На другой стороне лжи. Роман

Екатерина Васильевна Нечаева

«На другой стороне лжи» — первый роман Екатерины Нечаевой. Основной принцип главной героини, ведущей тренинги по речи, — меняя речь, меняешь жизнь. Она щедро делится своими знаниями, но устроить свою жизнь, увы, не может.Герои романа ищут себя, свои пути. Они любят и ненавидят, сомневаются и утверждают свои истины. И в каждом из них есть не известная, а иногда не понятная другим сторона, в тени которой они прячутся и боятся быть уличёнными в правдивости своих слов и поступков.

Глава 2. Есть ли в браке изъяны?

***

— Как же так, Муся, как же так? — горестно вздыхал Лев, впихивая в себя салат и остатки куска курицы, при этом чуть ли не ежесекундно вытирая рот салфеткой. Аппетит бесследно испарился, но недоедать было признаком дурного тона в их доме, а тщательно вылизанная тарелка, напротив, могла сослужить добрую службу, и перед сном царю всея хором светила рюмочка-другая охлаждённого волшебного сорокаградусного напитка. — Как же так? Она дочь моя. А мы… мы сами наговорили ей тогда лишнего… Мне, может, много лет это не даёт покоя. Ведь тогда в магазине она могла пройти мимо — я ж её и не узнал! Но она подошла ко мне! Заговорила, предложила встретиться…

— Ой, какие меркантельности и сантаментальности! — Маруся бойко вознесла поднос с расхристанной курицей над столом одной рукой, а второй прихватила салат. Она прекрасно знала, что напыщенный претензионный тон мужа неизменно преобразуется в плаксивый.

— Я, может, разобраться хотел, понять… — он швыркнул носом и потянулся к бутылке.

— Может, разобрался, тристопуздик мой стоеросовый? А теперь собирайся и дуй за сигаретами, у меня последняя осталась, с конца на конец, себе на вечер прихватишь фанфурик, — приказала настоящая хозяйка и прошествовала в кухню, радуясь, что курицы осталось много и завтра не придётся готовить.

Лев любил её способность изворачивать слова. Каламбуры поднимали настроение, вызывали улыбку или даже смех. Когда-то давно, почти в прошлой жизни, будучи в компании таких же любителей выпить, как и он сам, Лев обратил внимание на её бойко подвешенный язычок, смородиновые огромные глаза и ладную женскую фигуру.

До сих пор он думал, что любит её способность каламбурить, но сейчас его словно обухом по голове ударили! Ничего нового не вылетало из Мусиных уст уже давно. Все её шуточки были оприходованы, изъедены и замусолены. Неделю назад, когда он в очередной раз бегал ей за сигаретами, он слышал примерно то же самое. Как в кино, промелькнуло: вот он разобрал для починки утюг; вот она говорит, мол, разобрал (ся), а теперь собирайся; вот он смеётся, бросив «починять примус», и послушно одевается, втискиваясь в старенькую куртку, а она, скалясь в улыбке, подталкивает его к двери, и он молодо выплясывает по лестнице — вниз, вниз, вниз!

Рука зависла над столом, дрогнула и в бессилии опустилась. Из желудка поднялся протест, захотелось блевать — настолько омерзительным показалось ему, пожилому уже человеку, сие действие. В голове переключился невидимый тумблер, и над Львом грозным оскалом вдруг нависла его-её любимая меркантельность, и он воочию увидел своё дряхлеющее, мерцающее, каркающее тело, над которым скучился Санта ментальный с выпуклостью в центре лба. Корявая, скрюченная картинка, напомнившая излюбленные когда-то кривые зеркала, вышагнула из сознания, язвительно вползла на стену, а оттуда перебралась на потолок, приковывая к себе застывший взгляд мужчины.

***

Маруся не дождалась сигарет, зато дождалась инсульта далеко не молодого мужа. Льва Константиновича, чьё здоровье до этого дня было отменным (ну, разве что похмелье), увезли в больницу. Врач со скорой, сокрушённо качая головой, говорил о том, что случай тяжёлый. В приёмном покое подтвердили. Больного, находящегося без сознания, определили в реанимацию. Маруся, беспрестанно рассказывая врачам о том, что это дочь явилась и довела Лёвушку до такого состояния, нервничала. И было от чего. Инсульт или инфаркт благоверного грезились ей после того, как решится квартирный вопрос с Лидой, надавить на совесть которой так и не получилось.

Вернувшись домой, Маруся долго бродила по «всем двум» комнатам, не включая электричество. Мысль позвонить Лиде была низвергнута, как недоношенная. Что она ей скажет? Да и не обязана она ничего говорить. Пусть сама звонит, если надо. Кралюля-красотуля! Ишь какая… Маруся подошла к зеркалу, включила свет, хлопнула себя по растёкшимся бокам, помяла щеки, приподняла веки, взглянула на обкусанные ногти, выключила свет. Так-то лучше.

За окном грохотал, устанавливая свои порядки, март, он наворачивал серую промокшую вату на провода и антенны, деревья и кусты, разухабисто перебивал и без того тусклый лимонно-жёлтый фонарный свет, что неброско сочился сквозь задёрнутые шторы, не дурно сшитые Марусей из плотной синей материи. Этот свет, неяркий, смущённый, скользкий, обволакивал, но не дарил спокойствия.

Человек не всегда понимает причины случившегося с ним, но ещё чаще — он ищет причины вне собственной персоны, отделяя искусственно себя от мира и обезопашивая своё эго от чувства вины. Своя рубашка, всегда более близкая к телу, совместно с крайней в ряду знаний хатой творит чудеса непроходимой глупости, и никакой учёный кот не способен образумить неразумное существо, где бы оно ни находилось: на ветвях или в сугробах, в тридевятом царстве или в реальном, издёрганном суетой, мире, поглощённом беспросветно-снежной бурей.

Однажды обретя долгожданную крышу над головой, Маруся замкнулась в тесном двухкомнатном мирке и потеряла почти все связи с внешним миром. Лев Константинович или, как она его полушутя называла, Львуся устраивал её во всём. Он не спрашивал о прошлом, не спорил, был обходителен, беспринципен, в меру болтлив, в любую погоду приносил ей сигареты, и ради этого она готова была терпеть его плаксивый тон и несносное «Муся» в свой адрес.

Когда Лев смущённо рассказал о случайной встрече с дочерью в магазине и о том, что он пригласил её в гости, Маруся взбесилась, но вскоре перестала кипятиться, обдумала возможности и сменила гнев на милость. Она ждала этой встречи в надежде, что совесть сбежавшей падчерицы, не пожелавшей называть её мамой, проснётся, и можно будет квадратные метры старой квартиры в полуживом доме назвать полностью своими. Она не сомневалась, что Лев так же, как и свою площадь, отпишет их ей, законной жене. На этом бабья мысль не остановилась, и в голове созревали картины, как Льва хватил инсульт или стукнул инфаркт и как она, по паспорту Мария Александровна с некоторых пор Лузгинова, когда-то бездомная, обитавшая где и как придётся, будет жить да поживать здесь, занимая обе комнаты. Она ценила выпавший в жизни шанс больше всего, и соседи ей были не нужны, как, впрочем, и Лев. И даже его повышенная «вредная» пенсия, обросшая всевозможными добавками, не решала круговорота мыслей о жилплощади. Женщина она ещё достаточно молодая — вполне может найти себе работу и перестать околачивать диван.

***

Виктор слышал, как завывала сирена скорой помощи сквозь метельные надрывы, как стучали по подъезду сапоги примчавшихся айболитов, как хлопали двери. Он видел, как увозили его давнишнего друга-приятеля, с которым они вместе исколесили много чего на этом свете, но которого он проглядел. Сначала проглядел, как разрушилась первая, весёлая и дружная, семья, потом — как возникла новая, смешная и нелепая.

В окно он не увидел миниатюрной фигуры Лиды, зато отлично узрел, как садилась в скорую вслед за впихнутыми носилками Муся.

На плите десятый раз закипал чайник, десятый раз Виктор наливал себе кипяток и не выпивал, тревожно вслушиваясь в шаги на лестничной клетке. В какой-то момент он задремал в кресле возле окна, убаюканный фонарным, испещрённым недолговечным полётом снежинок, светом, и даже успел увидеть сон, как они с Лёвкой, оба молодые, красивые и горластые, орали серенады под Танькиным окном; из соседних окон высовывались соседи, угомоняя непутёвых парней, а кто-то даже крикнул Таньке: «Да выйди ты уже за них замуж! Надоели, ночь-через ночь шляются!», и Танька вышла, но не за обоих, а за речистого Лёвку.

Виктор со вздохом пришёл в себя, отогнал неугомонное прошлое. На кухне в очередной раз надрывался чайник, гремя крышкой и выпуская клубы пара. Виктор тяжеловесно протопал в кухню, выключил газ, налил себе кипяток, плеснул заварки и вслушался в тишину. Ничего…

Терзаемый вопросом, как там, внизу, дела, он осторожно открыл дверь на полуосвещённую площадку и ещё раз вслушался в мёртвые звуки. Ничего. Аккуратно ступая, Виктор, с кипятком в руках, спустился этажом ниже и замер перед дверью старого друга. Звонить он не решался, а потому снова стал слушать зловещую тишину. Ничего… Ни единого звука. Грудь раздирали сомнения, любопытство, смятение и ещё чёрт знает что. Дышать тихо было невыносимо, как, впрочем, и стоять неподвижно. Вспомнился сон, как орали песни. Рука дёрнулась, Виктор плеснул на пузо кипяток и чертыхнулся. Получилось на весь подъезд, смачно. Отлепляя от себя мокрую рубашку, он услышал, как изнутри отомкнули замок. Всё замерло. И время тоже. Старая крашеная кирпичной краской дверь отворилась, и на пороге показался силуэт Маруси с прищуренными глазками.

Глаза недобро смотрели из тёмного чрева квартиры с тонкошеим коридором, потонувшим во мраке. Виктор обеими руками прижал к себе горячую кружку и, как нашкодивший пацан, смотрел на «настоящую хозяйку».

— Я тут это… Солнце све… — начал он устоявшееся годами приветствие, но Маруся оборвала:

— Ага, мимо проходил, да наследить не забыл. Чё надо?

— Видел, как скорая приезжала, хотел узнать, всё ли нормально, — пытался владеть голосом незадачливый сосед, отодвигая от себя горячую кружку.

— Здрасьте на счастье! Четырнадцать лет не хотел, а тут захотел! А хотелка-то не отвалится, нет?

Муся смотрела на Виктора, как на врага всех времён и народов. Глаза её уже привыкли к свету, и она не щурилась. В полумраке подъезда её косоглазие казалось нелепым, словно кто-то обронил случайно пару ягод смородины да так и не подобрал, а ягодки, в разные стороны покатившись, застряли в выемках одутловатого лица. Виктор, нарисовав себе такую объёмную картину, отхлебнул чай. Осмелел.

— И тебе, Муся, солнце светит, мир поёт. Довожу до сведения, что всё моё при мне останется, — он сделал ещё один глоток. — Лучше скажи, что с Лёвой?

Ягодки прятались, медленно закатываясь в щели, и в их остатках концентрировалась злость.

— Не смей меня Мусей называть! Бесит это имя! От Льва ещё как-то терплю, но от тебя…

— Как знал, что не понравится, — Виктор смачно отхлебнул из огромной кружки, втягиваясь в привычный для него сарказмизм, — а Львусе так сразу понравилось имечко. Кстати, а ему Львуся нравится?

Маруся насторожилась, выкатила глаза на всякий случай обратно. Виктор продолжил, глядя прямо в смородины:

— Помнишь, когда мы познакомились, вы тогда в баре сидели, тут, недалеко, а я, узнав твоё имя, назвал тебя Мусей. Ты пьяная тогда была, но зыркнула на меня не приведи господь! Не понравилось тебе имечко, а Льву понравилось, он и пристрастился к нему. Я потом, когда он жениться удумал, в сердцах его Львусей обозвал… — Виктор оборвал свою речь, вгляделся в лицо женщины, чужой, холодной, как трамвайные рельсы зимой. Он давно мечтал высказать ей всё, что думает, много раз прокручивал в голове, как это будет, сотни раз мысленно спускался к ним в квартиру и устраивал разнос, причём, Льву доставалось тоже, но каждый раз мысли его запинались о счастье лучшего друга, долгое время горько переживавшего побег Таньки с каким-то хмырём из-за кордона. И сейчас, когда он окончательно понял, что Льва нет дома, что он в больнице или… (нет, без или!)… заготовленная речь хлынула из него: — А ведь как верно я вас тогда назвал: Львуся и Муся… Детки в клетке, да и только! Вы ж заперлись в этой квартире, на все засовы от всех закрылись, Лидку выжили. Сидите, пьёте потихонечку. На чьи деньги? Ты хоть день работала, как замуж вышла? Ты вообще хоть день работала в своей жизни? Что замолчала, зенки пялишь? Лёвка, он же компанейский был, его ж везде любили! А работяга какой, а? Мы ж во вредных цехах вместе с ним здоровье сливали во благо государства. А ты? Ввинтилась в его жизнь, а теперь, небось, спишь и видишь, как он сдохнет?

Виктор раздухарился. Из двери напротив выглянула сухонькая соседка, тётя Маша, за которой они, будучи пацанами, подглядывали в окно, оседлав могучие ветки тополя, а потом рассказывали о прелестях юной красотки таким же, как они, сорвиголовам. Даже было, что они продавали билеты на самую удобную ветку, но их быстро низвергли, ибо коллективно посчитали дерево, растущее во дворе, достоянием народа. Они ещё протирали парты, а красотка Машка успела выйти замуж, уехать восвояси и геройски вернуться под отчее начало. Много тогда приняла она на себя осуждений и нравоучений; через какое-то время родила, ребёночек долго не прожил, и весь двор, как раньше Машку хаял, начал жалеть. Лет через пять она схоронила и родителей и осталась на всю жизнь одна как перст. Виктор уважал тётю Машу, хаживал к ней на чай с вареньем и плюшками, рассказывал о былом, иногда жаловался на мифическую несправедливость, в ответ слушал и её льющиеся бесконечной рекой байки: что-что, а это тётя Маша умела!

— Тёть Маш, прости великодушно! Наболело. Ей-богу, наболело! Четырнадцать лет ждал этого дня… Ночи… Дождался… Но ведь как дождался? Лёвы нет, его увезли. Куда увезли? Почему увезли? Никто не говорит, — он умолк, с надеждой глядя на свою вечную собеседницу, спасшую его лет десять назад от огульного пьянства и сохранившую ему остатки бренного здоровья. Маруся торчала в дверях. Она не любила соседку, побаивалась её, вечно строгую и прямую, будто насаженную на кол. Смородиновые глазки теперь стянулись к переносице и смотрели в пол. Нет, Маруся могла кого угодно поставить на место, выставить с места и даже переставить на другое, но здесь её способности терпели фиаско.

Тётя Маша молча посмотрела на Виктора, на Марусю, покачала головой и закрыла дверь. Едва слышно, как и открылся чуть ранее, щёлкнул замок. В подъезде воцарилась тишина. На дне кружки застыла чайная жидкость, в дверях застыла Мария по паспорту Александровна, в глазах Виктора с говорящей фамилией Берген застыл вопрос. Стало слышно, как утихала метель. Сквозь мутные стылые окна подъезда было видно, что идёт обильный медленный снег.

Виктор развернулся и побрёл на свой третий, тяжело поднимая со ступени на ступень ноги. При каждом шаге в кружке неудовлетворённо подбулькивала жидкость. Он чувствовал на себе взгляд Маруси, но более продолжать эту вакханалию не мог. Тело ослабло, настойчиво прося покоя. Вдруг около уха что-то прожужжало и в голову вонзилось:

— Он в реанимации. На Городских горках. Инсульт.

Закрылась ещё одна дверь, громко проскрипел замок. Виктор, весь взмокший, остановился перед входом в квартиру, по его щекам потекли слёзы. Слёзы по собственной нереализованной жизни, в которой не было ни любимой женщины, ни детей, ни друзей. Он так и не нашёл любимого дела, не положил свою жизнь на алтарь науки, хотя мог бы как самый преуспевающий в своё время студент-физик поступить в аспирантуру, защитить диссертацию, учить студентов, но выбрал другой путь, путь заводского трудяги, вкалывающего без продыху, а потом также, без продыху, пропивающего заработанное непосильным трудом. Он доработал до мастера и мог бы стать начальником цеха и даже, может быть, директором завода, но друзья и вольготные похождения были дороже, а время дешевле. И слишком поздно сменились приоритеты.

Он долго вглядывался сквозь остатки чая в дно кружки, словно пытался гадать на чайной гуще. Что там, за последним глотком остывающей жизни? Что останется здесь — после этого глотка? Обида вгрызалась во все части тела, жгла сердце и давила на глазные яблоки. И вдруг ему зримо стала видна причина этой обиды — Лида. Да, это она! Могла бы и зайти, и поболтать, но ведь — нет, ушла, просто взяла и ушла, не поднявшись к нему. Так же, как четырнадцать лет назад. А ведь он был больше, чем отец, — он был друг, к которому можно было прибежать с сияющими от любви глазами или со словами горести, прийти ночью с тортом или приползти поздним вечером после аборта. С ним, Виктором, она обсуждала всё! И говорила, что он для неё — больше, чем отец. Да если бы не он, промывающий ей мозги о её талантах, она никогда бы не поступила в аспирантуру! Узнать бы, как там у неё? Получилось ли? Хорошо бы получилось… Милая славная Лида, ангел с обрезанными крыльями…

Конец ознакомительного фрагмента.