Сотворение мира

Елена Крюкова

В книгу входят пять крупных циклов – книг стихов: “Книга Исхода”, “Кхаджурахо – Книга Любви”, “Реквием для отца среди ненаписанных картин”, “Франция. Фреска”, “Русское Евангелие”. В “Книге Исхода”, на примере вариаций на ветхозаветные темы и использования древнейшей земной символики, дана попытка осмысления извечного трагизма мира и силы духа человека. Соединение человеческой любви с мощью Бытия – колорит книги “Кхаджурахо”. Впервые в русской поэзии Крюкова ярко, смело, живописно изображает красоту и драматизм живого Эроса, чем и заслужила от Евгения Евтушенко характеристику “последнего поэта страсти” (“Строфы века”, М., 1995) Дочь художника, Крюкова создала стихотворный памятник русским художникам-живописцам и своему отцу, художнику Николаю Крюкову, в книге “Реквием для отца среди ненаписанных картин”. “Франция. Фреска” – сверкающий, как самоцвет, гимн прекрасной Франции, с которой у поэта давние связи – Франция, на протяжении многих лет, источник вдохновения для Крюковой и ее мужа, известного художника Владимира Фуфачева. “Русское Евангелие” – масштабная стихотворная фреска, каждый фрагмент которой – евангельский сюжет, перенесенный на русскую, славянскую почву. Жизнь, смерть и воскресение “русского Христа” ведут начало от древней “Голубиной Книги”, от “русского Распятия” из “Андрея Рублева” А. Тарковского, от тютчевского: “…всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя…” Отрывки из “Русского Евангелия” Крюковой публиковались в журнале “Дружба народов” и в “Литературной газете”. Автор смело ставит знак равенства между мифом и жизнью, поднимаясь от интерпретации древних мифов Земли до современных социальных обобщений. Бесспорный темперамент поэта сообщает книге динамизм, напряженность и рельефность эмоций. Живописная метафора не закрывает от читателя остроту мысли.

Кхаджурахо

Книга любви

Любовь

…Ну наконец-то я о Ней скажу.

Петлей стыда захватывает горло.

О Ней жужжали, пели, свиристели,

О Ней — меж хладом дула у виска

И детскою бутылкою молочной —

Ругательством тяжелым вспоминали

Или нежнейшим просверком очей…

Молчите все. Мое приспело время.

Я повторить чужое не боюсь.

Я все скажу старинными словами.

А сами мы — из клеток, из костей

Да из кровей каких? — не тех ли, давних?!

Так что же мне бояться?! Все о Ней,

О Ней хотят лишь слушать или ведать,

А коль не послана Она — Ее

Испить на холоду питьем горячим

Из книжных рук, из драненьких тех Библий,

Что пахнут сыростью, прошиты древоточцем,

Или со свежих глянцевых страниц,

Оттиснутых вчера еще, стремглав

Распроданных, расхищенных с прилавков, —

А там все про Нее, все про Нее…

Так нате же, голодные! И вы,

Кто Ею сыт по горло, кто познал

Ее во всех звериных ипостасях,

И в многоложстве, и в грехе Содомском,

И кто Ее, как карты, тасовал —

Одна! Другая! Козырь вот пошел!… —

Вы, кто Ее распялил на столе,

Чтоб, как Везалий, изучить все жилы,

Где светится отчаянная кровь,

Где бродит мед Ее… вы, жесткие поэты,

Кричащие о Ней на площадях

То, что вдвоем нагие люди шепчут, —

И вы, старухи, зубы чьи болят

И так все косточки к дождю и снегу крутит! —

И вы, мальцы в петушьих гребешках,

Вы, рокеры с крутым замахом локтя

На тех, кто рядом с вами, в тот же час,

В горячем цехе вам деталь штампует

Для всех мопедов ваших оголтелых! —

И вы, девчонки за стеклом сберкассы,

В окошках-прорубях до дна промерзшей почты,

Наманикюренные, в здании громадном —

Затеряные малые рыбешки,

Плывущие зимою океанской,

Которой края нет и нет конца,

Кладущие печать на извещенья,

Мечтающие — все о Ней, о Ней… —

И вы, геологи в своих высокогорьях,

В прокуренной мужчинской тьме палаток,

В вагончиках, где варится на плитке

Суп из убитого намедни глухаря, —

И вы, хирурги в том Афганистане,

Но что еще и в будущем пребудет, —

Вы, кто клонился над ногой мальчишки,

В поту морозном зажигая кетгут, —

А он, родимый, истово кричал:

«Она меня безногого — не бросит!…» —

Вы, все вы, люди горькие мои,

Которых — о, люблю с такою силой, —

С неженскою уже, с нечеловечьей:

Горы, метели, зверя ли, звезды! —

Вы все, любимые, — о, нате же, держите,

Хватайте: вам даю ломоть ее,

Чтоб с голоду не померли, однако,

В разбойном, обнищавшем нашем мире, —

ЛЮБВИ.

Тьма пред рассветом

Железная кровать ржавеет.

Нагие трубы за окном.

В ночную фортку звезды веют,

Покуда спим тяжелым сном.

Скрипят острожные пружины.

И в щели дома гарь ползет.

Чугунной глыбой спит мужчина.

И светел женщины полет.

Спят звери, птицы и народы —

До пробужденья, до утра.

Горит во мраке твердь завода —

Его стальные вверы.

Пылает зарево больницы:

Не сосчитать оконных свеч…

Дрожат смеженные ресницы.

Пылает масло потных плеч.

Сон борет нас. Но мы сильнее.

Вот эта тяга.

Вот волна —

Слепя, сжигая, каменея,

Встает из темноты, со дна.

Тебя от смерти защищая,

Сплетаю руки за спиной.

Свечою тела освещаю

Храм спальни, душный, ледяной.

Обнимешь ты меня устало.

Положишь смертных уст печать.

И ляжет на пол одеяло,

Чтоб нашей воле не мешать.

Еще до свиста, до метели,

До звона рельсов, до гудка,

До белизны святой постели,

Где — одинокая тоска,

До Времени и до Пространства,

До всех измен, где плоть болит,

И до такого постоянства,

Что золотом — по камню плит,

Еще своей любви не веря,

Мы просыпаемся, дрожа…

И вольно отворяю двери

Навстречу острию ножа,

Навстречу грубому объятью,

Что нежностью истомлено,

Навстречу древнему проклятью,

Где двое сцеплены в одно!

И я, от чуда обмирая,

Целуя потный твой висок,

Вхожу, смеясь, в ворота Рая,

Даю голодному кусок,

Дитя нероженое вижу

В сиянье нам сужденных дней —

И обнимаю крепче, ближе,

И невозвратней, и страшней.

Храм Кхаджурахо

…А в Индии храм есть. Зовется он так: Кхаджурахо.

Огромный, как выгиб горячего бока Земли,

Он полон тел дивных из камня, не знающих страха,

Застывших навеки, навеки сращенных — в любви.

Давно прочитала про храм сей в стариннейшей книжке…

Я в Индии — буду ли, нет ли… А может быть, так и помру…

Но как прошепчу: «Кхаджурахо!…» — так бьется под левой подмышкой,

И холодно, будто стою на широком ветру.

Я там не была никогда — а сколь часто себя представляла

Я в этих апсидах и нишах, в духмяной, сандаловой тьме,

Когда предо мною, в скульптурах, Любовь предстояла —

Свободною, голою, не взаперти, не в тюрьме.

Гляди! — как сплелись, улыбаясь, апсара и Шива…

Он между лопаток целует так родинку ей,

Что ясно — вот этим, лишь этим мы живы,

Вжимаясь друг в друга немей, и сильней, и больней…

А эти! — огонь излучает источенный временем камень:

Раздвинуты ноги гигантским озерным цветком,

И грудь упоенно цветет меж мужскими руками —

И смерть мимо них ковыляет старухой, молчком…

А эти, в углу полутемном, — как мастер ваял их, дрожащий?…

Откинулась навзничь она, а возлюбленный — вот,

Восходит над нею… Их свет заливает, лежащих,

И золотом льет на лопатки, на лунный живот…

О тело людское! Мужское ли, женское тело —

Все любит! Мужчина свою зажигает свечу,

Чтоб женская тьма, содрогаясь, огня захотела —

Воск жаркий катя по губам, по груди, по плечу!

Какое сиянье из всех полушарий исходит!

Как сферы расходятся, чтобы вошел резкий луч!

Как брага библейская в бочках заклепанных бродит

И ветра язык — как ласкает звезду меж пылающих туч!

И я, россиянка, девчонка, как мышка стою в Кхаджурахо,

Во дерзком том храме, где пары танцуют в любви,

И нету уже у меня перед смертью скелетною страха,

И очи распахнуты вольно и страшно мои!

Под платьем залатанным — под комбинашкой, пропахшей

Духами дешевыми — тело нагое мое…

О, каждый из нас, из людей, в этом мире — пропащий,

Доколь в задыхании, перед любовью, не скинул белье!

Доколе, ослепший от света и крика, не сгинул

В пучине горячей, где тонут и слезы, и пот,

И смех, — где меня мой любимый покинул,

И где он меня на сибирском морозе, в тулупе, по-прежнему ждет…

И я перед этою бездною мрака и праха,

Средь голых возлюбленных, густо, тепло населяющих храм,

Девчонкою — матерью — бабкой — стою в Кхаджурахо

И мыслю о том,

что — такой же —

в три дня — и навеки! —

Греховною волей создам.

И там, в очарованном и новоявленном храме,

Я всех изваяю,

Я всех, перекрестясь, напишу —

И тех, кто друг друга сжимает больными перстами,

И тех, кто в подвале, целуясь, вдыхает взахлеб анашу…

И тех, кто на нарах тюремных впивался друг в друга —

Так в клейкость горбушки впивается рот пацана…

А я? Изваяю, смеясь, и себя в эпицентре опасного круга,

Где буду стоять — Боже, дай Ты мне силы — одна.

Но я изваяю себя — обнаженной! Придите, глядите —

Ничто я не скрою: вот складки на шее, живот

Огрузлый, — вот в стрижке опричной — латунные нити,

В подглазьях — морщины, сиротскими птичьими лапками, — вот!…

Вот — я!… Родилась, — уж себя — отвергайте, хулите! — оставлю.

На то Кхаджурахо я строю отчаянный свой:

Я так, одинокая, страстные пары восславлю,

Что воздух зажжется

над чернорабочей

моей головой.

* * *

— Ну, так давай войдем.

Это не храм. Это дом.

Кошачье царство — подъезд.

Безумная площадь — окрест.

В подъезде лампа — зверина, тускла.

Багряная тьма.

Багровая мгла.

Окурками мечен

лестничный ход.

–…и здесь Любовь — живет?…

— Дай руку мне.

Крепче сожми.

Вперед.

Дом

Вот он, дом. Я сюда не хотела идти.

Я хотела — объятий, как ягод.

Только чуяла — под ноги мне на пути

Эти лестницы стылые лягут.

Поднимайся же, баба, вдоль по этажам.

За дверьми — то рыданье, то хохот.

Так, должно быть, циркачки идут по ножам,

Слыша зала стихающий рокот…

Одинока угрюмой высотки тюрьма.

На какой мне этаж?… — я забыла…

Свет багровый!… А лестница — можно с ума

Тут сойти, так вцепляясь в перила!

Ну же, выше!… На лестничных клетках — огни,

Как волчиные — во поле — зраки…

Конец ознакомительного фрагмента.