Сага о бедных Гольдманах

Елена Колина, 2007

Семейные интриги, ревность и соперничество двух сестер, такое долгое, что становится судьбой, любовь к одному – на двоих – мужчине… Некрасивую, упрямую, бедную сестру снедает зависть к богатой, красивой, нежной, очаровательной. «Плохая девочка» станет главным редактором глянцевого журнала, «хорошая девочка» – новой русской женой, и это не мыльная опера, а полная реалий жизнь ленинградской семьи с конца 70-х годов до наших дней, история о том, как дети расплачиваются за ошибки родителей, о незабываемой любви, о самой жизни…

1975—1977 годы

ССОРА

— Ну Дина, где ее совесть, совсем Цилю на Маню спихнула, — бурчал Моня. — Нет, ты скажи, когда Дина последний раз здесь была? — Моня повел рукой на лежащую сестру.

Лиля, на глазах становясь еще меньше и беспомощнее, как травиночка вытягивалась вверх и в сторону… сейчас ветерок унесет ее из этой пропахшей несчастьем комнатки, где уже не осталось даже крошечного пространства, не занятого болезнью. Только судно, только пузырьки с лекарствами, таблетки, баночки и тряпочки.

— У нее дела, она звонила, она каждый день звонит, честное слово, — защищала Лиля племянницу.

Моня махнул рукой:

— Дела у нее… Лиля, не делай лицо, как будто тебя пытают! Я лично уже забыл, когда Маню дома видел. Или у меня уже нет никакой жены, а я и не заметил?

Целый месяц Циля понемногу умирала, по чуть-чуть каждый день. Объяснялась она теперь уже больше знаками, но однажды, собрав все силы, поманила Маню поближе к себе и почти четко прохрипела:

— Чемодан…

— Какой чемодан? Ты бредишь.

— Че-мо-дан! — четко, по слогам повторила Циля и выразительно задвигала бровями. — Наследство..

— А-а… вот ты о чем, — протянула Маня, — опять бредит.

Тетки со времени Цилиной болезни намекали Мане на некое наследство, чему она абсолютно не верила.

— Маня, она правильно говорит, у нас кое-что есть! — вступила Лиля. — Циля мне раньше не разрешала говорить, но теперь она сама хочет, ты же видишь. Я скажу.

— Лиля, ты что, тоже бредишь? Да у вас нет ничего, да и откуда? Всю жиссь вам Наум с Моней помогали… — отмахнулась Маня. — Помоги мне лучше, я буду Цилю переворачивать, а ты тазик неси. А то выдумали тоже, наследство у них…

— Чемодан! — вращая глазами, яростно прошипела Циля.

Лиля вытащила из-под Цилиного дивана небольшой картонный чемоданчик.

— Ну что, набили небось его старыми газетами, — пошутила Маня.

В чемоданчике оказалось столовое серебро.

— Это мамино, никто не знал, что оно у нас, ни Наум, ни Моня… Мы его в войну сохранили…

— А чего молчали-то про его, может, оно им тоже надо? — поинтересовалась Маня, вынимая из шкафа свежее постельное белье.

— Циля не разрешала, говорила, на самый черный день, а теперь она хочет его тебе отдать, я знаю, Маня. Что бы мы без тебя… — Лиля заплакала.

Циля лежала молча, посверкивая уже не такими черными, как прежде, глазами.

— Перестилать-то будем? Лиля! — прикрикнула Маня. — Тоже мне, барыня… Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты… Наследство у нее… Тазик тащи, тебе сказано!

А потом Циля удалилась в свое маленькое местечковое детство и обратно уже не вернулась. Ей снова было хорошо в маленьком местечке с мамой и папой. На идише Циля не говорила лет пятьдесят, а тут вдруг разошлась. Маня совсем перестала ее понимать.

— Мама, гиб мир…^[4] — А дальше совсем что-то неразборчивое.

— Лиля, что она говорит? Тарабарщина какая-то!

— Она просит маму дать ей цимес.

— Господи, это еще что такое?

— Тушеная морковка, сладкая… еще фасоль тоже бывает… Мы ели, когда совсем маленькими были, по праздникам только давали. Так вкусно было…

— Морковка? Тушеная? Это я могу, давай сделаем!

— Папа… — бормочет Циля, — Моше… их абиселэ цудрейтор…^[5]

Лиля заливается слезами.

— О господи, теперь эта ревет! Ну что опять, Лиля?

— Так наш папа всегда про Моню говорил…

— А что это значит?

— Значит, Моня у нас самый смелый, но глупый….

— Да? — заинтересованно спрашивает Маня. — Он так про него считал?

— Тейглах^[6], дай мне тейглах, Маня, дай мне тейглах, — вдруг возвращается Циля и рыдает так горько, что Маня хочет немедленно дать ей все, что только возможно.

— Что, Циля, что ты хочешь?! — кричит она. — Что она просит, Лиля, говори скорей! Может быть, у нас это есть! Или позвоним Науму, он достанет…

— Маня, дай мне лебергхакте^[7]…

— Что это… Как она говорит — лебер?.. Что это?

— Не знаю!.. — рыдает в ответ Лиля. — Не помню!

И так целый месяц… Маня была совсем одна с умирающей Цилей и плачущей, полностью потерявшей соображение Лилей.

Когда вернулись с кладбища, Лиля неуверенно предложила:

— Давайте, как положено, сядем на пол…

Наум пожал плечами и вышел из комнаты, а Рая с Маней послушно уселись на пол.

— Надо обувь снять… — прошелестела Лиля, стесняясь.

Сняли обувь.

— Молитву кто-нибудь знает? — деловито спросила Маня.

Молитв не знал никто, Маня свои православные забыла, а Лиля с Раей своих иудейских и не знали никогда.

Посидели немного молча и пошли к столу. Цилины подруги, продавщицы из Лилиного книжного магазина, соседи из коммуналки на Маклина, соседи с Троицкой… На Цилиных поминках, устроенных у Наума на Троицкой, было неожиданно много людей. Лишь поздно вечером за разоренным столом осталась только семья.

Лиза сидела у окна и рассматривала фигурки в шкафу. Серебряные, золотые, фарфоровые и нефритовые зверьки каждый раз были расставлены по-разному, как будто сами жили своею звериною жизнью. «Кто же их переставляет, неужели Наум? Невозможно представить, что он играет со зверьками, как мы с Аней с Буратино и Пьеро», — подумала Лиза.

Поминали Цилю по русскому обычаю напеченными Маней блинами и киселем, но, кроме блинов, на столе было много еды. Циля умерла как раз на Пасху, и чай пили с Маниными куличами, а в центре стола стояла пирамидка жирно-желтой пасхи с выпуклым крестом на каждой стороне. С пасхой соседствовали неубранные остатки Раиной фаршированной рыбы, но картина эта вовсе не являла собой воплощение дружбы народов, а лишь подтверждала полное безразличие к религии и обычаям — пасху и куличи ели просто как сладкое.

— Ни у кого не бывает такой вкусной пасхи, как у мамы Мани, — привычно похвалила Дина.

— Так это еще мамин рецепт, — так же привычно откликнулась Маня. Кроме маминого рецепта, она владела, пожалуй, единственным деревенским наследством — деревянными формочками с выбитыми крестами.

— Мы теперь остались здесь все свои, давайте выпьем за Маню, — предложил Додик, — она ухаживала за Цилей до самого конца.

— Ладно тебе, — отмахнулась Маня. — Слушайте, я чего вспомнила-то… Циля с Лилей мне чемодан с ложками-вилками показывали. Да, Лиля? Так надо его между всеми разделить!

Лиля по своей привычке вытянулась травинкой и беспомощно взглянула на Дину.

— Я забрала серебро, — спокойно сказала Дина.

Маня непонимающе на нее смотрела:

— Ну так потом принесешь, сама раздели на всех.

— Циля завещала столовое серебро мне. Она так сказала, правда?

Лиля кивнула. Еще до Цилиной болезни они любили иногда поговорить о том, как отдадут когда-нибудь серебро Дине, девочке, сиротке, кровиночке… Она единственная о серебре знала и пару раз пыталась выпросить, но Циля твердо сказала: «Только после моей смерти!» Вот, как Циля умерла, Дина сразу и пришла за чемоданом. Положила в большую сумку и унесла.

Маня растерянно молчала. Зато приподнялась Танечка.

— А почему это ты решила, что это все тебе? — покраснев, обратилась она к сестре. — За какие это твои достоинства ты должна получить столовое серебро начала века? Может быть, за то, что ты тетку бросила, за весь месяц, что она умирала, ни разу не появилась?

— Я до этого там вполне появлялась, в отличие от тебя, — невозмутимо ответила Дина.

— А по-моему, ты просто украла серебро! — Танечка впилась глазами в сестру. В семье считалось, что ей нельзя нервничать, она начинала дрожать и задыхаться. — Почему все тебе, и комнату тебе…

— Как комнату?! — испуганно закричала Маня, клацнув зубами. — Это еще что такое — комнату?!

— Твоя любимая Дина потихоньку прописала к теткам в комнату свою Анечку! А ты что, не знала? Зря она, что ли, бегала к теткам? Додик подсуетился, дал взятку кому надо, и комната теперь Ане достанется!

Ошеломленная Маня молчала. До нее все доходило небыстро, и теперь она с трудом пыталась осознать предательство родственников.

— Таня, успокойся! Комната нам теперь ни к чему, и серебро тоже, нам его все равно не вывезти! — вступил Алик, потянув жену за руку.

Костя вопросительно взглянул на него:

— Алик, неужели вы решили… Не может быть!

Переглянувшись с зятем, Наум укоризненно покачал головой: «Зачем же сейчас об этом, не время…»

— У меня для вас новость. Мы уезжаем, — не обращая внимания на выражение лица отца, объявила Танечка и торжествующе улыбнулась.

Шел 1977 год, отъезды были редкими и не коснулись семьи, из знакомых никто не уехал, и новость всех совершенно ошеломила.

— Как уезжаете… куда… — бормотал Моня. — Нема, ты что, меня бросаешь, что ли? Цилька умерла, а ты что, правда уезжаешь?.. Не можешь ты меня бросить, а как же я, ты ведь старший, Нема! — Моня заплакал.

— Я — член партии! Вы меня без ножа режете! — В Додиковом крике прозвенели визгливые нотки. — Что вы написали в анкетах? Что у вас есть сводная сестра? Сводная сестра — это не настоящий родственник!

Рая всегда хвасталась: «Я могу выкрутиться из любой ситуации» — и слово «выкрутиться» звучало у нее так вертко, вкусно и зримо… Сейчас, напряженно улыбаясь, Рая толкнула в бок мужа:

— Скажи им, что все еще очень неопределенно, сначала поедет Танечка, а о нас говорить рано, мы еще пока никуда не уезжаем.

Дина смотрела только на Раю.

— Мама?.. А как же я? — тихо, одними губами, прокричала Дина.

Она медленно поднялась с чашкой в руке, обошла стол, замерла около Раи, аккуратно поставила чашку, стряхнула со стола крошки и медленно осела на пол. Для не склонной к театральным эффектам, всегда чуть замороженной Дины это было так странно, так неприлично, что замершие от неожиданности родственники не знали: броситься ли поднимать ее или сразу вызывать врача. Первым опомнился Додик. Усадив жену на стул, он легонько похлопал ее по щекам.

— Мама, помнишь, ты такой вкусный суп варила, Танечке давала, а папа один раз говорит: «Дай Дине тоже такого супа», а ты не давала, никогда не давала мне такого супа… — шепотом, как в полузабытьи, вдруг сказала Дина.

Давным-давно, когда дети были маленькими и Науму с Моней хотелось что-то от них скрыть, они переходили на идиш. Маня всегда воспринимала это как личную обиду, как Монин уход в его частное пространство, куда ей самой не было доступа.

— Моня, кум цу мир^[8], — подал голос Наум.

— Говори по-человечески! — потребовала Маня. — Да что тут говорить! — Маня встала, угрожающе нависая над поминальным столом. — Моня, пошли! — скомандовала она.

Моня послушно встал из-за стола и, виновато пожав плечами, потрусил за женой. Вслед за ними вспугнутой стайкой потянулись Костя с Веточкой и Лизой.

Не попрощавшись, Маня большими шагами вышла на знакомую ей до последней щербинки лестничную площадку.

Маня порвала с семьей сразу и навсегда. И в один миг еще вчера любимые родственники стали ей ненавистны. Она могла бы еще простить историю с Цилиным чемоданом. Маня вообще была равнодушна к вещам, и ей искренне казалось, что комплект столового серебра можно разделить между родственниками, выдать каждому по паре ложек и вилок, подумаешь, большое дело! Но с понятием «жилплощадь» у нее, как у всякого советского человека, были свои давние непростые отношения. На словах «квадратные метры» Маня всегда делала стойку.

— Они сговорились оставить меня в дураках! — брызжа слюной, кричала она на Моню, хотя сама никогда даже не мыслила прописать кого-то из своих в комнате теток.

— Фантомас разбушевался, — прошептал Моня невестке и, вежливо улыбнувшись жене, нырнул от греха подальше к себе в комнату.

— У нас тоже есть кого прописать! Вету могли бы или Лизу! А теперь все пропало, все им! — неслось ему вслед.

Если бы обидевшие Маню родственники пришли виниться и просить прощения на следующий день, все могло бы еще закончиться иначе, но никто не пришел и не позвонил.

— Ходит, ходит кругами, как тигра в клетке, — испуганно косился Моня на жену со сжатыми в ниточку губами и страшными запавшими глазами. Впервые за много лет часами молчал телефон.

Маню грызла обида… Ее обошли, обманули, обмишурили, как последнюю дуру! «Они», собравшись вместе, провернули все за ее спиной! Это простить нельзя! Самым непереносимо страшным было для нее то, что все произошло втайне от нее, как будто она не главный человек в семье, а так, Петрушка!

Злоба так распустила лапы в Маниной душе, за это время столько плохого она успела сказать про бывших любимых родственников, что Моня только ойкал испуганно, прячась по углам от ее высекающего искры взгляда.

Теперь Маня пользовалась любым предлогом, чтобы осудить тех, кому еще вчера была так предана. Самые любимые Дина с Додиком моментально стали злобными исчадиями ада. Они отобрали квадратные метры, Манины метры!

— Если бы Костя воровал, как Додик, мы бы тоже давно на машине катались! — шипела она.

Никогда не позволявшая отмечать разницу в достатке своей семьи и Гольдманов, теперь на Лизин отказ есть вчерашние котлеты Маня злобно ответила:

— Что, не хочешь? Конечно, мы же не Гольдманы! У нас икры нету! Они-то никогда дешевые продукты не покупают, им только дорогое подавай! Уж я-то знаю!

Все много лет подспудно копившиеся обиды вырвались теперь наружу.

— Слушай, дед, а здорово Маня всегда притворялась, что она их всех любит! — посмеиваясь, сказала Лиза Моне.

— Что б ты понимала, маленькая еще! Она не притворялась, потому так и злится, что столько лет… А-а… да что там говорить… Ты же ничего про ту нашу жизнь не знаешь.

Как раз сейчас Лиза понемногу «про ту жизнь» узнавала. Представляя, как «они» сговаривались тайком, Маня постоянно ковыряла свою рану, растравляла себя горькими мыслями о кипевшей за ее спиной жизни. Не стесняясь больше внучки, Маня завела разговор о пресловутой брошке, той самой, о которой когда-то мечтала маленькая Лиза. Думала, что ей не хватает всего лишь этой брошки, чтобы стать настоящей королевной…

— Деда твоего с наследством тоже обманули! Ему-то ничего не досталось, а Науму брошка брильянтовая материна. А почему ему? По справедливости надо было продать и между всеми деньги-то разделить. Только Немка не такой, чтобы делиться! Теперь вот семью рушит, разрешил Таньке уезжать незнамо куда. У нас в больнице все говорят, что оттуда, из Израиля этого, все потом обратно просятся!

В бедной Маниной голове шла постоянная работа по оживлению старых обид. Вдруг о какой-то Муре стала деду говорить:

— Помнишь, у Муры шуба была, котиковая? Все бедно жили, а у нее шуба!

Выяснив, что Мура — это первая жена Наума, а дело было еще перед войной, Лиза пожала плечами. Охота же Мане так себя будоражить, вспоминая доисторические времена.

В доме не разрешалось теперь упоминать даже фамилию Гольдман никому, кроме самой Мани. Основным ее собеседником была Лиза.

— Все они такие! Хорошо, что я не Гольдман, не хочу с ними на одной фамилии быть! Мне тогда в больнице умные люди сказали, что брать такую фамилию не надо, вот я и осталась Бедная.

— А дед почему не Гольдман, а Бедный? Он, что ли, взял твою фамилию?

— Ты что такое говоришь! — пугается Маня. — Где же это видано? У них знаешь, как в семье строго было? Они и так-то меня не очень хотели. Это уже потом, во время войны… дед твой документы потерял и записался русским… А фамилию мою взял — стал Бедным. Только ты никому про это не рассказывай! — подмигнула она Лизе. Маня задумалась и вдруг с детской обидой сказала: — А вот еще я вспомнила… про Наума. У нас тогда денег совсем не было, чтобы теткам дать, а очередь наша подошла. Так я велела Моне часы золотые в ломбард снести, у его из Германии были привезены. А Наум говорит, дескать, ты заложи у меня. Ну… Моня ему и отнес. Денег-то не собрали выкупить, так часы у его и остались.

Незаметно подкравшийся Моня засмеялся.

— Вот у меня в семье люди как люди, а у Наума одни евреи! — неудачно пошутил он.

— Да евреи все такие, уж я-то знаю, — всерьез подтвердила Маня.

— Ну ты даешь, бабушка, а Моня у нас, по-твоему, кто? И вообще, если бы они были рыжие, ты бы сказала, что все рыжие такие? — склочно завела Лиза.

— Все евреи такие, — упрямо повторила Маня, беспомощно подергивая губами.

Почему за ее спиной они так с ней поступили? Все рассказы о подлых корыстных евреях зашипели, свиваясь клубком у нее в мозгу. Лизе казалось, что вместо щедрой на любовь Мани по дому бродил инопланетянин с бедным, глупым и колючим ежиком вместо головы: злые мысли высовывались из него шипами, а часть колючек была направлена внутрь, раздирая его самого.

Прошел месяц. Как-то в воскресенье Веточка вдруг спешно увела Лизу на улицу. Моня хотел увязаться за ними, но Маня его не пустила, строгим голосом велев сидеть дома. Лицо ее неуверенно колебалось между злобой и детской беззащитностью.

— Ой, дядя Наум, здравствуй! — бросилась Лиза к сидящему на скамейке у подъезда Науму. — Ты здесь откуда? А где остальные?

— Я позвонил Мане и спросил, можно ли мне прийти.

Веточка испуганно кивнула.

— Я хочу попросить прощения за себя и за Дину. Как ты думаешь, Маня… простит? Как там она сегодня?

— Конечно, простит, дядя Наум, она сама очень переживает!

— Вета, а может, ты со мной пойдешь? Или ты, Лиза?

— Ой, что вы! — испугалась Веточка. — Мы специально ушли. Да вы идите, не бойтесь, а мы тут посидим.

Через час мимо них, неуверенно переставляя ноги, медленно прошел Наум. Он плакал.

— Не простила… — протянула Лиза.

Ссора не очень занимала Дину. Мама Маня подуется какое-то время, а потом простит. Главной для Дины давно уже была ее семья. Конечно, она виновата в том, что проделала все с комнатой и серебром за Маниной спиной. А с другой стороны, кто теткам племянница, кто теткам сирота… И столового серебра ей хотелось больше, чем она боялась Маниных обид, не говоря уж о комнате! Прописать Аню в комнате теток означало устроить ее будущее, кто же этого не понимает. Это — совершенно очевидные вещи!

После той страшной ночи Лиза, Аня и Дина впервые увиделись на Цилиных поминках. Все это время Дина страстно убеждала себя, что ничего страшного не произошло.

Это были просто детские игры, не более, пусть даже неудачно закончившиеся. Она непрерывно вела внутренний диалог сама с собой: «У меня же были отношения с Костей, — защищала она дочь перед собой. — Да, но не однополые отношения, — отвечала она себе и корчилась от омерзения. — Косте было всего шестнадцать, когда все это началось, может быть, Лиза в него такая ранняя… ах да, и Аня тоже». — Она с трудом вспоминала, что Аня Костина дочь.

Дина стала иначе вести себя с дочерью. Сквозь любовь все чаще пробегало ощущение, что Аня ее подвела, она не отвечает представлениям об идеальной семье, подчиняясь которым Дина жила все эти годы. У нее, Дины, должна быть образцово-показательная жизнь. Четырнадцатилетняя недевственница дочь в понятие «как надо» не вписывалась, а Дине хотелось бы поставить дочь как рюмку в сервант — строго на свое место — и протирать через день, по плану.

В понедельник утром на первой же перемене к Дине подбежала молоденькая учительница математики Алена. Выглядела она так, как будто с утра забыла не только умыться и причесаться, но и проснуться.

— Дина Наумовна! Вы знаете, что случилось?

Дина покачала головой.

— Козакова и Малышев из девятого «Б» в субботу целовались в раздевалке! Я говорила, эта парочка добром не кончится!

— Алена Игоревна, парочка не может кончиться добром, а история с парочкой может, — необидно поправила Дина. Ею владела такая нежная любовь к родному языку, и она умудрялась поправлять учителей так тихо и тактично, что они не только не обижались, но даже благодарили.

— Мне будет выговор! Возможно, даже строгий! — объявила Алена и по-детски скривилась. — И премию из-за них теперь не дадут…

Все Аленино семейство сгруппировалось здесь же в школе: мать работала уборщицей, а сестра училась в пятом классе. Ни Алена, ни ее сестра не были знакомы со своими отцами. Алена так боялась повторить судьбу своей непутевой матери, что предпочитала вообще ни с кем не встречаться.

— За что вам выговор, объясните толком! Это не вы, надеюсь, целовались в школьной раздевалке?

— Ой, что вы, Дина Наумовна, я вообще еще… ну… не важно, дело не в этом. Произошла ужасная история. Все уже ушли, я зашла в раздевалку проверить, а они целовались, а я была дежурный педагог…

«Дежурным педагогом», — пробормотала Дина про себя.

— Как дежурный педагог я и говорю: «Как тебе, Козакова, не стыдно, из тебя проститутка вырастет, если будешь при всех целоваться!» А тогда он, этот Малышев, говорит: «Я вам не позволю оскорблять…» Ну а я тогда сказала, что ему самому должно быть противно с проституткой и чтобы в понедельник к директору с родителями… — Алена начала тереть глаза и шмыгать носом прямо в школьном коридоре.

— Я пока не вижу повода для вынесения вам выговора. Не стоило, конечно, так говорить о девочке. С «проституткой» вы погорячились…

Алена прервала ее, приблизив губы к Дининому уху:

— Сегодня утром пришли родители. Сидят у директора. Козакову привели со справкой от врача, она два дня ревела, ее к гинекологу свели, что она девушка, а не проститутка, и еще от невропатолога… Теперь они в роно собираются, а отец у нее какой-то начальник! Сейчас вас позовут, вы же классный руководитель. Дина Наумовна, дорогая, спасите, они вообще меня уволят! — накручивала себя Алена.

— Дина Наумовна, я надеюсь, вы поможете уладить эту равно неприятную и нехарактерную для нашей школы историю, — значительно посмотрев на Дину, сказала директриса и выплыла из кабинета, слегка ускорив шаги на пороге.

Дине показалось, что она еле удержала себя от того, чтобы не побежать.

Вздохнув, Дина заговорила:

— Пусть девочка выйдет ненадолго, мы с вами поговорим. — Как только Козакова вышла, Дина подсела к матери и начала: — Я понимаю, какая для вас травма то, что случилось… Как мы все переживаем за наших детей, особенно девочек… Так хочется, чтобы они были счастливы и не допускали ошибок…

— Моя дочь не сделала ничего плохого, а ее назвали проституткой!

— Да-да, учительница совсем молодая, она просто неправильно выбрала слова, мы с ней поговорим, накажем ее своими силами. К сожалению, мы не всегда бываем тактичны с нашими детьми… Зачем вам огласка? Для вашей дочери еще одна травма… Учительница очень молодая, она просто испугалась за девочку. Мы же с вами интеллигентные люди… — ласково напевала Дина, содрогаясь при мысли, что эта разряженная дамочка, потащившая своего ребенка к врачу, чтобы обзавестись справками, может называться интеллигентным человеком, таким же, как она, Дина, — дипломированный педагог с большим стажем.

Еще через пару минут растаявшая мамаша нерешительно произнесла:

— А с Ленкой моей что делать? Она не хочет в школу идти.

— Я сама с ней поговорю, возвращайтесь спокойно домой. Приятно было поговорить с такой милой дамой…

Выпроваживая дамочку из директорского кабинета, на пороге Дина неожиданно для себя спросила:

— А вам не жалко было дочь к гинекологу вести?..

— Муж сказал: чтобы жаловаться в роно, нужно справки собрать.

— А, да-да, конечно…

Самолюбивая дурочка Козакова, всхлипывая, смотрела на Дину честными глазами.

— Вы понимаете, что самое обидное, Дина Наумовна, я вообще никогда не целовалась, это первый раз, я думала, это такое счастье, что я навсегда запомню… А она меня проституткой… — Лена опять начала рыдать.

Чужую девочку было очень жаль. Дина долго гладила ее по голове, приговаривая:

— Поплачь, поплачь, все в жизни бывает, не все получается, как нам хочется, разные люди встречаются, могут оскорбить, обидеть. Ты и сама не права — зачем целоваться в школе… И на маму не обижайся, все у тебя будет хорошо, впереди так много хорошего, будет еще много счастья, вот увидишь…

Девочка подняла залитое слезами лицо:

— Вы самая лучшая на свете учительница, Дина Наумовна, мы так все считаем, правда, спасибо вам!..

Уставшая от излитых на нее сегодня эмоций, заранее недовольная, очень похожая в этот момент на Наума, Дина вошла в дом с недовольным выражением лица и придирчиво осмотрела Аню.

— Ну, как дела в школе? — строго спросила она, не позволяя себе расслабиться и улыбнуться.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

Дай мне… (идиш)

5

Я немного шальной… (идиш)

6

Шарики в меду.

7

Печеночный паштет.

8

Подойди ко мне, иди сюда (идиш).