К другому берегу

Евгения Перова, 2017

У Марины роман с человеком, обремененным семьей, а Алексей женился «по залету» и, хотя брак не задался, болезненно привязан к дочке. Судьба упорно сводит их, но Марина и Алексей отворачиваются от ее явных знаков. У каждого – свой дар: он талантливый художник, а она способна читать чужие мысли. Оба хранят за душой страшные тайны, и обоим на пути к счастью придется пройти сквозь огонь, воду и медные трубы.

Часть вторая. К другому берегу

Леший только ближе к вечеру окончательно осознал, что Марина — здесь! Не выдержал, побежал к тому дому, решил зайти, вроде посмотреть, как устроились: ребят уже уложили, сами чай пили.

— Леший пришел! Чайку? — спросила Татьяна.

— Можно…

А сам на Марину покосился: как она, что? И расстроился — опять все то же: взгляд отрешенный, смотрит — не видит.

— Ну что, за грибами-то когда пойдем? — поинтересовалась хозяйственная Танька. — Есть грибы-то?

— Есть, много! Черники полно, брусника только начинается, — кивнул он.

— Давай послезавтра? — спросила Татьяна.

— Давай.

— Пока обустроимся, пока что… — Татьяна поставила перед ним чашку с чаем.

— Ну да, — согласился Леший.

— А рыба как? — включился Серёга, завзятый рыболов.

— Да вроде есть. Ты ж знаешь, я рыбак тот еще!

Потом Леший отправился к любимой березе-пятисвечнику, на закат смотреть. Старая береза, огромная — пять стволов вместе растут из одного корня. Сел, пригорюнился. А вокруг, как нарочно, такая картина, что хоть беги за этюдником: на западе ярко-голубое небо с золотыми облаками, на востоке — растяжкой сверху вниз — от голубого к синему, и облака розовые, а в южной стороне — четвертинка растущей серебряной луны в лиловых облаках. Леший смотрел, как постепенно всё менялось, и краски словно перетекали одна в другую: золотое — в розовое, розовое — в лиловое, лиловое — в синее. И темнело, темнело. Луна набухала, наливалась красным золотом, все ниже наваливалась на лес, пока не завалилась совсем. Звезды появились. Прилетела из лесу сова, бесшумно и плавно облетела березу по кругу, разглядывая Лешего. Еще какая-то птица полетела через реку, быстро-быстро махая крыльями. Тихо. На востоке желтая звезда зажглась. «Может, наладится все как-нибудь, а?» — спросил у звезды. Может быть.

Вернулся к себе в избу, посмотрел на себя в зеркало и сбрил к чертовой матери отросшую, как у настоящего Лешего, бороду. Вид получился на редкость дурацкий — лоб и щеки загорелые, а подбородок бледный. Расстроился окончательно и лег спать. Ребята, конечно, посмеялись над ним с утра, а Марина и внимания не обратила.

Неделя пролетела — не заметили: уборка-разборка, рыбалка, грибы-ягоды. Пару раз Лёшка с ними ходил, водил за грибами в дальний лес. В накомарниках жарко, но куда деваться — комары заедят. Лёшку почти не кусали, а на этих, свеженьких, так и кидались. Серёга раз сходил — ну вас, говорит, с вашими грибами, я лучше рыбу буду ловить. Как будто там комаров меньше. Но красота такая в лесу, что провались эти комары: густые мхи аж пружинят под ногой, а по цвету — каких только нет оттенков зеленого! А на мхах стоят ярко-желтые сыроежки, каждая с хорошее блюдце, червивых много, правда. У черники веточки зеленые и бордово-желтые, а ягоды и круглые, и продолговатые: черные, синие, голубые, крупные, как вишни. Брусника еще недозрелая, но ягодка в темном малахите листвы как рубиновая горит, хорошо! Под дождь попали, пережидали под сосной. Сразу и солнце засияло — весь бледно-зеленый ковер мха засверкал вдруг бриллиантами капелек, засиял радужными вспышками. Лёшка позвал Марину:

— Посмотри-ка!

В самой чащобе, в зеленом сумраке стоял гриб удивительной белизны, настолько белоснежный, что даже сиянием окружен, белым свечением, как нимбом.

— Ой! Как красиво! Светится! Что это за гриб такой?

— Да поганка какая-нибудь…

— Пога-анка? — удивилась.

Потом след ей медвежий показал на лесной дороге, в глине — огромный! Поставил ногу в сапоге 45 размера, так еще место осталось.

— Нет, правда — медведь?

— Правда! Видела — кое-где ягода объедена вместе с листьями? Это зверь поел, медведь. Ребята чего так орут — отпугивают.

— Врешь ты все…

— Испугалась? Не бойся, он не подойдет, нас много!

И как будто что-то прежнее между ними замерцало — словно сияние от белого гриба! Потом погасло.

Марина бродила по лесу как зачарованная — Лёшка все следил за ней издали, присматривал. Словно у него в сердце компас был, а Марина — магнит: всегда знал, где она, в какой стороне. И все время думал, думал… И в лесу думал, и дома, в деревне. Что думал? Сам не знал. Ворочались мысли, как тяжелые глыбы.

К Марине подходить боялся. Видел издали — то за водой пройдет, то с ребятами играет, то еще что. Обедал у них пару раз — Марина почти не говорила, все молчала. Сердце сжималось. Ночью не спалось, выходил звезды считать к любимой березе: старое дерево, мудрое, посидишь, вроде поумнеешь. Кошка с ним вместе гуляла, подружка. Разговаривал с ней, да что толку от кошки. В воскресенье собрались прошедший Лёшкин день рожденья отметить. Татьяна пирогов напекла с грибами, рыбой, ягодой. Суетились, бегали туда-сюда с тарелками-табуретками. Уселись наконец.

— Лёш, тебе чего — квасу?

— Водки налей.

— Водки?! — прищурилась на Лешего Татьяна.

— Тань, все нормально. Ну, поехали!

Чокнулись разномастными стаканами и стопками. Марина — как воды отпила, не сморгнула. Не мог видеть ее бледное лицо, пустые глаза. Залпом выпил, сморщился — давно не пил. Потом еще стопку. Почувствовал, что захмелел, расслабился. Отпустило слегка. Хохотал о чем-то с Серёгой, пугал мелкого Сергеича, делая страшные рожи — тот визжал с восторгом. Деревенские новости рассказывал:

— Егорыч в Череменино перебрался.

— А тетя Маша как? — спросила Татьяна.

— Да тоже думает. Тяжело ей одной с хозяйством-то! Уедет — совсем деревня умрет, одни мы, дачники, останемся.

— Ну, ты-то не дачник! — возразил Серёга.

— Да что я?.. так. Стареет тетя Маша. Забывать стала много. Потеряет что-нибудь, ходит, вздыхает: вот и думай, вот и гадай — то ли рукастый, то ли зубастый…

— А кто это — рукастый-зубастый? — испуганно спросил младший Кондратьев.

— Да мало ли тут нежити! — сказал Леший.

— Да ладно тебе! — отмахнулась от него Татьяна.

— И ничего не ладно! Мне лет десять было, когда первый раз сюда взяли. А тут так строго — к вечеру всех мелких по домам загоняли. Как закат — домой. Строжайше. Ну и ноешь, бывало: «Я еще поигра-аю!» Нет, нельзя. Почему? Тут отец и рассказал страшилку эту, мать потом ругалась: что ты ребенку голову забиваешь, пугаешь.

— Что за страшилка? — нахмурился Серёга.

— Ну, играл мальчонка деревенский на лугу вечером. Заигрался. И вышла к нему из лесу женщина. Вся в черном и босая. Подошла, за руку взяла, а мальчик с ней и пошел. И пошел, и пошел — как зачарованный. Так чуть было в лес не увела. Насовсем.

— А как же он спасся? — разволновалась Татьяна.

— Вспомнил — молитву прочел, тетка и рассыпалась. Это Вечерница была. Такая нежить. Они на закате выходят, детей забирают. Потому и не пускали ребятню гулять по вечерам. И так мне красочно отец рассказал, так страшно, что я еще тогда подумал — а не с ним ли самим это случилось? Боялся потом. Как к ночи — страшно! Даже к отцу приставал: научи меня молитве.

— Научил? — спросил у Лешего Серёга.

— Ну да — Отче наш. Только и знаю.

— А ты крещеный? — задал Серёга следующий вопрос.

— Нет, наверное. Отец партийный был, вряд ли. Не знаю.

— Может, в деревне окрестили? — сказала Татьяна.

— В деревне? Где вы тут церковь видели? Был когда-то храм на этом берегу, отец рассказывал, но сами и разрушили, местные, в тридцатые годы. А теперь — только в Кенженске, да еще в Макарьеве… Так что никакой тут святости не осталось, одна нежить.

Леший говорил, а сам все на Марину посматривал: слушает, нет? Слушала.

— А в Кенженске икона в храме необычная: «Утоли моя печали». Такой Богородицы нигде больше не видел. Я доску реставрировал. Икона на очень тонкой доске написана, ее выгибало все время. Пришлось дублировать, шпонки ставить…

— Утоли моя печали… Красиво, — тихо сказала Марина, и у Лешего дрогнуло сердце. Он затарахтел еще бойчее:

— А вот еще — москвичку помните?

— Тетка такая лихая? — вспомнил Серёга.

— Ага! Она этим летом была, так, говорит, лешего видела!

— Тебя, что ли? — рассмеялась Татьяна.

— Да правда, настоящего! — сказал Леший.

— Ла-адно! — отмахнулась от него Татьяна.

— Лохматый такой, говорит, зеленый! Егорыч на лодке отвозил ее в Череменино, к самолету. Дала ему бутылку за провоз, он открыл: там вода, а не водка! Матерился: пусть только приедет — ни одна собака ее не повезет!

— А питерских не было? — спросил Серёга, подмигнув Лёшке.

— Питерских?.. — не понял Лешка.

— Что за питерские? — это Татьяна.

— Да так, туристки, — нехотя ответил Лешка.

А сам Серёге исподтишка кулак показал: не трепи, мол, лишнего. В прошлом году тут были — приплыли на моторке три девки, крутые такие: блондинка-толстуха, брюнетка и рыжая с челкой. С рыжей-то он и переспал. Черт, Серёга напомнил не вовремя!

Леший оглянулся, а Марины нет — ушла. Выпил с горя, потом еще и понял — зря: последняя лишняя была. Кураж ушел, навалилась злая тоска. «А, напьюсь!» — подумал. Но Татьяна не дала: «Хватит! Остановись. И вообще — спать пора. Все, иди с богом!» Пошел, покачиваясь, к любимой березе, подышать. А там Марина, на звезды смотрит. С кошкой разговаривает — издали услышал:

— Ах ты, кошка! Ах, какая ты ко-ошка! Ты такая смешная! Разве ты кошка? Ты енот какой-то. Ишь ты, лапки у тебя черные, прям танцовщица из «мулен Руж». И пяточки черные! Давай ты со мной поедешь, а, кошка? Ведь не поедешь? Не поедешь…

Обиделся — с кошкой разговаривает, а с ним — ни словечка! Кошка, понимаешь…

— Кто там?!

— Это я.

— Леший!

Подошел, сел рядом.

— А где кошка?

— Убежала, забоялась.

— Меня… забоялась? Кошка? Моя же кошка… Меня… Предательница! Как все вы. Ба-абы.

— Лёша, да что с тобой? Ты напился, что ли?

— А что со мной? Со мной все нормально. А с тобой вот что? Ты забыла меня?

— А ты меня — не забыл разве? Пойду-ка я.

— Нет, подожди! Посиди. Ты что?.. Ты со мной совсем… говорить не хочешь?!

— Ну, давай поговорим. Ты давно здесь?

— Где?

— В деревне!

— А-а… Третий год… Или второй? Забыл.

— Как третий-второй? Ты что, все время здесь живешь, что ли?

— Ну да. Почти. То приеду, то уеду. Туда-сюда. Мотаюсь как это… как его… в проруби.

— А… семья?

— Семья! Нету никакой семьи. Кошка, и все.

— Ты что… ты — ушел?

— Я ушел? Я ушел. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел! Ушел. Да. Развелся.

— Почему?

— Почему-у… А вот это ты мне скажи — почему?

— Я — скажи?!

— Ну да! Ты — скажи! Ты же баба — вот и скажи, почему это вы так можете. Почему это так вот можно при живом муже… а?

— Она тебе что — изменила?

— Ну да, да, да! Сука…

— Подожди… как же это?

— Это вот ты мне и скажи — как? Как это можно — от одного беременна, за другого замуж, с третьим переспать, а?

— Я не знаю.

— А что ты знаешь? Как с женатым гулять — это ты знаешь?

— Это я знаю.

— А-а! А про жену его — ты думала? Ей каково было, а? Как это можно…

— Не думала. Я пошла.

— Коне-ечно… С горочки-то кататься — одно, а саночки возить — другое. А теперь вот… Скорбь мировую изобража-аешь.

— Ты! Знаешь что! Пошел ты!

И растворилась в темноте. А он остался — сидел, бормотал что-то сам себе, то кошку звал, то кричал в темноту: «Марина-а!»

Проснулся утром — не помнил, как домой пришел. Голова трещит: господи, и как развезло-то, а выпил всего ничего. Что значит — отсутствие практики! Опохмелиться, что ли — нашел заначку, на всякий случай держал. Только хотел хлебнуть, вдруг ударило: вспомнил, как сидел с Мариной под березой и что говорил… А, чтоб тебе! Идиот! Придурок! Сразу все похмелье как рукой сняло: «Что ж я наделал-то! Вот урод!» Надо идти улаживать.

Вышел, огляделся — и как нарочно: Марина идет к колодцу с ведрами. Подхватился и к ней. А у колодца — лошадь, Карька. Видно пить хочет — к Марине подошла, морду к ведру тянет.

— Лошадь…

— Не бойся! Она пить хочет. Это пастуха лошадь. Он ее пускает — она и ходит сама по себе. Сейчас, сейчас, лапушка, я тебе воды достану!

А сам счастлив, что лошадь эта затесалась: как с Мариной говорить после вчерашнего — не представлял! Посмотрел краем глаза — вроде она ничего. И глаза сияют, как у ребенка: ло-ошадь!

Достал воды, налил. Карька пьет.

— Можно, я ее поглажу? Она не укусит?

— Погладь, ничего!

Осторожно погладила по челке. Карька напилась, мотнула головой, хвостом и величаво поплыла куда-то.

— Какая! — восхитилась Марина.

— Хорошая, да, — подтвердил Леший.

Набрал еще воды, разлил по ведрам.

— Марин…

Молчит. Посмотрел — опять пустота в глазах.

— Марин, прости меня, пожалуйста, я вчера напился, наговорил всякого, прости! Я давно не пил, развезло с непривычки. Прости! Я совсем не хотел…

— Лёша, я не обиделась. Меня сейчас обидеть нельзя. Ты видишь, я каменная. Все отскакивает.

«Правда, как каменная, — подумал Леший, — и говорит — медленно, с усилием».

— Мне кажется, ударь ножом — лезвие сломается.

Марина повела рукой, как будто ножом полоснула. А Леший вдруг испугался. Схватил ее за руки — посмотреть на запястья. Она руки повернула — смотри.

— Нет, я вены еще не резала.

— Марин, ну ты что?..

— Я, Лёша, скорбь мировую не изображаю. Я жить не могу. Понимаешь?

— Ну, прости, прости ты меня, дурака! Прости!

— Бог простит.

— Марина! Я злился, да! Я на тебя спокойно смотреть не могу!

— Такая страшная?

— У меня сердце разрывается! Что ты с собой делаешь?!

— Я — ничего не делаю. Это со мной жизнь делает. Наказывает.

— Да не за что тебя наказывать, не за что!

— Значит, есть за что.

— Ну нельзя ж так! Скажи — что мне сделать?

— Не знаю. Может, само пройдет… когда-нибудь.

Он просто не мог видеть ее такой! Как зомби. Была бы она — куколка, статуэтка, игрушка, картинка — давно бы починил! Знал — как. А тут живое! Как починишь?! Что сделаешь? Картинка… А вдруг?

— Марин, а ты не хочешь картины мои посмотреть, рисунки, а?

— Рисунки?..

— Пойдем? В гости ко мне?

— Ну, пойдем.

Оказывается, он все еще держал ее за руку — так и повел, как ребенка. Рука маленькая, хрупкая — как будто птичку держал. А ведь первый раз к ней прикоснулся. Дома засуетился, стал доставать одно, другое. Объяснять начал. Она смотрела и слушала.

— Вот эта — красивая.

— С Полунинского берега писал.

— И эта.

— На дороге к Гальцеву писал, после дождя, видишь — лужи. Так волшебно было! У меня не очень получилось. День необыкновенный, знаешь: и ветер, и дождь, и солнце, и радуга огромная — во все небо. У нас тут тучи, темно, а там, где Гальцево, — солнце светит и одновременно дождь идет, струи сверкают на солнце! Потом дымка появилась, засияло все!

Говорил и видел, что помогает — глаза у Марины уже другие совсем.

— Красиво. Маленькие картиночки какие — там, на выставке, у тебя большие были.

— Ты понимаешь, здесь трудно с большим форматом — все ж на себе таскаю! Я пробовал — на холстах неудобно, провисают, пока довезешь. Подрамники объемные, много не потащишь опять же. Пробовал на оргалите — он тоже тяжелый. Решил в конце концов, буду маленькие писать на оргалите, а наброски — побольше, углем. Пастелью еще пробовал, но мне не очень нравится, там все-таки цвет такой… белесый. Блеклый.

— Ну да, у тебя все ярко.

— А потом дома я картину пишу — уже на холсте, большую. Правда, у матери тесно, не развернешься.

— А акварель? Красиво — акварелью.

— Акварель мне не очень дается. С ней терпение нужно, а я знаешь, как пишу?

— Как?

— О! В полной ярости!

— Интересно…

— Я акварелью раньше писал, много. Тебя вот пытался…

— Меня?

— Да, ты акварельная такая была… прозрачная.

— А сейчас? Не акварель?

— Сейчас… нет.

— А что?

— Рисунок карандашом.

— Ты так всех видишь, да?

— Да. Я сразу человека определяю по тому, чем бы написал: маслом, акварелью. Вижу — чей типаж. Ты была — акварельная… прозрачная.

— А еще про кого-нибудь скажи.

— Ну, Татьяна, конечно — масло! Малявин какой-нибудь.

— А ты сам?

— Я-то? Я — тоже масло! Коровин!

— А внешне ты на Серова похож, мне кажется. Я автопортрет его на выставке увидела — сразу тебя вспомнила. Только глаза черные. А так — вылитый Серов.

— Правда?!

Леший просто боялся спугнуть ее — только бы говорила, только бы жили глаза, только бы не уходила опять во мглу беспросветную.

— А ты как определяешь?

— Я? Не знаю… Наверное, по животным.

— Я — кто?

— Ты? Ты… пес? Ньюфаундленд.

— Это потому, что черный и лохматый? — усмехнулся Леший. — Нет, вряд ли. Я — не добрый. Скорее, волк. Или медведь. А я видел волка зимой! В окно выглянул, смотрю — собака сидит! Чья это? У пастуха дворняга такая лохматая, а это — овчарка что ли? Потом думаю, да это волк! Выскочил…

— Не испугался?

— Интересно, ты что!

— И как?

— Да ничего! Посмотрели с ним друг на друга, он и пошел себе в лес.

— Надо же!

— Ну да, он видел — я без ружья.

— А у тебя и ружье есть?

— Есть, мало ли что. Ну ладно, я пес, а Татьяна, например?

— Танька-то? Курочка!

— Похоже… Пестренькая такая, горластая! А Серёга?

— Конь, конечно.

— Конь! В точку! А я все не знал, куда его. Петров-Водкин, «Купание красного коня» — вот он там сразу и конь, и всадник!

Смеется!

— Ну, а ты?

— Я? Я никто.

О господи, опять…

— А мне кажется, ты кошка!

— Драная…

— Перестань! Такая… сиамская кошка.

— Так у меня глаза не голубые.

— Они у тебя всякие. Бывают и голубые, когда небо отражается.

— Нет, я себя кошкой не чувствую. Не знаю, кто я. Так, зверушка какая-то мелкая.

Раненая зверушка — подумал с тоской Леший, а сам все продолжал говорить:

— А вот, кстати, про кошек — ты знаешь, Дуся со мной на этюды ходит! Я сначала думал — случайно. Потом смотрю — нет. Бежит за мной, деловая такая. Потом я работаю, а она вокруг лазает. Или придет, у ног ляжет, смотрит. Ну, говорю, как тебе? Понюхает, фыркнет! Смешная…

— Надо же!

— А хочешь со мной пойти на этюды? Можем в лес, на поляну — ягод наберешь! Или к реке?

— А я не помешаю?

— Нет, что ты!

Посмотрел — улыбается!

— Поесть не хочешь? А то я не завтракал.

— Не знаю. Ты поешь, а я еще картинки посмотрю, можно?

— Смотри, конечно! Может, чаю попьешь?

— Чаю?.. Да.

— Хочешь — с мятой?

— Хочу.

— Вот и ладно!

— А у тебя тепло тут, уютно. Пахнет чем-то знакомым…

— Это хлебом от печи пахнет и сеном от матрацев.

— Ты сам хлеб печешь?

— Научился.

— А откуда эта кошка взялась?

— Дуся-то? Это тети Маши! У нее их много. А эта меня выбрала! Сама пришла, стала жить. Я уезжаю, она к тете Маше уходит. Приезжаю — ко мне.

— А на что ты живешь? Ты же не работаешь нигде? Или работаешь?

— Я вольный стрелок! Ничего хорошего в этом нет, конечно. Но как-то так получилось. Я когда с работы ушел — сначала машину продал. Потом один немец картины у меня купил — сразу много! Вот. Потом я сам в Измайлове продавал. Потом с ребятами сговорился — я им отдаю оптом, они продают. Мне-то не очень выгодно, но жалко времени — сидеть там, покупателей ловить. В галерею отдал картины, там тоже потихоньку продаются. Я приезжаю, хожу везде, смотрю — что продается, что нет.

— И на это можно жить?

— Да не особенно, конечно. Еще бывает халтура — реставрирую мебель. Только особенно негде. У матери тесно, да и столярка бывает нужна, приходится к ребятам обращаться, у кого есть.

— Да ты просто мастер на все руки!

— Ой, есть захочешь — всему научишься! Фреску писал одному придурку.

— Почему — придурку?

— А! Эротическую фреску потому что! По его задумке. Ой, мама! Но — хозяин — барин.

— Что ж там было-то, на фреске?

— Ага, так я тебе и рассказал. Здесь-то много денег не надо, на подножном корму. Я картошку стал сажать. Морковку всякую. Растет, правда, плохо — север все-таки. У тети Маши куры есть, молоко опять же. В магазин кое-что привозят… да ничего, нормально. Летом грибы-ягоды, рыба — щука, налим. Бобра даже ел!

— Бобра?! И как?

— Да ничего: на ночь в печь поставил, он затомился. Вкусно, слегка рыбой отдает. Бобра, знаешь, и монахи в пост едят, за рыбу сходит. И черепаху едят, потому что в скорлупе, вроде как орех.

— Ой, врешь ты все!

— Да вот те крест!

А сам смотрел и радовался — почти прежняя, живая! Только бы опять не ушла в туман этот, удержалась. Может… может — поцеловать?

— Марин… а ты помнишь… как мы… в Суханове?..

Дернулась, словно ударил.

Черт! Зачем вылез! Рано! Но не мог больше терпеть, что она с ним как с чужим!

— А-а! Вот вы где! — Серёга вломился. — А меня Танька послала разыскивать. Что такое, говорит. Где Маринка? Ушла за водой и пропала. А они вон что!

— А мы чай пьем.

— Чай? Ну-ну!

— Я сейчас приду! — подхватилась Марина.

— Да ладно, я воды принес. Леший, обедать приходи — я с утра рыбы наловил, уха будет!

— Хорошо.

— Ну, пейте-пейте!

Серега пошел было, но вернулся:

— А, забыл! Лёш, ты, может, сходишь завтра с ребятами куда-нибудь? Чтоб не мешались! А то у нас там с Танькой… дела.

— Знаю я ваши дела! Ладно, на Мархангу сходим! Обеспечьте провиантом, и сходим. Марин, пойдешь с нами на Мархангу?

— Можно. Далеко это?

— Да километров шесть наверно. На полдня поход. Может, грибов наберем. А нет — так погуляем.

— Хорошо.

— Вот и спасибо! — Серёга подмигнул Лёшке и ушел. Сразу тихо стало. Марина тоже встала:

— Пойду я. Спасибо тебе. За чай… и вообще.

Помолчала. Потом очень тихо произнесла:

— Я все помню, Лёша.

И ушла.

Леший закрыл глаза и некоторое время так и стоял, словно окаменев: не понимал — как теперь жить? Он же должен все время знать, что с ней! Что она в порядке.

Назавтра собрались, пошли в поход на Мархангу. Вышли не рано — долго копались. Хорошо, дождя не было, солнце из облаков показывалось, припекало. Шли по дороге — ноги в пыли утопают по щиколотку, а красота какая — сто раз здесь ходил, а как впервые видел. Справа и слева — поля, то желтые, с высокой сухой травой, то зеленые, скошенные. Ромашки, васильки, мятой пахнет. Ближе к реке — серебряные поляны иван-чая. Вдоль дороги — покосившиеся столбы с черными линиями проводов, а на проводах, в каждом отрезке между столбами, как будто специально рассажены небольшие птички-ястребки: сидят, уныло нахохлились, а подходишь ближе — перелетают вперед или в кусты планируют. Зашли в Полунино. Там, в ограде, телята. Большие уже, лопоухие, чумазые. Увидели, стали подниматься, подходить, и каждый — на свой голос: «Му-у! Му-уу! Му-ууу!» На разные тона.

— Надо же, как орга́н прямо… — воскликнула Марина.

— Да, похоже, — согласился Леший.

Потом повел их дом посмотреть.

— Это что — правление какое-нибудь?

— Да, правление тут было. А так это просто дом. Крестьянин жил, Макеев, — сказал Леший.

— Ничего себе, крестьянин! Двухэтажный дом!

— А ты посмотри, какие водостоки у него — чугунные, с ажуром! Ручки тоже были чугунные — сняли.

— Что же за крестьянин такой?

— Богатый. Видишь, даже липы перед домом посадил! Тут не растут вообще-то. Откуда-то саженцы привез — хотел как барин жить.

— Смотри-ка паркет!

— Да, остатки.

— А печь какая!

— Музейная.

— Надо же… И что с ним стало?

— Да что с ними со всеми стало! Революция, коллективизация, раскулачивание. То объединяли, то разъединяли колхозы. Доигрались — вон, никакой жизни! Одна нежить. Отец рассказывал — Макеев этот даже в Париж ездил, представляешь? На Всемирную ярмарку.

Конец ознакомительного фрагмента.