Вспышка

Елена Викторовна Гудкова (2025)

В 2025 году Россия погружается в некоторое безумие, когда солнечные магнитные бури обрушиваются на Землю, превращая ее в поле боя для человеческих душ. Максим, обычный парень со своими проблемами, оказывается на грани непостижимого, когда его разум под воздействием этих катастроф обретает жуткую способность — видеть скрытые мысли окружающих. С каждым всплеском он открывает мрачные тайны, которые люди прятали в глубинах своих сердец. Соседи, коллеги и даже самые близкие становятся пленниками своих страхов и подавленных желаний, теряя контроль над собой. Максим должен найти способ остановить этот хаос, прежде чем тьма поглотит не только тех, кто ему дорог, но и саму реальность, в которой они живут. Время на исходе, и выбор между спасением и безумием становится всё более сложным. А вы замечали, что все вокруг какие-то странные?

Глава третья. 2024 год.

Баба Маня с вечера поставила в котелке кашу пшенную с тыквой томиться, тушенку и бочку с капустой нашел рядом с печью. Заварив литровый чайник Иван—чая с чабрецом, я приготовился слушать.

Сквозь открытое окно в дом проникал свежий утренний воздух, пропитанный ароматами трав и цветов. За окном раздавались звуки пробуждающейся природы: щебетание птиц, которые радостно приветствовали новый день, и легкий шорох листвы, когда ветерок играл с ветвями деревьев.

На улице посветлело, но солнца еще не было. Старик начал:

— Зовут меня Федор Михайлович. Я лесник в угодьях Владимирских и по совместительству хранитель действий от мысли.

— Ну охуеть подработка.

Полупрозрачные глаза прожгли во мне дыру, сразу стало неловко.

— Максим, замолчи. Сквернословие свое побереги от ушей моих.

Я закрыл рот, он продолжил:

— Юнцом поступил я на службу государственную. Отец мой, дед — все были лесничими. Работа не пыльная и спокойная. Хожу, наблюдаю за природой, если, где вырубка незаконная, сообщаю, где костер пожгли — также. Домик у меня в лесу на опушке, как раз за оврагом. Когда мне было примерно столько же, сколько и тебе, это девяносто седьмой год, на дворе двадцать седьмое июня. Как сейчас день помню. Я на обход шел, работал тогда уже семь лет, каждую тропку знал. Иду себе, иду, как понимаю — заблудился, быть не может, но вообще не узнаю место. Понимаю, что дом мой на западе, решил пойти по солнцу. Зенит прошел, солнце клонилось, вот пробираюсь через гущу лесную, выхожу на поляну. Солнечная, красивая. Дай, думаю, отдохну. Прилег около пенька, да вырубило меня, а в это время такая вспышка на солнце была, что до земли долетела и в пыль вывела все станции. Потом еще в газетах писали: то ли США на нас лучи капитализма направили, то ли Ванга это все предсказала. А на самом деле была магнитная буря, ударила, потом умные люди пытались объяснить. Но все уж. Помни врага — он виноват

— Просыпаюсь я, чувствую, ясно мне, тихо и хорошо, встал, через тропинку перешел, а вот и дом мой. Как, думаю, заблудился-то вообще. Вот после этого все и началось. Мысли стал слышать, но не все и только когда солнце светит. Ехал теленка брать в село, смотрю, стоит Марфа с дитем грудным, щеки красные, вся румяная, дите глазами хлопает, ну загляденье, — у старика скатилась слеза, но он, кажется, не обратил на это внимания. — А слышу ее, мол, что убить дите хочет и себя убить, потому что Степан ее обрюхатил, а сам женат, с тремя детьми, и теперь позор ей. Понимаешь? Испугался я, подхожу к ней, говорю: «Марфа, милая, что с тобой, ты чего удумала?». Стоит она, взгляд в землю уставила. «Все хорошо, вот иду Митеньке яблочек взять, пюре сделать», — протараторила и ушла. А через два дня узнал, что кинулась она в Оку под течение и ребенка привязала к себе, так и сгинула, не нашли.

— Думал, все, с ума схожу, брежу, шизофрения и все эти ваши новомодные ругательства. А потом увидел Степана, который Марфу обрюхатил, и услышал его, он пил тогда, конечно, беспробудно, и жену колотил. Образ возник у меня от него, не знаю, как объяснить, увидел я, как он ходит к реке и ищет тельце маленькое, ходит каждый день и умереть хочет, плохо ему, гадко, понимаешь? Ну я к нему подгреб, говорю: «Степан, ну дело былое, не оставляй детей сиротами, хватит жену кулачить, замоли грех, Марфу не вернуть». А он кинулся в пол и как давай рыдать да орать, что умрет, умрет, руки наложит на себя. Тут я увидел, как луч к нему тянется, ты вчера видел уже, как сетка, такие волны в воздухе, это свет пытается пробиться до мысли. Если мысль темная, он ее усугубит, а если светлая увеличит, ну я так думаю. Вот эти вот осенние-весенние обострения, думаешь, почему идут? Потому что свет падает под углами разными и на людей плашмя. А уж если вспышка на солнце, и, бах, все увеличивается в разы. Там люди и с собой кончают, и могут открытие сделать. Ну, я так думаю.

В общем, вижу, луч этот тянет к нему, и вижу, что тяжело Степану, ну я ему и мысль другую закинул. Про живых детей то его, перехватил свет. Не спрашивай, не знаю как. Просто концентрируешься не на человеке, а на его душе и обнимаешь ее. Как-то так, наверное. Это чуять надо. Больше Степан не пил, но и со мной не заговаривал после этого случая, и за версту меня обходил. Но я не против в целом. Пущай. Подлей-ка чаю и меду принеси, там у Мани в подполе стоит, — развернул кисет Федор Михайлович и начал крутить самокрутку.

Я, уже знатно охренев, и чувствуя себя в артхаусе или книге Пелевина, пошел за медом. Вернувшись, заметил, как старик, выпуская сизый дым, такой же, как у меня во сне, задумчиво смотрел на первые лучи солнца в преддверии нового дня.

— Так вот, начал я потихоньку людям мысли править.

— И никого ничего не удивило, я правильно понимаю? — перебив на полу фразе Федора Михайловича, вставил я.

— А чему удивляться-то, девяносто седьмой год, люди воду заряжают перед телевизорами. Так вот, это не всегда происходило, только в циклы, солнечное затмение и все такое, календарик стал вести по восходам и закатам, и вот что увидел месяца два назад. Вот сейчас август, — он развернул календарь тысяча девятьсот девяносто шестого года с Ельциным и его лозунгом «Выбирай сердцем» на обороте.

— Федор Михайлович, девяносто шестой год же, сейчас две тысячи двадцать четвертый.

— Так они один в один, високосный же каждые двадцать восемь лет повтор.

— Да быть не может, — взяв свой айфон, и открыв календарь, я сравнил. — Так, ладно, продолжай.

— Так вот, август сейчас, и солнечный день уменьшается на три минуты. Всего в месяц — сто двадцать восемь минут, а мы из графика выбились, на тридцать восемь минут уже

— То есть солнечный день не уменьшается?

— Нет, вообще странно, вот по подсчетам, — он вынул школьную тетрадь в клетку, мелко исписанную почерком, «99 год», как гласила надпись на ней. — Смотри, сегодня двадцать девятое августа, день должен быть четырнадцать часов шесть минут, а он четырнадцать часов сорок четыре минуты.

— Так и что?

— Что «что»? Не так что-то! Солнце сильное, чаще людей слышать стал, страшно это. До сих пор привыкнуть не могу и раньше я только страдальцев слышал, а сейчас почти всех, и все мысли, и хорошие, и плохие, и никакие, просто как телевизор смотрю. Если бы я только это в себе открыл, точно бы с ума сошел.

— Так что ж ты меня тогда все дураком называешь? Я же просто в шоке.

— А тебя дураком называю, ты в себя сразу приходишь, гордыня твоя сильнее страха, — подмигнул мне мужик.

— Ок, зачем мне эта инфа? Из Москвы я, тут вообще случайно отдыхаю, если бы не баба Маня с ее гостеприимством, ваше село проехал бы, не взглянув.

— Так Мария мне про тебя и рассказала.

— Что?

— Она женщина непростая, — с уважением произнес Федор Михайлович. — В свое время Буйнова и Бабкину в пятидесятых годах на свет принимала, а до этого в танковом была, на фронт молодняком пошла, мощная женщина. Чует она во мне что-то, но молчит, просто иногда заходит и, как бы, новости рассказывает. Вот и про тебя рассказала, говорит, посмотрел бы мальчишку. Ну я и посмотрел. Что то есть в тебе, хотя, сделав паузу, может просто запутался я на старости лет.

— Серьезно?

Старик не смотрел на меня, тонкая сизая струйка дыма его самокрутки поднималась к потолку и, натыкаясь на преграду, расползалась, извиваясь в красивые узоры.

— Понятненько, — ничего понятно мне не было, я хотел закончить диалог как можно скорее и чтобы мужик ушел и оставил меня в покое. Это все будет просто угарной историей для друзей в Москве, которую я буду рассказывать под бутылочку пивка. — Спасибо, Федор Михайлович, буду знать.

Конец ознакомительного фрагмента.