Фиса

Елена Богатырёва

Легко ходить по лезвию судьбы, когда тебе восемнадцать. Легко влюбляться, легко ненавидеть. Но нелегко понять, что когда тебе в спину дышит маньяк, нужно быть хотя бы немного осторожнее. Зло очень редко приходит в нашу жизнь открыто. Чаще оно прячется под маской. Только вот чьей? Случайного знакомого? Близкой подруги? Возлюбленного?И порой нужны годы, чтобы сорвать эту маску…

2

Началось все с того, что тридцатого августа, когда Фиса вернулась из какого-то там театра, тетя аккуратно паковала ее чемоданы.

— Знаешь, — сказала она Фисе, — завтра тебе нужно переехать в общежитие.

Тебе? Фиса этого не ожидала. Она была в три раза выше тети, но самостоятельно устраиваться в жизни ей еще не приходилось ни разу. Тетя должна была взять свою маленькую (хотя и в три раза выше ростом) племянницу за руку, отвезти в общежитие, переговорить с кем нужно, а потом принести Фисе ключ от комнаты и, может быть, даже разложить вещи.

Девушка тихо села:

— Сама? А…

— Поэтому я тебе чемоданы и собираю. Адрес у тебя есть — найдешь. («Таксист найдет», — подумала Фиса.) Разыщешь того, кто отвечает за поселение, и потребуешь комнату. Скажешь, что комната тебе нужна сегодня, потому что жить тебе негде.

— А если не будет? Если не освободилась еще?

— Скажешь, что тогда ты у них заночуешь. Потому что идти тебе все равно некуда. И не вздумай заикнуться, что у тебя родная тетя в Ленинграде. Узнают — никогда никакой комнаты не получишь.

Поэтому на следующий день Фиса с двумя чемоданами в час дня уже шаталась по длинным коридорам, пытаясь отыскать ответственных за поселение. Ответственными оказались два безответственных второкурсника. Они ей очень обрадовались, но сразу предупредили, что комнат пока нет.

— Тогда я у вас ночевать буду, — сказала Фиса, ставя чемоданы на пол.

Молодые люди уставились на нее, не зная, радоваться им или как. Но выражение лица Фисы ничего хорошего не предвещало, поэтому один из них заметил:

— А чего ночевать-то? Еще неизвестно, завтра освободятся комнаты или нет.

Фиса такой вариант с тетей не обсуждала, но сдаваться не собиралась:

— Тогда я у вас жить буду. И села на чемоданы.

Тут один из молодых людей, перестав таращиться на непрошеную гостью, порылся в бумагах, пошептал что-то и просиял:

— Вот. Единственное, что могу предложить, это 145-ю. Пойдешь туда?

— Пойду, — сказала Фиса, но насторожилась, — там что, этаж последний, с потолка капает?

— Нет, — улыбнулся парень, — просто там одна вьетнамка поселилась. Места свободны. Только ключ — у нее, а она ушла. Придет поздно вечером. Ждать будешь?

— Буду, — недоверчиво покосилась на них Фиса. — А чемоданы у вас оставлю. И если ваша вьетнамка не явится — ночевать сюда приду. Так что далеко не разбегайтесь.

— Явится, явится, — в один голос подтвердили молодые люди и вздохнули с облегчением, когда Фиса наконец убралась из их комнаты.

Я пришла в общагу часов в пять вечера. На подоконнике, неподалеку от комнаты, сидела девушка. Вид у нее был мрачный. Я подергала дверь — вьетнамка возвращаться и не думала. Тогда я подошла к мрачной девушке, вспомнив, что видела ее на экзаменах.

— Привет.

— Привет, — сказала она.

— Хочешь яблоко? — я развернула кулек. Яблоки были огромные и желтые. Мы съели

по одному.

— Ты вьетнамку ждешь? — спросила я.

— Ее, родную.

— Так, значит, мы соседки! Меня туда два дня назад поселили. Я здесь уже два вечера дежурю. Похоже, она нашла где-то место поинтересней.

— Не придет — будем ломать дверь, — еще мрачнее стала Фиса.

Вот так мы и сидели, вяло перекидываясь фразами и недоумевая, что нам делать дальше. Я бы, конечно, сходила куда-нибудь, чего сидетьсиднем. Но Фиса, напуганная тетей, решила сидеть до конца — до победного.

Вьетнамка появилась часов в десять. Я лично ее совсем не ждала, ее ведь два дня уже не было, кто сказал, что она на третий обязательно явится? — так, сидела с Фисой за компанию. А Фиса была уже на пределе — вот-вот взорвется. По сравнению с маленькой вьетнамкой она выглядела громилой, и у меня сердце упало — как она на нее глянула. Я ведь ужасно не люблю скандалов. А Фиса, пожалуй, скандалить и не будет — сразу убьет.

Вьетнамка уже о нас все знала. Ответственные за поселение встретили ее на первом этаже и предусмотрительно предупредили, поэтому она направилась сразу к нам.

— Здравствуйте, меня зовут Ань.

И это тоже — очень важно. Потому что именно тогда все вокруг стало меняться. Сначала медленно и незаметно. А потом — все быстрее и быстрее… В этот момент мы изменили свои имена. И представились:

— Фиса.

— Ан… — Фиса зыркнула на меня, словно одергивая, — Тоня.

Это потом я только поняла, когда многие спрашивали, почему имя у нее такое дурацкое. А Фиса, она быстро сообразила. Ведь по-настоящему ее всегда звали Анфиса. Тоже с «Ан». Представляете, что бы у нас была за жизнь, если бы при каждом «Ан» вьетнамка вздрагивала и приветливо улыбалась в нашу сторону. Теперь я точно знаю — мы бы с ума сошли. Фиса, она всегда от всех отгораживалась. И тут, чтобы отделиться от вьетнамки, даже имени своего не пожалела. А меня, кстати, Антониной зовут. Друзья — Антоном. Но Фиса права, три «Ан» в одной комнате — это невыносимо.

С вьетнамкой этой у нас потом чуть международный скандал не вышел. Ну, пока мы посуду за собой не мыли, она на нас только круглыми глазами смотрела. Когда стали лекции прогуливать, а точнее — просыпать, она губы начала поджимать. Ну а когда к нам мальчик пришел за конспектами — скромный такой, робкий — и мы посадили его чай пить, она так по комнате заметалась, будто ее девственности лишают.

— Больная попалась, — определила Фиса.

И я быстренько с ней согласилась. Потому что если не согласиться, значит, не она больная, а мы. А мне и без того казалось, что мы все время что-то не то делаем. Но у Фисы чувства вины не было. Не приживалось оно в ее сердце. Ее сердце вообще ровно половину человеческих чувств не вмещало. Зато вторая половина, которую оно вмешало, была раздута до сверхъестественных размеров…

Все мои однокурсники живут теперь припеваючи. Семьи, дети, обожаемая работа. Некоторые, самые сердобольные, когда я с ними встречаюсь, даже уверяют, что не было тогда ничего особенного. Просто все были намного моложе, студенческие годы и все такое. А в общем — ничего не было. Но ведь остались следы какие-то. Вот дочка у Фисы… или Оз, например, который всю эту кашу и заварил. Он ведь где-то бродит до сих пор, его ведь так и не нашли тогда. И мне до сих пор снится по ночам, как черный король умирал у меня на руках. Его нет, но остальные-то все живы, многие живут в одном городе. Но я все равно не сумею сказать вам, почему это все так нужно мне. Учитель тоже пока не знает. Он говорит — ты должна сама прийти туда, к тому, что тебя мучит или зовет. Тогда и узнаешь.

И я тренируюсь.

Каждый день.

Как солдат.

Ложусь на свой шикарный белый диван. И начинаю считать: десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один…

Вообще-то, когда все это закрутилось, нас было четверо. Мы с Фисой обжились уже с нашей вьетнамкой. И вечерами, совершая обход коридора, встретили как-то двух девиц.

Нет, нет, здесь нужно остановиться и несколько слов сказать про сам коридор. Его можно было бы смело занести в книгу Гиннесса по протяженности и по количеству душераздирающих историй, которые в нем когда-либо происходили. Коридор жил собственной жизнью. Он диктовал стиль поведения в этом старинном клоповнике, он регулировал уровень громкости голосов и способствовал выбросу в кровь гормонов, вызывающих чувства, которых вы никогда бы не испытали вне его стен.

Девицы, которых мы встретили, сидели на полу под дверью, что было абсолютно естественно, и растерянно хлопали глазами, что было совсем не естественно для нашего коридора. Здесь обычно кто-нибудь тут же снимал вашу растерянность крепким метким словом или добрым советом. А может быть, мы с Фисой просто были первыми, кто на них набрел. Девицы учились на нашем курсе, и поэтому Фиса смело взяла их в оборот.

— Вот где мы с Тошей сегодня чайку попьем.

Но девицы среагировали странно. Одна из них закатила глаза куда-то вверх и вправо, как святой Себастьян, пронзенный добрым десятком стрел, а другая — та, что помельче, — насупилась, но, как фокусник, достала из-за спины чайник и чашку и протянула Фисе:

— Пожа-а-алуйста. У нас здесь как в «Алисе» — все время полпятого!

Услышав ее слова, подружка, сидевшая рядом, переместила глаза вверх и влево. Я, кстати, тогда вспомнила, что святого Себастьяна рисовали многие художники. И подумала, что так, как сейчас, — все равно похоже.

Но от Фисы так просто было не отделаться. «Если я чего решил — я выпью обязательно», — это же ее любимый Высоцкий про нее сказал, хотя и не был с ней знаком. Она подсаживается на пол, облокачивается на противоположную стену (я, естественно, с ней рядом), отпивает из чашки и ковыряет девиц дальше:

— А чего это мы все здесь сидим? Может, в комнату пройдем?

— Зачем это? — тараща глаза, спрашивает маленькая.

— Что ж пустой чай пить?

— Пожа-а-алуйста, — с глубоким вздохом говорит девушка и достает из-за спины кулек с пирожками.

— Может, к нам пойдем, — робко предлагаю я.

Наши новые знакомые не встают — вскакивают и ведут себя как моя собака, заслышав слово «гулять» — только что хвостом не машут. А напружинились — точно как она.

И пошли. Оказалось, их в комнату с какой-то иностранкой поселили. Не то с гречанкой, не то с латиноамериканкой — не помню уже. А та на следующий день замуж вышла за своего то ли грека, то ли латиноамериканца. Замуж-то она днем вышла, а в комнату мужа законного привела ближе к ночи. «Вы, — говорят они нашим девицам, — не беспокойтесь. Мы вам мешать не будем». И стали над своей кроватью балдахин пристраивать. Получилось — как палатка. Ничего не видно. Но как зато слышно! Пролежав так первую брачную ночь своих соседей, вытаращив глаза в кромешную темноту (причем одна из них таращила их с ужасом и много лет после этого от мужчин шарахалась, а другая — наоборот — с превеликим любопытством, которое ей вообще по жизни очень было свойственно), обе девицы, не сговариваясь, засекли по инерции время, когда все это кончилось, — к рассвету приблизительно. И с тех пор так и сидели каждую ночь на полу рядом с комнатой, ожидая, когда на небе забрезжит тоненькая полоска зари.

На занятиях они обе мирно ложились на парты и засыпали. Мелкая похрапывала даже, чему учителя очень удивлялись и кричали через аудиторию: «Молодой человек! Спать — это я еще могу понять. Но храпеть…» Но мелкая даже не шевелилась. И главное, никто на нее не думал, даже те, кто рядом сидел, оглядывались с изумленным видом. Никто представить не мог, что такое ангельское создание способно издавать такие звуки…

Вот так постепенно я вспоминаю события тех лет и все-все записываю. Доктор Р. считает, что если я буду делать все правильно и не стану торопиться, то со временем мне откроется какое-то знание. Что-то, возможно очень важное, произошло тогда, десять лет назад, и в этом, возможно, причина всех моих бед сегодня. Хотя какие там беды… Но я хотела бы сейчас рассказать не об этом. После того, что случилось, я первая отыскала Фису. Совсем недавно.

Кто мне рассказал о ней — неважно. Так, какой-то случайный человек. Хотя мне кажется, что с тех самых пор в моей жизни все люди были случайными. Только не Фиса. Она была — судьбой… Ну, в общем, этот случайный человек поведал мне что-то незначительное о своей соседке. На его взгляд, незначительное. Я выслушала его вполуха, как всегда, но с места сойти мне после этого не удалось. Он не понял и пошел куда-то дальше своей дорогой, а я, кажется, закричала ему: «Постой!!!» Именно так и закричала — громко и пронзительно, с тремя восклицательными знаками. Он испуганно обернулся и ошарашенно уставился на меня. А я не знала, с чего начать. Имени соседки он не знал. Я попросила рассказать о ней что-нибудь еще, и с каждым его словом сомнения развеивались и передо мной вставал образ далекой родной Фисы. Как живой!

Потом я взяла адрес и отправилась прямо к ней. И вот что никогда не забуду — как она тогда на меня смотрела. Она открыла дверь и посмотрела на меня как-то страшно сначала. Не то чтобы испуганно там или с удивлением, а именно — страшно. Потом подняла брови и сказала:

— Это ты.

Я бросилась к ней на грудь. Она не сделала от неожиданности в ответ ни одного движения, и так мы простояли несколько секунд на пороге.

— Ну что ты, заходи, — Фиса отступила в комнату.

Девчонок новых звали Света и Рита. Но это их остальные так звали. А мы звали по-своему — Ветка и Марго. Ветка — это та, что помельче. А Марго — девушка-Себастьян. Кто-то мне говорил потом, что, дескать, так имена калечить — это плебейство. Мол, дворяне с грамотами никогда бы себе этого не позволили. Но нам тогда было все равно. Мы жили вне всяких правил, и все законы были нам не писаны. Мы жили вспышками всесметающего духа, а вокруг копошились наши душевные однокурсники и однокурсницы. Они пели добрые песенки под гитару — ля-ля-ля-ля-ля. А мы слушали, как стучат колеса поездов и тихо стонут в небе звезды. Это был наш мир, в котором каждый камень жил и двигался, каждый паук имел свое имя, а деревья по ночам перешептывались совершенно человеческими голосами. А те, кто не слышал этого, нас не интересовали. И таких было большинство. К нам пытались приходить в гости. Вечно голодные однокурсники шарили глазами по полкам шкафа в поисках снеди и давили на жалость. Но мы были не жалостливые, а снеди у нас не было, за исключением кофе, который мы пили все время. Однако кофе мы слишком любили, чтобы угощать посторонних. Иногда к нам заходили «пообщаться». Но не все выдерживали. Кому понравится, когда на тебя уставятся четыре пары разноцветных глаз с одним выражением, словно рассматривают таракана в банке: «Смотрите, как живой!»

Мы вчетвером словно жили на втором этаже, а все остальные копошились на первом, и им было до нас не достучаться, а мы сами никогда не смотрели вниз.

Ветка и Марго через четыре дня после нашего внезапного знакомства и внезапно вспыхнувшей симпатии собрали вещички, покинули своих молодоженов и перебрались в нашу комнату, которую Фиса им услужливо предложила, совсем позабыв обо всех правилах общежития.

Три дня они блаженно отсыпались. Правда, Марго иногда странно вскрикивала во сне, но это быстро прошло. Помню, мы с Фисой минут по десять препирались относительно того, что же снится нашей целомудренной Маргарите. В это время в комнату лучше было не заходить, потому что наши предположения выходили за все рамки приличий.

Все были счастливы, за исключением вьетнамской Анны. Ее, правда, давно звали к себе вьетнамские подружки, но она уперлась из принципа и продолжала жить с нами. Фиса делала ей козью морду, Марго и я горячо убеждали переехать. Возможно, даже слишком горячо. А Ветка ничего не делала. Она спала на полу, потому что ей не хватило кровати, но не слишком страдала. Правда, первое время спала она постоянно, поэтому по комнате невозможно было ходить. Но нам, собственно, и не нужно было. Мы валялись на кроватях, обложившись сложными философскими книжками, и ничего на свете нас больше не интересовало.

Война с Вьетнамом коснулась не только Америки, но и нашей 145-й комнаты. К нам приходило видное вьетнамское начальство. Это были немолодые (по паспорту) люди в военизированной, как нам казалось, форме. Фиса смотрела на них сверху вниз, потому что по сравнению с ней они все были крошечные, и говорила только одну фразу каждый раз: «А нас больше!», предоставляя нам с Марго объяснять, что же эта фраза значит.

А потом у нас сломался будильник. И мы впали в сплошной летаргический сон. Однако ровно через неделю наши фамилии заняли ведущие места в рейтинге злостных прогульщиков, и нас пригласили в деканат. Вряд ли там догадывались, что мы живем в одной комнате или хотя бы знакомы. Сначала вызвали Фису. Она пошла и все обстоятельно рассказала. Как мы живем, сколько нас, как Ветка спит на полу, как сломался будильник, а тут еще военные силы Вьетнама каждый день угрожают. Ей вынесли выговор с предупреждением об отчислении. Потом пошла я. Начала рассказывать свою версию. Комиссия по отчислению сначала буквально прослезилась, а потом кто-то самый внимательный все-таки прервал меня: «Подождите, подождите! Мы же уже только что это слышали! Вы что, издеваетесь?»

Пришлось объяснять, что я вовсе не издеваюсь над ними, а живу с вышеупомянутой Фисой в одной комнате. Мне вынесли то же самое и пригласили Марго. Марго стояла прямо, невозмутимо и сначала выслушала все претензии в свой адрес. Когда же ей наконец дали слово, потребовав объяснить, на кой черт она поступила на факультет, вытеснив двадцать конкурентов, претендовавших на ее место, если не ходит теперь на лекции, Марго начала с главного: «Когда у нас сломался будильник…»

Комиссия взвыла. Ей этот будильник стоял уже поперек горла! Замдекана по воспитательной работе вскочил с места и закричал:

— Хватит издеваться! Мы про ваш будильник уже все знаем! Сколько вас еще?

— Одна осталась, — невозмутимо ответила Марго.

Замдекана выскочил из кабинета и закричал маленькой Ветке:

— Ага! Так это вы, стало быть, спите на полу!

Ветка открыла было рот, но толпившиеся у расписания студенты разразились таким хохотом, что из-за шума ей пришлось изъясняться жестами.

В результате всем нам вынесли строгий выговор с предупреждением об отчислении, а вот Ветке — просто строгач. Наверно потому, что ей и без того плохо было, ведь она на полу спала, пожалели. И еще нас предупредили — никаких международных скандалов! С вьетнамкой решить вопрос полюбовно в двадцать четыре часа.

После вынесения приговора мы сидели в коридоре на подоконнике и абсолютно ничего не могли придумать. Время, назначенное нам до выяснения международных отношений, неумолимо истекало. Оставалось ровно два часа. Вьетнамка ходила гордая из комнаты на кухню и посматривала на нас с видом победителя. Может быть, тогда мы и поняли, как нужны друг другу. Тогда и породнились. Сидели и представляли, как разъедемся опять по разным комнатам. Марго пребывала в полуобморочном состоянии, а Фиса, похоже, готовилась к физическому воздействию. Тогда маленькая Ветка встала и сказала:

— Ну что ж, давайте попробую я…

— Ах… — вздохнули мы втроем, махнув на нее рукой, мол, все уже перепробовали, и, сменив позу, снова застыли в ожидании.

А Ветка все-таки пошла. И тут же вернулась. Понятно — не захотела беседовать с ней вьетнамка после всего, что мы уже наговорили.

— Она согласилась переехать, — только и сказала Ветка.

Не помню, кто нашелся первым, потому что мы все лишились дара речи. Как?!

— Что ты ей сказала? — удивилась Фиса, которая удивлялась крайне редко.

— Я ей сказала: «Ань, не могла бы ты переехать, пожалуйста…»

— А она?

— Могла бы, говорит.

— Ах ты какая! — задохнулась Фиса.

— Она говорит, что никто из вас ее до сих пор переехать не попросил.

Мы хотели было ей возразить, но застыли с открытыми ртами. А ведь действительно! Вряд ли мы хоть раз в своих эмоциональных припадках закончили фразу, начинающуюся словами: «А не могла бы ты…»

Вьетнамка собирала вещи. Мы чинно прогуливались по коридору, не веря своему счастью, которое оказалось так возможно, к Ань заявилась стайка подружек, и они легко перенесли ее скарб в другую комнату. Дождавшись, пока дверь за ними плотно закроется, мы с визгом бросились домой. Дом! О, этот сладостный дом! Наконец-то. Вот так мы обрели и дом, и семью. Наш мир замкнулся.

И все-таки наш Учитель ничего не понимает. Наверно потому, что пытается представить себе нас этакими наивными девочками, которые мало что смыслят в жизни. Ничего подобного! Таких девочек полно на улице, я знаю. Но мы-то такими не были! То есть, может, и были, но только до того, как встретили друг друга. А когда мы все встретились и у нас появился свой дом, мы изменились и стали такими, какими иостаемся по сей день, какими и умрем когда-нибудь. Мы не были наивными. Мы как-то сразу все знали и о себе, и о своей судьбе, и о других.

Но вот теперь я подхожу к самому главному. То есть это мне так кажется — к самому главному. Ну, может быть, не к главному, а к тому, с чего все началось. Но это тоже должно было случиться. Кто знает, может быть, без этого наша жизнь постепенно скатилась бы на общие рельсы и вместо пестрой своей расцветки обрела бы серое воробьиное оперение.

Хотя — вряд ли. Мы были какими-то ненастоящими женщинами. Самое страшное для было — мыть посуду. Нет, разумеется, мы поддерживали порядок и даже пытались соблюдать очередность в том, кто сегодня, черт побери, будет заниматься домашним хозяйством. Скажу больше, одну из нас рано утром или поздно ночью могло посетить этакое настроение, когда с любовью, напевая что-нибудь, хочется, например, до блеска отдраить кастрюлю. А потом обнаружить, что это кастрюля соседей…

Однажды мы заметили, что Ветка наша совсем оторвалась от земных забот и ничегошеньки в доме не делает. И отправили ее мыть посуду. Вручили поднос со всеми нашими тарелками и чашками и направили ее лицом в сторону выхода из комнаты. Ветка постояла так минуты две, а потом убрала руки за спину, и посуда полетела на пол и разбилась вдребезги.

— Ой, — сказала она радостно. — Вот и не надо мыть.

Ход был интересный. Мы сначала даже восхитились таким простым решением. Но потом опомнились и устроили ей разгон. Ведь это была вся наша посуда! Вся, до последней чашечки. Тогда мы перестали готовить и начали ходить в кафе. Спасибо Ветке! Мы объявили себя «Обществом чистых тарелок», которые решили никогда не заводить. Зато купили кофейный сервиз, чем и ограничились. Нет, вспоминаю, Ветка притащила потом какую-то декоративную тарелку с восточными, как кому-то может показаться, красотками, и повесила на стену. Фиса морщилась от такого декора, но Ветка утверждала, что раз мы «Общество чистых тарелок», то должна же в нашем доме быть хотя бы одна захудалая тарелочка.

Я опять расплываюсь в своих воспоминаниях. Учитель говорит, это оттого, что мне не хочется вспоминать о главном. О самом главном. Что я этого главного страшно боюсь.

А первое главное событие произошло так.