Подтексты

Евгения Ушенина (2024)

Первый том клубного сборника «Подтексты» составлен из конкурсных работ учащихся мастерских прозы и поэзии Подтекст Клуба. В книгу вошли рассказы, отрывки повестей и стихотворения.Десять авторов раскрыли в своих текстах темы памяти, смерти, любви и жизнестойкости.Читая, вы: загляните в голову женщины-матери; узнаете, как парень из деревни прокладывал дорогу в жизнь; какая эпидемия настигла Портланд; как современный поэт чувствует Маяковского; прикоснётесь к поэтическому выражению темы сиротства и преодоления.Сборник «Подтексты» адресован взрослой аудитории, интересующейся современной литературой.Поэтические тексты напечатаны в авторской орфографии и пунктуации.В стихах и прозе авторы допускают намеренные реминисценции и переклички с классиками.

Евгения Ушенина

Подборка «Разговоры с классиками».

«Мама мыла раму утром…»

Мама мыла раму утром,

Алла дёргала фоно,

Мир в их комнатке причудлив.

Алла морщит нос…

Мама греет чайник в кухне,

— Ы, — скулит лохматый пёс,

Ладно в вальсе кружит муха,

Аллу жжёт вопрос:

— Разве можно, чтоб ребёнок,

А не старичок,

Мучал моцарта спросонок?

Удался денёк…

Уши пёс в стаккато рваном

Тряс, учуяв суть —

Ранним утром много ль надо?

Оп, совсем чуть-чуть —

Мыла чтобы мама раму, чайник, воздух, рай.

«я эти пуговицы неумело…»

я эти пуговицы неумело…

тебе пятнадцать ты в черно-белом

кино снималась

а я водитель твоих фантазий в мою

обитель цветного мира вина и хлеба

я этих пуговиц звёздных небо

тебе раскинул как в детстве руки

зачем застёгнуты платья, брюки

сердца и мысли, дома и двери

на эти пуговицы неверия

«Мне не важно, поздно или рано…»

Мне не важно, поздно или рано

получу простую телеграмму.

И не тратя время на ответ,

застегну все отделенья чемодана

на ремни, Тобою милостиво данные.

Предъявлю погашенный билет.

Мне не важно, поздно или рано

в очередь к Тебе идущих встану,

чем позднее, тем нужней вдвойне.

Телеграмма-сожаление за то, что

в Рождество неповоротливы на почте,

долетит по внутренней волне.

И не важно, морем или сушей

Ты идёшь, спасая наши души.

«Наш кот играет с мёртвой птицей…»

Наш кот играет с мёртвой птицей,

Облезлый кот с больным хвостом.

Опять подлец поймал синицу.

Застыл в печали древний дом,

С таким сюжетом не знакомый

Пытается собрать концы,

Чуть подстелить у врат соломы,

В Раю арендовать дворцы.

Журавль в небе точкой света,

А мы скорбим и в душах лёд,

Синицы нет, на кой нам этот

Грядущий високосный год…

«вот так год…»

вот так год

тили-тили вместо

жениха невеста упадёт

ёлки-палки как же так люд казалось не дурак

до-ре-ми-фа-со-ля-си рты раскрыли караси наша кошка жадина

жадина-говядина ваши мыши аты-баты всё шуршат по погребам нам не надо

прочь солдаты жили-были а вы к нам шишел-мышел плачет тише

умирала до-ре-ми воют горько наши мыши

расхотели быть зверьми

тили-тили вместе

ожидали мести

она не

не над не

Мирись, мирись, мирись и больше не дерись!

«Сумерки глотают снегопад…»

Сумерки глотают снегопад,

Поздний вечер канувшего года…

Я сегодня посмотрел назад,

Где суровы лики небосвода,

Где строкой прерывистой года,

Где блестят застенчивые пряди,

Где в корнях волнуется вода,

На меня растерянного глядя.

Город серый полы запахнул,

Парк, хмелея, задрожал берёзой…

Я сегодня в пеленах уснул,

Проглотив младенческие слёзы.

Самой лютой, яростной зимой

Я узнал, что у меня в лопатках

Лета непреодолимый зной

И ромашек полевых охапки.

«Дома в районах старых — корабли…»

Дома в районах старых — корабли,

Они не вечны, их заменит яркий сквер,

Тот дом, где мылась я в тазу, теперь снесли,

Меня, как и его, получит скоро смерть.

Холодный город в сумраке ещё,

Сухие листья и мой плащ едва шуршат,

Подует ветер, станет глупо, хорошо.

… сухие листья расцарапают асфальт…

Я шла и слушала тревогу октября,

Мне рядом чудился печальный, страшный смех,

На вечер этот наговаривала зря,

Чихнула жизнью да прошла сторонкой смерть.

«вот часам сотни лет…»

вот часам сотни лет

уж скрипят, но идут,

то ли да, то ли нет,

то ли там, то ли тут

вот семья, шум и гам

и накрыта еда

то ли там, то ли тут

в дом сочится беда

вот страна и страна

вот часы тук и тук

удержал сатана

окровавленный плуг

все ушли, все умрут

дом пустой, а потом

то ли там, то ли тут

бьют часы напролом

то ли бой, то ли ждут

сотню горестных лет

я и маятник мой

приближаем рассвет

вдохновлённый звездой

то ли да, то ли нет,

то ли нет, то ли… стой…

«В краю, где я не была никогда…»

В краю, где я не была никогда

где горы вздымаются гордо

и снег разноцветный хлопочет

на сонных улицах города

В краю, где спелые жизнеплоды

манящие подлинно сладкие

где шкуры змеиные сброшены

в художественном беспорядке

В краю, где я не была никогда

на улицах с разными голосами

в просторных и маленьких городах

в квартирах пустых воскресает

картинка со множеством пахнущих трав

проросших салатовых юных

и кто из них ты?

а кто из них я?

в заснеженном этом июне

«Стою одна я на обочине сырой…»

Стою одна я на обочине сырой,

смотрю, как в поле рубят женщины капусту.

Нам говорили… так давай всерьёз допустим,

что найдены на сизой грядке мы с тобой.

Лежала ломкая с костлявою спиной,

листа расчётного касалась — холод хрусткий,

и проплывало небо медленно и пусто,

склонясь торжественно-нагое надо мной.

Рукой обветренной со лба смахнула прядь,

ко мне нагнулась, подняла, укрыла мать —

судьба так просто подарила эту милость.

А ветер крутит размышленья, полы рвёт,

поля под паром приближают мой черёд.

Давай допустим… что нам это не приснилось…

Баня

Толстые женщины

В душной бане

Крупные груди

Мылят руками

Я по колено

Жмусь к своей маме

Толстые женщины

Плещут тазами

Ищут глазами

Маленьких деток

Мне бы мочало

И на табуретку

Мыло не надо

Бросьте верёвку

Толстые женщины

Как-то неловко

Слушать смеяться

Прятаться плакать

Лучше бы с папой

Гуляли с собакой

Ну эту баню

Душно и страшно

Толстые женщины

Полнометражны

Полнозабыты что

Полнораздеты

Полно бояться

Страха-то нету

«В проводах повисают тучи…»

В проводах повисают тучи,

Как тугие жгуты кудели,

Неразборчиво и колюче

За окном гомонят метели,

Подоконником барабанят;

Снег то сыплется, а то сеется…

Подремать бы тогда, но сна нет,

Принимаюсь писать — не клеится…

Неподвижна рассада в банках

Майонезных, потёртых, старых,

Солнце, горка и я на санках,

Дядя Ваня и сумка тары.

Сон ведёт диалог с метелью,

Наготой своей беспробуден:

То затихнет, прильнёт фланелью,

То шамански дерёт свой бубен.

В окна медью втекает утро,

Неподвижна рассада в банках,

Я уснула на миг как будто

И с восторгом лечу на санках.

«Помещение не потерпит…»

Помещение не потерпит

моего в него помещения

безответственно наглого

архимедодвижения

приводящего к частному боговымещению

из прокуренного

с розовыми обоями и сухим декабристом на подоконнике

возмущение и

переполненность одиночеством трёхстворчатого шкафа

немого патефона и побитого пылью трюмо

восхищение и

самолюбование электрического щитка бесстыже белеющего

в этом теперь сугубо человеческом месте

так если Бог везде то сила моего вымещения

равна силе вмещения Его в меня

меня в меня и нас в помещение

прости, Архимед

«К тёплой стенке я спиной, чуть дыша…»

К тёплой стенке я спиной, чуть дыша,

Листья клёна за окном задрожат,

Встречу с прошлым буду ждать, придержав

Прозу будней, чтобы зов был услышан.

Развернётся колесо, не спеша,

Нам давая не единственный шанс,

Вздрогнет радостно ворона-душа

И взметнётся с асфальта на крышу.

Меж деревьев, над домами кружа,

Очеркнёт пером, как след от ножа,

Наших слабостей оскал обнажа,

Перед бурей усилит затишье.

Окна скользкие от пота визжат,

И не страшно, на гашетку нажав,

Расстрелять себя до дна, до гроша,

Оставаясь шрифтом на афише.

И так часто не туда добежав,

И так глупо номера растеряв,

Не поймав ни одного миража,

Не допишем наших дней восьмистишья.

«Когда листва моя истлеет…»

Когда листва моя истлеет,

померкнет надо мной звезда,

я узловатым отраженьем

в пруду и чайкой в проводах,

в чужих руках пустой страницей,

вчерашним небом ноября,

я в черепах квартир, в глазницах

заброшек не найду себя.

И став наивным первым снегом,

рисунком линий на руке,

качаю воробьёв несмелых,

в промёрзших веках, в гамаке.

Я на свету чужих событий

стеклянным отзвуком дождя,

прозрачным кадром, тонкой нитью

истосковался без тебя.

Я стану кожей океана,

солёным ветром на губах,

строкой сожжённого романа,

нелепым ангелом в цветах,

я представляю не природу,

под холм ложатся тени слов,

я жду весну, я жду свободу

и не вступаю в бой часов.

«Вот полдень в сентябре — ни холодно, ни жарко…»

Вот полдень в сентябре — ни холодно, ни жарко,

Твоё отсутствие присутствует везде.

Ни радости не рад, ни жалости не жалко —

В притихшей комнате, в тоскующем дожде.

Твоё отсутствие прикинулось подругой,

Углы считает сутки напролёт,

Сидит без цели, на балконе курит,

То память штопает, то нервно петли рвёт.

Приду с работы, скрипнет дверь входная,

Вздохнёт на плечиках с цветочками халат.

Я вроде жив, но точно ли не знаю…

В потёртой чашке плёночка от чая,

На полке пыльный фотоаппарат.

Постель нагреет болью — отодвинусь,

В груди гудит, клубится скорбный ком.

Который год я множу ноль на минус —

Твоё отсутствие переполняет дом.

«Помнится было. 3×4…»

— Помнится было. 3×4

Комната, ночь, окно.

Кажется, мы друг друга любили…

— Кто его знает? Было темно.

Музыка — старенький хлорвинил…

— Тополь в окне, а в порту суда…

— Кажется, было… но с кем-то другим.

— Не было этого никогда!

Кажется, минула сотня лет,

Ты приходила сюда одна.

— Не было этого, слышишь, нет!

Тополь всё тот у того окна.

Нет ни утрат, ни пустых обид,

Музыка снова не та, не в такт,

Строчку мою внезапно знобит

Дрожью осенней в сухих листах.

— Было, всё было! В порту суда,

Комната, ночь, мы любили…

— Да!

/До/Ре/Ми/Фа/Соль/Ля/Си/До/

/До/

Я сажаю цветы и слушаю народную музыку не своего народа.

Чуждо крещендо. И пока не стало совсем худо, занимаю руки, душу… и семена настурции у соседки.

Лучше смотреть в черную землю по весне, чем в опустевшие глаза в отражении окна.

/Ре/

Пора закопать то, что когда-то болело, и тогда можно будет рассмотреть само горе.

Под горой или на горе, в кобуре или на море, но точно уже скоро.

Увидеть, как оно стоит по колено в остывшем чае на мёрзлом подоконнике. Дрожит сизой плёнкой, остаётся на стенках старенькой чашки.

/Ми/

Или вертится у витрины игрушечного магазина. Хочет быть с нами.

Да мы и сами с усами тянемся к нему: приманиваемся, обманываемся и рады. Но не долго.

Становимся слепыми рабами и неуверенными рядами идём за нотами чуждой музыки, растерянно выставляя вперёд перепачканные руки, растирая по лицу родовые слезы.

/Фа/

И не сложится строфа, но откроется бесполезным глазам спасительная Голгофа.

И выкинув скелетов из шкафа, не найдя, что надеть, начнём карабкаться к подножью креста, обдирая испачканные родной землёй ладони, колени, неприкрытые животы, заплаканные лица.

Только бы избежать личной вселенской катастрофы.

/Соль/

А я тычу семена в землю, как провинившихся котят, и продолжаю рассматривать боль.

Она поднимает трубку и не решается позвонить, пишет смс и тут же удаляет. Перебирает фотоальбомы и прячет на антресоль счастье, прожитое с тем, кому уже не дойдут сообщения, кто не узнает о сотнях просыпавшихся солью, взорвавшихся воем звонков.

/Ля/

Принимает земля каждое новое семя, укладывает рядами косточки, прессует воспоминания, утрамбовывает историю, оставляет горе.

Ждёт молодого, крепкого стебля. И я жду. Вот бы посадить порядочность и доброту, но у меня только семена настурции и чуждые ноты.

/Си/

Отыщу в выкинутых на пол скелетах макси, за неимением хитона. Надену, вызову такси и никуда не поеду.

Некуда ехать, когда радость закопана в дубовой кадке на мёрзлом подоконнике.

Когда маленький стебель прорастает и тянется к некрашеному кресту. Ищет опору. И я ищу.

/До/

Я слушала музыку и сажала цветы. Теперь в тишине смотрю, как они прорастают.