Калечина-Малечина

Евгения Некрасова, 2018

Евгения Некрасова – писательница, сценаристка. Её цикл прозы «Несчастливая Москва» удостоен премии «Лицей». В романе «Калечина-Малечина», как и во всей прозе Некрасовой, фольклорные и фантастические мотивы уживаются с современностью. Девочка Катя живёт с родителями в маленьком городе на 11 этаже обычного панельного дома. Миру вокруг Катя не нужна: «невыросшие» дразнят, а у «выросших» нет на неё сил и времени. И Катя находит для себя выход. Но тут вмешивается Кикимора, живущая за плитой на кухне. Вместе они отправляются в опасное путешествие, и невольно превосходят по жестокости тех, кто калечил их. Роман “Калечина-Малечина” попал в короткие списки премий “НОС”, “Национальный бестселлер” и “Большая книга”. Содержит нецензурную брань!

Глава четвёртая

Тяжёлые шаги и громкие крики ковыряли Катины уши. Папа хлопнул железной дверью. В коридоре остались только лёгкие мамины шаги, они перешуршивались туда-сюда быстрее обычного. Катя открыла глаза и удивилась, что звуки из их квартиры, а потолок — из другой, потому что заливные пятна — чужие. Её должны быть такие: одно большое овальное прямо над головой, чуть левее — вытянутое горизонтальным орнаментом, правее — натёкшее худой изогнутой пирамидой. Очень удобные для лепки красивых городов, тел и зверей. А здесь были какие-то горошины, и всё. Катя подумала про другое и поднесла руку к своей голове, осторожно засунула ладонь под ослабший платок выше лба и отдёрнула руку, как ужаленная. Приподнялась на руках и увидала свои голые ступни на подушке. За ногами почему-то громоздились не стол-батарея-подоконник-окно, а высокий шкаф и полустеклянная дверь с ползущим через его слабую половину светом. Мир был перевёрнутый!

Нет, это Катя была перевёрнутая. По шуршанию шагов она поняла, что мама идёт к ней. Катя перекатилась головой на подушку, затянула хвосты платка, солдатиком вытянула руки вдоль тела. Мама зашла в комнату и включила свет.

— Ты не видела мой шарф? — это мама подошла к Катиной кровати и спросила.

Катя помотала головой.

— Да что ж такое. И телефона точно нигде нет?!

Катя снова помотала головой.

— Бермудская квартира. Давай я на Ларин телефон эсэмэс напишу. А ты мне ответишь.

— Не надо! — это закричала Катя, вскочила с кровати и шлёпнула на пол голые ноги.

Мама удивилась.

— Лара… она тоже телефон потеряла!

— Ничего себе, такие деньги! Разве можно такие дорогие вещи вам покупать… Давай снимем, а то ты как червяк, — это мама потянула руки к Катиной голове.

— Не! Я потом! — Катя снова рухнула на кровать и затащила невод одеяла до спрятанных ушей.

— Позвони мне тогда из учительской после первого урока. И как придёшь — с домашнего. И вставай, а то проспишь, — теперь мама поцеловала Катину щёку и быстро пошагала одеваться.

Катя выбежала за ней в коридор. Ей до боли — с ног до головы — хотелось остаться дома. Она попыталась выдавить из своего горла то, что она хочет остаться до вечера в тёплой квартире, совсем без людей, Лары, Вероники Евгеньевны, Сомова, подсомовцев, всяких других выросших и невыросших, дорогого телефона, который можно разбить. Мама обвязалась старым папиным клетчатым шарфом поверх дублёнки, махнула Кате перчаткой и ушла мёрзнуть. И Катя поняла, что тоже должна идти.

Она сняла платок. В зеркале торчало штук десять толстеньких колтунов, которые сожрали все волосы, сделав их в два раза короче. Катя долго рычала и боролась с колтунами. Только четыре из них сдались расчёске. Невыросшая принесла ножницы, срезала двух пузатых, но тут увидела, что вместе с ними исчезают целые пряди, а в волосах образуются дыры. Катя кое-как заплела косу. На поиски телефона и даже завтрак времени не осталось. Она принялась кормить рюкзак учебниками, тетрадями, ручками, стукачом-дневником, заглянула в расписание уроков на стене и окаменела. Труды. Сегодня были труды. Неделю назад на трудах задавали довязать варежки, а у Кати выпало это из памяти. Катя катится-колошматится, Катя катится-колошматится. Её передернуло от ужаса.

В школу Катя летела по темноте вдоль длиннющего, как поезд, забора. Из-под закрытых ржавых ворот вдруг выскочила помятая грязная собака и кинулась за ней. Псина неслась и лаяла, Катя бежала и плакала. Слёзы бросались на снег и, кажется, замерзали до своего падения. Собаке стало скучно или она поймала носом новый важный запах — и отстала. А Катя добежала до самого светофора и решила, что если сейчас же не зажжётся зелёный, то она повернётся домой и пойдёт туда по бессобачьей, в обход, дороге: не мимо забора, а мимо большого старого дома. Светофор открыл зелёный глаз только через две минуты. Ноги уже принялся грызть мороз. Но Катя не повернулась, а перешла дорогу по грязной зебре к реденькому парку и побежала сквозь него в школу.

Три минуты оставалось до звонка, а Катя вбегала в калитку. Двор уже был пустой, но за квадратной колонной она заметила курящих Сомова и Панкратова. Катя запрыгнула в класс, зацепив самый хвостик оглушающего звонка. Вероника Евгеньевна открыла рот, чтобы пульнуть в неё замечание, но тут же замолчала, потому что в класс спокойно, по-выросшему степенно вошли Сомов и Панкратов.

Катя отдышалась и обнаружила рядом голый стул и пустую половину парты. Лара исчезла. Катя секунду надеялась, что она сегодня решила остаться дома и ей, как всегда, позволили, но впереди справа зажелтел знакомый затылок над назойливо прямой спиной. Лара пересела к Вике Ивановой за первую парту на место отличника Носова. Тот переместился к славному невыросшему Антонову, которого даже Катя считала совсем хорошим. Сопарточник Антонова болел уже четыре дня.

Обида стала надуваться в Кате и проступать сквозь щёки. Телефон телефоном, но пересаживаться из-за него на другую парту — совсем нечестно. Кате захотелось плакать и немного драться.

Вероника Евгеньевна тем временем загадочно заулыбалась, забликовала круглыми щеками. Катя, да и все остальные готовы были поклясться, что это означает что-то опасное. Так и вышло. Учительница взяла в руки свою красную тетрадку, подкралась к доске и написала справа «Вариант 1», а потом слева «Вариант 2». Класс произвёл фейерверк вздохов. Началась контрольная по математике.

Катя так переживала по поводу Лариного ухода, что равнодушно восприняла эту новую муку. В заданиях выросли вчерашние столбики. Катя поняла, что столбики построились вокруг забором, чтобы не дать ей вырваться во что-нибудь хорошее. Она пыталась вспомнить папины объяснения, тужилась воссоздать балаканье Вероники Евгеньевны, пробовала сочинить ответ сама. Пять-плюс-пять-равно-десять-равно-десять, десять-переносим-в-следующий-ряд, десять-плюс-два-плюс-два… Она раскидала таким образом столбики сложения. Потом вычитания. Умножение принялось запихивать в ум космические цифры, но тут все столбики принялись рушиться и падать, потому что Катя увидела, как Лара принцессово поднялась и отнесла тетрадь с готовой контрольной учительнице. Та церемониально качнула головой, почти поклонилась. Отличник Носов доставил классной свою тетрадь ещё четырнадцать минут назад и теперь разбирал темы будущих уроков в учебнике. Носов делал так всю свою школьную жизнь, поэтому никто давно не обращал на это внимания.

Классные часы сообщали, что до конца урока оказалось восемь минут. Сердце затряслось, в затылке забил барабан. В столбняке Катя смотрела на останки цифр и математических знаков и пыталась понять, как всё построить заново. Это была новая катастрофа. Но постепенно Катю принялось поглаживать радостное чувство освобождения, всегда добавляющееся к чему-то плохому. Отчаяние откатилось, несколько примеров, которые она ещё не успела помучить, снова выросли в столбики и стали различимы в тетради. Сердце забилось весело, голова прекратила катать внутри шаровую молнию. Катя заулыбалась. Вероника Евгеньевна, заметив это, забеспокоилась, специально подошла, заглянула Кате за плечо и успокоилась обратно — ни одного правильного ответа в сделанном она не рассмотрела.

А Катя распрямилась, взяла ручку и прямо набело решила несколько примеров на языке других столбиков, которому её тоже учили:

Одну тысячу девятьсот восемьдесят четыре

Поделить

На шестнадцать

Равняется — я одна в квартире.

Двести тридцать шесть

Умножить

На семьдесят три

Равняется — на часы не смотри.

Двадцать тысяч ноль ноль ноль

Плюс

Четыре тысячи двести девять —

Всё равно вечера не боюсь.

Девятьсот

Минус

Одиннадцать

Равно —

время убежало давно.

Катя отдала тетрадь собирающей контрольную дань Веронике Евгеньевне. Классная подошла к проигрывателю, сарделечными пальцами скормила диск и шмякнула на кнопку. Заиграл вальс. На площадку перед доской вышли топтаться несколько пар девочек. В том числе Лара с Викой Ивановой. Кате было почти всё равно. Вероника Евгеньевна следила за танцующими и сытно кивала головой в такт. Катя вспомнила, что нужно позвонить маме, но это означало идти в учительскую сквозь толпу невыросших, разговаривать с выросшими и просить. Она решила на следующей перемене сходить позвонить и сходить в туалет или сходить в туалет, а потом позвонить. Вальс убаюкивал её, страшно невыспавшуюся. Катя обняла разрисованную поверхность парты и разместила на левом локте голову с колтунами и петухами. Те улеглись, сонно распределившись по хозяйкиному черепу. Катя закрыла глаза.

Она никогда не разрисовывала и не ковыряла парт. Этого ведь нельзя было делать. Впереди вальсировала доска с тучным стихотворением Пушкина, которое то выстраивалось в столбик, то ползло в строчку. Ещё в левом нижнем краюшке доски тихонько подёргивалось маленькое слово «варежки» и резало Кате её закрытые для сна глаза. Внезапно что-то мелкое больно ткнулось в плечо. Катя проснулась, приподняла голову и увидела обслюнявленный бумажный комок, валяющийся в проходе. Она нахмурилась, повертелась по сторонам и вдруг застыла, дальше полностью выпрямилась, будто и не засыпала никогда на этой перемене. Впереди, перед доской со всё ещё написанными на ней математическими столбиками, танцевали Лара и… Сомов. По бокам двигался ещё кто-то, но Катя их не различала. Все её внутренности, от головы до ступней, принялись медленно переворачиваться внутри кожи, скрипя, похрустывая и принося ужасную боль.

Сомов держал Лару в руках, как чашку горячего и вкусного какао. Он сбился с ритма, и Лара ласково рассмеялась. Колючая, мохнатая, немытая злость впилась в Катю своими тонкими и длинными зубками. За всю историю их дружбы Лара часто бросала Катю во время чего-нибудь Катиного плохого. Плохое никогда не касалось Лары. Она не защищала подругу от Сомова, классной, других невыросших и выросших. Вела себя так, будто это не её дело. Но никогда ещё Лара не вела себя так подло. За всю историю их ненависти Сомов обзывал Катю, смеялся над ней, натравливал на неё класс и учителей, но никогда ещё не забирал у неё ей принадлежащего. А кроме Лары, у Кати ничего и не было. Она была уверена, что Сомов пригласил Лару не по собственному настроению, а специально, чтобы у Кати стали переворачиваться органы внутри кожи. И Лара специально танцевала, странно смотрела, похихикивала, чтобы у Кати переворачивались органы внутри кожи.

Лара улыбалась Сомову, так, будто ей одновременно приятно и стыдно. Сомов топтался хуже Вики Ивановой, даже хуже Кати: одним деревянным массивом, постоянно теряя ритм и наступая Ларе на ноги. Но Лара не кривилась в кислом недовольстве и не проговаривала приказов и инструкций, как обычно в таких случаях. Она нежно хихикала. Лара и Сомов принялись растворяться в воздухе. «Глаза отрываются от мозга», — это так подумала Катя, потому что помнила по картинке разобранного на органы человека, что глаза приделаны к мозгу специальными кровяными верёвочками. Дыхательная трубка (Катя забыла, как она называется) от поворачивания принялась хрустеть и рушиться. Катя полудохлой рыбой ловила воздух. «Нечестно так», — это подумала она уже повернувшимся примерно наполовину мозгом. Закололся живот — кишечник наматывался на другие органы.

Вдруг Катя снова ссутулила спину и облокотилась на парту. К ней пришло решение этой задачи. Стало понятно, как отомстить. Органы в секунду повернулись обратно и плотно встали на свои места. Зрение и дыхание возвратились, колики прекратились. На вальс навалился вой звонка. Вероника Евгеньевна выключила проигрыватель. Сомов проводил Лару до недалёкой первой парты за руку и плюхнулся на свою вторую в соседнем ряду.

Конечно, Сомова хотелось убить. Но Катя знала, что у неё вряд ли получится, потому что он хоть и невысокий, но ужасно сильный. И подсомовцы тоже. Потом людей, особенно невыросших, убивать плохо. Даже если они этого заслуживают. Так все считали: и Бог, и выросшие. Поэтому убивающих сажали в тюрьму. Катя тюрем боялась, но она слышала, что в самых хороших из них есть отдельные комнаты, в которых хоть пятьдесят лет можно сидеть совсем одной, без людей, со своим телевизором и, может, даже компьютером. Это хорошо. Конечно, она будет скучать в тюрьме по маме, но та сможет навещать её. Но ведь неизвестно, что Кате достанется именно отдельная комната, вдруг придётся задыхаться в маленьком грязном помещении с другими убившими. Их там целый класс — человек тридцать. И у них так мало места, что они спят, сидя в два ряда — снизу и сверху — на двухэтажных кроватях. То есть тюрьма — это как школа, только без уроков, а просто с сидением. С очень долгим уроком без возможности уйти домой. А туалет в таких тюрьмах, наверное, ещё хуже, чем в школе. Сомова убивать нельзя.

«Окружающий мир» Катю совершенно не интересовал. Она вся извелась на уроке от нетерпения. А всего лишь сразу после звонка нужно просто подбежать к классной и выговорить ей одну фразу. Кате казался таким правильным и полезным тот способ мести, который она придумала. Дождаться не могла, когда они перепрыгнут все эти глупые горы и холмы, картинки которых так скучно и подробно показывала классная. Эти поросшие нерасчёсанными деревьями груды земли и камней ни в какое сравнение не шли с Катиными горными долинами из заливных пятен. Она старалась не смотреть на прямую спину Лары и раскидавшуюся по парте фигуру Сомова. Оба они слишком старательно слушали про горы.

«Подскочу, дальше по ряду (хорошо, Кузнецов быстрый — сразу убегает на перемену), потом можно столкнуться с Ульяновой и… и она толстая, медленно собирает рюкзак стоя и всё… Дежурный вечно сам приносит ей телефон…» — это Катя продумывала план броска до учительского стола. Вдруг она вспомнила, что сидит одна за партой: «Задвину Ларкин стул под парту до спинки, пройду в другой проход, побегу. Там Шершнев — ускачет в столовую, Антонова можно попросить подвинуться, Васильева останется болтать с Ртищевой, а Вика Иванова… ну, она скелет…»

Катя так отчаянно ждала звонка, что он принялся мерещиться ей в бумажном шуршании, кашле, смешке, даже в хрипловатом голосе Вероники Евгеньевны. За окном на небо высоко забросили тугой персиковый мяч зимнего солнца. Оно принялось пинаться своими плотными лучами прямо сквозь пыльные окна. Катя зажмурила глаза, в затылке снова зачесалась боль, в ушах солёно засвистело. Тут что-то произошло, все почему-то повскакивали со своих мест, классная, наоборот, втиснулась между стулом и своим столом и принялась складывать горные распечатки в папку сарделечными пальцами. Катя помотала головой, будто отряхиваясь, солёный свист выключился. Застала хвостик звонка. Пока она осознавала пришествие перемены и вставала на ноги, Веронику Евгеньевну заняла Вика Иванова. Катя давно удивлялась, как другие невыросшие могли хотеть разговаривать с классной сверх того, что требовалось на уроках.

Дежурный раздавал одноклассникам телефоны, даже Лара забрала какой-то, но какой, Катя не рассмотрела. Иванова приплясывала над Вероникой Евгеньевной, рассказывая ей что-то радостное, интересное и долгое, связанное с окружающим миром. Катя почувствовала, что сейчас прольётся. Иванова важно открыла папку, как выросшая, и показала её учительнице — та улыбнулась, смяв свои круглые щёки. Катя выбежала из класса. В туалет влетела, как обычно, не дыша носом. Запах принялся выкорчёвывать глаза. Зашла в кабинку, в унитазе огромной коричневой жабой сидела какашка. Катя выскочила оттуда, дёрнула дверцу другой кабинки. Бывше-белая, покрытая обзывательствами про девочек и любовными признаниями про мальчиков деревяшка резко поддалась, двинулась прямо на Катю и чуть не заехала ей по лбу. Из кабинки выступила Лара и тут же сделала очень важное лицо, говорящее, что в туалете, кроме неё, нет никого. Принцесса удалилась, Катя зашла. Тут ещё пахло Ларой, но не плохим, а её личным запахом. И после Лары было чисто.

Конец ознакомительного фрагмента.