Однолюб

Елена Богатырева

Продолжение романа «Три судьбы». Однолюб – это рок и беда, и судьба. Это жизнь на одном берегу, когда все на другом – миражи; когда более сладостен даже короткий миг умирания, но – с ней, любимой, чем долгая жизнь с другой. Да и откуда ей взяться, другой? Однолюб – это мир, где ей никогда не найдется места…

© Елена Богатырева, 2020

ISBN 978-5-4485-4045-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Королевы больше нет, да здравствует король!

Бедные люди живут тихо, как мыши. Даже надрывный их крик тонет в гуле человеческого моря им подобных. Монотонный гул моря бедности поглощает слова, шум семейных склок и гром скандалов, скрежет стареньких машин, пьяную брань у дешевого ларька. Бедных не слышно.

Богатым удается произвести шум. Звон богемского стекла, хищный вой сигнализаций, перестрелки. Богатые любят пошуметь. Им не приходится кричать на улице, чтобы быть услышанными, — то в рупор, до хрипоты, возле плаката непопулярного политического лидера, под знаменами, которые вот уже полвека всех только раздражают. О богатых шумят газеты и журналы, их слова доносит эфир — никаких помех, право на голос оплачено.

А еще есть очень богатые люди. Они всегда живут тише, чем мыши. Им не нужно непрестанно доказывать себе ни свою правоту, ни состоятельность. Они слишком очевидны. А потому они не выставляются напоказ, чтобы не вызвать шока у тихих или шумных соседей.

Так рассуждал маленький человек с лысым черепом и несоразмерно большими ушами, в сотый раз перечитывая факс о своем назначении руководителем Северо-Западного филиала Гуманитарного общества со скромным названием «Жизнь». Чувство, схожее с ощущением полета, вызывало у него чтение бумаги, открывающей ему двери в мир бесшумных людей, наделенных головокружительной властью.

Легкое и щекочущее ощущение вакуума, полного одиночества — последние, жалкие остатки человеческих чувств, от которых ему теперь предстоит избавиться. Он попал в десятку, в круг избранных, в виртуальный мир, оставив в мире физическом лишь свою жалкую копию. Петр Рудавин усмехнулся. Копия действительно существовала. Вот уже три года в его трудовой книжке стоит штамп маленькой юридической конторы, где он служит секретарем-делопроизводителем. В конторе действительно сидит человек, очень похожий на него, работает под его именем и получает мизерную зарплату от фирмы и достойную — от организации «Жизнь», членом которой состоит.

Единственная связь с реальностью — это сгорбленная подслеповатая мать Петра, копающаяся на грядках в Новгородской области. Но о ее существовании не знает никто. Раньше Рудавин стыдился рассказывать о ней, а потом понял, что благодаря своей стыдливости он неуязвим… Работа в организации, особенно на руководящей должности, полна риска. Но он не допустит промаха. Он слишком долго шел к своей цели. Его недооценивали, ему мешали — и? Где теперь прекрасная Людмила Павловна? Где эта змея с колдовскими глазами, из которых, казалось, летят разноцветные брызги? Раздавлена своим скромным заместителем. Рудавин снял очки, сомкнул веки и разулыбался, вспоминая…

Сообщение о том, что Воскресенская попала в автокатастрофу, он получил сразу же. Один из агентов срывающимся голосом сообщил, что Феликс сгорел в машине, а Людмила без сознания, истекает кровью. Петр позвонил знакомому хирургу, велел везти ее в больницу Мечникова и прибыл туда первым.

Рудавин рассмеялся. Да, такие подарки судьба преподносит не часто. А как она кричала потом, как кричала…

Похороны Людмилы Павловны были скромными. Нанятые за бутылку кладбищенские бомжи снесли пустой гроб к указанному месту, Петр собственноручно возложил на свеженький холмик небольшой венок, произнес коротко: «Покойся с миром!» — и смахнул несуществующую слезу. Для всех, в том числе для начальства, Воскресенская теперь была только прахом. А для него еще могла оказаться полезной…

Осмотрев пострадавшую, хирург прерывающимся голосом перечислил ее повреждения. Травма головы — раз, впоследствии возможна слепота. Раздроблены обе ноги — два. Клялся, что сумеет спасти — соберет косточки. Легкая хромота, говорил, конечно, останется, да и полежать с гипсом придется около года, а затем заново учиться ходить…

«Нет, — спокойно сказал Петр. — Не нужно». — «Чего не нужно?» — не понял врач. «Легкой хромоты. Проще ведь ампутировать, правда?» В глазах хирурга заметался страх. Он не первый год помогал организации. И теперь взвешивал, чью сторону принять — беспомощной главы филиала или ее заместителя и, вероятно, — преемника. Хирург твердо посмотрел в глаза Петру: «Как скажете». Замечательный человек. Сейчас на стажировке в Калифорнии. А здесь к его возвращению закончится строительство принадлежащей организации частной клиники, которую он возглавит.

Когда Людмила Павловна в первый раз открыла глаза, Петр стоял у ее кровати с букетом полевых цветов. Она слабо улыбнулась. Он улыбнулся широко. К тому времени ее уже перевезли за город, под Лугу, в специально оборудованный дом. Вокруг — ни души на много километров. Персонал — две глухонемые женщины, преданные Петру. Как она кричала, когда все поняла! Казалось, вот-вот умрет. Петр молча стоял рядом, наслаждаясь ее мучениями, боясь пропустить малейшую деталь, будто впитывая ее отчаяние. «Это расплата, — говорил он себе. — Никто не смеет стоять у меня на пути!» Он получал истинное удовлетворение. Ему, правда, больше нравилось слово «сатисфакция».

Людмила умолкла и посмотрела на него совсем по-другому. Особенно. У него вырвался нервный смешок. Старые привычки! Безногая обольстительница. Куда как умно! Она смотрела внимательно, и глаза светились умом. Рудавин отпрянул. Гадина! Недаром все школы организации прошла, получила высший балл по влиянию. Научилась. Нужно быть осторожнее. Он изобразил на лице скуку, посмотрел в потолок, бросил букет на кровать — колокольчики посыпались на пол — и вышел за дверь.

Все. С Людмилой покончено. Навсегда. Теперь она для него лишь удобный инструмент для работы. Как живая голова профессора Доуэля. Пусть полежит, переживет свою злобу, соскучится по обычной человеческой речи, тогда можно будет ее использовать.

Но его расчет не оправдался. Семь месяцев, которые Людмила провела практически без сознания под капельницами, перенеся не только ампутацию, но и несколько сложных операций, еще полгода, которые она приходила в себя, ничего не изменили. Уже более двух лет она лежала на той же кровати в Луге, и глаза ее при виде Петра полыхали все той же ненавистью.

Он пытался задавать ей вопросы, касающиеся организации, но она молчала. Ни малейшего намека на то, что она когда-нибудь откроет рот хотя бы для того, чтобы послать его к черту, не было. Но Рудавин был терпелив, умен и наблюдателен. Уголки ее губ неумолимо ползли вниз. В глазах с каждым месяцем все ярче разгорался огонек отчаяния. Он предупредил женщин, чтобы следили за ней в оба и поменяли посуду на пластиковую. Он не желал, чтобы она умерла по собственной воле, без его благословения.

Теперь она казалась абсолютно раздавленной и покорной. Долго разглядывала Рудавина, уже не пытаясь подавлять или гипнотизировать. Слушала внимательно, но молчала.

Он часто спрашивал себя — зачем? Зачем ему эта вечная немая угроза? Вряд ли она что-нибудь скажет ему, а если и скажет, то едва ли это будет такое, что ему самому еще не известно или до чего он сам не в состоянии додуматься. Но ощущение власти без этой очаровательной заложницы было для Петра неполным, ущербным. Что толку, если подстрелил дюжину зайцев? Только убив льва, можешь считать себя настоящим охотником. Что толку, если властвуешь над слабым или даже равным себе? Трепет в душе вызывает лишь власть над более сильным.

Людмилу он держал в последнее время как трофей. Они сражались, он победил и теперь вправе наблюдать своего врага, скованного и безопасного, до тех пор, пока не отпадет нужда припоминать все детали их горячей схватки, своей дивной победы.

Рудавину нравилось вспоминать о своих победах, класть противника на лопатки. Таким воспоминаниям он мог предаваться бесконечно. Однако дела, которые предстояло изучить руководителю Северо-Западного региона, требовали времени, и он продолжил изучение инструкций, на которые центр никогда не скупился. Бумажная работа утомительна, но только не в организации, где жалкая бумажка может раскрыть тайны самых тихих людей.

Вот, к примеру, американский филиал делится конфиденциальной информацией о работе, проведенной для организации пресловутого скандала Клинтон — Левински. Обработка Моники заняла пятнадцать часов тридцать семь минут, и женщина даже не поняла, что и как произошло. А после, пока газетчики, затаив дыхание, слушали, как Билл публично каялся в адюльтере, организация объявила о смене состава совета директоров нескольких крупнейших топливных компаний. Сообщения были в тех же газетах, но на последней странице, на которую никто не заглядывал. Без очаровашки Моники такой трюк вряд ли прошел бы незамеченным. Теперь журналисты стонут от однообразия информации и потому суют свой нос буквально повсюду. Кто-то мог бы задуматься, проанализировать, поднять волну. Начались бы общественные диспуты и прочая ахинея. А благодаря Монике все прошло тихо, как все и делается в тихом мире.

Расшифровав следующую бумагу, Петр узнал о том, что недавнее турне известной английской рок-группы санкционировано и оплачено организацией для воздействия на дотошных московских журналистов, довольно близко подобравшихся к Московскому филиалу. Музыка сопровождалась низкочастотными волнами, надолго лишившими зловредную молодежь здоровья и, главное, смелости. Результат превзошел ожидания — после концерта журналисты неожиданно вспомнили о других жизненных ценностях и отправились кто сажать дерево, кто растить сына, кто строить дом.

Третье сообщение было и вовсе смехотворным. Оно содержало список любовников и любовниц членов правительства Франции, перечислялись адреса тайных квартир и разные пикантные подробности. Это вряд ли пригодится. Хотя… как знать. Петр уже освоил немецкий и английский. Новая техника — закрываешь глаза полным идиотом, а открываешь с правильным произношением и пониманием неизвестных доселе слов. Чудесно и легко. Пару дней легкий туман постоит в голове, а так — все в порядке. Правда, Петр не очень доверял таким методам. Ведь вместе с иностранными словами в голову можно вложить все, что угодно. Сам не раз этим пользовался. Руководитель курсов иностранных языков, разрекламированных во всех газетах и журналах, был его приятелем и время от времени подбрасывал интересную информацию о своих учениках. Крупный бизнесмен, скажем, собирается в Австралию с деловым визитом. Переводчику не доверяет, хочет сам освоить язык. Бизнесмен приходит в офис, удобно устраивается в кресле, его быстро вводят в нужное состояние и закладывают в память английские слова, а опытные сотрудники организации «Жизнь» довершают работу, вкладывая туда же советы: с кем следует крутить бизнес и на кого полагаться.

Дешифровка утомила Рудавина. Он подошел к окну, раздвинул жалюзи. Летом он никогда не работал в полную силу. Лето было его любимым временем года. Благодать. Тихий сквер, старушка кормит голубей, солнышко припекает. Раньше он этого не видел. То ли времени не хватало, то ли слишком много думал о карьере. Но теперь он стоял на вершине горы и мог позволить себе передышку. За последний год он научился наслаждаться жизнью. Или это жизнь приобрела более приятный вкус? Она ведь так редко баловала его прежде…

Родился он желанным ребенком в счастливой семье. Отец — ученый-археолог, известный в городе человек. Квартира в пять комнат, серенькая «Волга» плюс ярко-красные служебные «Жигули», снабжение от Академии наук плюс еще кое-какие мелочи вроде зарплаты. Рождение его было удачным. Как говорил позже один из его тибетских учителей — с хорошей кармой родился, в нужное время и в нужном месте. То есть в почти столичном городе, в самый застой социализма и в семье, близкой к власти и богатству. Вот только прожить в этой счастливой карме Петеньке суждено было недолго, всего пять годочков. А на шестом пришлось переехать в самую задрипанную коммуналку, из пятнадцати комнат, и влиться в тесный коллектив ее сорока обитателей. А все благодаря одной юной вертихвостке, так упорно нырявшей каждую ночь в палатку Рудавина-старшего на раскопках древней восточной страны с некрасивым названием. И сподобилась юная дева народить Петеньке сразу аж двух братишек и одну сестренку.

Отец сообщил матери, что «так получилось», сразу же. Переживать, разрываться на части не стал. Не такой был человек. Глаза светились честностью, грудь вечно — нараспашку, брюки слегка расстегнуты. С матерью Петра он познакомился тоже в палатке. Только палатка его — та же самая, старая, латаная палатка, с которой он никогда не расставался, — стояла тогда не в восточных горах, а в устье Северной Двины, в маленькой деревушке, которой теперь и на свете не существует.

Несмотря на то что в момент появления юной вертихвостки Петрушиной маме уже стукнуло тридцать семь, ума у нее было немного, а занять, как говорится, не у кого. Родители померли, а сестре в Печоры — пока напишешь, да пока ответ получишь. Да и стыдно писать про такое. Неудобно. Она одного народила, а та сразу трех. Значит, любила сильнее. Мама взяла Петюню за ручку да с одним чемоданчиком переехала в одиннадцатиметровую комнату разлучницы, уступив пятикомнатные хоромы новорожденному выводку.

Соседки, узнав историю Петюниной мамаши, просто взбеленились. Кричали, что в нарсуд нужно, в партком, в милицию и вообще: серной кислотой плеснула — и все тут. Утешали как могли, но чаще — водочкой. В партком мать не пошла, а вот утешение в горькой микстуре отыскала. Но, работая вахтершей, на основательное утешение не заработаешь. И стали в доме появляться мужчины. Первого, второго и, пожалуй, еще даже пятого Петя звал папами и верил всякий раз, что именно этот папа насовсем. Верил, пока не подрос и не услышал от соседа Лехи нехорошее слово «шалава», сказанное в адрес его мамочки.

Будучи еще в совсем нежном возрасте и не разбираясь в ненормативной лексике, Петя, конечно, не сумел понять, что произошло, но почему-то почувствовал, что судьба его переменилась, съехав со счастливых рельсов, по которым катила прежде, на замшелые несчастливые. И самое главное, понял, что причиной такой перемены является его собственная горячо любимая матушка. Рассуждения его для неразумного дитяти были короткими и весьма логичными: если с матушкой счастья не будет, следует искать другие пути, другие рельсы. Он сбежал из дома. Его поймали, вернули. Он снова сбежал. Он не хотел оставаться там, где поселилось несчастье. Так продолжалось до тех пор, пока мать не лишили родительских прав, а его не отправили в детский дом, чему он, нужно сказать, очень обрадовался.

В детском доме жилось несладко, зато не нужно было тащить груз чужих ошибок и глупостей. Прошлое растворилось само собой. Можно было целиком посвятить себя строительству счастливого будущего.

Петя учился лучше всех, потому что днем и ночью сидел над учебниками. Про счастье, таящееся в высшем образовании и в пятерках, он знал, мать не раз говорила. Ему выдали аттестат с отличием, но посоветовали не лезть в университет на английскую филологию, куда он стремился, потому что все равно не примут. Почему? Ему объяснили: нужны связи. И Петя отправился к отцу.

Он успел только сказать: «Здравствуй, папа» — и зажмурился, оглушенный грохотом массивной металлической конструкции, захлопнувшейся перед его носом. В университет Петя не полез. Зачем пытать счастье, если не наверняка. Он поступил в Горный институт, куда брали всех, даже с тройками. За красный диплом бороться не стал, боялся, знал, что отличников отправляют по распределению куда-нибудь на Север. Была такая практика в институте. Единственная тема, которая его заинтересовала за пять лет учебы, — драгоценные камни. На полевой практике Рудавин насобирал бирюзы, разноцветных опалов, розового и белого прозрачного кварца. Сговорился с выпускником токарного ПТУ и занялся распространением кустарных колечек среди прекрасной половины человечества. Один раз удалось ложечный мельхиор выдать за платину, а прозрачный кварц — за алмаз чистейшей воды. Так и уехала счастливая тетенька в родную Самару, уверенная, что умный человек и за сотню может купить клад бесценный.

Колечки продавались недолго. Его избили. Фарцовщики. Он не знал правил. Пережить боль от синяков оказалось гораздо легче, чем сам факт избиения. Петр заболел, и врачи хлопотали над ним несколько месяцев, не могли поставить диагноз. А диагноз был прост — ущемленное самолюбие. Случается, от такого люди и умирают. Тогда-то Петр впервые осознал, что его стремление к счастью на самом деле не что иное, как честолюбие. Но не обычное человеческое честолюбие, а особенное — по-наполеоновски огромное. А детская мечта «делать все, что хочу» — это жажда власти и денег. Более того, остро ощутил, что его честолюбие ничем не удовлетворено, более того — оно страдает, а перспективы ублажить его равны нулю. Это открытие сделало болезнь затяжной, а усилия врачей — бесперспективными.

Мир изменился. Стал серым и убогим. Рудавин раз в четыре дня сдавал анализы и каждый раз с некоторым даже злорадством убеждался в том, что медицина бессильна. Гемоглобин в его крови падал, а время реакции оседания эритроцитов росло. Через месяц, испробовав все методы, врачи стали подозревать у него серьезную и, возможно, неизлечимую болезнь, а потому разговаривали чрезвычайно любезно и на обследованиях не настаивали.

Тогда Петру стало совсем скучно. Началась беспросветная депрессия. Днем он спал, а ночью выходил из дома и бесцельно шатался по городу. Шел и прислушивался к звукам собственных шагов. Считал: пять, сто десять, триста шестьдесят… В голове звенело от пустоты, сердце окаменело, и монотонный стук в груди наводил Петра на мысль, что это не его сердце стучит, а упрямый мир ломится в его сердце, но никак не может попасть внутрь. Он полюбил кладбища. Бесстрашно бродил ночью по Смоленскому, словно по собственным владениям, распугивая целующиеся парочки. Витающий здесь дух смерти нашептывал ему о вечном, о Боге. Но Петр слышал только; власть, неограниченные возможности… Которых у него никогда не будет…

Очевидно, первые пять лет жизни, проведенные в тепличных условиях, покалечили Петину психику настолько, что он мог нормально функционировать лишь с правами хозяина жизни. Слуга или мальчик на побегушках — это не для него. Рудавин взвешивал свои шансы, изобретал сложные кульбиты, которые могли бы привести его на вершину социальной пирамиды, но все время возвращался к одной и той же мысли: шансы его равны нулю.

Дважды за время своих ночных скитаний он примеривался к перилам моста. Кому нужна эта жизнь, если барахтаешься в мелком болоте и никаких шансов что-то изменить? В третий раз Петр шагнул к перилам уверенно, решившись…

Петр непременно прыгнул бы в темные, остывшие к концу лета воды Невы и пошел бы ко дну, ни о чем не пожалев. Он уже закинул ногу. Но кто-то тронул его за плечо…

Иностранец. Но говорил чисто. Только легкий акцент. Повел в валютный бар, обхаживал весь вечер так, что к утру у Петра не осталось сомнений — его вербуют в агентуру иностранной державы. В разведку.

От нездешних алкогольных напитков и посулов в сердце разлилась истома. Петр прислушался к себе. Не страшно ли предать Родину? Нет, страха не было, внутри все пело и ликовало. Наконец-то власть и, конечно же, — деньги. За идею он пальцем о палец не ударит.

Но иностранец предложил другое. Предложил срочно поступать в аспирантуру и обещал содействие. Когда увидел на лице Петра кислую гримасу, добавил: «А потом к нам, по обмену опытом. Как раз из вашего института набираем группу».

Вместо аспирантуры в Чехословакии, куда его перевели для трехмесячного обмена, начались тренировочные лагеря в Карпатах. Его почти сразу определили в группу интеллектуалов, потому что, во-первых, набрал достойные баллы по тестам, а во-вторых, для любой физической работы был абсолютно непригоден. В отличие от других членов организации, которых обучали скопом, предварительно промыв мозги с помощью специальных препаратов, Рудавин с самого начала проходил индивидуальную подготовку.

Освоился он быстро. Но о целях и задачах организации узнал не скоро. Долго считал ее разветвленной шпионской сетью. А узнал, куда же он попал, когда пригласили в Нью-Йорк после открытия «железного занавеса», на празднования по поводу развала Союза. После первого же бокала шампанского у него дух захватило, оттого, что понял: они выше правительств и разведок, они правят миром. И тогда показалось, что он предчувствовал это давно. С самого начала, быть может.

Как только Рудавин занял в организации свой первый пост — начальник группы из двадцати человек, — он навел порядок и в своих личных делах. Во-первых, сводил мать к врачу, и тот вшил ей ампулу, припугнув, что первая же рюмка станет для нее последней. Купил ей дом в сельской местности и подыскал тихого непьющего старичка, мечтающего копаться в огороде. Вот он огород — гектар. Закопайся.

На втором месте в его списке значился отец. Он часто представлял себе этот разговор. Вызвать в партком, отослать председателя и наедине разобраться от души. Знаешь ли ты, старый пень, кто перед тобой? Сынок, да, да, тот самый, который когда-то чуть не рыдал под твоей дверью. Тот самый, о котором ты почти тридцать лет как думать забыл… За долгие годы работы в организации Рудавин прекрасно изучил собственное лицо и реакцию собеседников на различные его выражения. Когда кого-то нужно было убрать, он смотрел прямо перед собой, но словно сквозь человека. Отец должен на собственной шкуре испытать этот его новый взгляд.

Он предвкушал триумф, слезы отца, этой раздавленной гадины… Не получилось. На работе отца не оказалось — он вышел на пенсию. Петр отправился к нему домой. Открыл неопрятный выживший из ума человек с всклокоченными седыми волосами. Затарабанил какую-то чушь. На него прикрикнули с кухни. Он сжался и побежал на зов. Наказывать было некого. Обошлось без Петра. Но вот жена…

Она вышла следом. Властная, подтянутая, сорокалетняя. Понятно, не сдает отца в дурку только потому, что лишится пенсии и бесплатного обеспечения. Смотрит строго. «В чем дело?» — «Извините, ошибся квартирой». — «Ну и идите себе». — «Ну и иду».

Братишек тоже посмотрел. Один на папиной старенькой «Волге», другой — на бывших казенных «Жигулях». На две головы выше Петра, коренастые, с красными, словно жирными губами. Ходят, смеются — точно стая чаек орет над мусорной свалкой. Одному из них (Петр не трудился запомнить, кто из них кто) устроил тюремные нары (вел машину в пьяном виде и сбил человека), второму — ограбление неизвестными, в результате которого ни одного синяка — только аккуратно перебит позвоночник (инвалидность пожизненно). С сестренкой было попроще. Сестренку заманил в модный притон, посадил на иглу. Зарабатывать с помощью самой древней профессии она догадалась сама, когда денег на наркотики перестало хватать…

Через полтора года снова сходил посмотреть на мачеху. Из двери вырвался смрад, на полу груды мусора. Она постарела, дышала перегаром. Стала чем-то напоминать отца. Смотрела затравленно. В чем дело — больше не спрашивала. Строгость испарилась. Теперь Петр спал спокойно. Прошлые унижения больше не напоминали о себе. Самолюбие больше не тревожило. Чувствовал себя большой могучей птицей, взмывающей вверх, все выше и выше. Каждый взмах крыльев — новая высота. Никаких преград. Все остальные — только дело времени.

Рудавин вернулся к столу, потянулся сладко, удобно уселся. И в этот момент раздался телефонный звонок. Петр посмотрел на телефон, и его бросило в жар. На столе лежало три мобильных. Первый — для сотрудников. Второй — для общения с начальством. Третий — для сугубо личных целей. По нему могли позвонить только из Луги…

Он сразу решил, что случилось что-то неприятное. Может быть, Людмила все-таки умудрилась покончить с собой. Мало ли способов? Выпрыгнула из окна, съела острый предмет, удавилась простыней. Только вот — не похоже на нее. Звонок не повторился. Рудавин дрожащими руками набрал номер. Никто не ответил. Значит, действительно что-то серьезное, волнуются, бегают… Петр встал, открыл ящик стола, достал пистолет, переложил его в портфель и быстро вышел…

Охранник подскочил как ужаленный, Петра явно не ждал. Отрапортовал скомкано. Петр не дослушал, пошел в дом. Все окна были целы, значит, не из окна, рассуждал он. Почувствовал, как слегка дрожат руки, чего с ним вовек не случалось, и признался себе: он за тридевять земель прилетел только для того, чтобы узнать и увидеть — что же такое она с собой сделала. Как бы там ни было, он искренне уважал Воскресенскую за ум и почти колдовские способности, с помощью которых она могла бы заманить сотню человек в омут, как гамельнский крысолов. Если эта великолепная женщина решилась на самоубийство, то тем самым она признала свое поражение, сдалась и ушла наконец с дороги Петра, оставив его единовластным властелином этого мира.

Петр шел быстро, охранник едва поспевал за ним. Лихорадочное возбуждение, преследовавшее его все время по пути сюда, достигло своего пика. Он поднялся в комнату Людмилы, распахнул дверь и…

Кровать была пуста, аккуратно заправлена и завалена полевыми цветами. Санитарок долго искать не пришлось. Они сидели за столом в соседней комнате и выглядели бы вполне естественно, будь они живы.

Петр дернул головой, словно пытаясь избежать удара. Но было поздно, удар он уже получил: Людмила обошла его. Обошла коварно, применив совершенно немыслимый маневр. Какой — он пока не мог разгадать. Пока охранник, бледный словно полотно, пытался сказать что-нибудь связное, Петр вспоминал…

— Не было, никого не было, — разобрал он, наконец, рыдающие всхлипы охранника. — Парень только этот убогий, ну который каждый день тут… С косой на поляне…

Петр вспомнил. Да, парень. Кажется, совсем молодой. У юродивых трудно определить возраст. Белые волосы, белые ресницы, а сам смуглый. «Ну-ка, любезный, — сказал он ему тогда, — набери-ка мне букет побольше». Тот осклабился, отбросил косу, принялся ползать по траве…

И вот теперь точно такой же букет лежит на кровати, а Воскресенской нет. Петр поднял с пола колокольчик, повертел в руках, надломил стебель. Свежий. Нужно было что-то придумать, но пока он думал только об одном: как ей все это удалось? Он слышал много разных баек о лучших членах организации, которые творили подлинные чудеса: проходили сквозь стены, как Гарри Гудини, глотали стекло, плясали на углях… Но к Людмиле все это не могло иметь никакого отношения. Ее он изучил досконально. По крайней мере еще вчера ему так казалось. Она была мастером по части убеждения и влияния на людей с помощью гипноза. Но даже если она нашла подход к сиделкам, как могла калека без ног одолеть двух сильных женщин и исчезнуть?

Сейчас ему казалось, что в глубине души он ожидал чего-то в этом духе. Но — так скоро! И так легко! По телу поползла липкая дрожь. Выходит, он чего-то не учел. Она его обошла. Думать, думать… Цветы. Точно такие же, как он принес ей тогда. Безмозглый паренек на поляне. Может быть, ей удалось его использовать? Только как? В ее комнате даже окна не было. Пока он ничего не мог понять…

Рудавин поднес пальцы к глазам. Руки едва заметно дрожали. Он сам начал эту игру. Глупо было оставлять ее в живых. Захотелось испытать свою силу и власть. Поставить ее на колени. Петр нервно рассмеялся. Нет у нее теперь коленей. Нет.

Он еще раз посмотрел на мертвых санитарок и вышел, не оглянувшись на охранника.