь отыскать пути в прошлое. Он замкнулся было, но, упорный и слишком уж мужественный, не позволил себе зачерстветь. Свою беду Калеб, в отличие от жены, не являл всем и каждому, нуждаясь в утешении, но не прося его и, наверное, когда пройдёт чуть больше времени с момента потери, он сможет твёрдо встать на ноги снова. Да?

И на него обрушилась ещё одна чудовищная в своей реальности катастрофа. Он был изгнан! Его любимая, дорогая, милая жена, едва осознав жестокую правду о смерти сына, видно, нашла виновного в ней. Этим виновным, без всякого права на оправдание, помилование стал её муж, тот, кто был некогда чутким отцом, но и остался любящим мужем.

Последние крохи когда — то пылкой любви он собирал теперь в обрывках редких разговоров с женой, и с каждым её словом всё прохладнее становился её тон, слова не лились потоком, а словно были тщательно обдуманы, ни одного лишнего, ни одного ласкового.

Нежность утекала сквозь пальцы, и Калеб полагал, что совсем скоро от счастливых раньше супругов останутся ненавидящая былого любимого женщина и до сих пор преданный ей мужчина…

Они стояли на кладбище, слушая молитвы о спасении души и понимая, что их души не спасет более ничто. Потом гробик закрыли и аккуратно, неторопливо опустили в зияющую чёрным забвением могилу. Первый, второй, десятый и без счета комья земли засыпали посеребренную табличку с именем усопшего и датами недолгой, неожиданно и ужасно оборвавшейся жизни.

Начинался дождь, будто природа прощалась со своим невинным творением…

Будущее потускнело и исчезло…

***

Как странно и чудовищно непостижимо, что после гибели целого мира время не замедляет своего бега, а только уничтожает то, что ещё удалось уберечь. Методично, не скупясь никакими изощрениями, топчет, ломает, крушит…

Однажды, немного времени спустя после прозвучавшей последней ноты в песне сынишки, Энни попросила мужа перейти в другую спальню. Она отчаянно желала уединения с самой собой, со своими безрадостными мыслями, хотела создать вокруг себя вакуум без боли и тягот.

Она вспоминала годы счастливого брака, всё, что могла бережно запрятать в нетронутый и неповрежденный уголок сердца, тот уголок, что ещё принадлежал прежней Энни — счастливой, неугомонной, умеющей любить и отдавать. Энни, та, что явилась вместе с пережитой утратой единственного ребёнка, лишь без возврата забирала всё, страдая, погрузилась в себя, не способная больше понять чужое горе и мучение, пусть и созвучное её собственному, знакомое не понаслышке.

Она вспоминала каждый день и час своего прежнего бытия, но безжалостной рукой перечеркнула разом то, что служило возвратом к утерянному…

Энни тогда чуть не смертельно оскорбила мужа, бросив ему в лицо это самое время, когда Калеб, трепетно влюбленный, готов был положить к её ногам свою жизнь.

***

Ничего не осталось по-прежнему, Калеб целыми днями не видел жену. Может быть, она пряталась от него, а, может, от самой себя, но в спальне, которую Энни занимала отныне единолично, всегда было тихо, словно внутри не было никого.

Уединившись каждый в своей келье, двое молодых людей, с рождения живущих в миру, возвели стены вокруг себя, прочные и устойчивые. Энн Хауард первой занялась возведением их, отгородившись от мужа и того, с чем не могла примириться, а Калеб, внимая её воле, последовал её примеру. Его одиночество усугубилось вдвойне; молодой мужчина больше не был нужен любимой женщине, его не ждал больше никто, и свободное время он коротал там, где остался навек его сын.

Спустя много времени, много дней, привычно проведённых ими в разлуке, к которой никто не принуждал супругов, но которая была желанна одним и принята другим, Энни неожиданно явилась на порог спальни Калеба. Она застыла в дверях, словно не решаясь войти, словно комната эта принадлежала не человеку, с которым она была связана самим Богом, а тому, от кого можно было ждать любого подвоха. Взгляд выражал её настроение: настороженная напряженность вкупе с недоверием и негасимой неприязнью. Увидев жену, что так и не стала бывшей для него, Калеб понял: для неё он всё ещё виновен, она всё ещё хотела его «казнить»!

Он освободил от наваленных книг кресло, чтобы она могла присесть:

— Проходи, Энн!

Она поймала себя на мысли, что муж даже не удостоил её взглядом, снова занявшись чтением. Она посмотрела на его лицо: с каких пор он нуждался в очках, чтобы читать? Услышав приглашение войти, она шагнула внутрь его прохладного обиталища, где ей стало неуютно с первой же секунды, заняла предложенное место.

— Что ты хотела? — он не поднял глаз от страницы.

Энн не стала медлить с ответом, побоявшись так и не высказать просьбу вслух. С некоторых пор она не желала быть ничьей просительницей. Особенно, его.

— Отвези меня к сыну…

Она должна была, наверное, подкрепить своё прощение каким-нибудь словом, которое обычно венчает просьбу, пожелание, мольбу, чтобы они не звучали, как сейчас слова Хауард — приказанием. Она добавила:

— Пожалуйста…

Калебу показалось, сказав последнее, она пересилила себя, наступила себе на горло и не простит себе этой слабости — обращение к виновнику её кошмара, её воцарившегося Ада. Он вздохнул, и сказал, как можно более мягким голосом:

— Когда захочешь!

— Хочу сейчас! — муж никогда раньше не слышал в её голосе такой исступленной решительности, как будто она не хотела, но могла тут же передумать.

***

Их встретила и окутала тишина. Высокие ворота, как пропуск в иной мир, совсем другой и познанный ими по какому — то чужому, злому умыслу, странно напоминали раскрытые объятия, а входя в них каждый подумал о том, что никто не уверен, не окажется ли здесь уже завтра, через неделю или, может быть, всего один год, уже в качестве того, кто не вырвался их цепких лап той, кого ещё никому не удалось одолеть. Никогда!

Не рядом друг с другом, но близко, не держась за руки, как когда — то, они шли, вдвоём преследуя одну и ту же цель: увидеть, навестить, сказать несколько слов… Энн не хотела плакать, но, похоже, стальной хваткой сжимая букетик цветов и чувствуя немилосердную дрожь пальцев, была готова зарыдать прямо сейчас.

Понемногу жена стала отставать от него на пару шагов, и Калеб вспомнил, что она никогда не бывала здесь в одиночку, и, вероятно, не знает дороги. Ему впервые не стало её жаль, но он решил, что очень уж жесток по отношению к ней. Он думал…

Кем была эта женщина по своей сути? Так недолго мать, и уже так давно женщина, которая видела похороны единственного ребёнка… Любимая жена, любящая, но теперь решившая, что во всем, что с нею произошло повинен только один человек — муж. А он, я, иду рядом с ней по самой длинной и тяжёлой дороге её жизни и понимаю, что достоин её холодности! Я отпустил… Обоих… А, значит, поделом мне…

Он чуть помедлил, чтобы она нагнала его. Нет, он не мог считать её бывшей любимой, не мог не называть про себя женой, не мог сердцем не стремиться к ней! Оно болело от множества причин. От пережитой боли, от боли грядущей, что стала или будет его вечным проклятием, от того, что ещё приготовила в качестве мести, наказания, желая отмщения, эта красивая женщина, которая в одночасье не повзрослела, но состарилась лет на десять! Он был готов, или был готов начать подготовку?

«Не знаю!» — было последней мыслью перед тем, как замедлился шаг и биение страдающего сердца.

Крест, как ориентир, определил захоронение любимого мальчика.

***

Родители Колина, при виде могилы, к которой навсегда были прикованы оба, но каждый по отдельности и словно бы в разной степени, потянулись было друг к другу, нуждаясь в поддержке. Мужчина ободряюще улыбнулся женщине, когда Энн, отделившись от него, с букетом пошла к изголовью, положила цветы, и, всхлипнув, прогладила ладонью яркие символы дат, имя сына, которое выбирала и отвоевала у мужа вскоре после рождения малыша.

Вернувшись, она встала и замерла было рядом с мужем. Он протянул к ней руку, почти дотронувшись до её холодных пальцев, но она отстранилась от него, не давая и шанса свершиться примирению, мучась и мучая недосказанностью, непокорностью, упрямством. Потом взглянула на мужа и резко сказала:

— Я не хочу, чтобы ты стоял рядом, когда я пришла к сыну!

Эта новая пощечина отрезвила его, и Калеб сказал, больше не обращая внимания на собственные неудачи, позволяя неспящей уже долгое время совести разъедать и дальше свою душу.

— Изволь…

Он отошёл на приличное расстояние. Я виновен… Как заученная мантра, грех, что не искупить, ошибка, которую никогда уже не исправить, терзала его эта истина.

Энн написала новую жизнь для мужа. Она никогда уже не думала о нём, как о человеке, который тоже потерял маленького сына. Ей было всё равно, как муж засыпает по ночам и засыпает ли. Чем он занят все дни, о чём он говорит с людьми. Он стал одинок и несчастен, но и это не могло восполнить и умолить её боли. Пусть Калеб страдает, и да будет так. Молодая женщина хотела, даже желала, чтобы Калеб страдал. А когда она хотела этого, то забывала даже, как горячо, безумно любила некогда этого мужчину.

Чуда, так ожидаемого Калебом Хауардом, не случилось.

***

И годы спустя он всё также в глубине души продолжал её любить, а она всё также позволяла своей злости затуманивать ей глаза, сковывать сердце. Злость, неотступная, надёжная подруга, говорила женщине, что она не любит мужа, поощряла жесткость её и грубость.

Характер Энни изменился до неузнаваемости; она больше не была ангелом во плоти, но и демоницу в ней слепец Калеб отказывался всеми силами видеть. Он молиться богам, с каждым разом всё меньше веря, что однажды она вернётся прежней — улыбчивой, забавной, готовой смеяться, желающей мира и, наконец — то, пережившая тот ужас, что отдалил их.

Но прошло три года, а она застыла в том времени, не подпуская к себе. И Калеб, как верный пёс, отвергнутый хозяйкой, годы назад набравшийся терпения, всё ждал. Ждал, смертельно устав.

***

1969.

Энн не была у Колина уже полгода. Она не чувствовала в себе сил, желания идти туда, и снова, только забыв, ворошить смертельно опасные воспоминания. Может быть, так страшно переживая поначалу, она всё же нашла в себе силы понять, осознать произошедшее, пусть и понадобилось женщине для этого довольно долгое время? Может быть, она решила постараться на руинах прошлой жизни найти уцелевшие её фрагменты, которые можно было использовать вновь? А, возможно, душа её с годами омертвела, и более не способна была принять ни очередную порцию терзаний, ни малую толику счастья? Но с некоторых пор…

Ложась спать, Энн мыслями стремилась в комнату по соседству, где, безрадостный, злокозненный ею, коротал ночи её муж. Женщина почти видела, как Калеб гасил свет или долго смотрел на свет ночника у кровати прежде, чем закрыть глаза. Перед её глазами, словно выжженный в памяти, виднелся его лик. Он никогда не улыбался, разучился, и в его взгляде всегда горели угли непрощения.

Да, не в том дело, что она винила его, но в том, что и он не простил себя… Так и не смог простить! И, в очередной раз, не видя, рассматривал искрящуюся светом лампу, старался задремать, ни на минуту не забывая о женщине, в комнате через пару шагов, и о расстоянии в несколько тысяч несчастливых лет между нею и им. С некоторых пор он мог плакать и оплакивать…

Она знала: у него никого не было все эти три года. Всё это время, что она отказывала ему в праве супруга, запрещала коснуться себя, обнять себя, знала, что, когда он проводит ночи вне дома, его постель, где бы он её не нашёл, оставалась пустой и ледяной… У него не было любимой, и это было непреложно, у него была только жена, которая…

Она резко открыла глаза. Сон ушёл, а с постели её подбросила невидимая сила. Она подчинилась её требованию, уселась на край кровати и задумалась, разглядывая босые ноги на полу.

Который час? Уже за полночь? Всё равно! Она думала об одном и лишь одного хотела…

Быстро, наспех набросив на исхудавшие плечи халат, она чуть не бегом кинулась в спальню Калеба, но всё — таки нерешительно замерла на пороге на пару секунд. Но потом открыла дверь в комнату, неясно освещенную всё тем же ночником. На постели, чуть вздрагивая при дыхании, лежал, смежив веки Калеб. Не понятно было, спит ли он.

Женщина, удивившись этому, взволновалась при виде мужчины. Стала дышать тяжело и громко; мужчина пошевелился. Почувствовав чужое присутствие, нехотя, открыл глаза:

— Что случилось, Энн?

Она молчала, пока он не сел, свесив ноги на пол. Повторил вопрос:

— Что случилось, Энн?

— Я…я…я.. — язык не слушался её.

Отчаявшись сказать что-нибудь связное, Энн сделала несколько шагов навстречу мужу. Он молчал, не реагируя на её действия, но неотрывно следил за нею взглядом. На ходу она развязала пояс, выпустила его из рук, не придав значения, что он скользнул на пол. Женщина всё пыталась поймать настроение Калеба и не заботилась ни о чём остальном, всё ускользало от её внимания, ничто не имело смысла, кроме…

Она подошла вплотную к мужу, впервые находясь так близко к нему и, странно спокойная, замерла, принялась ждать непонятно чего. Недолгое ожидание её он прервал несмело, словно разучившись обращению с ней. Помедлив, будто ему нужно было, было настоятельно необходимо собрать мысли и чувства свои воедино, Калеб раскрыл полы её ночной одежды, обнял за поясницу, привлёк к себе. Снова часы стали отмерять мучительные секунды его нерешительности. Но…

Энни и сообразить не успела, как Калеб прижал свою голову к её животу, и сделав это, стал дышать размеренно и мягко, будто только преодолел невидимую грань, сквозь которую не мог, не смел перейти годами. Годами, что были полны подчинения её стальной воле и бушевавшей в нём, но безропотной надежды.

Она запустила пальцы в его волосы, чуть накручивая на них короткие пряди.

— Энни… — донеслось до её слуха. Женщина отметила, что голос мужа звучит уже не холодно.

Она совсем расслабилась от этого ласкового оклика.

Его руки вдруг ожили, неотделимые от желания и намерений хозяина, и начали оглаживать её бока, низ живота, собирая тонкую ткань сорочки в складки. Энн чуть отстранилась, вдруг осознав: он хочет подняться на ноги. Она и сама хотела бы видеть его лицо, но, когда неожиданно близко увидела его глаза, не смогла сдержаться, выставив напоказ то, что показывать не хотела:

— Калеб, я…

Из глаз её скатилась блестящая слеза, которую можно было принять за знак покаяния, сознание вины, которую она несправедливо и неверно возложила лишь на его плечи, нисколько не забрав себе, никак не разделив поровну. Той вины, которая должна была придавить и её плечи, ведь Калеб не был атлантом, а горе их должно было быть общим. Может, тогда оно не поглотило бы их на долгие годы. Годы явной ненависти и тайной любви, глухой боли и безоглядной веры.

— Что такое, родная? — он приподнял её лицо за подбородок. Энни давно уже не слышала в словах мужа такого участия, заботы и теплоты вперемешку с тревогой.

Она, однако, промолчала, всё ещё не сознавая толком, что хотела, что могла бы сказать Калебу. Она чувствовала, что не скажи, всё будет звучать фальшью! Да и можно ли, пронеся обиду через столько лет, приучив мужчину к отсутствию её в его жизни, показав ему неприглядные стороны когда-то живой, трепетной натуры вдруг притвориться, что ничего не было, что не она заставила любимого пройти через все испытания в одиночку?

— Ничего не исправить!.. — пролепетала Энни.

Калеб не отвёл глаз, чего она ожидала со страхом. Всё же он, наверняка, умел прощать, подумалось женщине.

— Ничего! — подтвердил он.

Только услышав это, Энн застыла в руках мужа, даже отказавшись сделать лишний вдох. Всё кончено!

Словно прочтя её мысли, он отнял от её лица свои ладони, скользнул руками по шее, плечам, мягко освобождая её от надетого халата. Он упал, и тяжёлым волнами остался лежать у её ног.

— Мы можем только идти вперёд, Энни! — снова сказал он.

Она не нашлась, что сказать. Для разговоров ещё будет время, а сейчас… Руки мужа у неё на талии, губы, вдруг до потери сознания желанные — на её губах, страстные и принадлежащие ей. Тело, вплотную прижатое к телу Калеба, отвечает на ласку, льнёт ближе, ещё чуть-чуть и она способна будет различить удары его сердца в исстрадавшейся груди.

В перерывах между поцелуями, Калеб сказал:

— Никогда больше не отдаляйся от меня!

Энн снова пришлось промолчать, потому что он не дал ей ответить на его пожелание, поцеловав так жадно, как никогда, даже в их прежнюю, счастливую бытность друг с другом.

— Нет, не покину тебя… — произнесла Энн, почувствовав, что губы её неожиданно свободны, а Калеб теперь затерялся в ложбинке её плеча. Обвила, так крепко, как могла, его шею, прижимая его голову к своему телу, не прося, но требуя, чтобы он продолжал свои ласковые действия…

***

О том, что у них будет ребёнок, она узнала через несколько месяцев.

С этим потрясающим знанием в голове, с приятной неизвестностью этого знания в сердце, в нетерпении поделиться им, но тщательно скрывая до поры, она прожила ещё немного.

С ощущением перемен с своём теле, в своём сознании и мыслях, мать в прошлом и недалёком будущем, улавливала перемены к лучшему и в своём, так долго тяжеловесном характере. Понемногу, сначала едва заметно, она становилась той женщиной, которая была любима мужем когда-то и теперь тоже, которая в своей нежности была чуткой, в своей чувствительности могла быть ранимой и несчастной ровно настолько, насколько позволяла себе. Давно она не чувствовала так полно счастья, нового, пришедшего с её вторым малышом. Пусть о нём не знал никто, зато уже сейчас он подкреплял её силы, её дух, решимость и, она осознала, готовность к возвращению.

Ушла её жесткость, а грубое поведение, казалось, принадлежало жизни прошлой, да и человеку, которого более не существовало, другой женщине, отрешённой и отрекшейся от всех и всего, кроме собственной эгоистичной жажды страдания.

Теперь Энн Хауард могла назвать это чувство только так. Жажда страдания… Да, она жаждала тогда, несколько лет тому назад, почти сломавшаяся от потери сына, жаждала страдать, хотела боли и могла, по собственной прихоти, причинить боль тем, кто страдал не меньше. Наконец, можно было признаться себе в этом, будучи под защитой зародившейся в ней новой жизни.

Но сейчас она хотела просить прощения, готовить для будущего сына счастливую жизнь, которая начнётся с первым его криком.

***

Калеб Хауард не знал ничего о второй беременности жены, но замечал в ней перемены приятные и замечательные. Она стала улыбаться, смеялась, шутила много, вспоминая, что раньше имела хорошее чувство юмора. Муж поощрял её, любовался ею, был рядом чуть не каждый час, первым, при её пробуждении, смотрел в искрящиеся неугасимым светом глаза.

Энни примирилась с матерью после почти четырёх лет нежелания даже смотреть на неё. Калеб помнил, как легко в своё время Энни далось решение вычеркнуть ту, что была первым свидетелем рождения малыша Колина и в чьих глазах видела такую горечь и скорбь, когда его не стало…

Тогда она прошла точку невозврата, уже была настолько закаменелой и равнодушной, что не обратила внимания на слова и увещевания матери, её слёзы, её обида мало интересовала дочь, она была увлекаема своими демонами на самое дно существования.

Теперь Энни предстояло пожинать плоды своей жестокости, но даже и на этом пути любимый не оставил её, продолжая сжимать ладонь всё время тягостного искреннего разговора с миссис Эдмонт.

Женщина эта оказалась мудра, и, как будто углядев что-то невероятное в дочери, выпроводила Калеба за дверь. И наедине мать и дочь говорили довольно долго, а, когда Хауарду снова позволили присоединиться к их обществу, старшая и младшая женщины, связанные кровью и чем — то более особенным, крепко держали друг друга в объятиях. Пропасть осталась позади, или расщелина её обратилась вдруг в цветущую долину…

И Энни, наконец, боясь, что совсем скоро её тайна естественным образом станет очевидна, решилась раскрыть её мужу. В конце концов, не будь Калеба, не свершилось бы это маленькое чудо внутри неё, не благословили бы её на искупление большого греха, её отступничества.

Место было выбрано спонтанно, и она не жалела об этом не до и не после: могила их маленького Колина, ребёнка, в котором были их мечты, стремления и надежды. Он, как будто передал родителей младшему брату, но Энн считала, что это сам Колин в перерождении воплощается в ином теле, но в той же семье.

Привычно положив к изголовью цветы, и непривычно взяв мужа за руку, Энн помолчала, собираясь с силами. Потом, вмиг решив что-то, сказала:

— Калеб, любимый, ты так много мне простил…

Он непонимающе посмотрел на жену. Он давно не хотел слушать от неё извинения, но, похоже, всё снова медленно к ним подходило. Он так давно стремился уверить её, что ни в чём её не винит, как не винил и раньше, но она продолжала:

— Я именно здесь хотела поблагодарить тебя и сказать, что…

Он испугался, подумав было, что она неожиданно и навсегда хочет покончить с их историей, их любовью, которая только — только возродилась, окрепла на до сих пор бесплодной земле. Калеб вдруг захотел, чтобы она больше ничего не говорила, но…

— Нам с тобой дали второй шанс, милый!

Сейчас, подумал любящий её, Энн скажет, что они не смогли им воспользоваться, в полной мере не смогли ничего построить снова. Но она сказала:

— И нам дали ещё и третий шанс, любимый мой, родной мой! — её ласковый, тихий голос, улыбка не вязались в его мозгу с тем, что она прямо сейчас с ним порывает, уходит, оставляет…

Но он не смог бы ей помешать!

А Энни, тем временем глядя в его глаза, сказала:

— Я беременна, хороший мой! У меня будет второй ребенок! У нас будет второй ребёнок, слышишь?

Он слышал, но долго укладывал эту чудесную новость в голове. Они вновь станут родителями? Он снова будет мастерить колыбельку, маленькую и удобную? Он снова первым из мужчин возьмёт в руки маленького? Но на этот раз убережёт? Правда, Господи? Неужели!

Он заключил в объятия жену, свою Энни, свою фарфоровую куколку, ценнее которой не было на планете:

— Милая, любимая, замечательная… — он поднял её над землёй, чувствуя цепочку её рук на своей шее. — Я так счастлив! Люблю тебя!

Он поцеловал её, подтверждая слова, в которых она не сомневалась.

— И я счастлива, Калеб! Очень… Спасибо… Ты снова несказанно щедро одарил меня!

***

Время шло. Хрупкая фигурка Энни начала расплываться, внутри неё росла её мечта. Несказанная лёгкость окрылила её, она была живая, счастливая, она ждала искупления.

Ребёнок, что шевелился в животе, так много для неё значил, он значил для неё всё на свете. Ей нравились движения внутри, сначала неявные, а потом смелые, частые, сильные. Толчки, переворачивания, которым уже не было числа.

Она носила непоседу! И он был весел и игрив. Совсем скоро она увидит его… Она так любила его! Но пока она отчаянно стремилась, чтобы он любил её. Странно, правда? Когда она была беременна Колином, у Энни и мысли не возникало, что ребёнок не будет её любить, нуждаться в ней, что он не будет никогда её… А с этим малышом то и дело прокрадывалась предательская догадка: этот ребёнок ей не принадлежит, ни сейчас, когда они одно существо по сути, ни тогда, когда они разъединятся!

Но, сидя в обществе мужа, или матери, или большой семьи Калеба, она, уже скоро ожидающая родов, говорила себе: «Я люблю тебя, малыш, дорогой, и всегда буду любить! Иначе ведь нельзя! Ты мой, а я твоя!».

***

26 апреля 1970.

Опять счастье пришло неожиданно. Но опять последовало за ужасной болью. Ей снова казалось, что она готова и может погибнуть. Энни снова, не помня своих обетов, выкрикивала проклятия, в сердцах кричала о ненависти к тому, кто разрывал, требуя свободы, её тело.

Он такой капризный, думалось ей. И такой неумелый. Не может или всё же не желает родиться, мучит её, любимый…

Схватки длились очень долго. Нет, не вечность, но, кажется, много часов, за которые она успела подумать, что второй её сын очень уж упрям, а потом, с нежностью, с коей не сталкивается в родах, наверное, ни одна женщина решила, что он пошёл в неё, ведь она известная упрямица.

Эта мысль вызвала улыбку на её измученном лице, улыбку, что представлялась Калебу — он снова помогал миссис Эдмонт — отнюдь не женским, звериным оскалом.

Как ей было больно! И как ему было жаль её!

— Я больше никогда не буду рожать тебе, Калеб Хауард! — взвыла на последней схватке его жена, глядя в его глаза плохо различающим что-либо взглядом, сжимая простыни в кулаке и прорывая пальцами в хлопке дыры.

Снова боль, лабиринты боли, в которых она заплутала. Потом, чувствуя, как противно сворачиваются внутренности, она ощутила под собой мокрое пятно. Почему — то стало стыдно и неловко, хоть с нею произошло естественное — наконец, отошли воды. А она сумела только потребовать у мужа:

— Не смотри на меня!

Время почти настало! Сегодня ею никто не командовал, и Энни сама знала, что и как надо делать. Ещё пара минут, и я обниму тебя, дорогой!

Она начала тужиться, когда время для этого пришло. Родила быстро, не испытав трудностей первых родов. Странно не испытывая ничего. Ей казалось, невероятное событие, которого она ожидала столько месяцев, как будто прошло мимо неё, незамеченное. Она не остановила, не успела поспеть за ним, и оно кануло в Лету, насовсем. Предстояло смириться, и она с горечью подумала, что мирится с чем-либо постоянно со дня смерти первого сына.

Возвращалась в реальность… И тут поняла, что давно не слышит первородного крика сына, словно его совсем и не было. Боже мой! Она заметалась на постели и увидела два смутных силуэта. Один, видимо, женский, передавал другому белый сверток величиной с хлебную булку.

«Сынишка!» — ликовала она.

Силуэты о чём-то шептались, словно что-то таинственное объединило их с маленьким комочком жизни — её новорождённым мальчиком. Но Энни не понимала смысла шёпота.

Собрав ещё не совсем вернувшиеся к ней силы в кулак, она попросила, Калеба:

— Дай мне подержать… Я так… ждала его…

Муж приблизился к её ложу с младенцем на руках, сел в изголовье рядом с Энни. Улыбался непрестанно:

— Её…

— Что? — не поняла Энн Хауард, снова ставшая матерью.

— Ты ждала её, любимая! — повторил Калеб. — Это девочка, она — прелесть!

Он говорил совершенно очарованным голосом, и в сверток заглядывал, словно там лежал, завернутый в пелёнки, сам ангел. И это было неправильно, по мнению Энн.

У неё должен был родиться мальчик, новый Колин, с которым она не смогла бы зачеркнуть прошлое, но с радостью вступила бы в будущее! А…

— Возьми её… — сказал между тем новоиспечённый, явно счастливый донельзя отец, протягивая ворох пелёнок и простынок, в котором Энн обнаружила сморщенное, ещё красноватое существо, бывшее не сыном.

Едва не плача, дрожащими руками, она приняла его, но обратила несчастное лицо на мужа. Он ничего не понимал, по — прежнему искренне улыбаясь:

— Знакомься, любимая моя! Твой и мой ребёнок! Дочь!

Энни захотелось побыть одной, чтобы в комнате не осталось никого, а руки не тянула тяжесть желанного, ожидаемого долго и с нежностью, но с первых своих минут ставшего ей ненужным ребёнка, девочки…

Глава 4. Пристань надежды

Всё закончилось, не успев толком начаться. Первый вдох дочери не стал последним. А жаль, мелькнула в голове двукратной матери мысль! Постыдная, ужасная, но единственно искренняя.

Она не хотела дочери, и то, что развивалось в ней месяцами, не должно было быть одного с нею пола.

«Что за ужасное стечение обстоятельств?! — всё мучительнее сверлила мозг мысль Энн Хауард.

Разочарование, которое постигло женщину, застало её врасплох, ещё не оправившуюся после кошмара родов, по силе было несравнимо ни с чем. Она никогда, никогда так ужасно не страдала, а дальнейшая жизнь, вынуждавшая её созерцать изо дня в день, год за годом своего ребёнка, который сначала принёс ей жуткую боль, а потом забрал всю радость от своего появления на свет, должна была стать для неё настоящим наказанием, проклятием на земле. И никак от него не избавиться!

С этими мыслями она вернула мужу ребёнка, снова устроилась на подушках, подтянула одеяло к груди:

— Забери, я очень устала!

Дочка снова оказалась на руках Калеба, и эйфория от сознания этого опять взяла над мужчиной верх. Он не обратил внимания, что уж слишком холодно звучал голос жены. Но ведь она и правда долго мучилась родами, должен был бы он напомнить себе. А маленькая девочка…

Ворочалась в руках отца, немного кряхтела и… была совершенно очаровательной крохой, по мнению Калеба, которое, видимо, могло быть субъективно, если бы скоро не случилось нечто, чего не ожидал её отец.

***

Энни даже и через несколько дней после родов выглядела так, словно не оправилась, а только ещё тяжелее восприняла пережитое. Она отказалась видеть дочь, даже смотреть на неё не хотела, словно один вид миленькой девочки, бывшей порождением её плоти, результатом больших усилий, не смущал её, но вызывал отвращение. Она не стеснялась признать это, и когда приходилось иметь дело с очень спокойной малышкой, выражение недовольства ни разу не сходило с её лица.

И сложно было сказать, кого она презирает больше: свою дочь, которая недавно родившись, уже оказалась нежеланна, не нужна, хотя ждали её нежно, сердце принимало и чувствовало её, лишь затем, чтобы отвергнуть, или себя, которая не смогла повторить старую жизнь, воспроизвести ребёнка, другого, но неотличимого от того, который был потерян… Дочь не могла заменить для матери сына…

И с этим девочка должна была столкнуться, но, слава Богу, значительно позднее…

***

Пока Энн болела, а затем сложно и медленно восстанавливала организм, раздираемый уже не физической, но эмоциональной болью, дочь её жила без имени. Калеб, вспоминая с нежностью и примесью горечи, как жена тщательно и с большим желанием сама выбирала имя первому их ребёнку, которого затем нарекли Колином, не предпринимал попыток выбрать для малютки имя, предоставив эту великую возможность жене. Тогда ещё он плохо понимал её настроение, оправдывая всё послеродовым временем, что явилось, по — видимому, тяжким испытанием для её души.

И, когда она встала, наконец, с постели, сделала несколько шагов к зеркалу, чтобы увидеть, что сотворила с нею болезнь, а затем нарядилась и вышла из спальни, время для этого пришло.

***

Имя новорожденной дочери дал Калеб, вскорости уяснив, что на это не способна его жена.

Тогда, чуть только взяв на руки ребёнка, ради которого вытерпела настоящие пытки, заглянула в личико девочки, которое могло стать точной копией её собственного со временем, нещадным, уносящим всё, что было ей дорого, все мечты, надежды и веру, Энн поняла, что не сможет сделать для этого ребёнка ничего и никогда, сколько бы не прошло лет. Слишком сильно она настрадалась до, во время и после рождения дочери, не получив в итоге ничего, ничем не компенсировав своих потерь, неудач. Ведь само рождение дочери, которая унаследовала её глаза, она посчитала, назвала поражением. И ей уже не победить!

Нет сил, и она опустила руки!

— Я не могу, Калеб! — просто сказала она, не продержав дочь и двух минут. Вернула малышку в руки мужа, сразу почувствовав облегчение и свободу, — Придумай сам что-нибудь!

Женщина вышла из детской так быстро, что Хауард даже не успел ничего сказать.

Спустя почти месяц от рождения девочка получила имя Эмма, Эмма Хауард, дочь Калеба и Энн.

***

Немногим позже, впрочем, стало понятно: рожденная Энни, зачатая в первую же ночь её примирения с мужем, обещавшая собою и своим появлением окончательный мир, вскоре после рождения девочка стала полностью дочерью своего отца, отвергнутая матерью, лишившаяся её, едва только стало известно, что она — не мальчик. Лишенная теплоты и материнской заботы, маленькая Эмма, однако, завладела сердцем отца.

Всё случилось в день, когда Эмма, совсем окрепнув, отказалась кормить грудью свою дочь. Ещё будучи слабой, женщина, как и полагается, прикладывала девочку к груди, избавляясь от избытка молока безо всякой нежности к девочке, произведенной ею на свет. Но с самого же первого раза, с первого кормления, Энн стала сравнивать второго ребёнка и драгоценного сынишку.

С Колином она, когда давала ему грудь, испытывала блаженство, удовольствие, почти материализовавшееся в его губах, которые давили, тянули, ощущались естественным продолжением её плоти. Она питала его тем, чего было в ней так много, что принадлежало мальчику без остатка, без всяких оговорок и предлогов. В кормлении она помогала его развитию, жизни и светлому будущему.

С маленькой Эммой подобного не было. Девочка была отдельной единицей, человеком, с которым мать долго не могла быть связана, ни телесно, ни духовно. В сердце её не было никакой привязанности к дочке, а грудь строптиво отказывалась поддаваться Эмме. Плоть, напряженная, жаждущая физического опустошения болела, ныла, саднила, будто бы понесшая тысячу ран, но при этом, будто обладавшая собственной волей, как и её владелица, не спешила милостиво уступить голодной малышке с розовыми губками.

А теперь, когда никто не мог уже ей что — либо повелеть, приказать, осудить её неподчинение, Энни решила больше не давать Эмме касаться своей плоти, что девочка должна быть ограничена в том, в чем нуждалась в первые месяцы жизни. А быстрая и легкая победа в этой битве, битве с мужем, который — Энн Хауард усмехалась — уж очень долго закрывал глаза на её нелюбовь, стала первой победой, одержанной ею с того апрельского дня. Калеб же, сражающийся, как лев, за здоровье своей потрясающей драгоценности по имени Эмма, проиграл.

***

Но с новым уходом жены в тень, отступлением от возродившихся было семейных идеалов, наблюдавший её добровольный отказ участвовать в большом празднике — празднике рождения дочери, Калеб, теперь уже по собственной воле отстранился от Энни. Женщина же понемногу отходила от семьи, и её нежелание быть счастливой рядом с мужем и ребёнком, объяснявшееся тем, что она не получила желаемого, не служило для мужа достойной причиной тому, что кроху-дочь Хауард отвергла.

Но к Эмме, которая теперь всё чаще именовалась дочерью Калеба, и словно совсем не имела отношения к угрюмой женщине, на которую с возрастом обещала походить внешне, мужчина страстно прикипел сердцем, позволяя не излитой нежности, поделённой им сначала между супругой и дочерью, в полной мере принадлежать его девочке.

Он заново учился ухаживать за ребёнком, и на первых порах был неловок, неуклюж, словно никогда раньше не знал опыта кормления, купания и пеленания шаловливых малышей.

А она, его доченька, была очень уж шаловливой малышкой. Эмма, счастье и радость отца, была неизменно весела, улыбчива, в ней не было страха, она не чуралась сидеть на руках незнакомых ей людей. С первых минут она располагала к себе не по причине своего крайнего малолетства, а потому, что была прелестным, как и сказал однажды её отец, ребёнком.

Лишь одного человека малютка не воспринимала рядом с собой, сжималась до невероятия, когда оказывалась, редко, на руках родной матери. И затихала, не издавала ни звука, пока её не забирал у почти неизвестной женщины, весёлый и заботливый человек, бывший каждую секунду вместе с нею.

Эмма ещё не говорила, мало что понимала, не такой уж долгой была её жизнь, но этот человек был ей единственно нужен.

Калеб ждал с нетерпением, когда Эмма назовёт его тем самым именем, под которым он не был известен никому другому, кроме того, кого более не существовало, — папа.

***

С рождения Эммы прошло четыре месяца, и этот день, двадцать шестое число, был отмечен событием, которое изрядно позабавило Калеба Хауарда и, заставило его, оказавшегося в некоторых вопросах очень непримиримым и даже злопамятным, по-особенному взглянуть на дочь, и даже, в некотором роде, зауважать её.

Эмма, когда Энн взяла её на руки, не намереваясь приласкать, не по своей воле, а из-за формального статуса матери, словно желая показать, что отношение её к незнакомке ничуть не отличается от отношения той к девочке, желая, наверное, доподлинно показать маме взаимность этих чувств, испортила, не моргнув и глазом, лучшее платье женщины.

Хауард слишком поздно ощутила теплую влагу, растекающуюся по животу, пропитывающую ткань наряда на бедрах, и лишь тогда отстранила от себя дочь.

— Мерзость… — брезгливо скривилась Энн.

«Маленькая негодяйка» Эмма просто-напросто обмочилась прямо в объятиях матери, вызвав сдержанную улыбку отца.

— Забери её, — зло пихнула девочку в руки мужа Энн, убегая к себе.

С некоторых пор малютка выучилась улыбаться, и теперь, сидя на руках отца, беззастенчиво растягивала губы в улыбке, словно в ответ на его собственную:

— Озорница! — заключил Калеб, прижав дочку плотнее к себе и целуя в мягкую щёчку, пахнущую персиком. — Я бы даже похвалил тебя, Эм, но это не педагогично! Пойдём спать?

***

Сценка эта ещё не скоро покинула мысли Калеба.

Мужчина вдруг понял, что дочь со временем поймёт, настолько далека от любви к ней собственная мать, как далека она даже от нежности. И теперь, когда он знал малышку, лучше, чем кто — либо, он догадывался, что когда-то подобные невинные акции проявления взаимной нелюбви грозят перейти в настоящее бунтарство, непокорность, открытую вражду, ведь Эмма, которую он хотел вырастить искренней, но умеющей постоять за себя, со временем могла бы научиться отвечать матери ударом на удар.

Размышления об этом, о будущем вселяли в мужчину беспокойство: он решил, как только Эмма станет старше её эмоциональному, нравственному воспитанию должно быть уделено особое внимание.

Он ничуть не жалел жену, и если бы случилось то, что он предвосхищал, не колеблясь, отец Эммы встал бы на сторону дочери, которая с младенчества не видела от матери ничего, кроме незаслуженного пренебрежения.

Их семья опять распалась, поделившись надвое, и это надо было признать. Хауард с дочерью остались обособлены от Энни, которая зажила прежней жизнью, какой жила после сына, но до дочери.

И, надо сказать, Калеба это нисколько не мучило и не беспокоило. Весь он растворился в своей новой возлюбленной — дочке Эм.

***

Эм — новое имя малышки — личное и знакомое только Калебу и любимое только им, потому что он первым и последним стал так называть дочь. Оно ещё больше сблизило мужчину и девочку, а со временем, когда Эмма Хауард из девчушки превратится в милую девушку, оно станет ещё и символом безоговорочного их единения. И принадлежности друг к другу… ведь, казалось, они были одни в целом мире.

***

25 декабря 1970

Время не умолить и не умилостивить. Его нельзя замедлить на счастливых моментах жизни…

Эмме Хауард почти исполнилось восемь месяцев. Наступило первое её Рождество. Утром накормленная отцом малышка была одета в теплые вещи, и оба отправились… к дедушке и бабушке Хауардам.

Вот, пожалуй, кто, кроме отца, души не чаял во внучке, чета Хауард, а ещё их младшие дети.

Сложно было представить, но Саре уже исполнилось тридцать, она была счастливо замужем, но, вопреки тревожным ожиданиям Калеба, с замужеством не оборвала отношения с семьей, а, наоборот, пополнила её — муж, Эрик, всегда был с нею, и сейчас оба встретили Калеба и его Эм с распростертыми объятиями.

Начавшие стареть родители Калеба, достойно встречающие старость по — прежнему вместе, ценя друг друга и каждый миг, тяжко пережившие смерть внука, нашли утешение в лице дружелюбной Эммы. Они баловали её, несмотря на протесты «отца до мозга костей» своего старшего сына, но она непостижимым образом ни дня не была ни капризна, ни избалована, хоть с их стороны ни в чём и никогда не знала отказа. Только лишь получая заботу и такую всеобъемлющую любовь, какая непременно доставалась бы Колину, останься он в живых.

Четырнадцатилетним близнецам малышка казалась просто занятной куколкой, которая умела угукать, заливисто смеяться и иногда, хитро сощурив карие глазки, дергать кого — нибудь за волосы. Это было особенно любимым Эммой занятием с тех пор, как она научилась хватать.

Экономка и верная наперсница семьи, мисс Мидл, не особенно сильно изменилась за эти годы, даже будто бы забыв начать клониться к старости, как её извечная подруга. Она все так же стоически была верна Хауардам, и даже огорчилась, узнав о втором, верно, окончательном разрыве между Калебом и его женой, хоть последняя никогда ей не нравилась и не была ею любима. Было в этой девочке что — то, что живо было всегда, но тщательно скрытое за ширмой счастливой поры пробудилось, нашло силы со смертью их мальчика. А, когда чудилось, всё снова приходит на круги своя и меняется к лучшему, монстр, демон Энни, вновь зашевелился где — то в её не вполне уцелевшей душе.

Однако, мисс Мидл очень полюбила маленькую Эмму, как она говорила «девчушку со сладкими щёчками и шоколадными, ласковыми глазищами». Девочка отвечала удивительной взаимностью, всегда охотно тянулась к ней и принимала всевозможные ласки и нежности от тоскующей женщины, которая даже своё постоянное одиночество смогла сделать на редкость удивительным, даря себя чужой семье. Впрочем, для неё в ней всегда находилось место.

Вот и теперь, едва открыв дверь и пропуская отца и дочь в прихожую, она поторопилась взять девочку на руки, только — только заметив, как Эмма нетерпеливо заёрзала в объятиях отца, потянула ручонки к мисс Мидл, на своём детском языке прося отца отпустить её к доброй тёте.

— Сейчас, сейчас, Эм! — любовно сказал дочке Калеб. — Потерпи, солнышко моё! Возьмите её, мисс Мидл, что — то ей невмоготу к Вам попасть! — обратился он уже к экономке.

— Конечно, сэр! — ответила женщина, принимая из рук мужчины, которого сама нянчила, когда тот родился, уже его собственное дитя.

Девчушка радостно взвизгнула, едва оказавшись у теплой груди ласковой экономки, а та принялась щебетать:

— Здравствуй, малютка! Я тоже по тебе соскучилась! Давай-ка мы тебя разденем? Да? Да, милая, конечно!

Позволив себе отвлечься на улыбку, наблюдая за милой парочкой, Калеб Хауард снял пальто и повесил его на крюк. Чуть помедлил, понимая, как приятно мисс Мидл немного пообщаться с Эммой, и не собираясь отказать в этом женщине. Экономка тем временем и правда снимала с девочки верхнюю одежду, спрашивая:

— Как у тебя дела, Эмма? Всё хорошо, да?

Девочка как-то забавно крякнула, словно давая ответ на заданный вопрос, и мисс Мидл рассмеялась, неожиданно счастливо:

— Я рада за тебя, дорогая! — серьезно сказала она. — А теперь, иди-ка к папе!

Калеб с готовностью взял на руки дочь, всегда испытывая волнение, если малышка не находилась совсем близко к нему, пусть даже он мог её видеть и ей ничто не угрожало. Может быть, это было следствием её незащищенности и того, что девочка была слишком мала, чтобы обходиться без его внимания, но Калеб хотел, чтобы и, когда Эмма повзрослеет, она могла видеть в нём друга.

— Пойдём к бабушке с дедушкой, остальные тоже тебе обрадуются!

Он теперь много разговаривал с дочерью в последнее время, надеясь, что так Эм быстрее заговорит. Кроме того, она была его единственным слушателем в их доме, когда совсем недавно он, уже не ожидая такой просьбы от Энн, переселился в прежнюю свою спальню. Которая, к слову, была ближе к детской Эм, которую собственноручно оборудовал Калеб, как только выяснилось, что старую детскую комнату Колина Энн не позволит выделить для дочери, предпочтя держать её запертой и копить пыль и горечь.

Как только они вошли в гостиную, непоседливые близнецы тут же взвились со своих мест и под всеобщий гул приветствий, сцапали племянницу в охапку и понесли к деду и бабушке, которые уже приветственно распахнули для малышки объятия. А Эмма, восторженно оглядываясь вокруг, может быть, забыв комнату с последнего приезда, осматривала все внимательно и с каким-то прицельным любопытством, свойственным ей, как и всем малышам.

Миссис Хауард от нетерпения даже поднявшаяся на ноги, осторожно и с нежностью взяла у одного из младших сыновей внучку, как всегда по привычке поблагодарив небеса за то, что девочка цела и невредима после грубоватых и не особенно ласковых мальчишечьих рук.

— Радость моя, здравствуй!

Миссис Хауард всегда жалела, что не видела момента рождения обоих внуков, что так мало времени уделяла времени Колину, так редко бывала с ним рядом, и он так рано оставил мир. Теперь в моменты невозможной горечи она старалась хотя бы немного загладить ту вину, которую им, ни ей, ни её мужу никто не предъявил, но которую она знала за собой, миссис Хауард всю любовь отдавала внучке, что оказалась настоящим чудом.

При виде смутно, но всё же знакомого лица бабушки, Эмма задёргала ручками и ножками, в своей манере приветствуя ещё одного любящего человека. При этом девчушка то ли ойкнула, то ли снова кратко взвизгнула, а личико её стало таким очаровательным, что ею невозможно было не залюбоваться.

В будущем Эмма будет очень красивой женщиной, подумала миссис Хауард, которая много раз воочию лицезрела красоту её матери.

Но теперь ничем не могла оправдать отношение той к дочери…

***

Пока его маленькая дочка была занята любвеобильными бабушкой, дедушкой и дядюшками, Калеб подошёл к сестре, обнял её:

— Как ты, Сара? Я боюсь за тебя!

Молодая женщина, ответившая было на объятие брата, отстранилась и сказала:

— Не нужно бояться!

Голос её прозвучал безапелляционно, она не хотела продолжить тему, которой коснулся её брат. На долю секунды в её глазах мелькнуло что-то тревожное, но потом Сара улыбнулась улыбкой, так хорошо известной брату и, звонко и радостно продолжила, обходя стороной брата:

— Где моя Эмма? Где моя милая племянница?

Калеб же и в этом возгласе сестры почувствовал что — то, что снова заставило его задуматься, все ли с ней в порядке. Однако… не успел он углубиться в раздумья, к нему, пользуясь моментом, подошёл Эрик, муж Сары, по-мужски крепко пожал руку Калеба:

— Хорошо, что ты привёз дочь! Сара…

— Она?

— По крайней мере, снова говорит…

Взгляд обоих мужчин был направлен на женщину. Неизвестно, кто и чьим вниманием завладел первым, однако, Сара уже покачивала Эмму и легко кружилась с ней на одном месте, доносились обрывки её ласковых слов:

— А ты хорошо танцуешь, дорогая!

Волосы её чуть развивались, на губах была искренняя улыбка, глаза пристально следили за выражением лица девочки, которая мало-помалу привыкала ко множеству людей рядом с собой и сейчас, заметил Калеб, была спокойна и даже весела.

— Для неё всё ещё возможно! — уверенно произнес Калеб и поймал печальную улыбку Эрика.

— Может быть, ты прав, друг! — с надеждой отозвался он…

***

Эм заговорила девяти месяцев от роду. Это случилось так внезапно, что её отец даже не успел в полной мере осознать произошедшее. Он не помнил, чем они с Эммой были заняты, но занятие это было донельзя приятным. Ах да, Калеб устроил в детской затемнение и показывал дочке зверюшек, которые даже и издавали звуки! Эм в полнейшем восторге сидела в компании своих зверей из плюша и, вытянувшись в струнку, наблюдала за сменой животных в световом круге. Потрясала кулачками и время от времени радостно попискивала.

Этот момент Калеб, наблюдавший за дочкой со стороны украдкой, внёс в так называемый им «счастливый список» — список того, чем он коротал время с Эм и что нравилось делать обоим.

Ладонями он показал кота и мяукнул, тонко и жалобно. Секунду он слышал сбивчивое дыхание дорогой девочки, тяжелое настолько, что, казалось, она успела уже выучиться не ползать, не ходить, а сразу бегать, и сейчас, когда наскучила придуманная отцом забава, она убежала, и снова вернулась назад. А потом:

— Папа! Это котёнок!

В полной тишине, нерушимой и гулкой, в комнате, где никого, кроме них не было, звук её голоса был волшебен. Весёлый и удивительно звучный, разборчивый, понятный и близкий, словно Калеб услышал его не в первый раз, а уже много лет подряд знал его.

В жизни Эм первым словом стало «папа», о чём мечтал её отец. Калеб, как будто воспарил к небесам, оказался на седьмом небе. Он с трудом сдержал свой порыв тут же крепко обнять дочку, закружить её по комнате, и зацеловать покрытые румянцем щёчки малютки Эм. Не сделав этого, мужчина всё — таки подошёл к софе, на которую усадил дочь, опустился перед ней на колени, и, взяв ладошки Эммы в свои ладони, попросил:

— Эм, маленькая моя, повтори-ка, что ты сказала?

На её личике появилось удивление, и она, непривычно пошевелив губами, на этот раз сказала:

— Папа! — а затем улыбнулась и втянула головку в плечи, показывая смущение.

— О, Эм, умница! — мужчина почувствовал, что по щеке скатилась слеза умиления, но тут же утер её, наивно боясь расстроить дочь. — Да, Эм, я твой папа!

Эм улыбнулась.

А потом, утомленная новым необычным умением, сладко зевнула и потёрла пальчиками глазки.

— Твой папа совсем не следит за временем! — спохватился Калеб, поднимая Эмму на руки. — Пойдём — ка поспим немного! Да, красавица моя?

— Да! — ответила Эм.

Короткое слово, сказанное ею, было музыкой в ушах Калеба. Подходя с дочкой к её кроватке, он спросил:

— Что «Да!», Эм?

Она как будто задумалась, свела бровки на переносице, а потом сказала задорно:

— Всё «Да»!

Хохот Калеба, наверное, звучал далеко за пределами дома:

— Своего не упустишь, хорошая моя!

Она и её папа будто впервые встретились, хотя были неразлучны вот уже девять месяцев.

***

Позже, когда Эм мирно посапывала в своей кроватке, а Калеб сидел рядом на стуле, он подумал, что его Эмма попросту не знает другого важного слова.

Наверное, каждый ребёнок первым узнает его, но Эм оно было неизвестно, как и женщина, которая именовалась эти словом. Впрочем, семья их была не слишком уж традиционной, совсем уж не правильной. Энн отстранилась от всего, в чём раньше видела единый смысл существования, и теперь могла неделями, месяцами не видеть дочь, и не стремиться увидеть. Её ничто не интересовало, жизнь Эммы так мало её занимала, как и жизнь других планет, миров, если таковые были, и были обитаемы.

Энн вдруг похорошела разительно, словно вернувшись в пору юности или в то время, когда только — только стала миссис Хауард, младшей. Когда Калеб видел её, весьма нечасто, она была свежа, блестели её глаза, похожие на глаза дочери, о которой она забыла и думать. Она порхала, была легка и, возможно, даже мила в беседе, как раньше. Но они не говорили, каждый поглощенный своим.

Она не страдала уже, как усвоил Калеб, потихоньку сама войдя в колею, но его страшило это. По всему выходило, она забывает себя и других и в чём-то другом находит себя новую. Она не помнила Эм, но точно начала забывать обожаемого до недавних пор Колина. Энн не надевала более черного, была неизменно готова рассмеяться и пошутить, вот только готовность эта утекала куда — то в другое русло, столь далекое от семьи, что Калеб знал…

Она полюбила снова, и, возможно, много сильнее, чем когда — то полюбила его самого. Её редкие выходы из дома, в основном на кладбище, стали выходами частыми и предвкушаемыми. Она готовилась к ним, тщательно и придирчиво и не оставалось сомнений, что там, на улицах Лондона, или в каком-нибудь тихом ресторане её ждали, целовали в щёку или даже в губы, а потом, после превосходного ужина, провожали, но не домой, а туда, где полнейшее уединение было союзником, советчиком, и где её, наверняка, утешали не разговоры.

***

Хауарду было всё равно. Хоть не хранящая верность, Энн возвращалась домой, к нему, тому человеку, что уже ей не принадлежал, но кого она наградила великолепным сокровищем.

Дочь, Эм намного важнее того, где проводит время, с кем пропадает его жена. Да и можно ли назвать Энн женой? Женщина, ещё носящая на пальце кольцо, но до каких пор? Хауард понимал, что долго продолжаться так не может. Рано или поздно, устав окончательно быть с тем, кто для неё безразличен, Энн, вооружившись, словно мечом, чемоданом и надев, как щит, плащ, уйдёт. Он и рад бы сказать, что она слишком задержалась около него, слишком долго держала оборону и, даже вознамерившись поначалу вернуть прошлое, но отказалась от этого, посчитав несправедливостью рождение Эммы, но останавливал себя, говоря, что тогда не видать ему было дочери.

Не проявляя ни благородства, ни жалости к ней, он мысленно готовил слова, что должен был бы ей сказать, отпуская. Возможно, стоило самому заговорить? О разводе? Но она не давала возможности улучить и минуты, вырвать её, разрушающую, у быстротечной предрешённой судьбы.

И Эмме исполнился годик…

***

26 апреля 1971.

Когда по всем законам счастья в первый день рождения ребёнка родители устраивают весёлую пирушку с подарками и гостями, Калеб, наконец, вызвал Энн на разговор.

В конце того первого года, который назавтра должен был влиться во второй, отец Эм, с неохотой оторвал от себя малышку — дочь, отправив её к родителям. Те обещали грандиозный праздник, вряд ли предполагая, чем он обернётся.

Когда Эмму забрали, а лёгкий щебет её неугомонной речи остался только эхом, Хауард поднялся в спальню жены, затем лишь, чтобы пригласить ту в гостиную.

Она пришла, и он предложил ей бренди, надеясь, что она не откажется с ним выпить. Энн присела в кресло, приняла стакан и пригубила. Довольно спокойно и с видимым удовольствием.

— Неужели за нас? — она приподняла бровь, глядя на мужа.

— Да! — он тоже выпил. — Но по отдельности!

— Что? Это что-то должно означать? — не поняла Энн Хауард.

Калеб пожал плечами.

— Ты, верно, хочешь, свободы? Ну, так я её дам, никогда не держал птиц в клетке!

Женщина выдохнула, и, заручаясь холодностью, спросила:

— Ты хочешь знать, кто он? — в ней явно пропала всякая скромность, потому что в голосе звучали чуть издевательские нотки.

— Меньше всего! — в тон ей ответил муж, не обманывая, но принимая её обман опять и опять. Почему и зачем?

— Я хочу, чтобы ты знал! Он прекрасный человек, понимающий меня…

— Я не устраивал тебя в этом плане, очевидно… Неужели я не делил, не стремился разделить твою боль? Я же знаю, как это горько, Энн… — он встал, отошёл от своего места. В нём вдруг ожила собственная неутолённая скорбь.

Но он сказал:

— Давно спишь с «прекрасным человеком»? — он хотел задать вопрос, который смутил бы её и насладиться тем, что ей стыдно.

— Может быть, полгода… — она выпалила правду и впрямь покраснев.

— Я — дурак! — усмехнулся Калеб. — Но, знаешь, я хочу, чтобы ты продолжала свои… приятные утехи… Но не убегая из моего дома, а потом возвращаясь крадучись… Хочу, чтобы ты была свободна всегда, всегда готова раздеться под взглядом того понимающего человека и лечь с ним в постель, отдать ему тело…

— Не пошли, Калеб! — вспыхнула его жена по закону.

— Почему нет? У меня сегодня праздник, если помнишь ровно год, как ты родила мне дочь…

— Ох…

— Быстро летит время, да? — усмехнулся мужчина, глядя женщине в глаза. — Ну, так устраивает тебя то, что я предлагаю? Развод оформишь ты, я виноват, я — негодяй, а ты просто много выстрадала, Эм со мной, а у тебя, заветная, свобода!

Энн, ошеломлённая, не знала, что и думать, а Калеб продолжил:

— Я думаю, твой любимый предложит тебе замужество…

А потом, отчаянно и искренне, добавил:

— Ты ещё можешь стать счастливой, Энни… Попробуй…

Он говорил, как прежде, голосом ласковым и нежным, добрым. Она всхлипнула, поднялась на ноги, поставила пустой стакан и вплотную подошла к мужу:

— Нееет, Калеб…

Она потянулась к его губам, живая, ждущая, близкая сейчас, но не навсегда, коснулась их поцелуем. Но Калеб не почувствовал ни вкуса её, ни жажды. Он замер — чужой под её напором, а губы остались безответны. Больше он её не хотел.

— Хочешь получить всё, Энн? Ничего при этом не потеряв? — спросил он, только она отстранилась. — Что ж… Попытайся…

***

Он бежал из дома, оставив её одну. Он не чувствовал ни ревности к тому, неизвестному, с которым теперь Энн разделяла ложе, ни желания бороться за неё, снова завоевать ту женщину, что была матерью его детям. Он даже не чувствовал в себе потребности вернуть в этот дом дочь.

Он разом одичал бы, если бы не было Эммы, если бы руки его после этого разговора остались пусты. Но, по счастью, а, может, по великой случайности, Эм была и, наверняка, сейчас уже скучала и просилась к папе. Малышка!

Моя Эм! Всё же придётся тебе узнать, что ты только моя, ибо твоя мать нашла и тебе, и мне замену. Должно быть, полноценную. Он испытал всё же некое подобие обиды, но на себя… Неужто, он не видел раньше, что она далека и непреступна, женщина, что когда — то его обожала? Что в ней столько холода по отношению ко всему, что безумно дорого ему, Калебу, что их дороги уже никогда не сойдутся, а они на просторах жизненных путей давно разминулись? Как мог он годами лелеять надежду, даже не способную согреть в холода? Как мог смотреть в глаза Энн, и не видеть там блеска нового чувства? Нет, отныне она свободна! Пусть почему — то не согласилась на развод! Уж, конечно, Эм ей не важна! А что ей важно? Что может быть важнее Эммы? Или кто?

Наверное, тот, понимающий… Наверное, тот, кто не видел худшие моменты её жизни, с кем она могла ещё улыбнуться забавной нелепости, с кем вообще позволяла себе нелепости?

Кэб забрал его от ворот. Он ехал в дом родителей, чтобы забрать дочь! Он мог остаться посреди одинокого дня, встречать не менее безлюдную ночь, если бы не годовалая прелестная Эм. Ты спасёшь меня, дочка! Как и год назад. А кто спасёт Энн?.. Да было ли ему дело до этого?! Странно, было…

Он видел, как в незнакомой комнате Энн, устроившись на кровати, медленно расстегивает и снимает блузку. Он видел, как к ней подходит безликий, помогает избавиться от остатков одежды, долго смотрит на неё, обнажённую, целует в губы, жарко, не давая даже вдохнуть… Она растягивается на постели и немного ждёт, когда он снимет свою одежду и присоединится к ней, ложась сверху… Проходит ещё, может быть, секунда, Энн оплетает ногами талию незнакомца, смотрит ему в глаза, а потом закрывает собственные, позволяя любовнику смело себя ласкать…

Он солгал сам себе! Боже! Он ревновал её бешено, и было бы кощунством отречься от этого! Но беда его была в том, что права на ревность он, муж Энн, уже не имел и сам не заметил, когда утратил его. Но, как сказала Энн, может быть, полгода…

Кэб остановился.

***

Он взлетел по ступеням крыльца, как большая чёрная летучая мышь. Раз или два нетерпеливо позвонил, чтобы его впустили. Хотелось, ужасно хотелось увидеть Эм, прижать к сердцу то единственное существо, которое принадлежало ему полностью. Он позвонил и третий раз.

— Боже, мистер Хауард, на Вас лица нет! — ужаснулась мисс Мидл.

Он торопливо снял плащ, и, сунув его в руки экономки, побежал в гостиную. Кто-то шепотом подсказывал ему, что там он найдёт свою девочку. Он хотел, как в спасательный круг, поверить в неё, обнять.

Эм и правда была в гостиной вместе с Сарой. Они сидели вдвоём, непривычно рядом с женой не было Эрика, а ведь в последнее время он ни на секунду старался не оставлять её. Сара держала девочку на коленях и читала сказку, иногда ласково поглаживая малышку по волосам. Но, стоило только Эмме увидеть в дверях своего отца, и сказка, и тётя Сара, да и всё окружающее были сразу забыты:

— Мой папочка пришёл!

— Малыш, здравствуй! — он подбежал к сестре и дочери, поскорее забирая Эм. Его не волновало в тот момент ничто, кроме неё. — Дорогая!

Назвав так ласково, Калеб чмокнул её в лобик и спросил:

— Как ты? Хорошо себя вела? Не проказничала, а то ведь я знаю тебя?

Голос его был беззаботен и весел, но Сару было не провести:

— Что случилось, Калеб?

Он притворился, что не слышал вопроса, потому что Эм ответила:

— Я хорошо себя вела! Мы с тётей читали сказки!

— Хорошо… — задумчиво обронил Калеб, вдруг как — то растерявшись.

Но его сестра была настойчива:

— Что случилось у вас?

Хауард не мог снова притвориться глухим, он мало что мог делать снова. И, опустив Эмму на пол, дождавшись, пока она встанет на ножки и не выпуская её маленькую руку, он тоже опустился на пол на колени, рукой страхуя дочку от падения. Потом посмотрел в глаза сестре:

— Я предложил Энн развод!

— Что? — Сара опустилась на колени рядом с родными, прижав ладонь к губам. — Почему?

— Всё устроилось без моего участия…

— Но что…

— Энн влюбилась, а я не хочу больше бежать по кругу, устал… — он потрепал дочь по щеке. — Всё, чего хочу, воспитывать Эмму!

При звуке имени дочери он странно улыбнулся, глаза его засияли невероятным блеском, не отрываясь он смотрел в личико дочки, гладил её по голове, пытался поймать взгляд умненьких карих глаз и вдруг… крепко прижал голову к животику Эм и разрыдался.

Прошлое вырывалось от него, и держать его было бессмысленно и глупо.

***

Он был узником, а тюремщиком была Энн. Он томился взаперти, а она парила на воле. Она забирала счастье, а он чуждался своего собственного. С нею был неизвестный, с ним — известная только ему…

И спустя год с небольшим продолжался их странный, непонятный соседский союз. И спустя год Энн уходила и возвращалась, увлеченная, ускользающая в другую жизнь, и всё оставляющая в жизни прежней. У Калеба же жизнь осталась одна, неделимая на прошлое и будущее. Жизнь, принадлежащая растущей дочке…

Со временем он любил её лишь сильнее и не было слов, что могли бы описать его любовь и её силу…

Спустя год существования между радостью и горестями, между неизведанным и ожидаемым, между опустошением и переполняющим его сердце восторгом, Калеб Хауард снова заговорил с женой о разводе. Энн Хауард, уже успевшая забыть о той постыдной сцене годичной давности, не ожидающая возвращения к старой теме даже не решилась, что могла бы ответить.

Она по — прежнему не желала покидать дом, где был комфорт и где от неё не требовали уже ничего, и она в полной мере могла принадлежать сама себе, где над ней никто не имел власти. Она улыбалась, когда думала о том, что власть над нею имеют давно совсем иные силы, совсем иной человек, нежели мужчина и маленький ребёнок. Власть, которой она с наслаждением подчинялась, власть над всем её естеством она сама отдала в руки человеку, почти что поработившему её тело, сковавшему её волю, забравшему её душу. И при этом он отдавал ей только часть своих собственных, в часы, когда за окном темно… В часы, когда они наедине… В часы, когда он раз за разом заявлял на неё свои права…

Должно быть, эти мысли, воспоминания о произошедшем не столь давно, но неизгладимом отразились на её лице, потому что Калеб, сидящий напротив поднялся на ноги, не желая больше видеть её лица.

— Энн, зачем тебе всё это?

— Что?

— И брак со мной, и эта жизнь, в которой ты не смеешь открыто сделать то, что хочешь!

— Чего же я хочу? — её вопросы на вопросы, заданные им, уже порядком надоели.

— Быть с ним, не разлучаясь! — сказал Калеб.

Он был прав, конечно, но…

— Здесь моя дочь…

— О, Бога ради, Энн! — вскричал мужчина. — О чём ты? Здесь живёт моя дочь! Тебе же плевать на неё с того момента, как она родилась! Можно по пальцам пересчитать, сколько раз ты держала её на руках! Ты не знаешь даже, чем Эм любит заниматься, какие сказки ей нравятся! Ничего не знаешь о ней! Не смей говорить, что тебе она небезразлична, ведь это не так!

Женщина опустила голову, не в силах смириться с тем, как легко ему её пристыдить. Сидела молча, и снова заговорил Калеб.

— А, может быть, ты не так уж и нужна ему, тому, с кем ты так счастлива? Вы много говорите? Он знает о Эмме, о Колине? Что он о тебе знает? Надеюсь, не только то, какова ты в постели?!

— Замолчи, ты жёсток! — крикнула она.

— Да, я жесток! — подтвердил он. — Я жесток той жестокостью, которой ты меня пичкаешь из года и в год, Энн! С самого дня смерти сына! Ты меня обвинила, и я согласился, что виноват! Годами живу с этой виной, Энн! Хватит, оставь меня, я и дальше буду виновен в твоих глазах, но уходи, и не напоминай мне об этом! Я устал…

— Не прогоняй меня! — она поднялась, но в ней, похоже, не осталось ни капли если не понимания этого мужчины, то хотя бы тени принятия его боли, что должна была стать уже очевидна. Но…

— Ты не можешь диктовать мне условия, и мне не важно, что ты думаешь обо мне и о нём, я не буду больше говорить с тобой об этом! — Энн помолчала. — И твою ревность я больше не приемлю! Хочешь на свободу? Знай, тиски я не ослаблю…

В голосе женщины звучала невероятная злоба, какой он никогда ещё не слышал. Наверное, именно теперь, она показала ему, слепцу, лицо истины. Но готов он не был.

Она продолжала говорить:

— А теперь я ухожу! — она улыбнулась хищно. — Догадаешься, куда?.. Я буду поздно, дорогой! Не рассчитывай на развод!

Последнее она произнесла уже у дверей, получая какое — то садистское удовольствие от того, как ему больно. И вышла. Шаги её вскоре глухо зазвучали на втором этаже…

***

Его боль она разгадала неправильно. Калеб не чувствовал страдания от её слов, они его не задели. Но неожиданно, что — то болезненно колючее, опасное, зашевелилось в сердце, как зверь, демон разрушения. Боль физическая, не сравнимая с душевной, пронзила его грудь, в которой вдруг стало тесно и то самое сердце как будто выросло до невероятных размеров. Он сжал кулак на груди, ощупью добрался до своего кресла, не опустился, но плюхнулся в него, неожиданно грузно и тяжело. Закрыл глаза, преодолевая боль. Лицо его было напряжено, плохо справляясь с тем, что пережил и переживал сейчас, он завалился на бок, почти ложась на подлокотник. Страх поднялся в нём, страх неизвестности и страх за Эмму, маленькую Эм, что спала наверху, но скоро должна была проснуться.

— Эмма… — пробормотал он, прежде, чем потерять сознание.

***

За пределами времени Калеб находился недолго, но всё же, очнувшись, не услышал тишины. Его ушей, и на минуту позже, сознания, достиг плач Эммы, а затем её возглас:

— Папа, папочка!

Он не был обеспокоен, отец Эммы был в панике. Боль ещё не совсем потухла в его груди, и она же отделила его от обожаемой дочки. Он не знал, и не мог угадать, как поступит она с ним: отпустит или скрутит в самый ответственный миг. Он чувствовал слабость в теле, Калебу казалось, что в нём никогда не было сил. Однако, Эмма снова позвала его, а затем он услышал её надрывные рыдания и всхлипы:

— Дочка! — он рывком поднялся на ноги, в первую минуту облокотившись на кресло, перевёл дух и заставил себя распрямиться. Он чувствовал, как ещё дрожат от напряжения колени, руки слушаются плохо, а пальцы отказываются сгибаться, но сделал пару отчаянных быстрых шагов, зная, о его дочери никто не позаботиться, если он снова потеряет сознание.

Он шёл к ней, и путь был труден, словно лежал ни на второй этаж дома, а куда — то за сотни миль. Ступени оказались ужасным испытанием и боль в сердце опять вернулась с прежней силой, однако, спокойное дыхание помогло отогнать её. Отец Эм немного успокоился, но в детской всё так же громко плакала малютка, испугавшаяся, что отца не было рядом, когда она открыла глазки, проснувшись.

— Сейчас, моя девочка! — Калеб постарался сказать громко, чтобы услышала Эм, но, за её плачем, едва ли это было возможно.

Наконец, он поднялся на верхнюю площадку лестницы, сделал пару вдохов, и двинулся дальше. Комнатка Эммы, как заветная цель, была уже не так далеко, а детский плач разносился под потолком, заполнял собою, казалось, всё место в доме.

Он прибавил шагу, сколько мог. Добрался до детской неожиданно быстро. Когда он показался в дверном проёме, Эмма, увидев папу, затихла, слышны стали только её судорожные всхлипы и охи.

— Папа рядом, Эм! — он подошёл к её кроватке, когда она уже тянула к нему руки.

— Папа! — вздыхала она, а по щёчкам ещё катились последние слезинки.

Он поднял её на руки, и сердце ёкнуло последним отголоском боли. А потом всё стало по — прежнему, так, что показалось, это дочь, нуждавшаяся в нём, безусловно любившая его давала ему отдых и избавляла от мук, как было всегда, с самого первого дня Эм.

Он стёр с её личика капли слёз, прозрачные и большие, и увидел, как блестят в глазах слёзы, ещё не выплаканные. Мокрые щёчки покраснели, девочка вызывала в отце столько жалости:

— Не бойся, доченька! Прости меня, Эм! Прости папу! Я тебя не оставлю… — он подумал секунду и добавил: — Сколько смогу… И даже тогда…

***

Калеб с удвоенной силой и с каким — то остервенением привязался к дочке. Эм захватила теперь всё его сознание до последнего уголка, где, казалось, ещё было место для чего — то другого. Перенесённый приступ стал для него отправной точкой, и теперь каждый свой день он начинал с благодарности кому — то, кто, возможно, стремился разлучить его с девочкой навсегда, но почему — то давал отсрочку, которая была так необходима. Эм была слишком мала…

О том, что он пережил в тот день, когда снова говорил о разводе, возможная виновница ничего не узнала, продолжая пребывать в каком — то своём выстроенном мире, где не было желания подумать о чём — то, кроме того единственного, к кому Энн спешила из дома. Калеб оставил и эту затею, понимая, что пока Энн не сломала его окончательно, он должен остановиться. Он был женат, и хоть жена отныне была сосредоточена вовсе не на семье, он вдруг решил оставить этот факт нетронутым, неприкасаемым.

Но однажды, хотя сердце его долгое время не шалило, он попросил сестру и Эрика, её мужа:

— Если что — то произойдёт, позаботьтесь о Эмме, её должен будет кто-то растить… А я бы хотел, чтобы это были родные ей люди!

Вместо ответа Сара обняла отца Эммы за плечи, прижалась к его груди головой, словно надеясь понять, что делается внутри, почему то, что никогда не подводило сильного мужчину, её брата, неожиданно стало его врагом, словно бомбой с часовым механизмом.

— Калеб…

В звуке своего имени он уловил слёзы и, тоже обняв плечи сестры и уместив подбородок на её макушке, улыбнулся, а Саре показалось, что она слышит его улыбку:

— Глупышка, не вздумай плакать! Всё хорошо! Я ведь живой, да? И не собираюсь умирать… А сердце… просто мотор! Я, должно быть, испугал тебя этими разговорами, сестренка! Я не хотел, просто… я должен быть уверен, что моя дочь не останется одна!

— Да, конечно! Мы всё сделаем! Только, пожалуйста, береги себя…

— Ну, конечно… — брат поцеловал её волосы, добавив задумчиво: — У меня есть ещё дела!

***

И немного времени всё снова было как обычно. Каждый из нынешних, но уже бывших супругов, не заботясь о благе другого, жил сам по себе. Чудно, но в одном доме. Пора испытаний завершилась без кровопролитных битв, и войны давно не вынимали оружия из ножен.

Спокойствие, называемое равнодушием, воцарилось.

Пока…

Энн явилась посреди ночи, чего никогда не бывало раньше, заперла дверь, и сползла по ней на пол, плача. Её трясло, и не спасала одежда. Женщина походила на сумасшедшую с растрепанными волосами, поплывшей тушью, бледными с красными пятнами от слёз, щеками. Её никто не ждал, дом был безмолвен, Калеб привык, что Энн могла не появляться несколько дней подряд. И ему даже бывало спокойно, когда он знал: бывшей любимой в доме нет. Однако, она рыдала так громко, с таким душераздирающим надрывом, что Хауард спустился со второго этажа, обеспокоенный. Ведь беспокойство было человеческим качеством.

Будто между ними никогда не было недомолвок, будто она его не ненавидела, будто он ещё продолжал её любить, Калеб приблизился к жене, присел рядом и, держа за локти, поднял на ноги, взглянул на страшную чёрно — красную гримасу, бывшую недавно её миловидным лицом. Она старательно прятала глаза, не переставая биться в истерике.

— Что случилось? — он не дождался, когда она успокоится.

— Он не мог, он не мог так…

— Чего не мог? — голос мужчины был спокоен и твёрд.

— Он не мог… — так же повторила она, не дав никаких объяснений.

Тогда он снял с неё плащ, и, опять обхватив за локоть, повёл в гостиную, усадил в кресло, налил воды в стакан, почти заставил её выпить половину. Мелкие глотки привели её в некое подобие успокоения, и Энн смогла хотя бы унять дрожь. Странно, но вместе с пришедшим к ней хрупким спокойствием, от него сбежала появившаяся было доброта к ней. Ему снова не было её жаль, как в момент, когда он только увидел её у дверей, и он не хотел больше позаботиться о ней. Стакан воды был всем, что Калеб Хауард был готов сделать для бывшей миссис Хауард. Но он спросил, и поймал себя на мысли о праздном любопытстве, взыгравшем вдруг в нём:

— Что он сделал?

Отчего — то ему казалось, что, что бы ни случилось, это было закономерным и правильным завершением её преступной связи.

— Сказал, я ему не нужна… больше… — женщина прижала неизвестно откуда взявшийся платок к глазам.

— Но ничего не бывает ни с того, ни с сего… — напомнил он.

На этих словах она попросту взвыла, и потребовалось время, чтобы ей прийти в себя:

— Я беременна!

Конечно, он это ожидал. Годы встреч, свиданий, единения тел не могли, в конце концов, не привести к этому. Итак, она ждала ребёнка. Ждала ребёнка от любовника, и, как только объявила ему об этом, тут же оказалась вне жизни последнего, как испорченная вещь, которую не починить и дорога у неё одна. Да, единение тел не даёт родства душ, и не часто к нему приводит. Но Калеб не счёл уместным поделиться с Энн этим знанием. Она всё же была когда-то хрупкой, милой, нежной, и более женщиной, чем даже теперь, когда для неё наступало время счастья. В третий раз.

Но что будет потом? Он решил, что уж это его не касается, он за неё больше не в ответе, как был когда — то. Нет, больше нет! И ей не добиться от него нарушения этого правила! Никогда.

— Что думаешь делать, Энн?

— Я не знаю! Прошу, помоги мне! Калеб… — с неё разом слетела всякая спесь, едва она поняла, что в жизни её снова остался лишь один человек, к которому можно обратиться…

Глава 5. На рубеже

Как должно быть сложно ей было наступить себе на горло в очередной раз, прося о помощи его, Калеба, к которому годами не выражала ничего, кроме пренебрежения? Слишком поздно, и он сказал об этом, если бы…

— Это будет в последний раз, Энн!

Пошёл к двери и вышел, не обернувшись.

И рухнуло всё.

Должно быть Энн Хауард слишком долго бежала от этой правды, отгородившись другой, словно более важной. И вдруг, немыслимо быстро растворившаяся дымка её, той ложной реальности, оставила после себя лишь жжение в глазах и никак не высыхающие слёзы. Она потеряла всё давно, и уже не могла ни вернуться сама, ни вернуть потерянных.

Тот человек, годы мнимого счастья с которым в одночасье переплавились в острую муку ненужности, неприкаянности и грядущих скитаний, едва ли вспомнит о ней назавтра, а что она? Она носит под сердцем дитя, которому должно быть невинным и явится в мир без печати неприглядного статуса. Бастард, незаконнорожденный, тот, кому не рады, кто от момента зачатия нежеланен и нелюбим.

Кажется, ею уже никто не был любим, и она, одна на всём свете, нежданно придавленная тяжестью сознания этого, зарыдала громче, чем раньше. Но, не утешительная, стенания Энн подавила тишина.

***

Мирно спала в своей кроватке Эм в обнимку с плюшевым любимцем, мишкой. Калеб сидел около дочери, не отрываясь глядя на спокойную мордашку. Во сне длинные ресницы трепетали от дыхания, на веках проступили трогательные синеватые жилки, ротик приоткрыт и, вязкая и прозрачная, катилась тоненькая струйка слюны, которую он аккуратно отёр.

— Ах, Эм.. — прошептал он.

Он не мог бы сказать, почему, а, главное, с какой целью, снова поддался Энн. Он больше её не любил, и уже знал это, точно и неоспоримо. Он не испытывал к ней и жалости, считая и не стыдясь своего вывода, что она пожинает плоды собственных ошибок. Но, может, он был настолько раздосадован открывшейся истиной, что не смог защитить ни себя, ни свои интересы? Нет, о них он подумал уже позже, когда перед уставшими глазами возникло личико спящей дочки.

Теперь, когда Энн снова была беременна, Калеб тем более не ожидал возможного возрождения их отношений из пепла. Он не был ни очень уж свят, чтобы простить её измену, но был и не слишком низок, чтобы указать ей на дверь. Всего через несколько месяцев падение её стало бы очевидным, слишком явным, и потому он решил оставить всё как есть. Но он думал…

Ни в коем случае он не будет ей потакать. Их разрыв не сменится новым примирением, перемирием, и он не будет жить, ожидая опять и опять, когда за нею закроется входная дверь.

Впрочем, рождение ребёнка, к которому он имел столь малое отношение или, верней, к которому не имел никакого отношения, вряд ли позволит ей впредь жить той жизнью, что она успела пригубить, но, должно быть, не успела вдоволь насладиться.

Всё рухнуло, и он бы сказал ей: «Как ты могла, Энн? Ведь мы могли бы всё преодолеть, перетерпеть вместе!»

Но история в общем — то не терпела сослагательного наклонения, а их собственная закончилась неудачей.

***

Но одна надежда всё-таки ещё была в нём. Может быть, с новым ребёнком и его обязательным рождением Энн смягчится, а в сердце её появиться хоть немного места для Эм? Сейчас казалось невероятным, чтобы со временем, по мере взросления, Эмма начала чувствовать к матери что — нибудь, кроме недоверия.

Девочка, так мало знавшая о матери, не имеющая представления о том, что значит материнская нежность, сейчас словно бы в ней не нуждалась, обходила стороной и почитала отца, который заменил её. Годы её были беззаботны бок о бок с высоким статным мужчиной, который смеялся даже громче, чем она, Эм, был столь же любознательным, и столь же глубоко привязан к дочери.

Но, хоть не так и скоро, наступит и в жизни его малышки время, когда мать затмит собой всех и вся. Из девочки Эм будет превращаться в девушку, за которой увиваются мальчишки, глупые и нескромные. А советы отца, который способен лишь люто ревновать её к ним, точно явятся некстати. И, когда первый кто — то коснется её девичьих губ поцелуем, не сгорая от стыда только матери Эмма сможет открыть этот секрет, и рассказать было ли это ужасно или прекрасно. Быть может, тогда они, отец и его дочка, уже не смогут быть так же близки друг другу, и Калеб станет заменим. И замена ему равноценная — Энни?

Время рассудит. Но уже сейчас, когда Эм не было ещё и трёх лет, она была каждый час под присмотром отца, Калеб, как будто пролетая через годы, не видел себя постаревшим, но видел Эм, уже взрослой.

Вот она надевает подвенечное платье, но на лице не заметно ни счастья будущей новобрачной, ни довольства своей исключительной красотой, свойственного молодости, а только лишь сосредоточенность и хмурое спокойствие. А в уголках глаз — слезинки…

Она одна — идёт к алтарю. Ей бы держать под руку уже начавшего стареть отца, его, Калеба Хауарда. А ему — ободряюще похлопать её по руке, провожая к жениху, и, как всю её жизнь, ловить взгляд её огромных красивых глаз, стараясь запомнить каждый миг, пока Эмма Хауард ещё принадлежит его семье и главный её сан — дочь…

Эм исполняет женское предназначение. И даже не один раз. И сложно поверить, что его дитя сама становиться мамой. Вот в эти минуты, через боль и собственный крик!

А у него разрывается сердце…

Верно, он задремал у кровати малютки.

***

Энн ходила тяжело и безрадостно. Калеб понимал, что терзает её, и это вызывало недоумение. Терзалась она от странного страха, страха рождения второй дочери. Думая об этом, женщина замыкалась в себе, углублялась в свои невесёлые мысли и, словно тень, прохаживаясь по коридорам второго этажа, походила не на человека из плоти и крови, а на призрак.

Она стала ещё более немногословной, ещё тщательнее, чем раньше, избегала Калеба и… любых напоминаний об Эмме! И предательски неоправдавшаяся надежда отца Эм, надежда на таяние льда, словно тысячами лет подтачиваемая волнами скала обрушилась в воды непреходящей досады, рассыпалась на куски.

Как Хауард ненавидел за это Энн! И он знал, её спасает от его растущего гнева её положение, её развивающееся будущее, которое было пока не очень сильно, неуверенно, но с течением времени обязано было взять своё.

И тогда, в ту минуту, когда один станет двумя, он потребует реванша, впервые подумает об отмщении и, наконец, проявит себя мужчиной. Если не семьянином, то отцом. Эмма росла, и всё чётче Калеб улавливал, чего же недостаёт ей. Он знал её, как никто…

***

Энн всеми силами старалась скрыть своё смятение. С каждым днём, что она чувствовала внутри себя чужеродное существо, она всё больше понимала всю тяжесть своего осознанного проступка.

И кто она теперь? Кем будет тот, кто не должен существовать, но уже был и говорить о нём следовало не как о маленьком, разрушившим жизнь человеке, а как о данном ей одной чуде. Не получалось!

Язык не поворачивался назвать его подарком, чудом, она безо всякой гордости/радости, без всякого восторга смотрела на себя, полнеющую, в зеркало, с неудовольствием примеряла одежду на пару размеров больше. Непостижимым образом, молниеносно испарилась её жгучая страсть к отцу ребёнка, и она, умеющая ненавидеть, наверное, лучше всего остального всю эту ненависть переносила на виновника её вновь сломавшегося счастья. Но иногда, в часы уединения, закованная в броню четырёх стен спальни, она всё думала — и смаковала эти думы — что бы она, нет, они делали сейчас, не случись с нею этой обидной неприятности, не забеременей она?

Она улыбалась тогда своим мыслям, чувства обострялись, казалось, вновь на губах горят поцелуи того мужчины, кожа тела дрожит от его касаний, и она произносит полушёпотом что — то невнятное, но нежное. Она раскована в движениях, она не знает стыда…

Но потом кто — то дерзкий в раздувшемся животе сбрасывал её с небес на землю и там оставлял до поры. Она прижимала руку к животу, умоляя, чтобы он дал ей ещё чуть-чуть свободы, вдохнуть воздуха, не заботясь ни о чём ином, даже и о нём.

Шло время.

Шло, сопровождаемое упрямым нежеланием Энн стать счастливой.

***

Энн страшилась родов. Понимая, что осталась совсем одна, что лишилась поддержки Калеба. Он больше не друг и советчик, он — тот, кто в последний раз принял её, падшей, чужой, оступившейся, но не раскаявшейся. Он были чужды друг другу, и Энни знала, Калеб имеет право злиться, ненавидеть, осуждать… Имеет право, отказаться от того, что грядёт…

Энн страшилась родов, но, неминуемые, они настали резко, вызвав в женщине взрыв неприятия и новую волну неверия в свои силы. Но ей вдруг ужасно захотелось поскорее покончить с этим, разрешить свою проблему и вновь дышать вольно без оглядки на того, что составил большую часть её естества.

Её жизнь делилась на «до» и «после», а маленькая и недолгая жизнь, зародившаяся навсегда становилась отдельной, независимой…

Она кричала, но муж, которого она оскорбила, не чувствовал к ней жалости. Калеб Хауард был рядом с бывшей возлюбленной, но не чувствовал в себе хоть какой-то тени человечности, был сосредоточен и суров. Он знал…

При любом исходе его Эм оставалась не у дел. Эмма, дочка Энн, нет, только его дочь, теряла всякие шансы на обретение матери. И третий ребёнок обещал стать для уже дважды матери Энни Хауард первым — если родится мальчиком.

С последним животным криком Энн, Калеб понял, он оказался прав. Первородный тонкий и жалобный крик мальчика сменил собой её полный власти боли и страдания вопль. И удивительно, едва он иссяк, а в комнате стал слышен только этот уверенный писк новорождённого, женщина испытала волнующий радостный экстаз, эйфорию предчувствия.

Сердце говорило — это сын.

И, когда пришла мысль об этом, она тревожно завозилась на постели, прося показать ей ребёнка. Калеб, первый мужчина, взявший ребёнка на руки, но не имевший никакого отношения к нему, а потому не чувствующий ни привязанности, ни нежности и не обязанный их ощущать, дал женщине в слабые руки белый подвижный сверток. Безо всякого выражения на лице.

Она впилась взглядом в сморщенное личико, и нахлынувший восторг становился сильнее её, сильнее страха и сильнее жизни. Она не спросила, но Калеб, отойдя от неё, чувствуя болезненное сжатие в сердце, пробудившуюся обиду за дочь, сказал:

— Это мальчик!

Её вздох благодарности и облегчения, которого удостоилось Небо, снова больно полоснул Калеба в том месте, где билось сердце, чуткое, то, что не принимало полнейший провал.

В ту секунду, когда Энн взяла на руки своего сына, Эм потерпела крушение, как маленькая яхта на слишком высоких волнах.

***

И снова, гонимое всеми ветрами, но раздувающее чужие паруса, время устремилось вперед по неровностям существования.

Снова детский плач будоражил ночную тишину, снова всё повторяло круг, пройденный уже не единожды, каждый раз — по — разному.

Энни оживилась с появлением младенца. Оживилась, и, кажется, даже обрела подобие спокойствия, гармонии, чего так не хватало её разорённой муками душе. Как в своё время Калеб для Эммы стал обоими родителями, так и Энн для маленького сынишки могла назваться и матерью, и отцом.

Тот человек, что привёл малыша в жизнь, но не способствовал рождению, исчез навсегда, но не оставил по себе сожаления. Он дал ей всё, чего она хотела, о чём помышляла втайне, хоть знала, что он покинул её, едва наградил, не способный ни на что большее. В чём — то мужчина, полный страстной принадлежности к полу, приверженности к нему, он оказался плохим спутником, предателем и не тянул на помощника, утешал только в часы досуга.

Но она и его научилась благодарить…

***

Единственными людьми, кому не досталось ни благодарности, ни толики внимания были Эмма и её отец. Выполнивший свою функцию, обещавший помощь и сдержавший обещание, Калеб, держа в сердце дочь, остался верен себе и своему убеждению — Энн виновна в том, что вновь кто — то один стал важен, затмил для женщины того, кто не менее значим, Эмму.

В его душе поднималась, уже известная, обида за дочь. С годами она становилась только милее, прелестнее и лучше. Это не был взгляд восторженного отца, это было мнение тех, кто сталкивался с девочкой в общении.

Трёхлетняя малышка без умолку щебетала, видно, наслаждаясь способностью издавать понятные звуки, смеялась безудержно над шуточками отца, танцевала, если он пускался в пляс, хлопала в ладоши, когда папа устраивал кукольный театр, клевала носом, но до последнего не засыпала, когда он читал сказки на ночь, отвечала на его любовь словами взаимности:

— Я тебя люблю, папочка!

И закрывала глазки, когда он накрывал её одеялом и целовал в лобик, прощаясь с нею до утра.

***

Калебу казалось всё плохое позади, страх его не оправдался, ибо Эм никогда не чувствовала собственной обособленности от женщины, которая всю ласку свою дарила крикливому комочку, сходства с которым Эмма не улавливала.

Девочка всегда видела их вдвоём, мать и её сына, и женщина ворковала над малышом, качала его на руках, что — то шептала прямо в пелёнки. А однажды…

Сквозь приоткрытую дверь материнской спальни Эмма услышала, как поёт её мать. Она не знала этого слова, и никому не могла его адресовать, но она знала песенку. Её любимая колыбельная, и папа тоже её любил. Девчушка никогда не заходила в эту комнату, её не ждали здесь, она была не нужна, но, показалось девочке, сейчас никто не будет против неё. И протиснулась внутрь…

Шла на мелодичный голос женщины, уже не помня, что именно она была с нею строга, что бы не делала Эм, как бы не пыталась к ней приласкаться. Что — то тянуло её именно к этой, суровой и подчас несправедливой к ней красивой женщине, которая, глядя на неё, Эмму, никогда, даже нечаянно не улыбалась. Ведь Эм была гордостью отца, но мать вычеркнула её из своей жизни, но Эм, конечно, не знала об этом…

В высоком кресле сидела Хауард, Энн. Она держала на руках единственное своё сокровище, которого назвала Гэри. Она и правда тихонько напевала себе под нос колыбельную песню, но скорее для себя, восторженно погрузившись в умиротворение. Женщина только сейчас покормила сына, и теперь с большой осторожностью прятала чувствительную грудь, улыбаясь в очередной раз всколыхнувшейся в ней нежности. Дочь она даже не сразу заметила, хоть та, благоговейно на неё смотрела, может быть, несколько минут.

— Сынок мой, дорогой… — мягко шептали губы Энн.

Но потом:

— Спой ещё колыбельную, пожалуйста! — попросила Эм звонким голоском, не зная, как обратиться к женщине. — Мне она нравится!

Энн обратила на девочку взгляд, короткий, исподлобья, и ответила:

— Пусть Ка… твой отец поёт тебе! Где он, кстати?

— Я от него спряталась! — гордо объявила малышка. — Мы играем в прятки! Спой ещё…

Нет! — начала злиться Энн, и вскрик заставил Гэри в её объятиях заворочаться. — Ты разбудишь Гэри, уходи! Уходи отсюда!

С этими словами, произнесёнными с досадой и раздражением, она сильнее прижала полусонного сытого мальчика к себе, словно Эмма могла посягнуть на само её счастливое материнство, на самого дорогого сынишку Энн, и лишь она могла защитить его от угрозы неочевидной, но близкой, от самого опасного человека на земле, собственной дочери, которой только три года.

— Уходи, Эмма! — резче велела Энн, с содроганием отшатнувшись, когда девочка, наоборот, сделала шаг навстречу.

Но даже невинность и детская непосредственная тяга Эм не могла разубедить Энн в её правоте. А правота заключалась в том, что девчонка, волей злосчастной судьбы появившаяся на свет благодаря Энн, была столь сильным напоминанием о несчастливом прошлом, что девочке не осталось места и в настоящем. Эмма была ребёнком довольно симпатичным, на взгляд матери, но очарование девочки только упрочило и расширило пропасть между нею и Энн. Виновная лишь в том, что была невиновна, маленькая Эмма Хауард вызывала в матери что — то сродни отвращения. И, Энн знала, никогда это чувство не ослабнет, не изгладится из души, а будет вечно гореть, напоминать о себе до конца дней…

— Уходи сейчас же! — она не сдержала свой гнев, и ребёнок на её руках, зеница ока, вскрикнул, снова разбуженный. — Иди к отцу! Не хочу тебя видеть!

Девочка, ещё слишком плохо знавшая характер необычной женщины, и не принимавшая её злобу, ничем не скрытую, но не заслуженную, встала, как вкопанная. Эм было невдомёк, что её мать уже вовсе не стремилась спрятаться за прежними масками: добродетели, нежности, покладистости, а уже вполне могла, с еле скрытым удовольствием обижать, топтать и уничтожать то, что считала необходимым. Женщина не собиралась больше претворяться иной:

— Иди прочь, Эмма! Ты мешаешь нам!

Девочка не вполне поняла и этот ужасный приказ. Она никогда, благодаря великолепному отцу, не чувствовала к себе со стороны кого бы то ни было такой откровенной ненависти. И вот непоправимое — осознание нелюбви матери, к которой лишь недавно девочка всей душой, по — детски доверчиво потянулась.

Губки девочки задрожали, она побледнела, глаза, наследство от матери, расширились и наполнились блестящими слезами. Теперь уже она отшатнулась назад так резко, что хвостики заходили ходуном, и тогда на неё обрушилась, наверное, вся тяжесть мира, слишком неподъемная для хрупких плеч и ангельски чистого ещё сердца.

Первые слёзы в жизни хлынули потоком, а женщина только неприязненно отвела глаза…

***

Он выбежала из спальни матери, оставив её снова наедине с самым любимым человеком в мире. Он был мал, наверное, был хорошеньким, но Эмма не видела его вблизи никогда. Странно, не испорченная ревностью к нему, Эм могла со временем впитать столько материнской ненависти, что спасения от неё не нашлось бы нигде. И, застигнутая ею врасплох, Эмма, всё же дочь Энн, как не пытался Калеб отгородиться от этой мысли, постигла бы все материнские премудрости, перенесла их на свою будущую жизнь.

Но Калеб…

Всё же его забота определяла всё, она не проходила, мужчина не знал ничего и никого другого, кроме дочери, в которой воплотилась вся его теплота, было погубленная. Он не мог спать ночами, тревожась о малышке, если та болела, он помнил, как забыл о сне, когда мучительно и больно резался её первый зубик, он вспоминал, нет, снова помнил, как неловко запеленал её впервые. Будто раскаленным железом выжгли в памяти невообразимо красивые глаза Эм, сияющие обожанием при виде него…

***

Осталось позади желание Эммы быть рядом с красивой, но недоброй женщиной, чьи помыслы были чисты лишь только направлялись на существо в пелёнках. Оно было мальчиком, но девочка не знала такого слова. Мальчик был младшим братом, но о родстве с ним девочка не имела понятия, воспринимая единственными родными людьми отца и тех, кто любил его.

Крошечный, замкнутый только на отце и его семье, в которой тот был рождён, мирок Эммы, едва только гневный голос женщины, что и пугала её, и была ею же боготворима зазвучал в ушах, не терпящий возражений, снова сжался, стал узок и уютен, безопасен, гарантировал приют и надёжность…

Она бежала по коридору, лёгкое её дыхание совсем сбилось, она не умела и не могла сдержать до обидного горестные рыдания. По всем закоулкам коридоров верхнего этажа Эм искала отца. Чуть её мысли сосредоточились на нём, девочка немного успокоилась, неловко и неуклюже вытерла личико от слёз, но продолжила глубоко вздыхать, хоть и самая первая её детская боль уже осела в сердце, как облако острой пыли.

Его нигде не было, и она позвала, ещё не совсем уверенно владея голосом, в котором легко можно было услышать отпускающие маленькую Эм пережитые сейчас неприятности. Сколько их ещё будет?!

— Папа!

Он всегда являлся на зов дочери, словно неотступно присутствовал где — то неподалёку, так далеко, чтобы она чувствовала свободу, не мешая ей расти и взрослеть, но настолько рядом, чтобы в любую минуту дочь понимала и осознавала его близость, могла ощутить его заботу, от него напитаться уверенностью и спокойствием. И вот теперь же, только услышав её, он забросил игру, что, казалось ему, ещё продолжалась, и предстал перед нею, обуреваемый одним желанием — убедиться, что с Эммой всё хорошо, ибо в голоске её опытный, настроенный на малышку слух Калеба Хауарда уловил приглушённые слёзы.

Как только он увидел дочь, беспокойство, не отступающее от мужчины ни на шаг годы подряд, поднялось из недр живота, замерло, мешая дыханию, в горле, Калеб опустился перед Эм на колени, взгляды их встретились. В глубине её глаз, на самом дне он обнаружил последние остатки влаги — искренних слёз, недоумение и обиду, не свойственные её характеру. Отец погладил её щёку, боясь обнаружить, прочувствовать пальцами мокрые дорожки — русла пересохших рек.

— Девочка моя… — с еле слышным снисхождением произнёс он, когда рядом с ним Эмма расслабилась, по — настоящему приходя в себя. — Что случилось с тобой?

Она не знала, что значит утаить, что значит обмануть папу. Эм сказала:

— Она меня прогнала! Велела уходить!

На этих словах она снова звучно шмыгнула носиком, и слезинка, непрошенная, скатилась по щечке, слава Богу, не вызвав новых потоков слёз девочки.

— Кто? — спокойно, желая успокоить спросил Калеб. Взял ладошки дочки в свои ладони.

— Красивая дама, из комнаты, куда ты не разрешал ходить! Она пела колыбельную, а я зашла!

— Понятно, Эм! Пойдём — ка! — Он поднялся на ноги, не выпуская ручку Эм.

Он повёл её в детскую, на ту территорию, где Эм никогда не знала ни страха, ни обиды, где ей было лучше всего. Десять её семенящих шагов составляли один шаг отца, но он следил, чтобы она поспевала за ним. В молчании она добрели до спаленки девочки, Хауард усадил дочь в глубокое кресло, не дожидаясь, пока она усядется сама, дал в её непослушные ручонки любимого медведя и попросил:

— Посиди здесь, Эмма! Мистер Бэар составит тебе компанию! Ладно?

— Хорошо, пап! — она обняла медведя за шею.

— Умница! Я быстро приду к тебе! — но уже у двери он обернулся, охваченный беспокойством: — Ты не испугаешься одна?

Эмма задумалась, а потом сказала то, чего Калеб никак не ожидал от неё услышать:

— Пап, со мной будет мой друг… хищный медведь!

***

Ему же не нужен был друг, когда стремглав он пересекал коридоры на пути к спальне Энн. Для него, в отличие от Эм, для него, мужчины в незапамятные ещё времена беспрепятственно вхожего в её апартаменты, они никогда не были, или не являлись уже святыней.

Его Иерусалим, его место силы не привязано было к определённой точке, ведь он черпал и благодать, и жизненные силы не в стенах, не в замкнутом пространстве, но в маленькой девочке, чьё существование определило его жизнь.

Дверь, уже наглухо закрытая, оказалась всё же не заперта, хоть казалась неприступной. Он не стал просить разрешения войти, но удосужился коротким кивком головы поприветствовать хозяйку, вошёл внутрь. Замер на долю секунды, смотря Энн в глаза, будто надеясь, увидеть ответ на свой не прозвучавший вопрос. Зрительный контакт прервался, когда, наконец, он спросил с плохо скрытой яростью:

— Какого черта ты делаешь?

Энн ответила в любимой манере:

— Девчонка тебе жаловалась?

— У неё есть имя! — он выдохнул. — Я спросил, что случилось, увидев Эмму в слезах, и она сказала, ты её прогнала!

— Что же не следишь за ней, и она бродит там, куда я не велела ходить?

Он улыбнулся самой страшной из своих улыбок, той, что делала его напрочь незнакомым Энн человеком:

— Хочу, что ты уяснила… — он раздумывал, стоит ли назвать её по имени: — Энн, Эмма — будущая хозяйка этого дома, и сейчас ты здесь на птичьих правах, а не моя дочь! Ты отказалась от всего и от всех, когда решила стать счастливой в чужих объятиях!

Энн Хауард, в руках которой не было щита, но был меч, подошла к мужу вплотную, поглядела на него снизу-вверх, сказала, ядовито:

— Как ты ревнуешь! Боже, неужели до сих пор?! Так, что же ты… — она отступила на шаг, — приди ко мне!

Она была хороша собой, несмотря на недавние роды. Она звала, и в ней, может быть, было нечто, похожее на влечение, некий страстный аккорд на замолкнувшей было струне. Но было и другое, непривлекательное, но заставляющее ужаснуться, то, что гасило едва задетое её словами желание Калеба поцеловать её, понять её, любить её… Это была ничем не скрытая насмешка.

Она насмехалась над Калебом, считая, что слишком уж он размяк, превратился в ничто из-за дочери, стал, возможно, лучшим на свете отцом, но отвратительным мужем. И вряд ли он смог бы любить её так, как она привыкла у того…

— Смотри, чтобы тебе не запретили ходить, где вздумается! — угрожая, и не стыдясь угроз сказал Калеб. — Или ещё лучше — не указали на дверь…

Он вышел, звучно захлопнув дверь чертогов жены, слыша, как она кричит что — то ему в спину, похожее на проклятие, потом крик этот переходит в неожиданно громкий смех и, плавно и быстро, — в рыдания…

Он понял ясно: ему плевать.

***

И к этой теме, и к этой проблеме Хауарды не возвращались долго. Или не очень. Ни Калеб, ни Энн не хотели повторить нелицеприятную сцену, а Энн, казалось, даже испытала неловкость за свою выходку. Впрочем, в её чувствах и мыслях отец Эммы не давал себе труда разобраться, он больше не хотел видеть её и слышать. Пытаться понять и образумить её было выше его сил; бессмысленно прикладывать энергию там, где она не пригодится, рано или поздно иссякнув, как не старайся. На небосклоне его светила лишь одна яркая звезда, и другой мужчина знать не желал.

Он жил для Эммы и ради Эммы сделал своим рабом и послушником яростное биение угнетённого сердца. Оно не сдавалось, упорно меряя его жизнь мгновениями, молитвами и улыбкой дочки. И последняя ссора не прошла для Калеба даром: в тот день он впервые выпил прописанное лекарство.

Но почему об этом не слова не услышала Энн, первопричина его болезни?

Всё же он, Калеб Хауард, был, вопреки мнению жены, настолько мужчиной, что, даже учась постепенно ненавидеть женщину, когда — то безмерно дорогую, не мог заставить себя сделать шаг прочь от неё, не хотел её мучить, как и она не хотела не мучить его. Он хотел её свободы от условностей проклятого брака, но не понимал, как дать её, не запятнав её изменой собственного и её имени.

Он думал и о ней, тогда как она не секунды не озаботилась им. Странно…

И жили они в одном доме не менее удивительно: рогоносец и изменница.

***

И снова никто из супругов, поделивших детей, дом и саму жизнь не поровну, не спешил изменить данность. Уставшие от ветров, раскачивающих и без того неустойчивое существование, оба стремились если не прийти к равновесию, то хотя бы не перевернуть судно, едва пригодное для плавания. И Калеб, и Энн с удивительным, давно забытым единодушием нуждались не друг в друге, но в минуте, секунде отдыха, спокойного дыхания, чтобы прошлое чуть ослабило почти смертельную хватку.

Муж не простил её, и, смирившись с этим, жена перестала и думать о том, что упущено. Постепенно жизнь её вошла в русло без подводных камней, резких поворотов, и бурные воды, когда — то сметающие всё на своём пути, больше не омывали её страстную душу. Мирное их течение убило в ней ту, кого Энн хотела возвести в Абсолют. И она страдала снова, будто разучившись жить без боли и жалости к себе.

Калеб, человек другого склада, других эмоций, обретший смысл жизни и теперь наблюдающий его, не испытывал подобного, и потому не мог понять Энн. И стремления к тому не было. Он ждал годами, считал мгновения, месяцы, ждал её возвращения, а потом…

В одночасье…

Осознал, что уходит и не возвращается, не напоминает о себе каждая прожитая, пусть в горе, секунда, каждый шанс уплывает из рук, пока он бездействует, пока замер в надежде, слепой и неоправданной. Надежде на… И тогда, как будто открылось его второе, третье, тысячное дыхание, нашлись силы на нечто другое, отличное от счастья, изведанного с женой…

Тогда он вдруг очнулся, сидя в гостиной на полу, рядом — его дочь Эмма, а вокруг них ужасный беспорядок: всё пространство завалено листами бумаги, карандашами и ластиками. Он не знал, сколько уже Эм глядела на него в упор, улыбаясь широко и прелестно, как, казалось, умела только она, карандаш застыл на весу в её руке и подрагивал. Она повторила, может, не в первый раз:

— Папа, можно мне водички?

Хауард не сразу вернулся к ней, в пространство, в котором она мило и спокойно существовала, и границы которого неизменно разрешала нарушать ему.

— Конечно, доченька! — не удержавшись, он чмокнул её в висок.

Она снова обратила к нему личико, и посерьёзневшая ненадолго, опять расцвела улыбкой.

Калеб поднялся на ноги, сверху поглядев на макушку дочери. Она не подняла головы, и он не смог поймать взгляд девочки:

— Я принесу тебе! Посидишь одна? Немножко!

На этот раз, его дочь подняла головку и ответила:

— Ага!

Отец улыбнулся ей, двинулся к двери. Уже взявшись за дверную ручку, оглянулся: Эм не смотрела на него, снова увлекшись рисованием, карандаш скользил по бумаге, а сама дочка, захваченная старанием, высунула язычок, тихонько запыхтела, усердная и деятельная…

Хауард выскользнул за дверь, скрепя сердце оставляя свою девочку, затворил её бесшумно. Чуть не бегом добрался до кухни, а тогда же…

Довольная, Эм не сходила с места, послушная отцу, и теперь тихо мурлыкала себе под нос какую — то песенку. В гостиной, застывшей на этом очаровательном моменте, и на этом очаровательном ребёнке, вдруг, как гром в до этого бесконечном, не знающем края чистом небе, как яркая вспышка опасности, появилась Энн, деловитая, резкая в самой манере передвигаться, признающая только лишь собственное, никем не оспоренное право на властность, сумасбродство и несправедливость.

Она вошла, цепким взглядом оглядев комнату от пола до потолка, и, вооруженная самой недовольной гримасой, с кресла смахнула рукой неровную стопку разрисованных листов бумаги на пол. Села, закинула ногу на ногу, скрестила руки на груди в жесте отстранённости.

— Что за погром ты здесь устроила, а? — осведомилась она тоном, каким плохие хозяева отчитывали хороших слуг, если им казалось, что пришло время учить нерадивого помощника, который, к досаде господина, оказался не так уж и умел.

Эм вздрогнула от резкого голоса той самой женщины, которую она старалась избегать. Сейчас руки её были пусты, тот человечек в пелёнках, который единственный мог пользоваться её изливающейся на него добротой и лаской, был, наверное, наверху, а с дамой, окутывая плечи, и впрямь похожий на одушевленного спутника, защитника, коих с нею давно было совсем немного, был только платок.

— Что ты молчишь, когда я спрашиваю тебя? Где твой отец? — девочка вызывала в Энн такой гнев, он был непобедим, охватывал её всю, и она с наслаждением тонула в нём.

Эм, как обомлевший под гипнотическим взглядом ядовитой змеи мышонок, молчала, но потом вздрогнула, и пролепетала:

— В кухне… принесёт мне попить!

Её робость и тихий голос выводили из себя, как и молчание. Энн подалась вперёд, лицо её приблизилось к личику дочери, женщина сказала со странной гордостью в голосе:

— Окрутила его, да? А он подчиняется! — последнее она произнесла даже с радостью. Но потом…

— Только ведь этого мало тебе, да? Он меня возненавидел, когда ты родилась! А до тебя он был мне послушен!

Эмма совсем не понимала о чём с нею говорит эта странная женщина, что вызывала в ней всё больше тревоги. Девочка снова принялась рисовать, но Энн отняла у малышки карандаш, смахнула со стола все рисунки, не знающая, как ещё привлечь внимание дочери, которая явно успешно отгородилась от непонятных слов.

У Энн получилось. Испугавшаяся девочка замерла, как будто ожидая нового удара, шмыгнула носом, готовая заплакать. Но мать девочки совсем не волновал страх ребёнка, отразившийся в знакомых глазах, которые, без сомнения, были её единственным подарком за всю жизнь, но сейчас Энн ненавидела и их, и себя, и этого ребёнка, за то, что они не могли принадлежать другому малышу. И она сказала, громко и чётко, ведомая этой мыслью, не удосужившись её обдумать:

— А ты знаешь, кто я? Ты же знаешь, отец ведь говорил тебе?

Она не заметила, как голос её обратился в крик, подкрепляемый подступающим к горлу бешенством, ей отчего — то именно сейчас, сию минуту, хотелось обнажить перед девчонкой всю силу безоговорочной своей власти над нею, той, кто с первых минут не был принят и признан. Прикрываясь узами родства, она полагала, что имеет право на многое в отношении ребёнка, но никогда не горела желанием даже про себя, не вслух, назвать её по имени.

— Я твоя мать! — разъяснила она. — Мать…

Вдруг задохнувшаяся на этом слове, почти выплюнувшая его, она неожиданно рассмеялась громко и беспричинно, пугающе и некрасиво, а потом сквозь приступ безудержного хохота, продолжила говорить, наконец, обретя такую возможность:

— Я тебя так ненавижу, — очередной спазм ненадолго заглушил её, она почувствовала жжение слёз — слёз обиды, жалости к самой себе, непоправимой тяжести сказанного — всхлипнула, прижав ладонь ко рту, словно из недр груди рвалось нечто, что нужно было удержать. Кажется, глаза Энн повлажнели.

Эмма подалась назад, но не отвела расширившихся в ужасе глаз от исказившегося лица матери. Девочка была так напугана, что и неожиданное открытие, и новое слово не возымели на неё никакого эффекта. Она лишь сжалась, впервые отважившись позвать:

— Папочка!

Эм чудилось, он ушёл вечность назад. Ей давно не хотелось пить, это желание ушло на задний план, а место его заняло желание бежать к отцу, спрятаться у него на груди, и никогда больше не видеть безумия в чужом лице.

— Да, — Энн кивнула головой, — ты его забрала! Забрала моего мужа, украла моего сына, уничтожила всю жизнь…

Она разрыдалась, речь её становилась бессвязной, но она всё повторяла:

— Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу…

Раскачивалась из стороны в сторону, не понимая, что почти сходит с ума, не видя, как позади неё ещё полыхают остовы мостов, не осознавая, что чиркает последней своей спичкой…

— Папа, где ты? — уже закричала Эмма, вжавшаяся было в спинку дивана, но теперь понемногу соскальзывая на пол.

Почувствовав под ногами пол, она встала и, огибая стол, чуть не бегом бросилась к двери, но от внимания Энн, рассеянного, но странно прицельного не укрылся этот манёвр. Она поймала дочь за локоть, встряхнула со всей силой, на какую была способна:

— Маленькая дрянь, я тебя не отпускала! Не смей уходить!

Рука Эммы одеревенела в мёртвой хватке матери, у которой и намерения не было отпустить ребёнка. Энн сознавала, вероятно, что причиняет дочери боль, но, как и всегда, была послушна своим сиюминутным желаниям, внутреннему голосу, который угодливо нашёптывал ей о том, что терзания девочки были ею заслужены. Чрезмерной заботой окружил её отец, и представления девочки о реальном мире, если таковые имелись, были очень расплывчаты, и главным проявлением воспитания дочери, главным своим долгом, что значительно важнее и любви, и нежности, Энн Хауард видела только ей доступный шанс сейчас же сбросить Эмму с безмятежных облаков на землю, забрать её детскую непосредственность, её невинность.

А Эм, заливаясь слезами боли, страха и обиды, вырывалась на свободу или пыталась вырваться. В ней оказалось много сил, неизвестно, какие защитники и ангелы питали её энергию, но в свои четыре года девочка оказалась на редкость несгибаема. Она больше ничего не говорила, её способность кричать улетучилась, дочь Калеба лишь вздыхала, мужественно стараясь унять слёзы. В этот момент её едва начавшегося пути зарождалось её упрямство и почти железная сила воли, воля к жизни подняла голову, гордо поднимаясь с колен.

Энн, чутьём острым, как лезвие, поняла это, и тут же разжала свою ладонь, словно выпуская дочь, но тут же схватила её за подбородок, ударила по щеке наотмашь, наказывая за неповиновение и непокладистый, слишком вольнодумный для таких малых лет нрав.

— Ненавижу тебя! — снова процедила женщина, давшая Эмме жизнь. — Ненавижу, и всегда ты будешь это чувствовать, я всегда напомню об этом…

И оттолкнула от себя ребёнка. Эм, не удержавшись на ногах, упала на пол, завалившись на бок, прижав ладошку к мгновенно покрасневшей щёчке.

Девочка лежала и плакала, с новой силой рыдания рвались из её чудом не загубленной души. Тельце её сжалось в чуткий, потрясённый пережитым комочек: девчушка никогда не знала такого дикого страха.

— Папа, папа… — Эмма не звала, просто повторяла то единственное, в чём ещё оставался для неё смысл.

Калеб появился на пороге комнаты, казалось непростительно надолго оставив дочь, бросив её на произвол судьбы. Но, на самом деле, девочке только чудилось, словно он навечно покинул свою любимицу, а с момента прихода Энн и начала всей омерзительной сцены, всего извержения, всего урагана, в эпицентре какого очутилась не по своей воле маленькая дочка Хауарда прошло лишь пять минут.

Мужчина явился, храня в себе прихваченную с собою радость, и застыл в дверях гостиной, став свидетелем отвратительного завершения чудовищного фарса, от которого он столько лет трепетно ограждал, мешая, запрещая даже один взгляд жены, дочь.

Он хотел что-то сказать своей девочке, но слова, как слишком жёсткий кусок пищи, застряли где-то около кадыка, и сердце его забилось с ним по соседству. Он даже не поставил стакан с водой на столик, выплеснув его содержимое, стеклянный сосуд, брошенный им, покатился по полу, мелодично, но одиноко звякнув. Сам он упал на колени перед дочкой, поднимая её на руки:

— Эмма, Боже…

— Ты так долго не приходил… — пожаловалась девочка, пряча несчастное лицо у его тёплой, надёжной груди.

— Прости… — сказал он, отнимая от щеки её ладонь, сразу замечая припухлость от удара. — Покажи — ка, Эм!

Он осмотрел саднящую болью щёчку обожаемой малышки. Бросил яростный взгляд на Энн, которая при нём потеряла всю свою воинственность, и жажда отмщения тоже испарилась. Калеба, обычно мягкого, заботливого, чуть ли не до последнего преданного и способного простить, она не смогла узнать за личиной того, кто утратил и мягкость, и любовь, и уж точно способен был сурово покарать человека, что стал причиной горестей его единственного ребёнка, по-настоящему живого и только от него, отца, зависимого.

— С тобой позже поговорю! Не надейся, что спущу на тормозах!

Он поднял дочь на руки, прижал к себе, обхватив её для удобства пониже спинки, поднялся с ней на ноги. Её слёзы насквозь пропитали рубашку, она всё ещё горестно и надсадно вздыхала.

— Тсс, Эм! Всё закончилось, папа с тобой, папа не уйдёт! — он покачивал её в объятиях, пошёл к двери.

Калеб не знал: пока его не было рядом в Эмме сформировалось её будущее отношение и к матери, и ко всему окружающему. Он не знал, насколько сильно была изуродована в этот день душа девочки. Он не знал, что вместе с первым уроком матери, подвижная мысль Эммы впитала и что-то более серьёзное.

Той, что рано или поздно станет великолепной — но доброй ли? — женщиной.

Глава 6. Ливерпуль

С дочерью в сильных руках, Калеб поднялся на второй этаж. Девочка что — то бормотала, а он успокаивающе напевал, улюлюкал, не разу не повторившись, говорил девочке ласковые слова.

Эм больше не плакала, словно выплакав всё, что могла за один раз. Он был повинен в этом ужасном случившемся действе, которое наполнено было злобой и несправедливостью. Неутоленная ничем, никогда не спящая, уже не оставившая в груди Энн ни одного не поврежденного уголка, злоба её разрасталась, крепла и вдохновлялась своей обладательницей, в садах прошлого устраивая оголённое пепелище. Спасаться не было сил, и нечего было спасать.

Наверное, так бывает у тех, кто страдает много и чрезмерно глубоко? Но даёт ли это право источать страдание, дышать несчастьем и щедро его раздаривать?…

Она была снова в безопасности, в своей детской. В любимом кресле сидела на коленях отца, обласканная его заботой. Наконец, спросила:

— Кто такая мама? Та злая дама, сказала, она моя мама!

Он никогда не учил дочь этому понятию, этой святыне, ибо в её матери, с самого первого дня Эм святости не было, как не появилось и позднее. И сейчас, вытерпевшая от матери побои, Эм, интересующаяся ею, звучала до обидного странно, словно спрашивала про хищного зверя, который едва не растерзал её.

— Мама… — он задумался, вспомнив о собственной матери, почти увидев её лицо перед глазами. — Мама — это человек, благодаря которому ты у меня есть…

— Ей не нравится, что я у тебя есть!

— Да, — задумчиво подтвердил Калеб, — но… зато мне нравится, что у меня есть ты…

Он улыбнулся дочери, и, улучив момент, принялся целовать её щёчки.

— Папа… — заливисто смеялась она, шутливо уклоняясь.

Он посерьезнел, и она вместе с ним.

— Посмотри на меня, Эм! — попросил он.

Она взглянула на него внимательно, глазами Энн, так не похожими на её глаза, особенными и уникальными. Он всегда тонул в их карих глубинах, где не было темноты, вопреки всему, а сиял, неугасающий, яркий свет.

— Я очень люблю тебя, Эм! — он взял дочь за руки. — Я люблю тебя больше, чем всех других! Знай это! И никогда не забывай…

— И я тебя люблю! — она прислонилась плотнее к нему. — И ты никогда не забывай, даже если у тебя будет ещё девочка…

— Нет, милая, ты моя единственная…

— Это хорошо! — ответила Эм, ёрзая, чтобы удобнее усесться на коленях только своего папы.

***

Боясь нанести Эмме ещё больший урон, он не сказал ни одного плохого, но правдивого слова о Энн, матери своей дочери. Наступит время, и, наверное, дочь сама поймёт, и оценит ту женщину, что привела её в мир, но отторгла от Бога, бросила на тёмной дороге и забыла о ней. Наверное, тогда эта темнота перед нею рассеется, и светочем добродетели окажется то, чего он не сказал, потому, что мнение Эммы определит она сама.

Но он не забыл своей угрозы, и, едва сон сморил девочку, довольно поздно, отправился в спальню жены, зная, что собирается сказать, и как назвать бывшую любимую. Если она имела право наказать, ударив ребёнка, он имел право наказать её за эту ужасную тысячную ошибку.

Он ворвался к ней, и её оцепенение было ему безразлично. Её сын спал в колыбели, но и это не тревожило душу — он никогда не клялся признать его своим и объявить об этом миру. Размашистым шагом он прошёл внутрь, поднял Энн на ноги намеренно грубо, взял за руку — вернее, сжал её запястье, как надевают наручники, и поволок прочь из спальни, бросив глухо:

— Пошли!

Она не поспевала за ним, как ни старалась, и тут поняла, что никогда за всю их совместную жизнь, в счастье и неразделённом горе, в близости и разлуке, не видела его таким — страшным, решительным, непредсказуемым…

— Я боюсь тебя… — прошептала она.

— Плевать!

Он вёл её вниз, в гостиную, желая напомнить о том, что случилось днём. Он до боли сдавил её руку, и не было шанса вырвать её, убежать к себе. Наверное, он прошёл точку кипения? А что теперь?

В гостиной он швырнул её на диван, дожидаясь пока она сядет, ровно, осанисто — сама независимость. Но он знал, в ней ещё сильнее бушевал смерч страха. Она не знала человека, с которым осталась наедине.

Он навис над нею, зло наслаждаясь её страхом, её неуверенностью. Он дал себе право смотреть в её глаза, расширившиеся в ужасе, но приказал себе не думать о её взгляде, ведь он в некоторой степени принадлежал Эмме.

— Скажи… — тихо начал он, — скажи, почему?

Энн промолчала, не поняв ничего, и всё ещё плохо справляясь со своей паникой.

Отец Эммы чуть отстранился от лица жены, сел на журнальный столик, помолчал, собираясь с мыслями:

— Как можно так ненавидеть ребёнка, ради которого испытала столько боли, скажи мне? Заплатив такую цену, как можно так с ним поступить?!

— Потому и можно! — просто ответила Энн. — Но ты не поймёшь! С тобою подобного не произойдет! Ты не поймёшь, как это, когда ты будто в Аду, — из глаз её брызнули слезы, — горишь, но всё не сгораешь, расширяешься и сужаешься одновременно, а внутри, властное над тобою существо, весь ты! Ждёшь, ждёшь и не можешь никак дождаться… И само ожидание заканчивается!

Лицо её вдруг стало безумным, и она сама подалась навстречу мужу, почти прокричала, улыбнувшись широко. В зверином оскале искривились губы, которые Калеб когда — то целовал. Прокричала:

— И в конце ты не получаешь ничего! Боль, страдания не окупаются, препятствуют тебе жить, они забирают последнее, и тебя затягивает трясина осознания неудавшейся попытки, которая теперь навек будет тебя преследовать и не давать покоя!

Она утёрла слёзы рукавом.

— Как я хотела её смерти! Если бы ты только знал…

Удар почти оглушил её, мощный и растянувшийся на целую вечность.

— Мерзавка! — вскричал Калеб, рывком вскакивая на ноги, отошёл от неё. — Какая же ты мерзавка! Когда ты стала такой?

Она ответила сухо, больше не улыбаясь, и теперь меньше походила на сумасшедшую:

— Вскоре после того, как ты таким стал! Чужим… мне…

— Что? — в недоумении он даже понизил голос.

— Она же всё у меня похитила: возможность иметь сына от тебя, как мы хотели… и тебя самого…

— Это ты грезила сыном! — возразил он. — А я…

Он хотел подобрать более точное слово:

— Я так счастлив, что у меня есть Эмма! Она вместо тебя, она вместо нас…

Калеб уставился на покрасневший след от пощечины. Он впервые в жизни ударил жену, ударил женщину. Но…

— Сын у тебя всё же появился, разве нет?

— Но он не твой!

— Я рад этому… — прошептал Хауард. В тот момент мужчина был честен и с нею, и сам с собой. Но слова его вряд ли могли принадлежать человеку достойному.

— Подонок! — крикнула она, пытаясь защитить того, на кого не нападали.

— Значит мы стоим друг друга!

— Мы могли бы попытаться снова начать сначала? — быстро успокоившись, спросила она.

— Бога ради, Энн! Уже нет! Отпусти меня!

— Ты давно не любишь меня? — спросила она.

Хауард кивнул.

— Очень давно! Да и ты меня, ведь верно?

Энн силилась сказать правду, впервые признавая её важность. Но сказала, идя проторённой дорогой без преград, дорогой обмана:

— Нет, я тебя люблю…

Калеб смотрел на жену, может быть, минуту:

— Если повторится то, что я видел, с тобой повториться то, что я сейчас сделал! Учти это!

***

Всё, казалось, стало предельно ясно и, в кои то веки правильно. Энн так и не решилась ничего ему ответить, но слова Калеба словно бы отложились где — то глубоко в её мозгу, и женщина, если и не приняла его поступок, как должное, то, хотя бы, уяснила, почему он имел место.

Он был готов, решительный и смелый, всеми силами защитить то, что было ему дорого. Но то, чему не была назначена цена, достойно было цены баснословно высокой, ибо столько и мог стоить любимый человек, любимый ребёнок, дочка…

Хауард вновь поднялся в детскую Эм, сел около кровати, вгляделся в родные черты и думал.

Наконец, он признался жене в нелюбви. Любовь его старая, то тревожная, то спокойная, как воздух в последние минуты перед бурей, осталась позади, за множеством поворотов новых дорог, непроходимых, поросших терниями. В конце его ждал свет, блеклый, как марево, но манящий. Ему казалось, он быстро идёт вперёд, с каждым шагом теряя что — то только найденное. И тогда заслоняющие небо без единого облака заросли расступились перед ним, он шагнул в озарённое солнцем пространство на пяточке, и, впервые без боли в глазах, взглянул на жёлтый диск. Ослепнуть он не мог, ведь ничего не видел вокруг уже долгие годы. Его взгляд был прикован к солнцу, но мужчина и не думал опустить голову. Что — то звало его в неведомое, просило не бояться и не переживать, когда оставляешь всё, что важно.

Его будто ждало много интересного, неоткрытые миры, и ради них его призывали отказаться от единственного. Но готов он не был, и повернул назад, снова той же дорогой возвращаясь в вымученное настоящее…

Эм проснулась, и смотрела на него молча. Вот и единственное. В карих глазах не присущее детям беспокойство и призрак первой в жизни боли. Она поморгала и опять прикрыла глаза:

— Я уже не хочу пить… — прошептала она, а потом ещё и ещё то тише, то громче. Всё одно и то же.

Тут он заметил бледность её личика, мокрые пятна от пота под мышками, испарину на лбу, заметил, что её била сильная дрожь, промокшая пижама липла к телу, а влага на щеках была ледяной. Он тронул её лоб рукой, губами, вскочил на ноги:

— Эм, да у тебя жар!

Голосок её и вовсе превратился в неразборчивое бормотание, но было понятно, что она повторяет, как заведённая:

— Я не хочу пить… я не хочу пить…

Девочка, кажется, не спала, но заснуть у неё не получалось. Она открыла слезящиеся глаза и снова уставилась на отца, молча. Потом она повторила в последний раз:

— Папа, я не хочу пить…

И расплакалась так сильно, как не плакала ни разу за свои четыре года.

— О, Эмма! — прошептал Калеб Хауард, глядя в её глаза и слыша, как рыдание захватывает её. Дочка плакала всё надрывнее, Калеб поспешил взять её на руки, откинув и бросив куда-то никчёмное, не спасающее Эм от холода одеяло. Поцеловал её раскалённый добела лобик, и с девочкой на руках поднялся на ноги.

— Идём, дорогая!

Найдя одеяльце, комом оставленное им в углу кроватки, он закутал им дочку, и вышел с нею за дверь. Спустился в гостиную, сел в кресло рядом с телефонной тумбой и, устроив Эм полулежа на своих коленях, взял трубку, поспешно набрал известный номер.

— Доктора Смолла, пожалуйста!

Сказав это, отец Эммы ждал, возможно, минуту, потом, когда треск на том конце провода стал дыханием человека, поприветствовавшего его, но забыв ответить взаимностью, сказал, без предисловий:

— Доктор, Эмма заболела! Да, жар… серьёзный… Сейчас затихла, но раньше повторяла одну фразу, много раз… Нет, не жаловалась на боль! Всё было хорошо пару часов назад… Спасибо!

Хауард повесил трубку, ещё раз тронул лоб дочери рукой. Он был всё такой же горячий, обжигающий плоть. Он чуть покачал её и решил, пока она задремала, вернуть её в кровать.

Калеб должен был встретить доктора Смолла, педиатра: тот обещал в ближайшее время быть у Хауардов, у Эммы.

***

Смолл явился скоро, прибыв на такси, но отпустив его.

Калеб открыл ему дверь, озабоченный, но, на этот раз не поправший правил приличия, пожал доктору руку. Вдвоём они поднялись в детскую заболевшей Эм. Они нашли её спящей, и, стараясь не разбудить намучившуюся малышку, доктор измерил ей температуру, давление, проверил реакцию на свет фонарика, закатал рукава и поднял подол пижамной кофточки, осмотрел ручки и живот девочки: они были чисты.

— Это не ветрянка, — заключил Смолл, — по крайней мере, наружных проявлений нет… Может, пока что… Жар и правда довольно настораживающий…

Он старательно ощупал её живот:

— Мягкий!

Малышка открыла глаза:

— Дядя Гарри?

— Привет, малыш! У тебя ничего не болит?

— Не-а!

Врач улыбнулся малышке; он знал её всю её жизнь.

— Закрывай глазки, поспи! А мы с твоим папой пошепчемся, ладно?

Вместо ответа Эмма сладко зевнула, чуть повозилась на простынях, снова закрыла глаза.

Гарри Смолл опять улыбнулся при виде её, встал на ноги, приглашающим жестом повёл рукой в сторону двери. Калеб поднялся тоже, они прошли к выходу:

— Я не буду поить её лекарствами, пока! Организм сам должен побороть жар! Не думаю, что она больна физически! Ты понимаешь, мой друг?

Калеб кивнул.

— Скажи, — доктор подобрал слова, — в последнее время Эмма не переживала никаких потрясений, может, неприятные события?..

— Было! Энн ударила её, пощёчина, меня не было рядом… — отец Эммы решил выложить всё до конца, — и эта её странная фраза «Я больше не хочу пить» — я пошёл за водой для неё, когда всё случилось…

— Это может быть реакцией на стресс! Вполне может! Я понаблюдаю её, если в течение нескольких дней не будет никаких проявлений заболевания, значит, вероятность нервного состояния подтвердится! Огради дочку от матери! Эмме, как видно, не идёт на пользу общение с Энн!

— И никогда не шло! — кивнул, соглашаясь, отец Эм. — Я понимаю, Гарри!

Тот тем временем порылся в своём медицинском саквояже, вынул упаковку таблеток:

— На случай, если температура ещё повысится! По одной! — он протянул их Калебу. — И, ради Христа, звони мне в любое время! Вы мне не чужие…

Доктор захлопнул саквояж:

— Проводишь меня до порога? — улыбнулся он Хауарду.

— Конечно! — отозвался тот, пропуская выйти первым врача и, удостоверившись, что Эм всё же уснула, вышел сам.

***

Малышке Эм не стало лучше и через неделю, хотя победой её и их было уже то, что повышения температуры не случилось. Она была по-прежнему высока, но страх за дочь отхлынул от сердца Калеба. Всё время он проводил у постели дочери: через несколько дней после начала болезни девочка перестала вставать, почти перестала есть, и уговорить её попить стало испытанием воли. Пару ложек воды в день — всё, что девочка могла и хотела.

Хауард перестал спать, дремал изредка, расположив голову на одеяле у ног дочки. Ему не хотелось ни на секунду её оставить, ни на миг упускать её из поля зрения, ему хотелось, чтобы снова она улыбалась и играла, увлекала его во все свои шумные проделки.

Спустя две недели от начала болезни, неизвестной, но, очевидно, не спешащей выпускать Эм из своих лап, доктор Смолл, зачастивший к ним, предложил:

— Эм можно положить в больницу! Там у меня больше возможностей, и, не волнуйся, сёстры присмотрят за девочкой!

— Она там не сможет… без меня! Ты знаешь, мы никогда не разлучались с момента её рождения! Она с ума сойдёт одна, не только в больнице, но и где — либо ещё, Гарри! А мне ведь не позволят быть с нею в палате постоянно?

Гарри Смолл потёр шершавый подбородок:

— Вряд ли!

— Нужна другая идея, друг!

Смолл опять задумался:

— Как же сложно с вами, Хауардами!..

***

Ещё через пару дней Эмма совсем отказалась от еды и выпитые капли воды выходили рвотой. Она была совсем без сил, верно, и сама понимая, что что — то с нею не так, но упорно не желала хоть чуть-чуть поесть или попить. Она сгорала, хоть в последние дни совсем не температурила. Словно внутренний, проснувшийся в тот самый несчастный день, когда для девчушки многое переменилось окончательно, а новое знакомство не только не дало радости, а, скорее, наоборот, что — то разрушило в ней, не знающий жалости зверь поедал её, и всё не мог утолить свой голод.

Она истончалась на глазах отца, и Калеб решился, наконец, на то, чему противился раньше: лечить Эм в больнице. И как — то он привёл доктора Смолла к ней. Тот, поставил стул у постели девочки, очень похудевшей и бледной почти до зелени, улыбнулся своей доброй улыбкой, и сказал:

— Ну, Эмма, что же нам с тобою делать?

Девочка вздохнула, не сказав ни слова.

— Ты должна хоть немного есть, понимаешь? И без воды тоже нельзя долго обойтись, если ты так думаешь!

Девочка капризно заявила:

— Не хочу!

Доктор вздохнул.

— Дай я попытаюсь! — Калеб поменялся местами с доктором, подсел поближе к ней, погладил худенькое тельце, явственно различая под кожей выступающие ребра.

— Эм, я давно хотел позвать тебя в странствие… Родная, умница моя, ты же знаешь, что такое странствие?

Она глядела безучастно, пока не услышала этого вопроса.

— Странствие — значит мы куда-то поедем!

— Верно! — нежно кивнул отец. — Но, чтобы мы могли вместе поехать в странствие, нам нужно много сил, и тебе, и мне…

— Ты — сильный! — сказала она.

— Наверное, — согласился он, будто не вполне. — А вот ты перестала кушать и очень ослабела! Как же я возьму тебя с собой?!

Доктор Смолл непонимающе воззрился на друга. Какое путешествие? Её надо лечить! Ей нужно быть в больнице, и договор между ними был об этом! Хауард должен был поговорить с дочкой о больнице! Что он говорит?

— Подожди, Гарри! — отвечая на вопрошающий взгляд врача, сказал Калеб.

На его просьбу врач примирительно поднял руки. Ему, надо сказать, было интересно, что будет дальше.

Эмма спросила:

— Мне надо выздороветь, чтобы ты взял меня с собой, да, папа? — а потом подумала и пояснила: — Я ведь заболела!

Хауард погладил дочь по впалой щеке:

— Да, милая, ты заболела! — он был готов зарыдать, но Эм считала его сильным, а, значит, он не смел этого. — Давай попробуем тебя побыстрее вылечить, малышка? Ты ведь хочешь отправиться в странствие со мной?

— Да, — тихо подтвердила дочка.

— А я хочу с тобой!

Она счастливо улыбнулась, вмиг преображаясь.

***

— Что ты наплёл ей, Калеб? — когда мужчины вышли в коридор в первую очередь поинтересовался Гарри Смолл. — Какое странствие может быть, когда она так больна?

— Мой друг, ты плохо знаешь Эм! Сейчас она очень больна, но теперь у неё есть цель — отправиться со мной на край света, уехать прочь из дома, где она натерпелась много плохого последние дни, она не сдастся, пока не достигнет её! — Хауард подмигнул другу. — Она поправиться, встанет на ноги очень скоро, помяни моё слово!

— Хитрец! — восхитился врач.

— Я — отец!

— Но что ты задумал ещё?

— Эмму надо увезти из Лондона поскорее! Её мать вцепилась в этот дом, в эту — прости! — обеспеченную жизнь хваткой бульдога, уже не отпустит! Но дочь я не дам искалечить! Мы уедем вдвоём, решено! Уедем, как только ей полегчает! — мужчина вздохнул. — Ох, не надо было тянуть с отъездом!

— Куда, Бог мой?

— В Ливерпуль, к моей сестре! Они с мужем ждут нас и готовы принять навсегда! Энн пускай остается здесь! Мы друг другу давным — давно не нужны! Эти стены ей важнее Эммы, и потом — у неё ведь сын, только это её и заботит!

— Значит, путешествие будет? — изумился Гарри.

— Я же не мог солгать дочери, друг мой! Но, я думаю, мы справимся без больниц!

Смолл кивнул: может и впрямь отец смог уговорить девочку жить?

***

Настали дни, окрылённые надеждой, дни, подкрепленные их общими усилиями.

Калеб оказал прав, не питая иллюзий, но зная наверняка. Его дочь, вдруг словно что — то решившая для самой себя, перестала сопротивляться и заботам отца, и желаниям природы, а начала потворствовать им.

Сначала с большим трудом, с непривычкой она ела без удовольствия, несколько ложечек, но мало-помалу естественные потребности возвращались к ней, а Эм их больше не подавляла.

Снова проснулось в маленьком сердечке желание жить, так надолго заглушенное. Калеб всегда потом вспоминал, как после этих недель отчаяния она впервые улыбнулась — после последней ложки овсянки на завтрак. Испачканный в каше ротик так рассмешил его, что он не сразу сообразил отереть с её личика остатки еды.

— Замарашка! Милая моя замарашка! — когда губки Эммы улыбнулись, он чмокнул её в лоб: — Я так соскучился по твоей улыбке, моя Эм!

Вообще в первые дни восстановления он частенько кормил её сам; сил её совсем не хватало, чтобы держать даже ложку. Он радовался, будто ребёнок, когда одна ложка еды превратилась в две, две — в три, и ещё больше, аппетит возвращался к ней. Постепенно возвращались и силы, ведь одного желания жить мало, важна возможность.

И потом, может, через неделю, девочка с помощью папы, наконец, встала с постели. Холодок пробежал по ногам, Калеб поспешил надеть ей тёплые носки, взял за руку, помог встать. Она, неловкая, будто разучившаяся ходить, сделала шаг, но оступилась, почти упала. Калеб поддержал её, вместе они одолели пространство детской, медленно вернулись к кроватке девочки. Она села. Недолгая «прогулка» отняла у неё накопленные силы, Калеб, видя это, помог ей снова лечь. Слишком уж торопиться не стоило, так уверил его Смолл.

Доктор наблюдал разительные перемены, уход болезни, не постепенный, а быстрый, будто с завоеванных территорий храбрые солдаты гнали злейшего врага-узурпатора. Эм одерживала победу за победой, а начало успехам дочери в этой борьбе положил её отец.

Смолл диву давался: он никогда не встречал такой трепетной отцовской любви, и такого искреннего, будто совсем недетского отклика на неё…

***

Эмма, окончательно поправившаяся, готовилась с большим нетерпением к первому в жизни путешествию. Папа сказал, что они поедут на поезде. Но умолчал, что такое поезд. Ей было очень любопытно, но Калеб стремился лишь подогреть интерес дочки, но не дать ответы на её многочисленные почему. Он знал: она бы не удивилась, если б узнала всё наперёд. Её живая фантазия нуждалась в подпитке, в полёте, а не в том, что можно получить с открытой руки.

Хауард просил её запастись терпением, но в девочке оно быстро иссякло. Когда это случилось, оказалось, что настало время паковать вещи.

После всю жизнь, в моменты самые хорошие, в самые тяжкие времена, Эмма вспоминала тот день.

Чемодан был огромный, а, может, просто она была ещё мала. Тихонько, с осторожностью и опаской девочка подошла к самому краю черной разверзнутой пасти этого чудовища и не увидела дна. Изумлённая, она округлила глаза, протянула ручку и попыталась ощупью его найти. Отец наблюдал за нею, но, по своему правилу, не мешал ей исследовать окружающее, не мешал учиться, но в то же время готов был предупредить любую для неё опасность.

Она не смогла дотянуться до дна чемодана, даже встав на колени перед ним. Рукой она шарила в пространстве, хватая лишь воздух, продвигалась и продвигалась, а потом… Когда всей длины её ручки оказалось мало, Эм по неосторожности перегнувшись через борт пугающих глубин неведомого монстра, почему — то хранящего неподвижность, провалилась, как любимица Алиса в кроличью нору, в его недра. Калеб успел заметить только её сверкнувшие пяточки, прежде, чем бросился к ней на выручку. Затем послышался писк:

— Папочка…

Он опустился на пол, помог ей выбраться наружу, разрываясь между желанием расхохотаться и проявить сочувствие.

— Ты не ушиблась, Эм, малютка? — спросил он, когда девочка встала ровно, а он смог посмотреть ей в глаза.

Дочка помолчала, а потом засияла радостной улыбкой, которую он так в ней обожал:

— Было так интересно, папа! Я совсем не ушиблась! — и с гордостью добавила: — И совсем не испугалась!

— Хорошо! — он всё же осмотрел её щёчки и руки, успокоился, лишь не найдя никаких ссадин и царапин. Но, предвосхищая дальнейший её вопрос, о том, можно ли ещё, быстро предупредил: — Нет, нельзя, а папа уж проследит за этим, Эм! И папе нужна твоя помощь!

Девочка очень любила чем — нибудь помогать ему, и когда он просил её о помощи любила тоже. Иногда казалось, будто она горы свернёт ради него или подумает, что осилит это дело. Она зажглась живой готовностью, как и всякий раз при его просьбе:

— Что нужно сделать?

— Видишь стопку вещей, там, в кресле? Можешь перенести их мне, чтобы я уложил их туда, куда ты изловчилась нырнуть, как в бассейн?

— Да, папа! — она, как и любая непоседа на её месте, бросилась исполнять поручение.

— Пожалуйста, Эм, по одной! — взмолился её отец.

— Ага, пап! — отозвалась малышка, но он не был уверен, что дочь его хотя бы услышала, полностью поглощённая своей задачей. И он уже почти пожалел, что собирался таким неумелым ходом отвлечь Эмму от прошлого маленького приключения.

По счастью, она всегда чуть не с открытым ртом ловила всё, что он говорил, и была этому послушна. И теперь одну за другой, медленнее, чем хотела сама, но осторожнее, как хотел папа, передавала ему вещи. Некоторые были, и правда, тяжелее остальных — вещи отца. Он складывал их, аккуратно в пасть того самого чудища, от которого геройски её спас.

Все его и её вещи поместились с раздувшийся до исполинских размеров чемодан. И ему тоже предстояло совершить путешествие, вместе с парочкой неприкаянных.

***

Всё или почти было готово к отъезду, оставалось уладить лишь одну деталь. То, что должно даться легко, оказывается самым трудным, и отодвигается, как можно дальше. Но, когда угрюмым тёмным силуэтом около двери возвышается чемодан, сил тянуть время уже не хватает, несмотря на всю тяжесть предстоящего.

А предстоял мужчине ещё один тягостный разговор с Энн, его женой. И уже утром, спеша расставить все точки над «i», он нашёл её в спальне, без позволения прошёл внутрь, сказал единственное, что хотел ей сообщить:

— Я уезжаю, насовсем! Эмма едет со мной! После случившегося ей небезопасно находиться так близко к тебе!

— Почему?

— Ты можешь сделать ей плохо! Я этого не допущу! — сказал он холодно, без лишних слов. Только необходимое пояснение, ничего больше.

— Но я тоже…

— Причастна к Эмме? — закончил он за женщину. — Ты причастна ко всему дурному, что с нею случилось! Я её чуть не потерял по твоей вине! И теперь уже я никогда тебе этого не прощу!

Он замолчал:

— Так вот, я скорее с радостью потеряю тебя, чем её! Я годами терял тебя, но всё силился не верить в это, переменить это! Теперь пора признать: ты не со мной, а я — не твой! Мне нужно одно…

— Что?

— Не тревожь нас, не вторгайся в нашу жизнь, довольно! Ты никогда не будешь иметь к дочери никакого отношения! Мы начинаем с чистого листа: жить и любить…

— Но я…

— А ты оставайся, в твоём распоряжении теперь целый дом, никто тебя не побеспокоит, но потребует того же. Твоя жизнь теперь зависит от тебя!

Она подумала немного:

— Куда ты… вы едите? Вы ещё вернётесь?

— В Ливерпуле нас ждут Сара и Эрик! Мы будем жить у них постоянно!

— Вы приедете в Лондон ещё?

— Я приеду…

На секунду глаза Энн засветились надеждой, но:

— Я буду приезжать на могилу сына! И навестить родителей! Больше у меня в Лондоне не будет никаких дел.

Он вышел из её спальни, не дожидаясь, пока она придумает очередной вопрос.

***

День путешествия, отправная точка будущего, светлого и радужного.

В зрелые годы Эмма всегда вспоминала то утро грядущего нового дня.

Она едва смогла закончить завтрак, и долго пытливо наблюдала, как отец пьёт кофе. Потом всё же не усидела на стуле, вскочила, подбежала к отцу и, ведомая жадным нетерпением, схватила его за руку, потянула с места:

— Папа, давай быстрее, мы же опоздаем!

Калеб рассмеялся, поддаваясь дочери:

— Нет, Эм! Никуда мы не опоздаем, мы не успеем опоздать… — он на ходу сгрёб дочь в охапку, чмокнул её в щёку, — наш поезд только вечером… Когда ты стала такой нетерпеливой?

— Я как ты… — объявила она. — Ты же тоже хочешь поскорее уехать!

Девочка не спрашивала, но утверждала. Перед ответом Калеб успел подумать, что для четырёх лет дочь проявляет поразительную прозорливость:

— Ты права, милая!

На секунду он отвёл взгляд от её родного лица, её, самых красивых для него глаз, взглянул на потолок. Увидел, всего на долю секунды увидел незабываемое, нестираемое личико Колина, каким оно было и каким навсегда осталось…

— Да, Эм, я очень хочу поскорее уехать…

Он крепко обнял её, прижал к себе так, чтобы она не видела его лица, и почувствовал, как глаза стали от слёз влажными…

***

Такси подъехало раньше намеченного, и Калеб принял это за добрый знак; то, что он делал было правильно.

Спешно надев ботинки, Эмма приоткрыла входную дверь, высунула наружу любопытный носишко. Ей нравилось наблюдать сквозь щелочку, как за воротами туда-сюда сновали люди, кое-кто пересекал улицу, хлопали дверцы машин. Она давно не бывала на улице, и всё казалось девочке удивительным, даже собиравшиеся в грозные синие тучи пушистые сероватые облака, различимые за кронами деревьев. Кажется, мостовая уже промокла от первых капель дождя, хотя никто не спешил вынуть зонт.

— Папа, можно мне уже на улицу? — спросила Эмма, повиснув на ручке двери.

— Подожди! — назидательно ответил отец. — Сейчас вместе пойдём! Такси нас ждёт!

— Мы на нём поедем? — спросила любимая любопытная малышка, раскачиваясь на носочках, едва борясь с нетерпением, готовая ему сдаться.

Калеб застегнул последнюю пуговицу пальто, проверил билеты, в задумчивости произнёс:

— Всё в порядке!

— Пааап, пошли! — опять заныла Эмма, вызвав, однако, едва заметную улыбку отца. Он просто не мог на неё сердиться, это было против его природы.

— Идём, идём, малыш! — сказал торопливо Калеб, беря чемодан и широко распахивая дверь. Эм выбежала на крыльцо первой, радостно приветствуя свободу от душных стен и сам свежий воздух. Вприпрыжку она спустилась по ступеням, оглянулась на отца, который, закрыв дверь, какое — то время возился с багажом.

— Мы едем, папа! — весело закричала она. Она подождала, пока отец спустится к ней, но терпение снова ей изменило, и девочка ринулась бегом к затворенным воротам.

— Эм, не беги на дорогу! — предупредительно велел Калеб, а дочь, как и всегда, послушалась его, тут же замерев на месте, не достигнув заветного. Обернулась к нему с таким несчастным видом, что он готов был захохотать. Долю секунды смотрела на него огромными глазами, полными досады, а потом подбежала к нему, властно взяла за свободную руку и потащила к воротам. Такси ждало.

— Папа, скорее! — взывала она к нему. Он следовал за нею, как всегда не мыслящий себя без дочери, позволяя ей собою управлять, как могла только она, ненавязчиво, по — детски невинно, безо всякой хитрости. И в её власти Калеб Хауард не чувствовал себя марионеткой, не мог быть с нею строг, суров, не мог не обожать её непоседливость и тягу к приключениям.

И ей предстояло главное…

Мужчина помог Эм отворить ворота, пропустил выйти за ограду первой. Большой мир захлестнул её с первого шага. Она вырвала у отца руку, подбежала к машине, пропуская мимо ушей уже беспокойный возглас Хауарда. Водитель быстро распахнул для неё заднюю дверцу, и она впорхнула внутрь, уютно и вольготно развалившись на мягком сиденье. Посидела, наблюдая, как отец передаёт чемодан водителю, а тот исчезает где-то внутри рычащего механизма. А потом, когда ей пришло в голову, что по дороге можно смотреть в окно, подползла к краю сидения, и замерла, глядя из окна на подвижную улицу. Странно, едва девочка покинула стены родного дома, он будто перестал для неё существовать, и всё, что было пережито, разом стерлось, подвижная фантазия не дала возможности сохранить в памяти губительную реальность, пусть та и осталась уже позади.

Калеб сел рядом с ней:

— Станция Юстон, пожалуйста!

Мотор зарычал, а сам автомобиль, будто в ознобе задрожал и рывком сдвинулся с места. Отец украдкой за нею наблюдал.

Едва автомобиль сколько мог набрал скорость, лавируя между припаркованными и движущимися собратьями, Эмма прижала ладошки к стеклу, устремила взгляд зачарованных глаз — жаль, он мог видеть только их отражение! — на будто бы спасающиеся от них бегством вековые каменные громадины домов и, открыв ротик, затаила дыхание, вся обратившись во внимание.

— Эм… — шёпотом позвал он, но так и не дождался обычного нежного слова, которое она очень любила, «Папа?»

Мужчина чуть понаблюдал за дочерью, а потом, развернув газету, принялся читать свой последний лондонский её номер. Хрусткие листы пестрели полосами маловажных новостей, и скоро он снова отвлекся на свою девочку. Любовно он смотрел, как она чуть покачивается в такт тряске, и дрожат кончики её длинных кос, а, когда стекло запотевает от её жаркого дыхания, она старательно протирает его рукавом.

Эм здоровалась с Лондоном, а её отец — прощался. Эм ехала в неизведанное место, её отец, её друг отправлялся с нею вместе. Эм не была одинока, ей было радостно везде, где был рядом её папа, а Калеб вдруг почувствовал одиночество, хотя на расстоянии вытянутой руки от него находилась та, которая годами избавляла от него. Она оставляла в городе, где родилась, не так уж много, а он — всё. Она не грустила, ей было, чему удивиться, Калеба же не удивляло ничего, и вдруг он потерял почву под ногами и, что страшнее, осознал это.

Перед глазами плыло единственное место, о котором он обещал тосковать в этом городе, место, где нашёл приют пятилетний Колин.

Он посмотрел на наручные часы: до поезда оставалось не так много времени, и они не могли уже отклониться от маршрута. Калеб, досадуя на себя, снова взглянул на дочь, и мысль его пронзил вопрос: «Можно ли в заботе об одном своём ребёнке, позабыть о другом?». Ответ он знал, и глядя на спинку Эммы, признал колоссальную разницу между своими детьми: Колин, давно не тревожимый ничем, был, вероятно, важнее живой во всех смыслах Эм, ведь Эмме он отдавал каждую свою минуту, а время его сына давно подошло к концу.

Что это значило?

Лишь то, что незабытый ребёнок, пусть по праву старшинства, праву рождения или ещё чему — то нуждался в отце, быть может, намного больше, чем Эмма, за плечами которой ещё не было ничего, а дорога обещала быть длинной…

Такси, взревев последний раз, остановилась у места назначения.

— Юстон, сэр! — оповестил водитель.

***

Продолговатый и низкий, вокзал с белой плоской крышей был едва виден за столпотворением пассажиров, вновь прибывших и тех, кто с минуты на минуты ожидал отправки своего поезда. Казалось, их были десятки, сотни, и всё больше с каждой минутой. Вскоре и они, Калеб с дочерью, должны были смешаться с этой многоликой, многоцветной и шумной, подвижной беспорядочной волной людского моря.

Из машины Калеб вышел первым, подслеповато сощурился от солнца и, сделав ладонь козырьком надо лбом, секунду или две наблюдал за кипучим движением народа. Кто неспешно, а кто — то проворно и быстро входил и выходил из здания, казалось, белый вокзал, освобождая, выпуская на волю одних людей, тут же пленял других.

Вслед за Калебом салон покинул и водитель, ему предстояло выудить из багажника пузатый чемодан, который один вместил в себя две жизни — взрослую Калеба и детскую Эммы. Сам Хауард обогнул автомобиль, по — джентльменски распахнул перед дочкой дверь.

Эмма, подвижная, радостная, предвкушающая путешествие, пусть плохо представляющая его течение и исход, птицей вылетела на мостовую и запрыгала на одной ноге, весело и с любопытством рассматривая скопление множества незнакомцев.

— Эм, будь рядом! — наказал девочке мужчина, понимая, что она, забывшая о всяческом страхе, уже не помнящая, как не понаслышке узнала слова опасность и боль, могла увлечься новой обстановкой, с восторгом, написанным на лице, увлечься настолько сильно, чтобы попасть в беду. — Не отходи от папы, дорогая!

— Хорошо, — ответила Эмма, поглядев на отца внимательно, может быть, понимая, его обеспокоенность, но уж точно чувствуя его любовь.

Однако, её потребность во впечатлениях, новизне и желании знакомиться с окружающим миром, заставляла её крутиться вокруг своей оси, стрелять глазами в разные стороны, ловить каждую деталь, впитывать всё до последней капли. Пока дочь поглотила новая атмосфера, она пробовала, казалось, сам воздух на вкус и аромат, Калеб Хауард принял чемодан, обменялся несколькими словами с водителем, вытащив из портмоне пару купюр, отдал их молодому человеку. Они пожали друг другу руки.

Такси оставило их на площади перед железнодорожной станцией Юстон.

— Идём, Эмма! — Калеб свободной рукой сжал ручку Эммы, и двинулся вместе с нею ко входу в здание вокзала, который представлялся ему порталом в иной мир.

***

С каждым шагом для маленькой Эммы вокзал всё больше представлялся мощным распластавшимся на солнцепёке зверем, который ленился пошевелиться. Громада его возвышалась над девочкой и бросала прохладную тень на всё, что было к ней близко. Изо всех сил стараясь не отставать от отца, в руке которого был зажат её кулачок, Эм проворно и озорно успевала окинуть взглядом то место, где оказалась в первый раз.

Но всё же она мало что успела увидеть, пропустить, как обычно запоминая, сквозь себя, и впоследствии не единожды с сожалением думала о том, что так немного смогла сберечь в памяти.

Постепенно устав сопротивляться нежданно ожившей, неуправляемой стихии — потоку почти несших малышку за собой или то и дело натыкающихся на неё людей, она сильнее, второй рукой ухватилась за руку отца и так следовала до самой платформы, где ожидало её настоящее, хоть, пожалуй, пугающее чудо.

Поезд… Темно-синий и очень длинный, теряющийся за поворотом и, быть может, там ещё продолжающийся. Он стоял у первой платформы, и скоро должен был отвезти Эмму в обещанное странствие. Расползались под ногами, окаймляли всё вокруг, ложились на каменные плиты у подножия площадки, где стоял невообразимо красивый, блестящий состав, клубы извергаемого им дыма, и Эмма Хауард почти тонула в них.

На платформе гулко шумела толпа, и ей вторил своим шипением блестящий змей, называемый составом. Во все глаза Эмма смотрела, как в окнах купе мелькают люди, передвигаются неверно, как шахматные фигуры на доске, фигуры, разучившиеся играть по своим же правилам.

— Наш вагон следующий, Эм! — гладя на дочь сверху вниз, оповестил девочку Калеб. И улыбнулся, когда почувствовал, что она с прежним, но стократ усиленным воодушевлением почти тащит его вперёд. — Тише, дорогая! Твой папа уже староват для бега!

— Глупости! — в своём упоении происходящим обронила девчушка, не оставляя попыток управлять отцом. И в этот момент она до боли напоминала свою мать, хоть, хвала Небесам, была напрочь лишена её заносчивости, эгоизма и жестокости…

***

Девочке показалось, — когда они добрались до нужного вагона и приготовились к посадке, — что рычащий недовольно хищный зверь сейчас проглотит её. В его брюхе, наверное, было достаточно места для маленьких девочек. А Эмма была маленькой девочкой. Она вдруг подумала, что змеи не умеют рычать, как тигры, а они — не такие длинные, как синий гигант. Девочка решила, что, возможно, поезд ни то, и ни другое. А кто тогда?

Почему папа не боится, а взяв её под мышки приподнимает вверх, велит держаться за поручень? Поддерживает её, пока она, поднимая высоко ножки, забирается по узеньким ступенькам наверх, и оказывается выше отца, выше своего роста, видит всё и всех, как видит мир сказочная королева из своего дворца? Только дворец королевы не дрожит под ногами, стены не сотрясаются, у дворца нет сердца, а у страшного чудища сердце колотиться так гулко, что удары его вторят биению сердца её собственного. Она пугается этого гула, но видит, с облегчением вздохнув, как отец очень легко будто взлетает вверх и, словно чтобы спасти её, оказывается рядом. Но у отца, как у храбрейшего её рыцаря нет с собою меча, а есть только спутник, который без помощи рыцаря не может преодолеть не шага — чемодан, который словно тоже питается маленькими девочками. И только чудом Эм не стала его добычей…

— Идём, родная! Найдём наше купе! Вперёд, а я за тобой!

Эмма почувствовала, что ей опять доверяют. Наверное, найти что — то было очень важной задачей, раз папа доверил её ей. Она будет умницей! Она сможет найти «купе»!

Как было сказано, она пошла вперёд по узкому коридору со множеством дверей. Повсюду слышались чьи — то голоса, а малышка будто потеряла свой. Она осматривалась по сторонам, но не находила ничего, похожего на купе. Всё дальше — дальше, ещё немножко…

— Эм, ты нашла! Вот и оно! — отец, который увлёк её в поиск, возвестил о находке, открывая перед дочкой наполовину стеклянную дверцу. — Входи, устраивайся!

Эм первой шагнула через порог, первой увидела два длинных и мягких сидения друг против друга. И, как в то время, когда она ещё не говорила, восторженно взвизгнула, подбежала к понравившемуся, вскарабкалась на него и снова замерла, глядя в чистое панорамное окно. Её странствие начиналось, и ради него стоило выздороветь.

— Пап, посиди со мной! — попросила она.

***

Поезд мчался, менялся пейзаж за широким окном. Со скоростью почти ощутимой, мелькали деревушки, деревья, пастбища и всё, что Эм хотела — ехать подольше.

Купе, клетушка, впрочем, с некоторым уютом обустроенная, иногда озарялось от пола до потолка солнечным светом, а потом могло надолго погрузиться в сумрак, такой, что Калеб частенько не видел любимого личика дочки.

Она же неотрывно смотрела в окно, впечатлённая увиденным и, кажется, ничем не разочарованная. Он представлял, что очень надолго впечатления от поездки не оставят её память, дадут почву новой жажде — жажде приключений. И в будущем, в своём светлом, далёком будущем, Эм, заручившись этой жаждой, как другом, пойдёт по самой интересной и захватывающей из дорог, дороге жизни уже будучи счастливой, напоенной, но не пресытившийся ею.

— Эмма… — позвал Хауард, и она обратила к нему глаза, полные блеском радости и искрой любознательности. Он так любил своё отражение в карих недрах, глубинах её взгляда. — Тебе нравиться путешествие?

Она не ответила сразу, сползла со своего места, подбежала к отцу, и он поднял её на руки, усадив к себе на колени. Потом сказала, снова посмотрев на отца:

— Очень нравится, папочка!

Мужчина поцеловал её в висок, заслонённый завитушкой волос:

— Всегда помни об этом, помни обо всём, что тебе нравиться и обо всех, кого любишь! Никогда не забывай, что сейчас происходит!

— Хорошо, папочка! — она знала, что поняла его.

— Калеб Хауард улыбнулся ей:

— Ты всегда такая умница!

И девочка улыбнулась в ответ, зардевшись от смущения, сказала:

— Я тебя люблю, папа!

Он обнял дочь сильнее. Вместе они смотрели теперь в одном направлении: на луг за окном.

— И я тебя люблю, Эмма, дочка!

— Я не забуду! — уверила она.

Поезд нёс обоих в новую жизнь.

***

Размеренный стук колес убаюкал её, и девочка заснула в объятиях отца. Он смотрел на неё спящую по привычке, осматривал всклокоченные волосы на макушке и лбу, закрытые нежными полупрозрачными веками глаза неземной красоты, длинные ресницы, кончики которых трепетали от его дыхания, маленький носик, забавно вздёрнутый словно в вечном упрямстве, щёчки, ещё худенькие после долгой изнурившей и чуть было не забравшей её у него болезни, но уже раскрашенные милым розоватым румянцем, губки, когда она не спала поминутно несущие то очаровательные нелепицы, то странно звучащие в её возрасте прописные истины, сотни раз на дню называющие его папой.

Он любил её, даже намного сильнее, чем своего сына! Это было неправильно, но правдиво, и на Страшном суде, лицом к лицу с Создателем, он не устыдился бы признаться в этом! А дальше будь, что будет! За неё он понесет любое наказание, пусть самое страшное. За дочь он готов гореть в любом пламени, терпеть любые муки, ведь мучился же годами, ожидая её, и после, когда она уже отягощала его руки своим тельцем, а мысли его — одним своим существованием, в одночасье оставшись единственным человеком, что создан для него…

— Я тебя люблю, моя девочка! — шёпотом повторил он и внезапно почувствовал очищающую силу слёз, слёз, боли в которых не было, а были надежда и нежность.

***

Поезд понемногу сбрасывал скорость. Незаметно прошла для них часть пути, того, что словно навсегда отделила их от прежней, когда — то прочной, но распавшейся жизни. Он не сожалел ни о чём, она — не могла сожалеть, ведь с нею вместе осталось то важное, что было всегда — обожаемый папа.

Калеб разбудил дочь поцелуем в щёку, и она послушно открыла затуманенные от сна глаза, как всегда радостно возвращаясь к нему из фантастического мира снов. При виде его лица, улыбнулась и, догадавшись, спросила:

— Мы приехали уже?

— Да! — подтвердил он. — Скоро поезд совсем встанет, мы с тобой выйдем на улицу, а там нас уже ждут…

— Новые приключения?! — радостно спросила дочь, вся обратившись в ожидание их, невероятных и прекрасных.

— Да! — сказал он опять. — Но ещё, думаю, тётя Сара и дядя Эрик!

— Ура! — она захлопала в ладоши, но тут же стала серьёзной и будто бы даже погрустнела. — Я по ним очень соскучилась, папочка!

— И я, малыш, и я! — со вздохом признался он. — Но теперь мы будем вместе!

— А мы домой уже не поедем? — поинтересовалась девочка.

Мужчина улыбнулся. Конечно, она ещё долго будет называть и считать своим настоящим домом лондонский особняк, из которого за свои годы не разу не уезжала. Ещё долго она, уроженка Лондона, верно, будет задавать вопрос о возвращении домой, а он будет терпеливо её объяснять, что дом её отныне в Ливерпуле, и поступками доказывать это, создавать вокруг неё столько гармонии, окружать таким счастьем, что любимая, самая горячо любимая девочка на свете, и думать забудет о том месте, где родилась…

— Нет, дорогая моя! Мы в Лондон больше не поедем! И твой дом теперь здесь!

— И твой тоже? — живо спросила она и, не дожидаясь ответа: — А если я захочу увидеть бабушку и дедушку, дядюшек?

— Мой дом всегда там, где ты! — ответил ей мужчина. — А мы их пригласим к себе или…

Он выдержал интригующую паузу, она вытянулась струной, гадая, что это придумал папа:

— Поедем в Лондон тайно! И никто не будет знать, что мы явились, а потом так же секретно уедем назад! Хорошо?

— Я люблю секретики, папочка! — она была в восторге от задумки отца. — А ты?

— И я люблю секретики, Эм, солнышко! Но у нас не должно быть секретов друг от друга, ладно?

— Да, папа! — она не по — детски сосредоточенно слушала его, запоминала его слова. И, может, прямо сейчас решила окончательно никогда и ничего не таить от отца.

***

— Давай, Эм, смотри! Видишь дядю Эрика?

Они стояли на платформе, поток людей обтекал их. Как волны морей, они обрушивались на них, и снова начинался отлив. Эмма сидела на плече отца, и вертела по сторонам головой, высматривая дядюшку Эрика. Но среди незнакомых силуэтов долго не могла найти одного лишь человека, а потом…

— Папа, я вижу его! — закричала девочка. — Он приехал, приехал!

— Где же он, дочка? — щурился Калеб, тщетно пытаясь рассмотреть что — нибудь сквозь толпу.

— В темно-коричневом плаще, недалеко, за леди с клетчатым чемоданом! Пойдём поскорее!

Отец снял её с плеч, отпустил на плиты площадки. И не успел и глазом моргнуть, как она юркнула между прохожими и побежала, весело смеясь на бегу, к мужчине, которого случайно различила в толпе.

— Эмма Хауард, сейчас же стой! — он испугался, как бы дочь не угодила в неприятности. — Стой, и вернись ко мне!

Но девочка, которой опять завладел огонь нетерпения, впервые не послушалась отца, с трудом пробиралась к своей цели, уверенная, что в конце концов, её ждёт дядя. И чем больше крепла уверенность, тем быстрее она старалась бежать.

Калебу Хауарду ничего не оставалось, кроме как очертя голову кинуться за ребёнком так быстро, насколько позволял увесистый багаж. И он, чуть задохнувшись, не смог её настичь. Хотя за рассеявшейся толпой прибывших и отбывающих успел заметить, как девочка почти влетела в распахнутые для неё объятия и замерла в руках, принадлежащих и впрямь Эрику Говарду.

Мужчина, не связанный с нею родством крови, схожестью внешности или чем — либо другим, всегда любил её, как можно любить ребёнка, не просто растущего на твоих глазах, но своего ребёнка. Он адекватно понимал, что обаятельная эта девочка чужая дочь, но дочь человека настолько близкого ему самому по духу, что и он, окажись в его руках обязанность её воспитания, не отклонился бы от проложенного её отцом курса.

— Здравствуй, малышка! — поприветствовал он её, чувствуя, как приятно она обнимает его за шею, таким образом тоже здороваясь. — А где папа? Ну — ка, посмотри на меня!

Её изумительные тёмные глаза встретились с его, она сказала:

— Я от него убежала! — и продолжила без трусости в голосе: — Он теперь меня накажет!

— Ну, разве можно, Эмма?… — вздохнул Эрик. — Смотри, а вдруг бы с тобой что — то случилось в этой толчее, а?

— Но ведь не случилось! — ответила Эмма.

— Всё равно серьезной беседы тебе не избежать! — сурово отрубил Говард. — Чтобы неповадно было своевольничать, мала ещё!

Он спустил её с рук, положил руку на плечо и, девочка встала рядом с ним, переминаясь с ноги на ногу в тревожном предчувствии отцовского появления. И он появился, через секунду вынырнув из быстро растаявшей толпы. Лицо его не было злым, но было непроницаемо, он поравнялся с провинившейся.

— Эмма Хауард, ты наказана до самого замужества, так и знай! — он присел перед ней на корточки. — И даже не думай больше сбегать от меня!

— Хорошо, папа! — не поднимая головы от стыда, тихо пробурчала она.

— Иди ко мне! — на этот раз объятия ей открыл уже отец, и голос его смягчился значительно. Дочь кинулась к нему на шею, чуть не плача.

— Прости, пожалуйста, меня!

Калеб отстранил от себя девочку, чтобы посмотреть на неё:

— Ты меня очень напугала, Эм! Понимаешь?

— Я больше так не буду! — в глазах её он прочёл честность. Ей можно было поверить.

— На первый раз поверю! — мирно произнёс отец, взял девочку за руку, поднялся на ноги.

— Приветствую, Эрик! — мужчины пожали друг другу руки под взглядом девочки, которая смотрела то на одного, то на другого. Её будто подмывало что — то спросить, она заметно переживала. Но никто сейчас не придал этому значения, потому что она ещё была в немилости у обоих. — Как вы? На последнее письмо она не ответила!

— Она едва пережила это снова! Саре тяжело и сейчас, но она храбрится, ты же знаешь! Надеюсь, всё пойдет лучше, когда Эмма обоснуется в нашем доме! Саре так нужно о ком-то заботиться сейчас, а маленькая девочка прекрасная кандидатка! — молодой мужчина помолчал, готовясь к признанию. — Я боюсь за мою жену, Калеб! Она ещё молода, и всё, может быть, впереди, но веры в ней нет! Случившееся подкосило её, я боюсь она не оправится!

— Ты должен быть с ней, ты клялся у алтаря! — вдруг подумав, что распадается и этот союз, сказал Хауард.

— И желания не было отказаться от неё, Калеб! Она нужна мне, как никто! — он улыбнулся своим мыслям, несомненно, мыслям о жене. — Я люблю её, очень люблю!

— Это главное! — старший мужчина хлопнул Эрика по спине. — Это всегда — главное! Мы это не поняли в своё время…

Он вернулся в сознании к Энни, и со знанием, что всё ими построенное они разрушили сами, решил, что каждая утрата несёт за собою приобретение, каждая потеря — находку. Он потерял и любовь жены, и жену, но взамен стал обладателем любви безусловной, меняющейся во времени, и претерпеваемые ею изменения давали ему намного больше счастья нежели неизменная годами, но так легко погасшая любовь к Энн и былая любовь Энн к нему.

— Я вас поддержу… обоих…

— Спасибо, друг! — произнёс Эрик. — Поехали домой?

А, снова посмотрев на маленькую Эмму, добавил:

— Тётя Сара ждёт кое — кого!

Он развернулся на каблуках и, словно проводник, пошёл впереди отца и дочери. Эмма потрясла руку отца, привлекая внимание:

— Папочка, папочка…

— Да, Эм?

— А можно не наказывать меня до мужества?

Калеб в очередной раз хотел расхохотаться.

— Посмотрим, дочка! Потом посмотрим!

И повёл её вслед за Эриком, крепко держа за руку.

***

Девочка не запомнила города. И мимо её памяти пронеслись все повороты и улицы до того места, что ей в будущем предстояло называть домом. Впечатления застили собою всё её существо, но в мозгу совсем не осталось даже маленького уголка, в котором можно было бы их разместить, разложить, как вещички в шкафу.

Она только чётко помнила всю жизнь, даже тогда, когда в душе не осталось ни одного светлого пятнышка, сердце, обычно мёртво неподвижное, при этом воспоминании сковывала непереносимая боль, от которой хотелось кричать, выть, которая звала умереть, помнила, как на веранде встретила её слабая телом, но удивительная, сильная душой женщина. Сара Говард.

Сара сидела в будто бы слишком большом для её маленького, словно иссохшего в один миг тела, кресле с такими массивными ножками, что было поразительно, каких, должно быть, трудов стоило вытащить его на улицу…

Когда машина с маленькой пассажиркой на борту остановилась на дорожке из мелкого гравия, устало рыкнув в завершении своего долгого пути, девочка, присмиревшая и притихшая с самого вокзала, немного ещё сидела на заднем сидении, смотря в окно с любопытством, на которое словно надела ошейник.

Её отец выгрузил чемодан, так надоевший ему, что хотелось уже научить его самостоятельно ходить, и сначала смотрел в окно автомобиля на дочь, ожидая, что неугомонная, забывшая о том, что наказана до самой молодости, девочка вырвется на волю из клетки салона, и, непредсказуемая, шумно вернёт в дом жизнь, о которой все забыли. Но Эм медлила, как раз памятуя о наказании.

— Эмма?

Она не отозвалась и всё так же сидела, гордо оцепенев, всем видом показывая насколько она послушна собственному обещанию. Калеб двинулся к машине, встал около места дочери, постучал по стеклу.

— Эм, а как же наше приключение?

Она глянула на него, как — то по — особенному указывая глазами, что он может открыть дверцу. И он был послушен своей девочке.

— Как же наше с тобой приключение? — снова осведомился он.

— Не хочу, хочу домой, папа!

Эм! — он вздохнул. — Эм, мы же говорили, что это твой новый дом, так? Надо привыкнуть! Не упрямься, хватит капризничать… Тебе тут очень понравится!

Он протянул руку, которую дочь приняла, и, пыхтя, выбралась из машины.

— Славная девочка! — он потрепал её по щеке. — Пойдём, тётя Сара ждёт тебя!

Девочка, держа отца за руку, вдруг оторопела в новом для неё, огромном мире, который ни единой чертой не был похож на тот, что она покинула. Ей казалось, что дом её в Лондоне не был так велик, как этот, что в городе она никогда не видела такого голубого высокого неба, как то, что висело над её головой, над крышей, что там даже не было столько красивых деревьев, как в этом саду. И сам сад около лондонского особняка обойти можно было в три шага, такой крошечный он был. И потому ей хотелось держаться ближе к папе, ни на шаг от него не отставать. Это у неё получалось.

Маленькая рядом с высоким отцом, она жалась к его боку, и, будь у неё больше сил, уже стала бы причинять ему боль, так сильно вцепилась в его руку.

— Эм, не надо боятся! Я с тобой, и мы же приехали к тёте Саре, ты не забыла? Ты же её любишь?

— Люблю! — подтвердила девочка, чуть ослабив хватку. Всё же не готовая совсем отпустить его руку, она так и не отошла от него ни на дюйм.

Они поднялись по лестнице на веранду.

В конце её стояло кресло, в котором, овеянная одиночеством, и чувствующая себя в нём спокойно, сидела, укутав ноги тёплым пледом, тётя Сара. Ей не хотелось никак реагировать на вторжение или она почему-то не заметила его. И, даже не повернув головы в сторону брата, племянницы и немного поодаль стоящего мужа, она продолжала восседать на своём месте, как на троне.

— Тётя Сара! — при виде молодой женщины, юная нарушительница спокойствия попросила у отца отпустить её. Он освободил её руку:

— Беги, солнышко!

Услышавшая её женщина встрепенулась, оказалось, только проснувшись. Когда девочка, такая живая, в которой было так много прелестной подвижности, непонятого ей самой дара дарить радость, хотела уже подойти ближе, Сара Говард откинула с колен плед, встала на ноги так поспешно, что пошатнулась и резко упала обратно.

— Боже! — пробормотала она.

Наверное, её что — то мучило, давило, скручивало пульсирующей болью всё тело, больное, не восстановившееся ещё после удара по самой её сути. Но она осталась крепка, переведя дух, и отказавшись от помощи брата, который в мгновение оказался подле неё, и даже, сквозь проступившие на глазах слёзы, улыбнулась ему. Её маленькая рука с длинными, тонкими, очень женственными пальцами пожала его руку:

— Наконец, приехали! — Калеб испугался её голоса, слабого с протяжным, всеми силами скрываемым стоном усталости в конце. — Я так рада вам! Прости, что не встречаю, как положено…

Она попыталась усесться поудобнее, но скривилась от боли.

— Тсс… не говори ничего… Тем более не извиняйся! Мы не помешаем тебе?

— Какие глупости! — она нашла в себе силы фыркнуть. — Так ты её привёз?

— Да! Я и задумал это ради Эммы! Она здесь!

— Хорошо! — слабо улыбнулась Сара. — Можно мне на неё посмотреть!

— Конечно! — он коснулся губами ледяного виска сестры, оглянулся на дочь. — Эм, иди сюда!

Эмма пошла к нему, по — видимому, собрав в сердце всю свою храбрость, потому что, когда упала тётя Сара, она впервые за всё время по — настоящему испугалась.

Сара, сев как можно прямее, в предвкушении встречи с девочкой попыталась разгладить складки сбившегося на коленях пледа, но бросила эту затею, почувствовав накатывающую слабость. Молодая женщина откинулась на спинку сидения, на секунду прикрыла глаза, пытаясь успокоится и выровнять дыхание.

— Всё хорошо! — сказала она сама для себя, снова взирая на окружающее вокруг.

Эм приблизилась к тёте, плохо скрывая страх и непонимание произошедшего. Словно пугаясь самой женщины в кресле, она встала за спиной отца и мимолетно временами взирала на Сару, словно ожидая, что та резво соскочит со своего места и сможет утащить её в неизвестном направлении. Сара снисходительно, печально улыбнулась, протянула к племяннице руку:

— Эм, родная, иди ко мне, я не обижу тебя!

Эмма пошла на зов, но, кажется, ноги её стали деревянными, остановилась около больной, которая теперь ласково погладила девочку по щеке.

— Не бойся меня, не надо! Можно мне тебя обнять?

Вместо ответа Эм, решившись, открыла тётушке детские, невинные объятия, позволила себе затеряться в объятиях Говард, что нежно, но уверенно прижала её к своей худой груди.

— Девочка… — с непонятной грустью произнесла Сара Говард, одаривая Эмму поцелуем в макушку, ещё крепче обняла её.

И вдруг, впрочем, не желая напугать малышку, разразилась слезами. Калеб наблюдал, как катились, одна за другой прозрачные слезинки, но не надеялся, что они облегчат её существование. Эрик, до сих пор хранящий молчание и держащийся в стороне, как тень, едва разрыдалась его жена кинулся к ней и опустился перед ней на колени.

Он был её семьёй, но теперь, вместе, они приняли к себе и сделали частью чего — то большего ещё двоих, несчастье одного рода объединилось с несчастьем отличным, но столь же горьким.

***

Вновь прибывшим и обещавшим остаться надолго или навсегда отдали одни из самых лучших комнат, которые были очень близко друг к другу. Их новые хозяева были едва ли не столь же близки и сейчас, будучи пришельцами, хоть и самыми желанными, как никогда нуждались один в другом.

Первая ночь Эммы в новой детской спаленке началась со всех на свете любимых сказок. Потом отец рассказал ещё кучу весёлых историй прежде, чем традиционно накрыть её одеялом и, поцеловав в лобик, пожелать спокойной ночи.

— Ты не будешь бояться в незнакомой комнате одна? — спросил он, сидя на краю её кроватки, ещё держа ладони на одеяле.

Девочка хихикнула:

— Нет, мистер Бэар посмотрит за мной!

— Да, а ты присмотри за ним, дочка! Он всего — то медвежонок! — в ответ хохотнул Калеб.

— А я — девочка! А кто тогда будет спать?!

— Я буду спать… в соседней комнате! — отец улыбнулся.

— Ну, пап…

— Я пошутил! — поспешно вставил Хауард, и повторил тихо: — Спокойной ночи, милая! Я люблю тебя!

Она зевнула:

— Я тоже тебя люблю!…

Когда мужчина выходил из её спальни, то подумал о том, как удачно, что он привёз её любимца раньше, чем привёз её саму…

***

Сестра поправлялась долго и тяжело, но и правда, не показывала никому своих мучений. Боли мучали её, и казалось странным и даже преступно несправедливым, что она так рано вернулась домой из больницы. Её крепкий организм вдруг дал сбой, здоровье, ранее также восстановленное словно из пепла, снова пошатнулось. Стало страшно, что уж этого удара ей не пережить. Да, смерть физическая женщине не грозила, но грозило что — то более страшное, даже более скорбное. Навсегда застывшая, увлеченная осознанием, осмысливанием того, что с нею случилось уже не один раз, она могла потеряться в самой жизни, упустить всё её радости и начать проклинать безжалостную к ней судьбу, смириться с которой она ещё не успела.

Но однажды дело будто пошло на поправку, когда она, стоически выдержав, как Эмма с упорством скалолаза забралась к ней на колени и милым, похожим на щенячий, взглядом попросила себя обнять, сказала:

— Подожди ещё немного, Эмма! Тётя скоро выздоровеет, и вместе с тобой придумает сотни проказ!

Калеб, сидящий рядом, возмутился:

— Вы хотите свести меня с ума?!

Сара Говард бросила на него ехидный взгляд:

— Не думаю, что ты успел отвыкнуть!

Пока говорила это, молодая женщина выглядела вполне довольной.

***

Но она долго еще не поправлялась. Это снедало всех обитателей дома, даже маленькую Эм, поэтому Калеб, как мог, стремился оградить её от переживаний за тётю, видя, как стремительно малышка прониклась общей подавленностью. Вместо Сары он придумывал для дочки сотню развлечений, и чуть позже, и всю жизнь, будучи взрослой женщиной, Эмма Хауард вспоминала, как…

***

Ей четыре, идут и проходят первые месяцы в особняке семьи Говард. Она, едва достающая отцу до середины бедра, вертится вокруг него, явно мешая, когда он в кухне готовит завтрак — блинчики. Потом он ловит её, поднимает на руки, садит на высокий табурет, надевает дочери фартук и платком покрывает голову с уже роскошными локонами. Вместе они всыпают в глубокую тарелку муку, и всё получается, пока Эм не опрокидывает на стол остатки белой пыли из банки и лихо, пока отец отвлекается на учинённый беспорядок, растирает муку по столешнице, хлопая в ладоши, смеясь. Испачканная в белом, покрывшем всё вокруг порошке, она, сквозь белесый туман и парящие в воздухе песчинки смотрит на отца, зная, что он не в силах удержаться от улыбки, хотя укоризненно качает головой…

***

Скоро её пятый день рождения. Год 1975, хоть малютка и не подозревает о датах, а просто знает о времени, когда пора получать подарки.

И на этот раз праздник, впервые шумный и весёлый, собрал вместе всю её семью. И хоть не приехала мама и братик, ей нет до этого дела, и больше всего привлекает большая, яркая и блестящая, коробка с нарядным бантом и пирог со свечами. Когда они задуты, и всё взрослые чему-то хлопают, папа просит открыть вожделенную коробку и, кажется, сам в нетерпении узнать, что там внутри…

Куколка, с красивом платье, с волосами, как у неё, и волшебными глазами, которые даже закрываться могут, бантиком губ. Она похожа на маленькую девочку, под стать своей новой подружке.

Она улыбается, счастливая, и папа улыбается в ответ…

***

А летом он учит её плавать в озере совсем недалеко от дома. Ничего не получается, и она боится разочаровать отца своим неумением. Калеб же, терпеливый, всё понимающий, раз за разом крепко держит её за руку, когда они вместе спускаются к воде. И однажды всё удаётся, по-собачьи, ещё неловко и совсем медленно, но девочка справляется и с этим навыком. Вода ей подвластна, и она спешит поделиться этим со всем миром, крича:

— Я умею плавать!

— Хвастунишка! — мягко осаживает её отец. — Эм, ты на берегу!

Наверное, рано говорить, что она научилась? Девочка осторожно спускается к кромке воды, заходит по щиколотку.

— Смотри, папа! — восклицает она, и заходя глубже в воду, безо всяких опасений ложится на её гладь и смело плывёт к папе, который ждёт её, стоя в воде по пояс…

***

Неожиданно она понимает, что почти научилась читать, когда ближе к ночи, вдруг по слогам прочитывает целое предложение из сказки. Только обидно, что теперь папа хочет слушать, как она сама читает любимые сказки и наотрез отказывается ей почитать!

И это тоже Эмма вспоминает в самые горестные свои минуты.

***

Её, пятилетнюю, поглощает тяга к новым знаниям. Она почти не расстается с книжкой, и скоро папа понимает, что ей интересно. Животные… Особенно лошади. А ещё всё-всё на свете. Она становится очень прилежной в изучении любого предмета, кругозор девочки расширяется невероятно. И обо всём она стремится рассказать, она очень открытая, и готовая делиться всем, что есть у неё. Скорее всего, подозревает с большой надеждой Калеб, она станет очень образованной женщиной. И эта мысль умиляет его, но, что стало заметно недавно, щемит сердце подозрением, что до этого времени вместе они не доберутся…

***

Ей никогда не забыть, как отец впервые сажает её на настоящую лошадь. Она выше девочки, её шкура блестит, атласно переливаясь на солнце. Она такая красивая!

Эм сидит по — ковбойски, в большом, словно для двоих человек седле. Папа стоит рядом, а дочка ждёт не дождётся, когда он тоже сядет на будто бы сказочное животное, но сначала он даёт поводья в подрагивающие ручонки девочки. Она хватает длинные жёсткие ремни, впиваясь в них бескровными пальчиками. Ей немножко страшно, потому что кобыла под ней шевелится, переступает с ноги на ногу, будто прямо через секунду намерена пуститься в скач…

Но папа, с поразительной для Эммы ловкостью запрыгивает в седло, его руки теперь по обеим сторонам от девочки. И с ним совсем не страшно, он большой и надёжный. А что ещё надо?…

***

Ей нравится математика. И папа придумывает интересные задачки. Ей почти шесть лет, а она неплохо (хорошо) считает, может и делить, и умножать, играючи справляется со сложением, обожает вычитать одно из другого.

Недюжинный её ум развивается, тяга к знаниям всё крепнет, опора её стремлений, вдохновитель её многогранного развития — папа.

Она так рада, когда ответ, что она написала мелом на доске, верен, и папа гордо смотрит на неё….

***

Он учит её нравственности, заботе о более слабом существе, когда подбирает на улице и преподносит дочери щенка. Хауард, пожалуй, никогда ещё не видел дочь такой волшебно счастливой!

Мужчина объясняет ей, как важно всё делать вовремя: кормить собаку и поить её, выгуливать, лечить… И ещё — как и с любым живым существом, важно любить. И он, не говоря ничего о том, как проявить его, это чувство, которое объединяет народы, всех людей на планете, но может их навсегда разлучить, наблюдает…

Эм усердно и с нежностью оберегает маленького питомца, сама заботясь о том, чтобы миски с едой и водой не бывали пусты. Она даёт другу имя Холли, с удовольствием, как по часам выгуливает его, даже дрессирует, вычитав где — то о дрессуре. И умильно, даже чаще, чем требуется, проверяет, влажный ли у Холли нос! Гладит его, и балует почёсыванием за ушами! И щенок в обществе маленькой хозяйки процветает!

***

В таких волнениях, в таких приятных днях и месяцах они и не заметили, как быстро подкралось к ним семилетие Эммы.

Девочка ещё не стала взрослой, но уже не была маленькой, и это иногда расстраивало Калеба Хауарда, и он оглядывался на годы, проведённые в доме Говардов, считая их и лучшим подарком, и изощрённым наказанием. Мрачно он смотрел назад, где остались навеки незабытыми самые лучшие мгновения его уходящей в никуда молодости, а маленькая Эмма смотрела в его лицо с сожалением в невероятных глазах. Она взрослела, и скоро детская невинность обязана была распрощаться с нею, или его дочь, поддавшись неизвестно чьим уверениям, сама могла избавиться от неё, как от ненужного груза.

Эмма была, как и другие, наследницей женского начала, с его неоднозначностью, спорностью, но главенствующим положением. И если сейчас она была пока что в значительной степени далека от самого этого понятия, то рано или поздно и для неё придёт время, её душа всколыхнётся от неизведанных желаний, и, быть может, они помутят и разум её, и сердце. И оставался вопрос: сможет ли Калеб уберечь дочь от необдуманности, скоропалительности принятия решений, и от последствий, которые бывали жестоки?

***

Она не радовалась, как обычно, двадцать шестому апреля, утром долго не выходя из комнаты. Отец нашёл её сидящей у окна. Она неотрывно, даже, казалось, не моргая, смотрела на маленький пустырь против своего окна, гадая, почему там никто не высадит цветов. Отвлекло её вежливое покашливание отца. Эм обернулась:

— Папочка! — она всегда приветствовала его доброй улыбкой, но сегодня она вышла грустной и рассеянной. Так бывало всегда, когда девочке было тревожно на душе.

— Давай спустимся к гостям, Эм! Сегодня великий день! — предложил отец, а про себя добавил «Седьмой по счету!» — Пойдём, милая!

Он протянул ей руку, приглашая последовать за собой, но она не пошевелилась. Мужчина насторожился:

— Эм, что не так?

Она ничего не сказала, и он, подойдя к ней, присел на диван, на котором сидела и девочка:

— Что случилось?

Эмма, словно не зная в какие слова облечь свои мысли, ещё немного хранила молчание, а потом сказала тихо:

— Я бы лучше весь день просидела здесь с тобой! Я так скучаю по тебе, папа, всегда-всегда!

Он ошарашенно взглянул на неё и, сначала не найдя слов, просто крепко обнял её, поцеловал в щёчку, а потом произнёс:

— Дорогая, ну, я же никуда не денусь от тебя! Не смогу, ты — моя!

Дочь посмотрела на него, и впервые за всю жизнь Эм он почувствовал, что глаза её видят всю глубину его души, его сомнений.

— А мне кажется, с каждым днём мы дальше и дальше! — поделилась она своим переживанием. — Я во сне вижу, как ты уходишь, а меня с собой не берёшь, и не зовёшь даже…

Ах, вот о чём она думает, только не знает, что уходит он не один, и имени его спутницы тоже не знает, как не знает и что бессмысленно ждать чьего — то возвращения, если ушли с нею. Он взял ей за руки, погладил нежную тонкую кожу, минуту молчал, словно пересчитывая пальчики, а на самом деле собирался с мыслями. Заговорил после, с трудом:

— Какая ты уже взрослая… Понимаешь, родная, жизнь так устроена, некоторые люди вынуждены расстаться с любимыми… Правду сказать, все люди, даже, когда они этого не хотят… Это естественно и… правильно! Когда — нибудь и мы с тобой простимся, а знаешь, для чего?

— У? — промычала девочка, которой совсем не нравились отцовские слова, даже, если они и были верны.

— Чтобы встретиться снова… — он улыбнулся светло и беззаботно, хоть на душе скребли кошки.

— Но я не хочу с тобой прощаться! — упрямо ответила дочка.

— И я не хочу, котёнок! Но, я думаю, это будет ещё не скоро! Слышишь, твой старикан тебе ещё надоест!

— Быть не может! — она, повеселев, бросилась к нему в объятия.

— Эм, ничто не помешает мне тебя любить! Обещаю… — он говорил правду и, подумав, что раз такая необходимая поддерживающая терапия приносит свои плоды, он и действительно мог быть с нею ещё очень долго, видеть, как она станет красивой, притягательной женщиной, удивиться и немного расстроиться, что Эм влюбилась, восхититься ею в подвенечном платье, проводить к алтарю и, заботливо передав заботы о ней другому мужчине, по — стариковски заняв любимое кресло, примется ждать внуков, изредка роняя ностальгическую слезу по тем временам, когда Эмма была ребёнком…

***

Ровно через месяц, день в день, случилось непредвиденное и, пожалуй, плохое событие.

Не объявляя войны, не давая опомниться и изловчиться избежать неприятностей, в дом Говардов, как самый страшный и внезапный ураган ворвалась, а, вернее, приехала Энн.

Они — Калеб и его жена, с которой они последние годы не разу не говорили — уединились в библиотеке, и их долго не было даже слышно. О чём они разговаривали, и нашли ли хоть одну общую для обсуждения тему, осталось загадкой, но мало-помалу стало очевидным и её упорство в стремлении добиться восстановления какого — то права, и его ещё более упорное желание препятствовать любым её попыткам это сделать. Они не поругались, но на повышенных тонах, так, кажется, и не придя ни к чему конкретному, попрощались. Каждый, впрочем, планировал никогда больше не увидеть другого.

Очередная тягостная, ничего не разъяснившая дискуссия их, завершилась ничьей, и Калеб не был намерен позволить Энн Хауард взять реванш.

Женщина вылетела из библиотеки раздосадованная, но свою подавленность умело и профессионально спрятала во взгляде победительницы, который метнула на Эм, не вовремя появившейся в холле.

Девочка много лет не видела женщину, которая так повлияла, явилась причиной её приезда сюда, но помнила её сумасшедшие глаза, какими они были, когда Эм получила удар по лицу. И инстинктивно встала за отцом, который вышел проводить непрошенную гостью. Мужчина приобнял дочь за плечо:

— Не бойся, Эм!

— Ха! — возмутилась Энн. — С чего ей бояться родной матери? Правда, детка? Ты научил её куда худшему, научил ненавидеть меня!

Она было взвилась снова, но Калеб осадил её в той манере, которой придерживался в общении с этой женщиной слишком много лет:

— Я ничему подобному не учил мою дочь! Она тебя боится, потому, что ты сделала, вспомни! А, если когда — нибудь она всё же будет тебя ненавидеть, то это будет то единственное, что ты заслужила от неё! Уходи, я запру за тобой дверь!

Казалось, она задохнётся от того, что невысказанное оскорбление застряло у неё в горле, но женщина, только жутковато улыбнувшись девочке, сказала:

— Не надейся отделаться, Калеб! Я возьму своё, так или иначе…

Она быстро, почти бегом пошла к двери, распахнула её настежь, вылетела на крыльцо пулей и скоро пропала из виду.

В дверном проёме они увидели ничем не омрачённую природу.

***

Ложась спать, Калеб Хауард, поморщившись, проглотил своё лекарство, растянулся на постели и подумал, как хороша может быть жизнь, если ты кого-то любишь, и какой гнусной она становится, когда над тобой нависло грозовое небо непрощения, нелюбви и злобы. Ещё, видением отдыха и правильности всей его жизни, перед глазами возник сначала Колин, спокойный и ангельски улыбающийся — надо будет съездить навестить его могилку! — и Эмма, весёлая, придумавшая очередную проделку — хорошо бы научить её играть в шахматы, ей понравится! — и мужчина уже почти закрыл глаза….

Но совершенно нестерпимо, пугающе, сердце сжалось от такой невероятной боли, какой он ещё не испытывал. Он был готов закричать, но вместо этого заставил себя подняться с постели, держась за стену и пошатываясь, в полумраке побрёл из комнаты прочь. Одну руку он сжал в кулак, слишком наивно надеясь таким образом унять боль, остановить до сих пор не известный по силе приступ. Боже, не сегодня, я ведь обещал ей! Обещал, что буду с ней долго! Моя Эм! Прости…

Он выбрался в коридор, не понимая уже, что заходится криками боли, но понимая, что сейчас жизнь его, возможно, обрывается. Он подумал, слава Богу, что спальня Эм теперь не рядом с его, и она не услышит ни жестокого его вопля, грозящего разрывом барабанных перепонок, ни ужасного последнего удара когда — то покладистого сердца. Но на его исступлённый крик примчался Эрик, а следом за мужем Сара, улыбку которой, первую настоящую за столько лет он видел не так давно…

Конец ознакомительного фрагмента.