История Левино Алигьери

Екатерина Русанова, 2020

Действие книги начинается в Италии в конце XV века и развивается на юге Франции. Незаконнорожденный сын итальянского купца Левино Алигьери, после смерти отца изгнанный из родного дома сводным братом, прибывает на юг Франции, где встречает графа Мельена. По приглашению графа он селится в его поместье. Вскоре к старику прибывает миледи Винтерхерт, которую он принимает за невесту графа. Со временем вскрывается истинное положение вещей и сущность героев. Это первая книга серии "История Левино Алигьери", повествующая о становлении личности Левино, зарождении дружбы, любви, коварстве и бессмертии.

Глава 2

Как я полагал, так и произошло. Уже спустя три дня брат появился на пороге дома в компании архитектора Паскуаля Гирландайо. Тот являлся человеком низкорослым, плотным и чрезвычайно уверенным в себе. Едва пройдя в гостиную, архитектор пробежал беглым оценивающим взглядом вокруг и тут же начал сыпать предложениями по ее уничтожению, заменяя это словом"исправить".

Винченцо же казался отстраненным и не слушал его. Архитектор рядом с ним напоминал гигантского жука, не перестающего раздражающе жужжать. Мне даже подумалось, что для брата не имеет значения, каким станет дом впоследствии, важен был сам процесс уничтожения обидных воспоминаний.

Заметив меня, стоящего затаив дыхание на вершине лестницы, ведущей в спальни, он чуть заметно кивнул в знак того, что заметил меня, вовсе не приветствия, а затем повернулся к Гирландайо и решительно произнес:

— Я хочу переделать здесь все! Этот дом уж больно пахнет древностью. Хочу, так сказать, — его высокомерный взгляд мимолетно пробежал вокруг, на мгновенье, ехидно сверкнув, задержался на мне и вновь обратился к архитектору, — смахнуть пыль! Изгнать духов прошлого!

Кровь отхлынула с моего лица, а во рту пересохло.

— О, — восторженно затрепетал архитектор, — согласен с вами абсолютно! Я повторюсь, этот стиль уже давно не моден! Могу лишь уточнить…

— Бюджет не имеет значения! — деловито перебил брат.

— Отлично! Превосходно! — восторженно закивал синьор Гирландайо.

— Начнем, пожалуй, с кабинета! — кольнув меня легким подобием улыбки, пропитанным надменным самодовольством, воодушевленно продолжил брат.

В этот момент вниз живота мне упало нечто тяжелое так, что колени задрожали. Я, как мог, сильнее вцепился в перила.

Винченцо уверенно, подобно армии-победителю, вступающей на захваченную территорию, направился в кабинет, за ним на сколько позволял рост широкой походкой следовал архитектор.

Какое-то время я стоял неподвижно, прислушиваясь к голосам, доносившимся из комнаты, где еще недавно любил находиться я. При каждом произносимом предложении по"исправлению"кабинета мое сердце болезненно вздрагивало и замирало, и с каждым, произнесенным этим маленьким человеком словом, я начинал все больше его ненавидеть. Брата же это, казалось, забавляло. Он нарочито громко продолжал терзать меня вопросами, адресованными архитектору:

— А что вы предложите сделать с этим или тем предметом или стеной?

С невозможностью вытерпеть подобное, я вернулся к себе в комнату, которую пока еще мог занимать, и не покидал ее до тех пор, пока брат не ушел. Последовавшие полтора часа, после того как брат с архитектором прошли в кабинет, стали для меня пыткой. Я слышал шаги, уверенно мерявшие дом, громкие голоса за стеной, и меня мучали дурные предчувствия. В какой-то момент доносившиеся звуки стали громче и отчетливей. Я понял, что Винченцо привел архитектора наверх, и сейчас они стояли прямо у двери в мою комнату.

— Что вы планируете сделать там? — поинтересовался синьор Гирландайо.

Мое сердце пропустило удар. Я инстинктивно замер, прислушиваясь.

— Там погодя, когда подрастет, будет жить один из моих сыновей, но о ней чуть позже. Человек, который сейчас ее занимает, скоро покинет нас, вот тогда и займемся ей, — ответил брат, намерено скрывая наше родство и подчеркивая нежелание видеть меня в теперь уже только его доме.

Мне стало не по себе. Я понимал, что Винченцо умышленно остановился у моей двери и говорил так четко, что бы я точно смог расслышать каждое слово и понять, что речь идет обо мне и моей комнате. Пульс с бешеной скоростью возобновил свой такт, болезненно отдаваясь в голове. Мне было страшно осознавать его намерения относительно меня, но вместе с тем, пришли раздражение и обида. Мне захотелось ответить ему тем же и остаться в доме насколько это будет возможно, по крайней мере, до конца ремонта. Ведь не выгонит же он меня насильно? По крайней мере, мне хотелось в это верить. Была и другая причина, я был не в состоянии расстаться с домом, да и не знал куда идти, что дальше делать, я все никак не мог примириться со своим положением и начать жить дальше. Мне было страшно и неуютно, но там, за родными стенами было еще страшнее. Я, подобно улитке, настолько врос в этот дом, что, казалось, сами его стены стали частью меня, моей кожей, а все что наполняло его изнутри — наполняло меня.

Наконец, мучительный осмотр закончился, и брат оставил дом в покое. Я наблюдал из окна, как он обсуждает что-то с Гирландайо во внутреннем дворе. Однако, не смотря на странную живость Винченцо в моем присутствии, сейчас он не выглядел довольным. Сдавалось мне, что и ему подобное обсуждение не доставляло удовольствия, а непрерывное жужжание архитектора время от времени проявляло на лице брата признаки раздражения.

Через несколько дней, я уверился в этом. Мой сводный брат оставил сцену казни родных стен для моих глаз, так больше и не появлявшись. Мне одному предстояло пережить еще одну утрату, после смерти отца, — похороны воспоминаний, запечатленных в вещах, наполняющих этот дом.

После появления Винченцо с архитектором, я несколько дней блуждал по комнатам, пытаясь сберечь в памяти дом, каким он был. Каждый уголок его был родным, каждая трещинка знакомой, а запах, витающий в воздухе, всегда наполнял мое сердце спокойствием и умиротворением. Только сейчас умиротворения не было. Воздух прорезало чувство неминуемой потери. По крайней мере, таким я видел его будущее.

Дом был не новым и располагался в самом старом районе города. Здесь жили древние уважаемые семейства, с богатой родословной и огромными состояниями. Дом семьи Моретти — семьи первой супруги отца — к слову, находился всего в трех домах от нашего, на улице, пересекающей улицу Роз перпендикулярно.

Улица Роз, на которой стоял дом, была узкой и вымощенной булыжниками, с затертыми от времени и присыпанными бурой пылью, от чего при движении под ногами поднимались пыльные облака. Обычно здесь было тихо и малолюдно и улица, словно дремала в знойной неге и приятной тени деревьев. Из пышных садов, скрывающихся за массивными каменными заборами, поросшими плющом и идущими вдоль всей ее длины, над улицей нависали гроздья винограда и оливы, ветви акаций и колючие лапы розовых кустов, увитых огромными пунцовыми цветами. Казалось, стены не в состоянии сдержать красочного буйства спрятанной за ними природы и вот-вот лопнут, давая свободу зеленой реке.

Наш сад не отличался от остальных. Изобилие растений, деревьев, разнообразных кустов, кустарников, всяческих культур и трав заполняло все его пространство. Тысячи роз, разбавленные пряными нотками лавровых листьев и сладким запахом цветов акации, наполняли благоуханным дыханием его тенистые уголки и затопленные солнечным зноем лужайки. Плутающие дорожки, выложенные камнем, сквозь который пробивалась трава, переплетаясь, блуждали по саду. В глубине же его, застенчиво прикрываясь ветвями длинноволосой ивы, свесившей свои ветви до самой земли, пряталась белокаменная куполообразная беседка. Неподалеку журчал ручеек, впадающий в искусственно сотворенный небольшой круглый пруд, по берегу поросший вереском и камышом. Здесь, укрывшись в ночной тишине и прохладе под бездонным сверкающим мириадами звезд бархатно-черным небом, мы вели затяжные беседы с отцом. Здесь он рассказывал мне о своих путешествиях и делился самыми сокровенными и волнующими его мыслями. И если сердцем дома я считал кабинет отца, то в этом месте, несомненно, витала его душа.

Этот пруд отец велел выкопать и преподнес вместе с беседкой в качестве подарка моей матери в год, когда назвал ее своей женой. Круглое небольшое зеркало воды, увенчанное беседкой, своего рода, напоминали кольцо, которое дарят невесте, как символ любви и верности. Здесь родители признавались в любви друг другу, давали клятвы и обещания, здесь была запечатлена их вечная любовь. Здесь навсегда останется и часть моего сердца. Как больно было осознавать, что я вскоре этого не увижу.

Я нежно прикоснулся к охлажденной ночным воздухом колонне. Больше всего я любил бывать здесь после заката, когда небо озаряла луна, и весь дом и все вокруг погружалось в глубокий спокойный сон. Серебристая гладь воды, едва ерошимая легким ветерком, отражала игривые блики на колоннах, перилах и куполе этого места. В эти моменты оно казалось мне таким романтичным.

Мое сердце забилось быстрее:"Какова вероятность того, что мой брат пощадит это место? Вдруг он удовлетворится домом, а сад не тронет?"

То, что это место было создано для моей мамы родители скрывали, и знали об этом всего несколько человек. Винченцо не входил в их число. То есть, он знал, что родители любят здесь проводить время, но не то, что это подарок моей матери. По крайней мере, я так думал, надеялся на это, иначе бы он начал не с кабинета, а отсюда.

Я крепко вцепился в колонну, обвив ее руками:"Нельзя допустить! Я не смогу пережить этого! Пусть я покину дом, пусть уйду, но как смогу жить с мыслью о том, что у любви моих родителей нет могилы? У всего есть могила! Я не допущу! Он не должен узнать!" — мысленно я поклялся, что сделаю все, но сохраню это место, хоть и не был уверен в том, что удастся сдержать обещание, однако не попытаться я не мог.

С тяжестью в сердце, но решительностью в душе я лег в ту ночь спать, а утром продолжил прощание с домом. В сад я старался больше не выходить.

Меня подогревала мысль:"Если Винченцо будет думать, что мне дорог только дом, есть шанс, что он не тронет сад."

Упросить его оставить все, как есть, я даже не надеялся.

Словно читая молитву в ожидании утраты, я бродил по дому, мысленно готовясь к расставанию с родным гнездом. Каждое прикосновение к нему пробуждало во мне теплые и грустные одновременно воспоминания о людях, о событиях, о пережитом в его стенах. Покинуть дом было сродни прыжку с высокого дерева, когда матери-птицы учат своих птенцов летать, только вот не мамины ласковые руки заставляли меня прыгнуть, а залезший поживиться оставленными без присмотра яйцами хорек. Наверно, к такому просто невозможно подготовится. Так и я не мог расстаться со знакомыми с детства стенами.

Дом представлял собой прямоугольное трехуровневое здание, построенное в античном стиле начала XV века с полукруглыми арками и ордерами, отделанное светлым камнем, с замкнутым квадратным внутренним двором и черепичной крышей с небольшим уклоном и сильно выдающимся вперед карнизом. Окна первого этажа прикрывали решетки, так как дом хранил в себе множество дорогих и старинных вещей. Изнутри же он был довольно прост. Прямоугольные комнаты, идущие цепочкой вдоль основного фасада, на нижнем уровне имели более высокие потолки, нежели на верхних этажах. Нижние помещения и комнаты перекрывались сомкнутыми, напоминающими монастырские, сводами, которые в столовой, гостиной, а также парадной зале, предназначенной для больших приемов, украшали росписи и орнамент из гипса. Высокие стены покрывали дубовые филенчатые панели, а в парадной зале и столовой фрески с мотивами виноградной лозы. В гостиной на стенах было развешано множество картин с изображением предков Алигьери, а также имелся огромный гербовый гобелен с орнаментальным обрамлением.

На втором и третьем этажах, а так же в кабинете отца, потолки были деревянные подшивные, а все двери украшали наличники с треугольными фронтончиками.

Полы были отделаны плиткой с геометрическим повторяющимся орнаментальным рисунком, по большей части с простой шахматной разбивкой.

Во всех комнатах и зале уютно расположились камины с шатровыми увенчаниями. В спальных комнатах имелось много драпировок из синего или зеленого бархата, усеянного золотыми или серебряными линиями, и по несколько сундуков на ножках в виде львиных лап.

Большая часть мебели, в основном из тёмного ореха, размещалась у стен. Лишь кровати в спальнях с легкими балдахинами на тонких резных стойках с задергивающимися занавесками, и стол в столовой были расположены посреди.

В доме имелось бесчисленное количество медных светильников и подсвечников, а на подоконниках заняло свое место множество фаянсовых ваз, в которых были высажены разнообразные растения, создавая впечатление словно природа шагнула в дом.

После того, как Винченцо с архитектором покинули дом, наступило затишье, не предвещающее ничего хорошего, так бывает перед штормом. С каждым днем проведенным в родном доме мне становилось все страшнее. Спустя неделю я настолько устал от ожидания худшего, что даже стал желать скорейшего наступления неизбежного. Я устал бояться, устал в отчаянии просиживать в отцовское кресле в его кабинете. Мне хотелось, что бы все началось скорее и так же быстро закончилось. Может быть тогда, я наконец смогу принять реальность такой какой она есть и смогу понять, как жить дальше.

Спустя еще неделю ничего не изменилось, жизнь в доме текла своим обычным чередом, ко мне потихоньку начало возвращаться спокойствие, усыпляя мои чувства и бдительность. Я начал думать, что возможно ничего и не изменится вовсе. И как только я начал забывать о грядущем — это было спустя три недели после ухода брата, я сидел в кабинете, завтракал как обычно, в моей голове начала потихоньку поселятся мысль о том, что возможно Винченцо передумал переселяться в этот дом и самая глупая надежда, что он решил оставить дом мне — объявился архитектор. Он вновь ворвался в размеренную жизнь дома так внезапно и стремительно, как неожиданно налетает ураган на спящий морской берег.

Мой слух вдруг уловил громкий шум, наполненный цокотом копыт, чьей-то многочисленной тяжелой поступью и неизвестными голосами. В какой-то момент я смог различить самый громогласный из них.

— Сюда! Давайте сюда! Аккуратнее, это очень дорогая древесина! — восклицал Гирландайо.

Мое сердце вздрогнуло, аппетит стремительно улетучился. Я опустил ложку на тарелку, так и не донеся ее до рта и поспешил во двор, откуда доносился шум.

В момент, когда я вышел на крыльцо, шествие во главе с архитектором уже вкатывалось во внутренний двор. Множество повозок, нагруженных деревом, мрамором, гипсом и другими материалами. Десятки рабочих, потных и в затасканных робах вносили гигантские балки, не вмещающиеся в повозки, на плечах.

— Что здесь происходит?! — неуверенно вскрикнул я, сбегав по ступенькам к процессии.

— По распоряжению синьора Алигьери сегодня мы начинаем работы, — деловито пояснил архитектор — Но я не разрешал, — растерянно возразил я.

— По распоряжению Винченцо-Карло Алигьери, — холодно поправился тот, и громогласно добавил, — хозяина столь благородно доверенной мне собственности! С его позволения я имею право вносить в данное помещение и его окрестности любые исправления.

— Но вы не можете… Я не хочу… — побелев задохнулся я.

— Прошу прощения, синьор, но ваши желания не учитываются, — понизив тон, сухо процедил Гирлондайо. — Я преследую цель доставить удовольствие лишь господину Винченцо.

— Так нельзя! — с трясущимися руками и пересохшим горлом пытался сопротивляться я.

Похоже архитектор начал терять терпение, так как следующие его слова повергли меня в оцепенение.

— Синьор Алигьери предупреждал, что вы можете чинить препятствия, — надменно произнес архитектор. — На этот случай он велел передать вам, что если вы намерены оказывать сопротивление моим действиям и его воле, то ваше прибываете в этом доме может значительно сократиться!

Воздух стремительно покинул мои легкие, словно я получил удар под ребра, по спине пронеслась стая холодных мурашек.

В этот момент архитектор достал из-за пазухи своей дорожной куртки свиток, развернул его и выставил перед моим лицом.

— Вот бумага, дающая разрешение на мои действия. А теперь позвольте пройти!

И не дожидаясь разрешения, он самодовольно обогнул меня и направился к дверям. Я так и стоял недвижимо.

Следующие несколько недель стали невыносимыми для меня. Я смотрел, как вместе со стенами рушиться моя жизнь и ничего не мог поделать. Каждый раз, когда в отчаянии я кидался к Гирландайо в надежде сохранить ту или иную родную вещь, тот стремительно, словно нож, вытаскивал из-за пазухи свиток с разрешением брата и произносил:"Я имею право!"

В такие моменты мне особенно сильно хотелось затолкать эту бумагу ему подальше в глотку и пинками спустить этого коротышку с крыльца дома.

Когда же мои попытки возразить архитектору стали особо ему докучать, я получил крохотную записку от брата с напоминанием о сокращении моего пребывания в его доме если я незамедлительно не прекращу докучать его доверенность лицу.

Я почувствовал себя загнанным в угол. Я жил в доме, к которому искренне был привязан душой и который уже больше никогда не будет моим. Мне хотелось бежать, но я не знал куда. Мне было страшно от ощущения, что в любой момент меня могут выгнать отсюда, из родного гнезда, из моей крепости, которая столько лет оберегала меня и дарила чувство защищенности. А теперь я вынужден созерцать, как она рушится и ничего не мог сделать, выбора не оставалось. К тому же во мне поселилось чувство стыда, даже перед прислугой, у которой так естественно было раньше попросить бокал вина. Я вдруг почувствовал себя нищим, голым, как мышь, застрявшая в мышеловке в ожидании своей участи.

В отчаянии я спрятался в свою комнату и не покидал ее до окончания работ. Прислуга с жалостью в глазах и извинительными интонациями в голосе приносила мне еду и питье, затем быстро удалялась. Я понимал их, они смотрели на меня как на умирающего и понимали, что власть в доме сменилась и им придется ее принять, так как иного выбора у них тоже не было.

Дни тянулись стремительно быстро. Доносившиеся из-за двери звуки становились все тише, или я просто старался их не замечать. Целыми днями лежа на кровати я тупо смотрел в одну точку. Мыслей не было, чувств тоже не осталось.

В какой-то момент в комнату зашел управляющий и виновато произнес, что Винченцо приедет во вторник. Эти слова нисколько меня не взбудоражили и не затронули ни единой струнки души, я как лежал, глядя в потолок, так и лежал. Не дождавшись ответа, управляющий покинул комнату, я даже не заметил хлопнувшей двери.

Совсем скоро наступил день приезда Винченцо. К тому времен, как мне пришлось выйти из своего забытья, тело успело ослабеть, а конечности одеревенели, так долго я лежал на кровати. Когда же я от нее оторвался, то почувствовал горький вкус подступающей тошноты и сильное головокружение. Словно тяжело больной — наверно, так оно и было — я встал, заставил себя умыться и кое как привести в порядок. Бледное лицо и впавшие глаза отражали состояние моего тела с лихвой, в душе же таилось безразличие, словно ничего в жизни больше не способно было меня удивить или порадовать.

В таком состоянии я покинул свою, нет уже не принадлежащую мне, комнату, спустившись в гостиную в ожидании брата и его семьи. Сперва я даже не заметил, что окружающая меня обстановка изменилась, но постепенно до моего сознания сквозь туманную оболочку забвения, в которое я себя погрузил, начали прорываться образы внешнего мира. Сквозь дымку в голове я начал понимать, что вокруг меня другие стены, другие вещи. Все вокруг изменилось, стало чужим, не родным. Уют и удобство сменила холодная роскошь. В центре гостиной среди портретов предков Алигьери на самом видном месте величественно разместился портрет матери Винченцо, который ранее я рассматривал в подвале. В изысканной, но немного тяжеловесной золоченой раме она холодно взирала на окружающий ее интерьер.

Несмелой походкой, не зная позволено ли, я прошел к софе и занял место на краю. Но софа оказалась на удивление не приветливой и твердой. К тому же угнетал надменный взгляд холодных глаз Кармеллы Моретти, говоря мне, что я лишний в этом доме. Тогда я пересел в кресло на другом конце комнаты так, что бы не видеть изображение упрекающей меня матери Винченцо, бут-то она была жива. Но и кресло приняло меня в свои объятия ни чуть не лучше софы. Весь этот интерьер отталкивал и был неудобен. И хоть вокруг стояло множество изысканных вещей, уюта не было, радушие не витало как прежде в этом доме, оно испарилось. Вокруг была лишь холодная роскошь. От гостеприимства отца и теплоты матери, наполнявших этот дом при их жизни, ни осталось и следа.

Не известно сколько времени я провел в этой гостиной, стесняясь попросить у прислуги даже бокал разбавленного вина. За окнами медленно стали подползать сумерки, а из кухни мой нос улавливал аппетитный аромат пиши. Только в этот момент я понял, как голоден, но не знал как быть. Позволят ли мне присутствовать за столом, или лучше будет украдкой, подобно серой мышке, тихо поесть у себя. Учитывая отношение брата ко мне, это будет разумно.

Мои мысли прервал цокот копыт и скрип, въезжавшей в ворота кареты. Внутри все похолодало, от забвения и безразличия, не покидавших меня в последнее время, не осталось ничего. Все тело инстинктивно напряглись и подалось вперед так, что я едва не соскользнул с кресла, которое еще занимал. Неприятное волнение пробежало по телу холодной волной.

Вскоре в дверях дома послышался топот ног и шелест платья. Семья брата вступала в свои владения. Еще через несколько минут в проеме гостиной возник безразличный силуэт Винченцо, за ним показались два его сына — один был старше на два — три года и немного выше второго, точные копии их отца, когда тот был в их возрасте. Процессию завершала маленькая, едва доходившая до плеча брата, худосочная с четкими и резковатыми чертами женщина. Шурша тяжелым парчовым подолом своего длинного платья, она гордо вплыла в комнату и я невольно отметил в ней сходство с матерью Винченцо.

— Ах, дорогой! — восхищалась она, оценивающе озираясь вокруг, — Я так рада, что ты доверился синьору Гирлондайо! Посмотри, какую красоту он создал в этом обветшалом месте, как все изысканно сочетается!

Я ощутил невольную неприязнь к этой женщине.

— Да, славно поработал, — бесцветно согласился брат.

— Нет, ты только взгляни, как кстати здесь пришелся портрет твоей матушки! Наконец она вновь заняла достойное подобающее ей место в этом доме! — увещевала она.

Наконец, ее взгляд выхватил из интерьера мою фигуру. Восторг слинял с ее лица, а губы превратились в тонкую голосочку.

Брат, следуя направлению ее взгляда, тоже обратил внимание на меня.

— А как ты находишь все это? — без предисловий обратился он, глядя на меня.

Я не понял, обращается ли он ко мне или просто глядя в мою сторону к какому-то члену сопровождающего его семейства. На мгновение воцарилась неловкая тишина, но когда я все-таки решил, что обращался Винченцо ко мне, он ответил сам.

— Нет слов? Я с тобой согласен! — почему-то в его голосе было больше сарказма, чем удовлетворения от проделанной архитектором работой.

— Все просто замечательно! — с укором возразила его жена мне, словно я пытался доказать обратное, и тут же схватила своего мужа за запястье для поддержки. — Дорогой, мы так все устали, — наигранно промурлыкала она, можно было подумать будто это она переживала этот ремонт все его время, а не просто села в карету и проехала пару улиц, — дети хотят есть, распорядись накрывать в столовой.

В этот момент из ниоткуда появился управляющий и тут же доложил, что к ужину все готово.

— Вот и славно! — обрадовалась она.

— Я не хочу есть, я хочу посмотреть свою комнату, — наконец подал голос один из детей, тот что был старше.

— Потом, золотко! Мы обсудим вопрос твоей комнаты позже, — понизив голос и едва уловимо метнув взгляд в мою сторону, ласково произнесла жена Винченцо. Но я все же смог понять, чья комната предназначалась для этого мальчика. — Пойдемте, же есть, — бодро, но нетерпеливо произнесла она.

Винченцо не сказав ни слова направился в столовую, за ним следовала его семья. У арки в гостиную он остановился, пропуская семью вперед. Я стоял неподвижно, не зная позволено ли мне присоединится к ним. Вопрос разрешил брат. Он посмотрел в мою сторону. Когда же его семья скрылась из виду, он все ещё посмотрел на меня, затем слегка кивнул мне, из чего я сделал вывод, что все же могу присоединится к трапезе. Я неуверенно направился за Винченцо, быстро скрывшегося в коридоре, едва я сделал шаг.

Когда я вошел в столовую, все уже расселись. Винченцо, как и положено хозяину дома, расположился во главе стола, жена заняла место по его правую руку, дети — слева от него.

Я тут же заметил, как самодовольство испарилось с ее губ, снова превратив их в голосочку. Она с возмущением уставилась на меня.

Винченцо успокаивающе похлопал ее по костлявой маленькой ручке, говоря тем самым, что он не против. Она фыркнула в стол.

— Шарлотта, попробуй гуся! Мне он кажется съедобным, — предложил ей муж.

Тогда я осознал, что не знаком с его семьей, даже имен не знаю.

Пока Шарлотта приглядывалась к стоящему по среди стола гусю обрамленному горохом, бобами, репой и зеленью, Винченцо жестом предложил мне сесть.

Как только я сел на противоположном ближнем ко мне конце длинного темно-орехового стола, Шарлотта стремительно смерила меня уничижающим взглядом, бут-то я совершил непростительно дерзость, и так же быстро отвернулась к мужу.

Пытаясь подавить в себе чувство неловкости и обиды, я невольно стал разглядывать окружающий интерьер столовой. От мотивов виноградной лозы на стенах, наполнявших ее еще недавно, ничего не осталось. Вместо этого стены покрывали фрески с отраженной на них сценой охоты полуобнаженных атлетичных мужчин, больше напоминающих древнеримских богов, на мифических животных. Вокруг них широко расправив крылья разлеталось множество фантастических птиц, кое где имелись увеличенные изображения небрежно разбросанных фруктов и листьев. С высокого куполообразного потолка низко свисала массивная кованная люстра с множеством свечей. Ее кругом поддерживали светильники в том же стиле. Атмосфера столовой приобрела величественную помпезность, не располагающую к семейному радушию и задушевным беседам. Есть в ней уж точно не хотелось.

Пока я рассматривал окружение, служанка уже разносила еду и разливала вино по бокалам.

Ели мы в напряженной тишине. По крайней мере мне так казалось. Мне было неуютно находится в обществе брата и его семьи. Я ел мало, украдкой и сам себе напоминал мышь, грызущую украденную горбушку в углу, поэтому вкуса пиши практически не чувствовал. Уверен, повар постарался на славу и трапеза была отменной, но из-за волнения мне казалось, что я жую что-то по вкусу схожее с подошвой.

Едва подали десерт из вымоченных в вине яблок, покрытых кисло-сладким соусом и украшенных ягодами, я решил сослаться на плохое самочувствие и поскорее скрыться у себя в комнате. Однако, не успел я ничего сказать, Шарлотта снова обратила на меня свой взгляд. На ее лице отразилась добродушная улыбка, но в глазах читалось что-то недоброе.

— Синьор Левино, — ласково обратилась она ко мне, — разрешите мне обращаться к вам так, мы ведь с вами теперь состоим в родстве?

— К…конечно. — От неожиданной перемены в ее отношении ко мне, я поперхнулся кусочком яблока.

— Левино, я слышала вы скоро нас покинете. Когда планируете отправиться в путешествие? — невинным тоном произнесла она, однако мне показалось, этот вопрос мучил ее весь вечер.

Разумеется под словом"путешествие"она подразумевала мое изгнание из этого дома. Но все же на краткий миг я обманулся в ней.

— Я еще не думал, — виновато ответил я.

Она быстро перевела взгляд на мужа. Тот пристально смотрел на меня, в глазах его играли блики свечей. Я не мог понять, что он думает.

— Что ж, — снова отразив на своем лице добродушную улыбку, фыркнула она, — у вас еще будет время определиться. Но вы знаете, дорогой Левино, — слышать подобное из ее уст было дико, — мне кажется, что человеку, всю жизнь прожившем в этом скучном месте, просто должно не терпеться его покинуть.

— Отнюдь, — не согласился я, эта женщина начинала меня все больше раздражать.

— И все же, это так увлекательно бросить все и отправиться куда-нибудь.

— Вы хотите сказать, что давно не путешествовали? — подавив желание съязвить, спокойно парировал я.

— Что? Я? — возмутилась она. — Место женщины в доме, — твердо пояснила она. — Муж, дети, дом — вот главное в жизни праведной супруги. Поддерживать положение мужа в обществе, защищать и оберегать его интересы — ее цель.

Теперь мне стало ясно, чего она добивалась. Своим присутствием в этом доме, я отбрасывал, хоть и жалкую, но все же тень на репутацию ее супруга, словно пятнышко грязи на белоснежной сорочке.

— Прошу прощения, я не очень хорошо себя чувствую, — извинился я, в надежде откланяться.

На лице Шарлотты отразился ужас, бут-то я заявил, что болею оспой. Она кинула обеспокоенный взгляд на детей.

— Если вы заболели, зачем же согласились составить нам компанию? — негодующе возмутилась она.

— Нет, нет, я просто устал. Почти не спал ночью и… я лучше вас оставлю, — промямлил я, уставившись на брата, хранившего молчание все это время.

Тот кивнул в знак согласия. Я все еще не мог понять его чувств. На лице играла едва заметная полуулыбка — полу ухмылка, которую можно было трактовать как угодно. Я прочитал в ней самодовольство, словно эта ситуация его забавляла. Однако, когда он кивал, в его глазах промелькнуло нечто, похожее на жалость, затем он отвел глаза в сторону.

Я поднялся наверх в комнату, ощущая себя оплеванным, уязвленным, разделся и лег в кровать. Почему-то она больше не казалась мне уютной. Одеяло непрестанно сползало, а на перине постоянно что-то мешало и я без конца ворочался, раздражаясь все больше. Меня все время терзали разные чувства, мысли бесчисленным роем жалили мой мозг. Было глубоко за полночь, когда я спрыгнул с кровати, пытаясь стряхнуть с себя раздражение. Пытаясь вымотать свое тело я ходил по комнате по кругу пока ноги не начали ныть и от усталости я не свалился в кресло у окна. Вид за окном завораживал, но как я не старался, успокоиться не мог. Уснуть удалось только к утру, когда предрассветная дымка накрыла сад. Можно сказать я не уснул, а скорее впал в бессознательное состояние от бессилия.

Следующие несколько дней прошли не лучшим образом. Я мало ел и меня терзала бессонница. Жизнь так же осложняла жена Винченцо. На следующий день после злосчастного ужина она пришла в комнату ко мне проведать. На самом же деле, едва ее нога переступила порог, Шарлотта скорчила лицо, словно лизнула лимон и предложила, точнее активно настаивала, сделать ремонт и здесь, что влекло незамедлительный мой переезд в другое место. При последующих наших столкновениях в доме она не отказывала себе в замечаниях по поводу моего болезненного вида и состояния с последующими пожеланиями отправиться подлечиться в другой город.

Брат не возражал ей, я вообще его практически не видел, только за ужином, остальное время он проводил в судовой компании, завещанной отцом.

Но и ужины становились для меня все большей пыткой, кусок не лез в горло, хотя стол ломился от разных яств. Не удивительно, что спустя пару недель я заболел. Правда это не усмирило нрав жены Винченцо. Для меня вызвали врача, которому она не затруднилась пожаловаться, как ей тяжело живется в бесконечных заботах о муже, детях, а тут еще я. После этого, я не видел её полторы недели. Прислуга приносила мне еду и лекарства, иногда перекидываясь со мной парой фраз, полных сочувствия и жалости, затем я снова оставался один.

Наконец, в отсутствии бесчисленных упреков и укоризненных взглядов членов семьи Винченцо, я пошел на поправку, когда же мне стало настолько лучше, что я смог выходить из комнаты, брат пригласил меня в кабинет, еще недавно считающийся отцовским.

Я боялся того, что он мог мне сказать, но глубоко в душе жаждал его, так как он был способен положить конец моим мучениям.

Время было вечернее, сумерки уже накрыли дом и его окрестности. Я спустился вниз, собираясь в очередной раз поужинать с семьей брата, и уже направлялся к столовой, когда меня окликнул знакомый голос.

— Кхм! — брат стоял в дверях кабинета, опиравшись о косяк и скрестив руки на груди. По лицу его было сложно что-либо прочитать. — Зайди в кабинет, нужно поговорить, — беспрекословно обратился он, как только я его заметил.

— Л-ладно, — тихо согласился я, но Винченцо уже зашел в кабинет. Я послушно направился за ним.

В кабинете было темно, лишь пару свечей на столе разбавляло полумрак. Приглядевшись я смог различить зеленую тональность стен, покрытых явно дорогой в крупную полоску с золотыми и серебряными нитями тканью. На них отбрасывая угрожающие тени висело несколько кованых светильников с огарками свечей. Шкафы изменились, стали более утонченными, а у массивного стола расположилось хозяйское кресло с высокой спинкой, напротив которого по другую сторону стола было кресло со спинкой пониже. Винченцо жестом указал мне занять его.

Я занял кресло, тут же почувствовав повисшее в воздухе напряжение, к тому же кресло сжимало меня как тиски, было неудобно и постоянно хотелось встать.

— Итак, — начал Винченцо, — я хотел с тобой поговорить о твоем дальнейшем положении в доме. Я и вся моя семья гостеприимно приняли твое решение задержаться в этом доме.

"Иначе и не скажешь, как"гостеприимно" — подумал я, но решил промолчать.

— И думаю, что мы соблюли все рамки приличия. — Он многозначительно уставился на меня. Я молчал, внимательно смотря ему в глаза. — Иными словами, твое пребывание в моем доме более не желательно.

Я молчал и на лице брата понемногу начало проявляться раздражение: — Выражусь яснее, через три дня ты должен будешь покинуть этот дом… — я оцепенел. — … навсегда. — и более мягким тоном добавил, — Я великодушно разрешу тебе отправиться с одним из моих судов куда скажешь.

Последняя фраза вернула меня в чувства.

— Кажется речь шла о том, что бы покинуть дом, а не город, — холодно заметил я.

— Три дня, — твердо повторил брат, приблизив ко мне лицо и жестко глядя мне в глаза. Затем Винченцо стремительно покинул кабинет.

Я так и остался сидеть в неуютном кресле, бессознательно водя пальцем по дереву столешницы. И вдруг заметил, что стол не изменился. Это был стол отца. Та же теплая твердь тёмного дерева, надежная и нерушимая, как вечность. В одно мгновение, мне стало легче. Я не мог знать причины, побудившей брата при всей его неприязни к отцу, сохранить стол, но от осознания того, что память о нем останется в этом доме и после моего ухода, стало теплее на душе.

На ужин я не явился, не смог вновь вытерпеть эти взгляды. Вместо этого я отправился прогуляться. Не хватало воздуха, грудь сдавила тяжесть решения, которое мне предстояло принять.

Я вышел в сад. Родные уголки, быстро накрываемые одеялом ночи, напоенные ароматами, знакомыми с детства, ласково смотрели на меня. По одаль из-за деревьев проглядывалась блестящая гладь маминого озера и белоснежная каменная беседка. Я с радостью заметил, что ничего не изменилось, или еще не успело поменяться. Они манили меня, обещая покой, приглашая вновь пуститься в плавание по счастливым воспоминаниям. Однако, сейчас нельзя было придаваться воспоминаниям, нужно было подумать и принять решение. Поэтому, бросив любовный взгляд на мирно спавшее вокруг окружение, я отправился к воротам, а затем вышел на опустевшую улицу.

Наверно, одиноко блуждать по улице в такое время было безрассудно, но в тот момент я об этом не думал. Я просто шел вперед по улицам, вдыхая охлажденный ночью морской воздух. Я шел, разглядывая засыпавшие дома, мимо раскинувших свои лиственные лапы садов, по неровным, выложенным камнем мостовым, мимо городской ратуши, темных магазинчиков, мимо подвыпивших моряков или одиноко спешащих домой граждан. Я завидовал им, мне казалось у них есть цель, к которой они движутся, кто по делам, кто на корабль, таверну… дом. У меня же через три дня не будет дома, и цели нет.

С этим я присел на край фонтана у городской ратуши. Струи воды за спиной весело плескались, и я вновь подумал, что даже они куда-то текут, в отличии от меня. Я думал, что у всех вокруг есть определенность в жизни, меня же пугала грядущая безызвестность. Я склонился к коленям, вонзив пальцы в волосы. Мысли не приходили, я не знал, что мне делать дальше. Отец оставил мне деньги и судно, но куда я мог уплыть, я не знал, куда мог отправиться, ведь меня никто нигде не ждет, никому не нужен, да и команды не было. Так я и сидел на краю фонтана не известно сколько. Должно быть я задремал, так как из забытья меня вывели толчки. Я поднял голову с колен. Оказалось за плечо, пытаясь разбудить, меня теребил Паскаль Ломбарди. Его встревоженное лицо зависло над моей головой.

— Левино, что вы здесь делаете в такое время! Вы что спите на улице? — обеспокоенно поинтересовался он.

— Я? Я вышел прогуляться… нужно было поразмыслить… должно быть не заметил, как задремал, — бессвязно запинаясь попытался оправдаться я.

Но Ломбарди было не обмануть, он недоверчиво нахмурился.

— Вы разве не знаете, что спать на улице не безопасно? В лучшем случае вас могли принять за бродягу, в худшем же ограбить или еще чего хуже, — укорил он.

Вероятно я выглядел через чур растерянным, что тон его тут же сменился.

— Пойдете со мной! Негоже спать вот так, на улице, — с теплотой, но настоятельно сказал он.

Не зная как быть, я решил не возражать и пойти с ним.

— Синьор Ломбарди, но почему вы на улице в такое время? — спустя какое-то время по дороге, не зная куда, поинтересовался я.

— Судья Сонье при смерти, срочно потребовал внести правки в завещание, — поделился тот.

— При смерти? Но как, еще месяца два назад я видел его здоровым и бодрым! — удивился я.

— Никто не вечен, — с едва уловимой горечью в голосе сказал он, одарив меня взглядом, полным понимания.

Я лишь грустно кивнул, поняв, что он имеет в виду моего отца.

— Мне всегда казалось, что Гораций, — отца звали Меркуцио-Гораций, но синьор Ломбарди всегда называл его Гораций, — ушел слишком рано.

Я молчал.

— Ну что ж поделаешь? Жизнь так устроена, — он грустно улыбнулся мне.

Мне не очень хотелось продолжать эту тему, поэтому я спросил.

— Синьор Ломбарди, куда мы идём? — В потемках было сложно что-либо разобрать, все дома казались одинаково похожими черными пятнами на фоне бархатного сине-черного неба, а ночью я крайне редко ходил пешком по улицам.

— Ко мне домой, — радостно сказал нотариус. — Ты ведь не откажешься поужинать со мной? Насколько я понимаю, сегодня ты не участвовал в вечерней трапезе? — он многозначительно скосил глаза на меня.

— Откуда вы знаете? — удивился я.

— Не нужно много ума, что бы понять, что после того, как Винченцо обосновался в доме, тебе живется не сладко. Ты ведь ещё там живёшь? — Я кивнул. — Иначе бы как ты оказался сегодня на улице? Да и во время оглашения завещания моего покойного друга, он не проявлял особой почтительности ни к отцу, ни к тебе. Я прав?

— Да, — кивнул я. — Это правда. Сегодня он сказал, что через три дня я должен покинуть дом.

— Что ж, это даже к лучшему! — обрадовался он.

Меня поразила его реакция. Я полагал, что он возмутиться такой несправедливости и будет осуждать Винченцо. Но спросить, почему, я не успел.

— Мы уже пришли! — заявил нотариус, жестом указывая на знакомые, едва различимые в темноте, очертания калитки, за которой черной горой возвышался двухэтажный дом.

Света в доме не было, должно быть его обитатели уже видели седьмой сон. Однако, едва мы пересекли небольшой садик у дома, к нам на встречу из-за двери выплыла рука дворецкого с крепко зажатым фонарем в руке. Вслед за фонарем появился сморщенный дряхлый старичок, работавший в семье Ломбарди, сколько я знал Армандо.

— Господин, я уж забеспокоился, куда вы запропали. Сейчас распоряжусь подать вам ужин. Где прикажете накрыть, господин? — его голос был наполнен почтения и заботы.

— Накрой в столовой, Эдуард. Я сегодня ужинаю не один! — устало распорядился тот.

— О, Синьор Алигьери, как же давно вас не было в этом доме?! — просиял дворецкий, разглядывая меня в свете фонаря. — Прошу простить меня, старый стал, сразу уж и не приметил вас. Вы истощали сильно! — заметил он.

Я улыбнулся в ответ.

— Ну ничего, сейчас я накрою на стол. Славный ужин любого приведет в порядок, — с этими словами он вернулся в дом, освещая нам дорогу.

После того, как мы наелись и за бокалом вина переместились в небольшой, но очень уютный кабинет Ломбарди, я, наконец, осмелился его спросить:

— Синьор Ломбарди, когда я сегодня упомянул о нежелании Винченцо видеть меня в доме отца и о том, что мне скоро предстоит его покинуть, вы не удивились и даже наоборот, я бы сказал, обрадовались. Почему?

Армандо устало вздохнул и потер одной рукой веко, затем поднял на меня глаза:

— Левино, ты мне как сын, неужели ты подумал, что я смог бы порадоваться твоим неудачам?

— Нет… — запнулся я, — но все же… ваша реакция показалась мне странной.

Тот посмотрел на меня изучающим взглядом и наконец, по отцовски улыбнувшись, похлопал меня по руке. Потом наклонился к столу и, порывшись в ящике, что-то достал. Он положил посреди письменного стола прямо передо мной кожаный мешочек, поменьше чем отдал мне перед смертью отец, но такой же, и какие-то документы.

Я вопросительно уставился на нотариуса.

— Я надеялся увидеть тебя до отъезда. Твой отец передал мне это на хранение не задолго до смерти, с просьбой отдать тебе, когда придет время. Он не хотел, что бы я отдавал это при Винченцо или еще кого-то, поэтому мне можно сказать, посчастливилось встретить тебя сегодня. Извини, что не смог исполнить просьбу раньше, все как-то навалилось разом. Я надеялся, что ты сам навестишь меня, ты же знаешь, как тебе здесь рады…

— Что это? — перебил его я.

— Это документы на судно, пришвартованное в Арфлюрере, также документы на счет в банке того же города, а в мешочке медальон твоей отца и кольцо матери, подаренное ей Горацием.

С легкой дрожью в руках, я потянулся к мешочку. Понадобилось некоторое время, что бы развязать кожаный шнурок, так как я нервничал, увидев эти вещи. Добравшись до содержимого, я вывалил его к себе на ладонь. В свете свечей вещи мерцали и поблескивали.

— Я и забыл о них, — у меня на глазах навернулись слезы, а к горлу подступил комок, но все же я разглядывал эти родные, более родные чем какие-нибудь другие в этом мире, вещи.

Кольцо было широкое с большим зеленым изумрудом в центре, напомнившем мне глаза матери, и украшенное по канту бриллиантами и рубинами. Медальон же в центре содержал огромный грубо обработанный алмаз с выгравированной на нем витиеватой буквой"Л", обрамленный широким и плоским золотым поясом на толстой длинной золотой цепочке.

— Гораций хотел, что бы этими вещами обладал ты. — Он указал на кольцо. — Он хотел, что бы и ты когда-нибудь испытал такое же счастье любить и быть любимым, как он. Он надеялся, что когда ты встретишь девушку, способную сделать тебя счастливым, ты подаришь ей это кольцо в знак вечной любви, как когда-то он подарил его Летиции. Надеюсь ты понимаешь, он знал, что оставаясь в родном доме, как в крепости ограждающем тебя от мира, ты никогда ее не найдешь, не узнаешь, что такое жить по-настоящему.

— Но он нашел, — сквозь подступивший ком в горле, попытался возразить я.

— Что ж ему повезло, — просто ответил нотариус, по отечески взирая на меня. — Такой вот парадокс, Гораций объехал полмира, что бы найти счастье дома. В твоем же случае, я думаю, все иначе.

Я с грустью посмотрел на медальон и блестящая капля-слеза упала на камень с буквой"Л". Я попытался незаметно стереть ее пальцем.

— Медальон же, носи как память о нем. — с теплотой сказал Армандо.

Я сидел с опущенной головой, глядя на вещи, которые знал с детства, так и не притронувшись к вину.

— Твой путь не здесь, Левино! Не стоит жить одними воспоминаниями! Твой отец хотел, что бы ты это знал, — тихо добавил нотариус, — Выпей вина, согревает! — неожиданно бодро добавил он.

Пересилив себя, я едва пригубил золотистую жидкость.

— Ну что ж, день был долгим и особой радости не принес. Я вижу ты совсем вымотался, тебе нужно отдохнуть! Я распорядился постелить тебе в гостевой, пойдем, ложись спать! — он по дружески похлопал меня по спине.

— Не стоит… — не уверенно попытался протестовать я, чувствуя неловкость.

— Ни каких возражений! Отказа не приму! Ты же не обидишь старика и заночуешь у нас? — он вопросительно поднял одну бровь, ожидая подтверждения от меня. — А утром подумаешь, как быть. Ладно?

Мне ничего не оставалось, кроме как согласиться.

— Вот и славненько! — хлопнул в ладоши Ломбарди.

Он проводил меня в гостевую. Только коснувшись подушки, я почувствовал всю тяжесть усталости, еще через мгновение я уснул.

Ночь быстро сменилась утром. Спал я, как убитый, но мне снились беспокойные сны, в которых Винченцо жестоко изгонял меня из дома, на его пальце мерцало кольцо матери. Я попытался его забрать, но он лишь оттолкнул меня и засмеялся. Вдруг Винченцо превратился в медальон отца, который раскачивался, как маятник из стороны в сторону. Потом медальон превратился в маятник часов, и я услышал нарастающее тиканье часов. Затем вдруг раздался оглушительный звон часов, а за звоном прозвучали слова нотариуса:"Твой путь не здесь, Левино!"Следующий более сильный удар часов вырвал меня из объятий сна. Я резко сел в кровати и потер ладонями глаза.

За окном было уже очень светло. Часы на стене едва пробили одиннадцать. Увидев их я вдруг вспомнил увиденный сон. В тоже мгновение, я решил, что буду делать дальше. Хоть и не совсем, но я все же почувствовал, что готов сделать это.

Я спустился вниз, не ожидая застать все семейство в полном составе. Армандо Ломбарди, его жена Мэри-Луиза и двое их младших детей (старший сын нотариуса учился в университете в другом городе и еще не вернулся на каникулы) — Адриано и Мария — словно ожидали меня в гостиной, завтракая овсяной кашей и свежеиспеченными булочками, аромат которых в мгновение ока перенес меня в те счастливые времена, когда мама была жива. Я сразу же почувствовал себя спокойней.

— О боже, Левино, ты ли это?! — воскликнула Мэри Ломбарди, едва я появился в проеме гостиной.

Она встала, чуть не расплескав разбавленное водой вино на ковер, поставила бокал на ближайший столик и, подойдя на столько близко насколько позволяло домашнее платье, расцеловала меня в обе щеки. Жена нотариуса всегда относилась ко мне по-доброму, с материнской, можно сказать, заботой.

— Ты так изменился! А как похудел и эта бледность! — сетовала она, не отрывая рук от моего лица, внимательно разглядывая его.

— Мэри, дорогая, — вмешался синьор Ломбарди, — дай же мальчику пройти. Он голоден и, наверняка, не отказался бы от вина с медом. Распорядись, прошу тебя, подать завтрак в мой кабинет. Перед уходом на работу, я хотел бы кое-что обсудить с Левино.

— Вечно ты, одни дела на уме! Мальчику нужно хорошо позавтракать! Посмотри на него! — укорила его жена, но послушно пошла на кухню, дать распоряжение прислуге.

— Я не хотел бы доставлять неудобств, — почувствовав неловкость, промямлил я. — Вина будет достаточно.

— Какие неудобства? Ты нам как сын! И речи быть не может! — в дверях твердо возразила Мэри.

Синьор Ломбарди одобрительно улыбнулся ей, потом, притворно нахмурив брови, добавил: — Не глупи, тебе нужно поесть хорошо.

— Хорошо. — Возражать было бесполезно. Такая забота мне льстила, я снова почувствовал себя, как дома.

Пока накрывали завтрак в кабинете синьора Ломбарди, я немного поиграл с его детьми. Они, как и родители тепло принимали меня, бут-то я был их дядюшкой. Со старшим же мы виделись только, когда тот приезжал на каникулы, и то крайне мало, поэтому мне сложно было сказать, как он на самом деле ко мне относятся. По крайней мере, не дружелюбным он мне не казался.

Наконец, завтрак для меня был готов, и мы с Армандо уединились в кабинете. Прежде чем перейти к сути, он учтиво дал мне спокойно поесть, разбавляя тишину беседой о погоде, домашних делах и прочем подобном.

Когда подали вино с булочками и фруктами он решил перейти к делу:

— Ты что-нибудь решил, Левино? Как поступишь дальше? Куда отправишься? — осторожно поинтересовался он.

— Спасибо, синьор Ломбарди…

— Просто Армандо. К чему эти"синьоры"? — поправил нотариус.

— Кхм, — прокашлялся я. — Армандо, спасибо, что приютили меня! — Я добродушно усмехнулся. — Они помогли мне прийти в чувства!

— Было бы, — отмахнулся тот. — Ты знаешь, мы тебе всегда рады! Так что ты надумал?

— Я решил уехать, — спокойно ответил я, странно открыв для себя, что больше не чувствую страха при мысли об этом. — Попутешествую какое-то время.

— Это славно, что ты решил принять свою судьбу, — обрадовался, но не восторженно, Армандо. — А куда отправишься? В Арфлюрере сейчас должно быть прекрасно.

— Нет! — резче, чем следовало, возразил я синьору Ломбарди, тем самым его немного испугав. — Я готов уехать, но прошу, не требуйте от меня большего, — успокоившись пояснил я.

— Почему нет? — удивился он.

— Если честно, я пока не готов. Отправиться туда означало бы для меня признать смерть отца, попрощаться со всем, что поддерживало и защищало меня столько лет. Я пока не в состоянии принять это и смириться с тем… что я остался один…

Повисла пауза. Армандо изучающей с грустью смотрел на меня.

— Ну что ж, — наконец, прервал он молчание, — раз ты так хочешь, у меня есть для тебя вариант. Честно говоря, я сомневался, что ты захочешь сразу отправиться в Арфлюрер, поэтому собирался предложить тебе съездить в гости к моей кузине. Она живет в Трувилине. Это маленький, но интересный городок. Отдохнешь, расслабишься. Я написал для тебя несколько рекомендательных писем. Там хорошо и сельский воздух поможет прийти в себя, к тому же заведешь новые знакомства!

— Спасибо! — обрадовался я, почувствовав, как с плеч свалилась тяжесть неопределенности.

— Когда планируешь отправиться? Я думал отправиться туда по делам примерно через пару месяцев. Можем поехать вместе, — предложил он.

Мне не хотелось ждать так долго, поэтому я сказал:

— Сегодня утром я проснулся и почувствовал, что готов уехать. Ждать больше не стоит. Если это не обидит вас, то я бы хотел отправиться в путь уже завтра…

— Завтра? — удивился тот.

— Да. А по дороге смогу все обдумать. Ну.. понимаете, мне нужно… побыть одному. — Я осторожно посмотрел на него из под бровей, хотел убедиться, что не расстроил его.

На его лице не было и тени обиды. Он по отечески смотрел мне в глаза.

— Понимаю, — с теплотой сказал Армандо и одобрительно похлопал меня по плечу. — Только прошу тебя, не покидай этот город не попрощавшись с нами. Мэри этого не переживает! — с улыбкой добавил он.

Он проводил меня до ворот, я пообещал перед отъездом зайти попрощаться. Затем поблагодарил его жену за радушие и теплоту, оказанные мне, немного поиграл с детьми и отправился домой.

Почему-то возвращаться в дом, теперь принадлежащий Винченцо, было тяжело. Я никогда не чувствовал такого волнения. Подойдя вплотную к воротам, я помедлил, бут-то не зная, впустят ли меня, затем, глубоко вздохнув, толкнул дверь. Та печально скрипнула и подалась вперед. Во дворе стояла тишина, никого из прислуги видно не было. Я быстро пересек двор и направился ко внутренней двери, ведущей в кухню, пытаясь быть незамеченным. Однако именно этого делать и не следовало. Едва скользнув в кухонную дверь, моему взгляду предстало необычное зрелище — вся прислуга дома была собрана посреди комнаты в линейку, перед ними, словно маленький генерал, раздавая указания, стояла жена Винченцо Шарлотта.

Ее лицо сильно вытянулось, когда она заметила меня.

— Синьор Левино, где вы были? Мы так волновались! — тут же спросил управляющий.

Шарлотта смерила его уничижающим взглядом, говоря тем самым:"Вопросы здесь задаю я!"Но говорить ничего не стала, лишь вопросительно уставилась на меня.

— В доме Ломбарди, — пояснил я.

— Мы решили, что вы уже не вернетесь, — негодующе сказала Шарлотта.

— И поэтому не стали зря терять время? — парировал я.

Брови этой маленькой женщины возмущенно поползли вверх.

— Я не мог уйти не попрощавшись. — Не дав ей времени что-либо сказать, пересек кухню и скользнул в противоположную дверь, а затем через гостиную по лестнице в свою комнату. Шарлотта при этом проводила меня испепеляющим взглядом.

Винченцо в доме не было. Он, наверняка, находился в порту, где располагался офис компании отца. Увидеть его до вечера я не надеялся.

Оказавшись в комнате, я сел на кровать, оценивающе оглядывая окружение и прикидывая, что стоит с собой взять. Возможно, стоило бы забрать с собой все на что устремлялись мои глаза, но разум подсказывал нецелесообразность этого решения. Как я смог бы все это унести? И сборы заняли бы гораздо больше времени, чем я планировал на это потратить, поэтому решил ограничится лишь тем, что могло влезть в дорожную сумку, когда-то подаренную мне отцом и так ни разу не использованную.

К сожалению, вместимость ее оказалась не такой большой, сколько вбирал мой взор и с выбором самого необходимого оказалось весьма непросто.

Я смог взять с собой лишь несколько костюмов, пару книг, деньги, отданные мне перед смертью отцом и туалетные принадлежности. Кольцо матери я спрятал среди одежды, аккуратно завернув его в платок, а медальон отца повесил на шею и спрятал под одежду. С этим я покинул комнату. Затем спустился в гостиную и на краткий миг, дабы не вызывать подозрения надменной жены брата, зашел в кабинет и слегка, тем самым прощаясь, похлопал по столу отца. Я планировал все сделать как можно быстрее, что бы лишить себя возможно засомневаться в принятом мной решении. Вскоре я вернулся на кухню и, под застывшим выражением лица Шарлотты, низко поклонился все еще находящейся там прислуге, обнял на последок управляющего и стремительно покинул дом. Перед тем, как навсегда покинуть родное гнездо, я еще раз прошелся по саду, дошел до беседки и крепко обняв ее колонну, постоял так какое-то время, потом поцеловал ее белую прохладную твердь и отправился к воротам. По ту сторону, уже на улице, я еще раз посмотрел на приоткрытые ворота и стены забора, из-за которых протягивая мне свои руки, свисали ветви деревьев и кустарников.

— Сбегаешь? — вдруг услышал я за спиной.

От неожиданности я вздрогнул и повернувшись, увидел разочарованное лицо Винченцо.

— Нет, просто ухожу, — ответил я.

— Это больше похоже на побег, — в его голосе звучало недовольство смешанное с разочарованием.

— Ты же хотел, что бы я ушел? — я вопросительно уставился на него.

— Ушел, а не сбегал, — парировал тот.

— Ты планировал устроить прощальный вечер? В чем дело? — сострил я, но, видимо, этого говорить не стоило.

— Не в чем! — холодно ответил брат, негодующе буравя меня взглядом.

— Что бы ты не думал, я надеялся тебя увидеть перед отъездом. Хотел зайти в компанию напоследок, — примирительно сказал я.

— Что ж, я сэкономил твое время, — холодно сказал Винченцо.

Всего на мгновение мне показалось, что между нами проявилось понимание и даже нечто с оттенком братских чувств, но момент был упущен, я сам его испортил. Хотя так было даже лучше. Близости между нами никогда не было и теперь для этого было уже поздно.

— Тогда я пожалуй пойду, — тихо произнес я скорее себе, чем ему. Брат не ответил.

Я в последний раз взглянул на него, тот в свою очередь попытался скрыть оттенок печали обычной маской безразличия на своем лице, но я все же успел выхватить этот момент.

— Мне жаль, что братских чувств у нас с тобой не получилось. Надеюсь, у тебя все будет хорошо, — искренне пожелал ему я и направился по улице от ворот, стараясь не обернуться.

— Я тоже… надеюсь, — послышалось за спиной. Я подумал, что ослышался и когда все же обернулся, брата уже не было, за ним грустно скрипнула дверца ворот. Больше я его не видел.

Так закончилась моя прежняя жизнь.

Я как обещал, зашел попрощаться с семейством Ломбарди. Они уговорили меня остаться переночевать и это был действительно прекрасный вечер. Мы много смеялись и шутили, еда была чудесна, поэтому я должен был разом уснуть, но ни как не мог. Волнительное и одновременно страшное чувство не отпускало меня до рассвета. Под утро я все же уснул на час или два, а проснувшись почувствовал что больше не могу оставаться на одном месте, поэтому часов в пять я собрал вещи, попрощался с Армандо — его жена и дети спали — и отправился на постоялый двор договориться о карете, следующей в Нормандию.

Утро приветствовало меня зарождающимися на горизонте нежными лучами солнца. Легкий бриз ласково гладил мои волосы и щеки. День обещал быть погожим. Я глубоко вдыхал соленый аромат моря, только успокоения это не приносило. У меня был адрес родственников Ломбарди и письма, должные обеспечить мне плавный вход в здешнее общество, но куда в сущности еду я не знал, равно и как ко мне отнесутся эти новые люди.