Нетленка. Жили-были мы

Елена Борисовна Четвертушкина

Реальный мир или мир фантастический – проблемы одни и те же: одиночество, сомнения, страхи… Близкие далеко, а чужаки рядом… Но всё можно преодолеть, когда точно знаешь, что хороших людей всё же больше, чем плохих, и сама земля, на которую забросило, помогает тебе.

Глава 2

Хозяин спрашивает гостя:

— Вам грибочков положить?

— Нет, спасибо. Я их только собирать люблю.

— Голубчик, как пожелаете — могу и по полу раскидать…

Анекдот.

Один уважаемый писатель-путешественник в какой-то из своих книжек отметил, что по не совсем ясным причинам при прохождении зоны меняющихся ландшафтов резко возрастает вероятность конфликта между путешествующими. Суонийцы много могли бы ему рассказать о странных константах и переменных из жизни ландшафтных границ; любые границы, будь они деревенской росстанью, городским перекрестком, лесной опушкой или каменистым сбросом горного водораздела, являются местом сакральным, почитаемым и требующим аккуратного обращения.

В правоте писателя мне пришлось убедиться на собственном опыте. Ни Джой, ни Габи под рукой не случилось, но они и не понадобились: ландшафты на Гадючьей сопке менялись с такой скоростью, что уже через час я расконфликтовалась сама с собою насмерть.

Темы долго искать не пришлось, она была проста до гениальности: почему я такая идиотка?!

Ну почему?..

Вот что за необходимость вдруг стряслась, переться за сморчками — подумаешь, какой деликатес, — когда в доме ещё с прошлого года грибов достаточно, и белых сушеных, и польских маринованных, и треть бочонка рыжиков соленых в хуторской коптильне стоит, и ералаш грибной на леднике в погребе, и грузди ещё… Суббота, выходной; все дома, авралов никаких не намечается, Габи уток жарит, в холодильнике салат из креветок (я облизнулась)… Джой с Микадой зайдут на ужин… Траут бутылочку моего любимого миртового ликера привез из Эолы (я опять облизнулась)…

А чего, спрашивается, облизываться? — как будто меня из дому гнали, скажите, Белоснежка какая… Ну, девочку, понятно, мачеха ела поедом, а меня разве что леший по грибы понес.

Зачем людям дома не сидится?! — всю неделю покою никому не давала, ни дома, ни на службе (кажется, даже собственные сыновья, работавшие со мной в одном учреждении, начали меня избегать); все пытала Габи насчет погоды, а потом проверяла у Микады: на неделе мы с мужем общаемся эпизодически, так что он, соскучившись и воспользовавшись моей доверчивостью, вполне мог напророчить снежных буранов с лесными пожарами, это в мае-то месяце… Однако погоды предстояли чудные, и несмотря на то, что никто со мной не пошел, я всё равно радовалась — всё же «тихая охота», чего там табуном делать? И чесанула на рассвете в лес.

Вот Джой умная, осталась дома, сказала — не люблю я сморчков, отстань. Хотя в прошлом году ела и облизывалась, когда мы с Тадеушем притащили и пожарили со сметаной… Ладно, шишига с ней. В конце концов, сморчки — явно неравноценная замена утке, Габи и Микаде.

Каждому свое.

Мне на сегодня — весна, и тут уж ничего не поделаешь.

Нет, я ужасно люблю лето, за его — здесь, в Суони, — щемящую скоротечность, яркую палитру альпийского разнотравья и песню варакушки. И за таинственно мерцающие в сумерках быстрого вечера коленчатые стволы и меховые зонтики медвежьей дудки; и за промелькнувшие в окне машины на расстоянии вытянутой руки щелястые и дуплистые скалы, увенчанные буйной кроной свалившейся за гребень скалы рощи.

И осень, конечно же — за терракотовые шляпки бархоток-моховиков, пламенеющих среди редкого сосняка на белых перинах ягеля; за вызолоченные палым листом каменные пороги нежно воркующего малого ручейка; за ледяные бирюльки, запутавшиеся поутру в густых и клокастых травах черных приморских дюн; за сказочные шорохи листопада и первые злые заморозки, когда, кажется, даже солнце теряется, проснувшись в прозрачных хрусталях хвойников и белых кораллах пожухлой травы.

И что уж говорить про зиму, когда в мороз ёлки, как белка или горностай, меняют окрас шубы на серо-белый с голубыми подпалинами! Зиму, со слоновыми ногами и ушами льда, намерзающего за ночь на прибрежные скалы; с завораживающей пляской обезумевшей метели и восьмиоктавным вокалом бурана в каминной трубе; с потемневшими горными реками, не замерзшими, но присмиревшими, с хрусткими от молодого ледка галечными берегами и седыми от дыхания воды буклями прибрежной травы.

Весна… Вот с ней сложнее. Голо, неприютно, опасно — в горах снежные обвалы и прорывы ледниковых потоков, в лесу болото, на лугах потоп… А у меня, как на грех, по весне шило прорастает в одном известном месте, и колосистое такое, что надо обязательно всё бросать и нестись в лес. Самое время, в зеленую-то весну! — когда всему лесу как раз абсолютно не до тебя, у природы тот же долгожданный и дорого оплаченный весенний дембель: обалдевшие от радости птицы кидаются чуть не в морду, зверье лезет под ноги, а подлец-ручей все ещё пенится бурными водами — как вышел в апреле из берегов, так по сю пору и не вернулся, тоже, вроде меня, дома не сидится… Гулять у нас, местных, не принято. Аборигены в лес ходят не от скуки, а за надобностью, поскольку даже в наши просвещенные времена от леса кормятся — не с нужды, а по традиции и нутряному принципу (что-то вроде моей нетленки). Охотиться весной практически нельзя, а вот собирать в здешней тайге всегда найдется что: лист майника и почерневшие лопухи бадана на тонизирующий чай; ростки папоротника на соленье, или топинамбура накопать… Хотя всё это, да ещё и в готовом виде, проще купить на городском рынке.

Собственно, сморчки тоже.

Но при чем тут вообще рынок! Причиной моего бродильного зуда было то простое обстоятельство, что вся Суони возвращается из зимы в весну, как солдат с победоносной войны, и немедля впадает в оглушительную весеннюю эйфорию: весь мир на ладони, ты счастлив и нем… Вернувшись вместе со всем миром из царства холода, буранов и снегов, ты ликуешь и празднуешь: вот опять промахнулась на Белой Охоте смертоносная лапа зимы, мы ускользнули, выжили, и теперь можем цвести и давать какой умеем плод. И неизбежно чувствуешь нежное родство со всем прочим выжившим и ожившим, от былочки малой до злющего медведя, очумело выползающего из голодной берлоги. И потом долго, так долго помнится с равным умилением и первый маленький до жалости клещ, сиротливо блуждающий по косынке, и ещё неокрепший комар, чей скулеж так мало похож на вампирский вой атакующего истребителя; первый соловей, неуверенно разбирающий хорошо темперированный клавир где-то в зарослях краснотала; первая пьяная от солнца бабочка-махаон, которая всё пикирует и пикирует на мягкий — «в мешочке»! — желток мать-и-мачехи; сонная ящерка на скальных выносах у Траутова дома, коврик тугого прострела на проплешине склона, робкая россыпь мускари… Господи, как я всех их люблю.

Сегодня мир был залит удивительно щедрым солнцем, в зарослях самозабвенно голосили птицы. Буйно и весело, себя не помня и не веря ни в какие новые опасности и напасти, громко возилось в кустах зверьё. Из путаницы кленовых веток задорно дразнился щегол: «Сбились, сбились, сбились с пути! Увы, увы… Сбились с пути!», а с другой стороны гудела суонийская пестрогрудка, очередями, как сотовый телефон, поставленный на режим вибрации. Ещё кто-то вопил издалека мерзким голосом: «Гяв-гяв-гяв-гяв! Уй-я-я! Уй-я-я-я, у-я-я… Гяв-гяв-гяв-гяв!!»

И бездонное небо аквамаринело в прорезях хвойных крон, а под ногами вились повылазившие из земли корни горной сосны; они наползали друг на друга и пересекались под самыми дикими углами, напоминая то ли план какого-то изощренного лабиринта, то ли загадочные криптограммы. Я немножко их поразглядывала, а потом пристроилась на поваленный ствол и достала сотовый. И набрала номер мужа: он был не в восторге от моих весенних забегов, и, чувствуя некоторую вину, я решила, что мой долг — дать понять, что ни на минуту о нем не забываю.

— Гарбушечка, привет!

— Привет, — откликнулся тот несколько изумленно.

— Слу-ушай, ты же знаешь все эти письмена, которыми пишут в Хебабе?

— Знаю, — не стал отпираться Габи, и осторожно поинтересовался: — а почему именно в Хебабе? Ты, собственно, сейчас где?

— Я на Гадючьей сопке, но это неважно. Нет, я знаю, что так же пишут и в Бусааде, и Саллахе, и Хамате. И я именно эти иероглифы имею в виду, потому что на суонийские совсем не похоже…

— Что не похоже?

— То, что я вижу.

— А что ты видишь?

— Вот я тебе за тем и звоню! Вылитые их буквы, а прочесть не могу. Поэтому давай я тебе сейчас их словами опишу, а ты мне скажи, что это такое, ладно?

— Давай попробуем, — вздохнул Габи.

— Так, смотри… Сначала вообрази себе такой снулый скрипичный ключ, стиснутый в трамвайной давке. Вообразил?..

— Ну, предположим, — хмыкнул Габи.

— Ага. И теперь сразу — диез, только с ножками… нет, не с ножками, с лапками… Погоди, я сейчас поближе гляну… нет, это не лапки. Это жабры.

— Заяц, — сказал Габи терпеливым голосом, — ты сейчас сама поняла, чего сказала?

— Я — да, и ты тоже сейчас поймешь, погоди… — я наклонилась пониже, разглядывая корни, — это что-то вроде рогов, ну, как тебе объяснить… знаешь, такой знак на таркском языке жестов, не помню, что обозначает, так вот он, но перееханный пополам много раз.

— Рыба моя Заяц, — сказала Габи, — что ты имеешь в виду под «перееханным пополам много раз»?

— Ну, знак этот, он в лапшу нарубленный. И вниз головой…

— Любимая, а ты какое место у лапши считаешь головой?

— Нет, это я вниз головой, потому что тут иначе не рассмотреть… Подожди, я сейчас обратно сяду…

— Не стоит, — торопливо перебил Габи, — не напрягайся. Как это говорится… по фотографии не лечим. Вернешься — нарисуешь.

И положил трубку.

Ну, и пожалуйста.

Я полезла дальше. Сопка изобиловала распадками и возвышенностями, её пересекали каменистые всхолмления, бедовые овражки и жадно чавкающие под ногой неглубокие русла недавних весенних талинок. То вдруг возникло мерзлое болотце, где дреды мелированных утренним заморозком травянистых кочек топлыми скальпами торчали из воды, а чуть дальше лежала полоска крепкого берега с редкой сосной и купами ивняка, и почти сразу за ними — обрывы горных склонов. Справа на поляне валялся мертвый ствол, похожий на только что освежеванное многоногое копытное… Землю устилал грачевник, кое-где его вспучивали кокоры — вывороченные с землей корни.

На сопках и за несколько метров порой не догадаешься, что откроется за ближним коленом тропинки — поросшая гусиным луком луговина в ореоле шершавого ильма, крупнофракционная разноцветная осыпь, или копнушки вечнозеленой тсуги по руслу безымянного ручья. Тропа, узкая, как щель под дверью, перетекала с одного его склона на другой тщедушным мостком, плетеным из лыка. Интересно… Тарки смастерили, или все-таки барсук?..

Зато с вершины Гадючей сопки открывалась величественная панорама.

…Миллион лет назад с конька Крыши Мира сошел мегаледник, выслав в разведку тысячу тысяч рек и речушек; он расщепил ими прибрежные хребты, и подмял под себя, а потом исчез, стремительно (лет за сто) растаяв в океане. Теперь ту давнюю историю напоминает лишь проломленный в побережье Сканийский залив, да вставшая на дыбы Суони.

Суони — или, как её ещё называют, Крыша Мира, самая высокая на Земле горная система, — совсем было собралась оторваться от материка, да на полдороге передумала; падая с поднебесных порогов, она тремя зазубренными горбами отделилась от болотистых пустошей Юны, на юге же, круто понижаясь и уходя к западу, мощная кордельера гор спускается в Файрлэнд и Мирно. Полуостров, ограниченный с трех сторон Сканийским заливом, океаном Бурь и морем Мрака, а с четвертой — Юной и Файрлэндом, и есть Суони: страна общей площадью 700 тыс. кв. км, состоящая сплошь из гор, долин, плато, ледников и ущелий.

В Золотом веке какие-то несытые на голову геродоты поминали то ли в диалогах, то ли в трагедиях о запредельной земле, с козырька немеряных круч взирающей на океан. Жили-де в тех краях люди — не люди, лешаки — не лешаки… Песьей головы, третьего глаза и трехпалости забавники-геродоты у них, правда, не приметили. А что, с них сталось бы: капюшон шейпской парки в тумане здорово смахивает на волчью голову, точку между глаз охотники частенько натирают свежим медвежьим салом пополам с золой — от простуды из-за промокших ног; а уж варежки, выкроенные на три угла точно под удобство охоты… Но чужаки помянули только, что рядились местные в звериные шкуры, глядели дико исподлобья, изящной словесности не разумели, и просвещенных гостей сторонились — то есть, ни золота, ни собственных жен дарить пришельцам не додумались.

Мелькала Суони и в висах викингов, и в Мидо-Эйгских хрониках зари времен, но всё как-то вскользь и рассеянно. Не приглянулась, видать, Крыша Мира просвещенным путешественникам, за что отдельное спасибо Дороге.

Общий облик страны, её природные особенности, а также национальные традиции, менталитет жителей и даже фольклор на 80% определяется тем, что лежит Страна среди высочайших горных хребтов, в межгорных замкнутых и полузамкнутых впадинах и речных долинах. Средняя высота территории около 3-х тысяч над уровнем моря, а многие вершины переваливают за 11-километровую отметку. Суони — высотный полюс нашей планеты. Кроме того, она относится к наиболее сейсмоактивным местам земного шара, где ежегодно регистрируется до 3 000 землетрясений.

Гребень Крыши — это вечные снега хребтов Высокой Суони, и среди них 11 из 14 высочайших вершин мира: от 9-и до почти 12 километров, они не имеют себе равных по сложности восхождения. Например, гора Вековуха — пятигранник с треугольными гранями, высота которого 11 711 м. Склоны Вековухи настолько круты, что снег и лед практически не задерживаются на гранях, и её силуэт цвета воронова крыла четко выделяется на фоне других вершин. Один из отрогов спускается к уединенному лесному урочищу огромной гладкой плоскостью, будто специально отполированной. В шейпских сказаниях она называется Таблицей Справедливости, и на ней, по сказам, записаны все страдания, которые потерпела эта земля от человеков. Если Таблица в какой-то момент не сможет больше вместить записей, и они выйдут за её границы, — наступит конец света.

Из-за высоты и расчлененности рельефа, сложности геологического строения, пестроты гидрологических и климатических условий, горные территории являются местом опасным и непредсказуемым: ниша выживания тут сужена до предела, а жизнь предельно насыщенна и крайне уязвима. Если строго по науке, то 90% территории Страны вообще для проживания непригодны. Именно поэтому в Стране так неравномерна плотность населения: в горной тайге, на расстоянии многих дней пути друг от друга, разбросаны охотничьи заимки и старательские хутора, а на подошвах горных склонов, суходолах, поймах и террасах рек, на пролювиальных конусах выноса, в Средней Суони, обретаются уже не только деревни, но и города.

Правда, у нас города большими не бывают. Потому что плотность населения резко повышает уязвимость перед стихийными бедствиями, которые, подлецы, тоже любят случаться именно в этих районах. У нас этих бедствий, как на собаке блох: землетрясения, сели, паводки, оползни, снежные и фирно-ледовые лавины, обвалы, шквальные разнонаправленные ветры, гололед, засухи и заморозки, наводнения, пульсации и подвижки ледников, каменных глетчеров и курумов, подъем грунтовых вод… Статистика говорит, что чрезвычайные ситуации происходят в Суони каждый второй день в году; именно поэтому даже ненадолго приезжающих иноземных туристов — фанатов нетронутой природы и живописнейших пейзажей, — сначала пересчитывают, потом ставят на строгий учет, а потом снабжают «Памяткой безопасности», то есть перечнем возможных неприятностей и настоятельными рекомендациями, как себя вести в экстремальных случаях.

Например, что каждые 100 метров подъема в горы температура падает на 1 градус.

…Что в холодную погоду, а особенно в пургу, надо ходить ровно, не ускоряясь и не замедляясь, дышать через нос, не глубоко, но часто, в размеренном темпе. Подбородок и нос прятать в шарф, но стараться выдыхать так, чтобы не увлажнять поверхность одежды.

…Что камнепады в горах могут возникать самопроизвольно на освещенных склонах через 1—2 часа после восхода солнца, то есть подтаивания льда в высокогорье. Опасность определяется по звуку: как только услышишь характерный раскатистый рокот, следует немедленно укрыться под каким-нибудь карнизом, и прикрыть голову рюкзаком.

…Что северо-восточные склоны самые лавиноопасные; южные более стабильны из-за постоянно прогревающего их солнца, а вот на северных склонах лежит разнородный снег, очень чреватый подвижками. Опасность схода лавины повышается с высотой; при ветре от 20 м/сек. опасность исключительная. Самый кричащий признак того, что находишься на лавинном склоне — фонтанчики снега из-под ног, и звуки: «барабанные» указывают на неустойчивость снежного пласта, «бухающие» — на разрушение слабого слоя внутри снежной толщи.

И что при попадании в лавину следует обязательно постараться кричать, чтобы члены вашей группы могли наблюдать, куда вас несет по склону, а потом рот закрыть, чтобы не захлебнуться снегом. Если возможно, надо попробовать освободиться от тяжелого снаряжения — лыж и рюкзака. Необходимо предпринять всё возможное, чтобы остаться на поверхности: делать плавательные движения, пытаться пробиться к краю. Попав всё же в глубину, определить «верх-низ» по поведению слюны во рту, и стараться выбраться к поверхности.

…Что туман может держаться в горах по нескольку дней, и тогда продолжать движение следует только при крайней необходимости. Заподозрив, что потерял ориентацию, немедленно строить убежище и пережидать непогоду.

Что дождь — злейший враг путника в горах. В сильные дожди в горах обычно поднимается резкий порывистый ветер, делающий продвижение по кручам смертельно опасным: промокшая одежда может заледенеть. Дождь следует переждать в укрытии, при возможности просушить одежду у костра. Из-за изменений сосудистых реакций организма на высоте в условиях гипоксии легко отморозить пальцы рук и ног, поэтому — повышенное внимание к просушиванию стелек и носок на биваке! В отсутствие костра просушивать одежду на ветру, или на теле.

Что в горных реках, к которым относятся и городские, колебания уровня воды достигают максимума к 13—15 часам, и минимума — к 7—8 утра.

Что Чертова Метла (свальный ураган с ледников) сковывает реки так, что к 11 часам дня русла пересыхают — мелеют и подергиваются сахаристой наледью; но уже к полудню зеркала ледников на юго-восточных склонах, отражая солнечные лучи, фокусируют их и посылают в долины, и тогда отдельные потоки стремительно оттаивают, и вниз по руслам катится ревущий вал обезумевшей воды…

И — увы! — ещё многое, многое другое.

…А вот коренные суонийцы разделяют бедствия по стихиям. Земля отвечает за лавины, оползни, обвалы и землетрясения, вода — за сели, наводнения и цунами, воздух — за шквальные ветры, метели и снегопады, а огонь — за лесные пожары и засухи…

Побережья — Малая Суони, — опускается к океану чередой сопок, сальз и пляжей с черным и белым песком. Там, где горы подступают вплотную к воде, нередки горячие пляжи.

Береговая линия изрезана фьордами, чьи клифы и бенчи делают судоходство практически самоубийственным. В двух местах на побережье — у малого архипелага Туманного хребта, и в одном из заливов Иичукая, — лежат зыбучие пески, крайне опасные во время туманов. Да они и в ясную погоду коварны, так как имеют свойство, как хамелеоны, принимать окраску морских волн.

Климатические пояса здесь тоже располагаются по вертикалям; к океаническому южному побережью подходит теплое Зеленое течение, так что Малая Суони оказывается в зоне действия муссонов. Редкое сочетание ветров, течений, рельефа создало на полуострове климатическую аномалию, позволившую не просто ужиться, но и перемешаться друг с другом северной и южной природе. Лиственница, пылающая по осени огненной кроной, соседствует с серовато-зеленой хвоей кедра Соланж, метровые вайи думбейского ореха — с ломаными стволами каменной березы; заросли их частенько переплетены лианами — лимонника, хмеля и актинидии, с её похожими на киви миниатюрными плодами, ярко-розовыми кончиками сердцевидного листа и стволом в руку толщиной. На горных плато растёт бамбук, вечнозеленый рододендрон — кашкара, и пробковое дерево с пепельной корой, отливающей серебром.

Впрочем, в Малой Суони климат почти умеренный. Летом прибрежные земли прогреваются до +25, реже до +30^о; зимой, когда линия горных снегов спускается до самого океана, бывают морозы ниже — 35^о, с обильными снегопадами, вьюгами и снежными буранами. Хотя и зимой в некоторых долинах гор и предгорий царит лето — там, где истекают дымами и грязями термальные источники.

До 12 века на Крыше Мира проживали только шейпы, её коренное население. Потом туда пришли остатки изгнанных с собственной земли сканийцев; познакомившись, но не смешавшись с шейпами, они начали новую жизнь, стараясь вписаться в местные реалии.

До поры до времени, а именно — до последней четверти прошлого века, материальной базой существования местного люда являлась охота на зверя (мясного и пушного), собирательство диких съедобных растений (стеблей, корней, клубней, луковиц, орехов), и заготовка их впрок на зимнее время. Кое-где эта бродяжья работа разбавлялась мелким мотыжным земледелием — крохотными посевами ячменя, и разведением яков, в качестве транспортного средства, источника молока, мяса, кож.

Зимой охотились на лыжах. В осенне-зимний период брали белку, куницу, соболя, волка, марала, лося, зайца, лису, а также глухаря; летом занимались пастьбой и выслеживанием богатых дичью мест. Пользовались ловушками-капканами, опускными устройствами — поддергушами, копали хляби — ловчии ямы. Охотничьи угодья были родовые, упор на охоту как основного источника существования отразился и в законах: охотничье хозяйство — угодье и инвентарь, — нельзя было взять с ответчика за долги или за штраф. За убийство же охотничьей собаки, даже непреднамеренное, отдавали яка. Одежду шили из шкур косули, выделанной в виде грубой замши, или ткали из кендыря (дикой конопли).

Однако пища была достаточно разнообразной. Питались мясом, и ещё — мукой из поджаренных зёрен ячменя, с кедровым и ячьим маслом; запекали луковицы сараны (кендыка), сдабривали пищу диким луком, можжевеловыми почками, черемшой; мочили и сушили ягоду черемухи, калины, земляники, голубики, клюквы, жимолости. Клубни топинамбура варили, как картошку, добавляли птичьи яйца, толкли и делали подобие вареников с мясом, рыбой, ягодами. Рубленое мясо заворачивали в листья крапивы и хмеля, и замораживали на ледниках.

Ну и, кроме того, брали орехи (чуть не 10-и видов), и мед у диких пчел. Из рыбы добывали хариуса, окуня, тайменя, щуку, лосося, форель, осетра; кроме удилищ использовали ловушки — морды и запоры.

Из живности в хозяйствах, кроме собак, долгое время имелись только яки, стада которых и сейчас пасутся на альпийских лугах Средней Суони. Якам не страшны ни морозы, ни жара — защищает густая шерсть. Она настолько длинна и густа, что позволяет спокойно проводить ночи на снегу. С грузом в полтораста-двести кг як ходит по горным тропам с ловкостью канатоходца. Кроме мяса и шерсти он дает ещё молоко, про которое говорят, что на нем заяц пляшет и не тонет, и оно розового цвета. И пасти яков несложно: они продвигаются по пастбищу неспешно, так как не боятся хищников, грамотно от них обороняясь. При серьезной угрозе старые быки встают в кольцо, выставив рога наружу, укрыв за спинами коров с телятами (иногда там же укрывается и пастух); так они могут простоять и день, и два, и три, пока хищникам не надоест бессмысленная осада.

Знали толк местные насельники и в лекарственных свойствах трав, и успешно лечили грыжу — девясилом, фурункулы — рогозом, мозоли парили листьями ириса и мазали сосновой живицей, останавливали кровь кипяченой крапивой, а синяки сводили хвощем-плауном. По сравнению со своими аналогами в других местах, лекарственные растения суонийских горных лесов обладают такими концентрированными свойствами, что для них даже определена отличная от общепринятых мера веса — суонийский золотник, приблизительно одна десятая часть грамма. Шейпы, странники и тарки легко могли носить в поясных мешочках лекарственный запас на год, до следующего урожая.

Ну и, конечно, тут живет масса удивительных растений, не встречающихся более нигде в мире.

Например, редчайшая королевская примула, растущая исключительно на склонах действующих вулканов. В суонийском буйстве форм и красок на этот бело-зеленый цветочек второй раз и не взглянешь, а вот, поди ж ты: расцветает она исключительно накануне извержений, и чем обильнее цветет, тем страшнее будет извержение. Шейпы называют её око гнева, и никогда, ни разу за всю обозримую историю, горная примула не поднимала ложной тревоги.

А ещё плоды одного корявого и неряшливого мелколистного кустарника, растущего в районах гейзерной активности, настолько душисты, что даже пот человека, съевшего их, начинает благоухать, после чего его несколько часов не чуют не только четвероногие хищники, но и комары. Не знаю официального названия; шейпы называют его комариными слезами, а странники — избавихой.

…В день великого Похода По Сморчки гулёна-ручей подложил мне основательную свинью: в сапогах хлюпало, и хоть погоды стояли тёплые, это было неприятно. Складывалось впечатление, что моим сапогам не даёт покоя птичий гомон окрест: воду я из них вылила, носки выжала, но голенища с подметками при каждом шаге издавали удивительные звуки — поскрипывали коростелем («кри-кри, кри-кри…»), покрикивали перепелом («пить-полоть, пить-полоть!»), причем правый, кажется, всё эстетствовал и норовил взять в терцию к левому… То, что сапоги плевали на мои чувства, было терпимо, но здорово отвлекало от маршрута. Может, потому ветви черной сосны сегодня как-то особенно низко и густо висели над тропкой, да и сама тропка постоянно терялась в размывах и оползушках склона, то в непросохшее болотце её заносило, то в бурелом. И поросль шипастой аралии всё норовила ободрать меня, как липку.

И салата из креветок, как пить дать, не достанется…

Габи, конечно, мне отложит. Но, как водится, набежит кто-то непредвиденный и голодный, и Джой обязательно вспомнит про остатки в холодильнике. Когда не надо, у неё память ого-го.

…Зачем я на лугах очки не посеяла, пока сквозь прошлогоднюю траву продиралась? — сейчас уже вернулась бы домой (куда я без очков!); сидела бы за столом как белый человек, лопала салат, ликером запивала…

Нет, стоп. Какой белый человек ест креветки под ликер?! Это срам, Габи меня немедленно из-за стола выгонит. На десять лет без права переписки… Вот ведь засада, калина каленая, об пенек битая!

…Тут что-то дрогнуло внутри — в голове?.. в лёгких?.. Какие-то вибрации внезапно пронзили лес, как озноб; я замерла на всякий случай, и услышала неподалеку скрип — натужный, больной, переходящий в канонадный оглушительный треск. Подламывая под себя всё, имевшее несчастье оказаться рядом, грянулось неподалеку мёртвое дерево. Подождав, пока стихнет гул от удара ствола о землю и убедившись, что всё остальное стоит покамест прочно, я ускорила шаг.

И это тоже была ошибка, потому что по тайге не бегают, как за трамваем. По тайге ходят с уважением, тем более что понятие «тропинка» тут весьма условное. Суетная торопливость всегда вылазит боком, как вот сейчас: заспешив, я немедля потеряла картинку и оказалась в гуще тиса.

Тис — потрясающее дерево. Потолки моего дома сделаны из тиса: его древесина обладает такими мощными бактерицидными свойствами, что надежно защищает дом от любой инфекции. И в то же время в нем столько романтики — дерево Макбета, дерево Гамлета; дерево, выросшее на могилах Тристана и Изольды… У взрослого тиса нижние ветви опускаются и прирастают к земле, так что из одного маточного ствола возникает роща, продраться сквозь которую, если уж как-то влез — занятие для Сизифа.

Ну, я как раз и влезла.

Выпуталась. Помянула недобрым словом свою беспечность и тисову родню, всю эту ершово-ежовую ерепенистую банду, — ради того только, чтобы тут же заплестись ногами в клубке ещё ни на чём не повисшего юного лимонника. Густой, как плетень, тис кокетливо потряхивал душистой хвоей справа, слева обнаружился раскидистый куст шиповника — дохлый, и оттого ещё более колючий, прямо-таки закостеневший от ненависти к любому проявлению кинетики. Из распадка у подошвы сопки индейским кличем наяривал козодой, ехидной фторой шелестел луговой сверчок — малюсенькая птичка, чьи почти механические рулады крутящегося вхолостую велосипеда по весне разносятся по-над сопками днем и ночью; где-то совсем рядом надоедливо, как метроном, отбивала склянки кукушка, а стоило только загадать про жизнь — сей секунд умолкала, енотина драная… Хотя нет, кукует как раз кукух. То есть, кукушкин мужик. А сама она только подвывает горестно: «ой-вой-вой-вой-вой!»…

А ведь если не добуду гриба — весь хутор станет оттачивать на мне остроумие до конца лета. Мне не жалко, пусть их, но ещё сто лет назад мы с Джой уговорились пустыми из лесу ни за что не приходить — пусть ерунду, но в дом. А, ладно, подумала я, не найду сморчков — чуринг наберу. Чурингами мы с Джой называем ужасно декоративные лесные сучья, узорчато обглоданные жучком-древожором. Извивы и колена его ходов под корой складываются в сказочные руны и таинственные письмена (покажу Габи — может, и впрямь можно что-то прочесть?). В общедоступной приключенческой литературе классические дикари называли такие рунические орясины магическими чурингами, при помощи которых племенной шаман наводил порчу, лечил недуги и общался с духами.

…То утопая во мху, то оступаясь на каменных выступах, цепляясь за лохматые коленки березы шерстистой, я наконец выбралась на взлобье Гадючьей сопки; сбросила рюкзак, отдышалась и произвела рекогносцировку. Спины других сопок, видимых в открывшемся провале, мохнатились тайгой, и были похожи на небольшое стадо прикорнувших с устатку мамонтов.

Сзади лес сваливался вниз, и где-то за его вершинами, не видный мне, раскинулся на Журавкиных лугах наш Собачий хутор. К хутору — вернее, к болтунье-Сплетенке, за которой он лежит, — Гадючья скатывается весьма круто, так что строевая сосна удержаться на склоне никак не может. Зато прекрасно держится за неприютную землю и пальчатый клен, и аралия, и можжевельник, и извернувшаяся буквой «зю» рябина-пендула.

Справа внизу, опять же невидимо для меня, карабкался по склонам сопок и скал героический город Лоххид. Но мне и видеть его было незачем, чего я там не видела: дома по большей части малоэтажные, под прочными крышами с большим выносом, от снегов; первый этаж из дикого камня, второй и мансардный из неохватных бревен. Улицы, проложенные по склонам сопок, кое-где пасовали перед их крутизной, и тогда проходы и проезды терялись в складках рельефа, и казалось, что дома лепятся друг на друга ступенями; иногда лестницы заменяли переулки, и тогда дома нижнего уровня и вправду служили подпорной стенкой для проезжей части верхнего яруса.

Слева за громоздким каменистым навершием Гадючьей синезеленело море, и в нем трагическим изломом разлёгся Жабий Камень — ещё одна городская сопка, мысом выкинувшаяся в залив.

Прямо передо мною рывками, но всё же не слишком обморочно ухая вниз, играла в шахматы с навалами валунов молодая сосновая рощица. Именно там, на старых гарях, среди юной поросли жимолости, дудника и земляники, и находилось месторождение сморчков. В этот год весна угораздила ветреная: все ветра, какие только у нас водятся, свалились на Город. И Соленый Пес, липкий от подтаявшего снега; и упорный, как бобёр, Навальник; и Подрезуха, и даже Черная Вдова — кошмарная бора с гор, которая, слава Богу, всё-таки редкая гостья… Но вот уже с неделю сияло солнце и лили теплые дожди, и трава перла на Журавкиных лугах как бешеная, и комары толклись армадами, и клещей приходилось обирать с себя и собак по пять раз на дню… Год обещал, по всем приметам, стать грибным. И грибу этому было самое время появиться.

Сморчок — он и на гриб-то не очень похож, а похож на нашу Суони — такой же изрытый хребтами и ущельями, мрачноватый и таинственный; в хитросплетениях его выпуклостей и впуклостей тоже чудятся линии суонийских горных систем. Помнится, Тойво говорил, у шейпов есть поверье, что наши хребты действительно складываются в иероглифы, которые описывают историю мира. Когда человек их прочтет, наступит — что?.. Правильно, конец света. Поэтому я перестала вглядываться в сморчок, перехватила поудобнее хомяка (маленький профессиональный походный ножик), и принялась за работу.