Наблюдатель. Женщина-Vamp: вампирская трилогия

Евгения Микулина

Влад и Марина счастливо живут вместе, несмотря на все различия и трудности. Однако их жизнь осложняет череда непонятных преступлений в среде московской богемы. Опасность грозит всем, тем более что в преступлениях, возможно, замешан близкий друг молодых людей – загадочный Серхио.

***

Я всегда был романтиком. Можно, наверное, сказать даже, что я сентиментален. Не думаю, что многие знающие меня согласятся с такой характеристикой — возможно, они решат, что я хочу казаться лучше, чем я есть, пытаюсь претендовать на чувства, которыми не обладаю. Уверен, что со стороны я выгляжу… Не жестоким, нет — хотя кто-то, наверное, и жестоким готов меня назвать. Видит бог, в моей жизни бывали моменты и даже периоды, когда я вел себя… жестоко, верно — нет другого слова. Жестоко. Но ведь это не потому, что я наслаждался этим — я не был жесток ради самой жестокости. У меня просто не было выхода, или он был, но я не видел его. Мне было больно. Я ненавидел себя и мир вокруг себя. И тогда мне помогало только одно: презрение ко всему. Я уничтожал все, что мне не нравилось или мешало, — все, что стояло на моем пути к тому, что было мне желанно.

Проблема всегда была в том, что я ничего особенно сильно не желал. И поэтому, наверное, моя решимость добиться того, что мне в сущности было не нужно, и казалась жестокостью. Ненужной жестокостью. И меня за нее осуждали — очень многие.

Больше всех — она. Она никогда не могла понять, что мною движет. Может быть, не хотела. Да и с чего ей было хотеть? Я никогда не давал себе труда остановиться и постараться показать ей, что чувствую. Возможно, я сам тогда не сознавал, что со мной происходит, и потому не видел необходимости объяснять. Как я мог объяснить ей то, чего сам не понимал? Я двигался по инерции, я потакал своим желаниям и был мимолетно счастлив — как счастлив человек, дорвавшийся после долгого перерыва до еды. Он не разбирает вкуса того, что торопливо надкусывает и глотает, — его радует само чувство насыщения. Горечь от того, что ты не распробовал яства, и значит, зря потратил их, приходит потом.

Ко мне горечь пришла, когда я потерял ее. Не просто потерял, а понял, что она не желает меня видеть. Что я ничто для нее. Ее гнев, ее презрение, даже ее ненависть я мог бы понять — это все-таки сильные чувства, и мне казалось, что я могу вызвать в ней сильные чувства. Но она не хотела чувствовать ко мне ничего.

Ее равнодушие ранило — ранило очень сильно, сильнее всего, что я испытал в жизни. И я извлек из него урок — я решил не потакать больше своим желаниям, по крайней мере не делать это бездумно. И от этого я впал в другую крайность. Никаких больше жестокостей — мое поведение в последние годы было, можно сказать, безупречным. Но зато я стал равнодушным. Я так тщательно обдумывал каждое желание, что в конце концов убеждал себя — мне и не нужно вовсе то, что мне было померещилось. Не стоит труда. Не стоит борьбы. Я шел по жизни бесстрастно.

Еще и поэтому немногие согласятся с тем, что в глубине души я романтик.

Но это в самом деле так. И дело не только в том, что я всегда любил соответствующие книги (о, как глубоко пронял меня в свое время «Великий Гэтсби» — мне казалось, что каждое слово в этой истории о невозможности любви написано обо мне!), и что я всегда любил оперу, и «Призрака Оперы» смотрел, наверное, сотню раз… Эти вещи в наше время не доказывают романтичность — они только заставляют людей сделать вывод о твоей приверженности содомскому греху, но это, при избранной мною профессии, и так никого бы не удивило… Нет, дело не в моих вкусах — они лишь отражение того, что всегда творилось в моей душе. Я всегда верил в нечто БОЛЬШЕЕ, чем я сам. В Великую Цель — ради нее я пошел на свою первую войну и потом на другие войны. В Великую Любовь — и я ведь нашел такую любовь, нашел, когда встретил Ее. В Великую Вину — и как мне было не верить, если я виноват перед Ней?

Я не верю только в искупление — не вижу пути, которым его можно достичь. Но я верю в ожидание. В верность, если хотите. Я верю — верил — что если я буду долго ждать и буду терпелив, то она простит меня. Что она оценит, как сильно я люблю ее. Поймет, что мной двигало и движет, несмотря на все мое показное равнодушие.

Каким же ударом для меня был момент, когда она встретила этого мальчишку и полюбила его! Она сразу, не рассуждая, подарила ему все то, чего я так от нее и не дождался. Понимание. Сочувствие. Чуткость… О, как она была настроена на все мельчайшие перемены в его настроении! Какими глазами смотрела на него. Какие глубины в нем видела… Я не знаю, есть ли они в нем, эти глубины, — мне все равно, даже если его душа глубока, как Марианская впадина, и в ней сокрыты великие богатства. Мне все равно — мальчишка не интересует меня. Меня ранило и ранит то, что она сразу отдала ему свое сердце — этот бесценный, бесценный дар. Сразу решила, что он достоин ее. Достоин ее любви.

Я спрашиваю себя иногда, почему я не убил его сразу — тогда же, когда он только возник у нее на пути? Думаю, я знаю ответ. Меня остановило любопытство. Я хотел понять, что ее зацепило в нем. Что в этом юноше такого, что она видит в нем то, чего не желала замечать во мне.

Любопытство — и мучительная зависть. Я хотел рассмотреть его получше. Хотел понять, чем же он так отличается от меня. Чем он настолько ЛУЧШЕ меня, что она сразу его оценила. И не надо говорить мне о вине перед ней, о вездесущая совесть! Она отвергла меня еще до того, как я в чем-либо провинился перед ней. Она просто сразу меня невзлюбила. А его, этого мальчишку, сразу полюбила.

Это ошеломляюще несправедливо на самом деле. Это заставляет меня вспоминать фразу, вычитанную мной когда-то у самого неожиданного автора — у Карла Маркса. Он сказал буквально следующее: «Если ты любишь, не вызывая взаимности, т.е. если твоя любовь как любовь не порождает ответной любви, если ты своим жизненным проявлением в качестве любящего человека не делаешь себя человеком любимым, то твоя любовь бессильна, и она — несчастье». Изложено суховато, что неудивительно для экономиста, но очень верно. Я могу подтвердить каждое слово.

Моя любовь бессильна, и она — несчастье.

И это тоже очень романтично, не правда ли?

То, что я сижу здесь, в своем кабинете, один и методично извожу великолепный Martell на то, чтобы забыться, и пишу свои мысли в тетрадку, как нервный подросток, — тоже глупо. И романтично, не правда ли?

То, что я извожу себя, наблюдая за их счастьем, — это тоже романтично. Пуччини написал бы мне прекрасную арию по этому поводу.

Это самоистязание — наблюдать за ними — вошло у меня в привычку. Я даже свои деловые поездки планирую таким образом, чтобы оказываться рядом с ними как можно чаще. Когда она переехала в Москву, решила вернуться на родину после стольких лет, я последовал за ней. Открыл магазин совсем рядом с ее офисом — благо на углу Петровки и бульваров всегда было полно местечек, подходящих для небольшой антикварной лавки. Покупателей у меня, конечно, там было немного, но я не ради прибыли его открывал. Я сделал это, чтобы быть поблизости — чтобы видеть ее чаще и оставаться незаметным для нее. Я ведь не хочу нарушить ее покой. Это ведь тоже романтично — обожать ее издали, не вмешиваясь ни во что…

Но однажды мне представилась возможность вмешаться, и какое же странное чувство я испытал! Это было незадолго до Нового года — первого Нового года, который они собрались встречать вместе, она и ее мальчишка. Был серый, пасмурный московский день, идеальный день для того, чтобы молчать и думать. Я смотрел в окно своего магазина, равнодушно скользя взглядом по копошащейся на улице людской массе — они шли по неровному обледенелому тротуару, поскальзываясь и ругаясь. И вдруг увидел его — мальчишку, которого она любит. Он шел, как обычно, без шапки, зябко сутулясь в своей черной кожаной куртке, и на его рыжеватых вихрах оседали снежинки. Он притормозил возле моей двери и с секунду смотрел на нее, будто что-то обдумывая, а потом вдруг вошел внутрь. Колокольчик, который я установил на двери, тихонько звякнул. Я затаил дыхание, глядя на него — на соперника, который неосторожно оказался в моей власти.

Несколько секунд он стоял, медленно оглядывая захламленную антикварным мусором комнату, — его глаза привыкали к полумраку.

Я мог убить его тогда.

Почему я его не убил?

Вместо этого я вышел вперед из-за прилавка и спросил его, могу ли я чем-то ему помочь. Он покраснел — я заметил, что он часто краснеет, — и пробормотал, что ищет подарок для своей девушки. Он запнулся немного перед словом «девушка», и я понимаю его — как-то странно называть ее этим банальным словом. Запнулся, все-таки сказал его, а потом поправился и употребил выражение более торжественное — «возлюбленная».

Я не мог не улыбнуться этой поправке. И за это — за то, что он понимает, какая ценность ему досталась, — я тоже не убил его.

Я подозвал его к прилавку с ювелирными украшениями. Там было много всего — безделушки, мелочи, медальоны со старыми эмалями, серьги со стразами и кольца с полудрагоценными камнями. Он некоторое время склонялся над этой россыпью на бледной подушке из розового бархата, задумчиво касаясь пальцем то одной, то другой блестящей штучки. А потом — безошибочно, точно, взглядом художника, а этого я не могу отнять у него — он и в самом деле художник… Потом безошибочно извлек на поверхность то, что на самом деле подходило ей. Цепочку из тусклого старого золота с гранатовой подвеской на ней. Несколько секунд он держал вишнево-красный камень на ладони, а потом сказал, подняв на меня взгляд: «Вот это. Я возьму вот это». Он сделал паузу и добавил — похоже, сам не зная, зачем: «Это подходит к ее глазам».

Я кивнул, упаковал выбранное им украшение и отпустил его. Я не убил его — в тот момент. Потому что увидел в его взгляде… нечто особенное.

Когда он говорил о ее глазах, я ощутил вдруг: он смотрит на нее так же, как я. Он видит в ней то же, что вижу я. Она значит для него так же много.

В эту секунду он был не соперником мне. Он был такой же, как я, жертвой любви, которая БОЛЬШЕ человека. Великой Любви.

Я видел потом этот кулон у нее на шее. Она носит его с гордостью — потому что это его подарок, и он угодил ей этим подарком.

Мне болезненно-приятно сознавать, что она носит на шее — с гордостью — МОЙ подарок. Она счастлива МОИМ подарком.

Я не хочу думать о том, что, знай она об этом, она, вероятно, сорвала бы цепочку со своей шеи с отвращением и презрением.

Я жалок. Я радуюсь своей тайной причастности к их счастливой жизни. Я веду себя как какой-то Квазимодо, наблюдающий с колокольни за танцующей Эсмеральдой и ее козочкой. Козликом, в нашем случае.

Это ли не романтично?!!

Сегодня — первый день нового этапа моей жизни. Вчера вечером я наблюдал за тем, как они помирились после своей недолгой разлуки — под дождливым небом Лондона, в ее машине. Я смотрел на них и принимал решение о том, что я не убью мальчишку. В этом — новый этап моей жизни. Раньше я думал, что убью его рано или поздно, что просто откладываю это. Теперь я решил: он будет жить. Я выбрал это. Выбор принес мне успокоение. Временное, возможно. Но все же это некоторое облегчение — после всех волнений, что я испытывал раньше, глядя на их счастье.

Сегодня я видел их снова. Лондонское небо не было благосклонно к влюбленным — вместо того чтобы продолжить поливать их дождем и дать возможность спокойно гулять по городу, погода «порадовала» солнцем. Они все равно вышли на улицу — бог весть зачем, может быть, она захотела купить себе или ему что-нибудь. Наверное, так, иначе — почему они оказались на Нью-Бонд, улице бутиков, ювелирных и антикварных лавок? Почему в два пополудни проходили мимо моих окон? Не для того же, чтобы помучить меня зрелищем своего счастья. Они ведь не знали, что я увижу их — что я все время наблюдаю за ними.

Они шли по улице, взявшись за руки. Она оделась так, чтобы получше защититься от солнца — в темных очках, в плаще с поднятым воротником, в перчатках. Но все равно ей приходилось держаться в тени. Так они и шли — она по узкой полоске тени вплотную к стенам зданий, а он — на солнце, и граница света и тени проходила по их сомкнутым ладоням. Это было очень символично. Она, такая бледная и хрупкая в своем полумраке. Он, такой живой и теплый, с солнцем в волосах.

Свет и тень разделяли их, но они были вместе. Они улыбались. Болтали.

Я знаю, что нет. Но я так хочу хотя бы на мгновение забыть о том, как сильно она меня ненавидит.

Я не хотел прислушиваться. Я просто смотрел на них через стекло, из сумрака своего магазина. Из сумрака своей жизни.

На секунду, когда она повернулась чуть энергичнее, что-то говоря ему, воротник плаща распахнулся, и я увидел мельком ее шею. На ней была та самая цепочка с гранатом — та, что он подарил ей на Новый год. Моя цепочка.

Я думаю иногда, как символичен подарок, выбранный ее мальчиком едва ли не случайно. Камень гранат ведь назван так потому, что похож на зерна граната — плода, выросшего из капли крови Диониса. Гранат — символ бессмертия. Символ нерасторжимого брака: Аид заставил свою похищенную невесту Персефону съесть гарантовые зерна, и она была обречена всегда возвращаться к нему в царство мертвых. Я тоже похитил себе когда-то невесту, и она всеми силами стремилась сбежать: все в моем мире ей претило. У меня не было зерен граната, и я не мог удержать ее, привязать к себе неразрывно и навсегда, как привязан к ней я. А теперь она носит на шее их каменное подобие, и получила этот дар от меня. Но вернет ли это мне мою Персефону?

Я знаю, что нет. Но я так хочу хотя бы на мгновение забыть о том, как сильно она меня ненавидит.

Как бы я хотел быть с ней рядом — вот так же, как он, держать ее за руку и видеть ее улыбку, обращенную ко мне. Это, собственно, все, чего я хочу, — чтобы она улыбнулась мне. Без горечи. Без презрения. Я понимаю, что она никогда не посмотрит на меня с любовью — никогда не вернется ко мне, как бы долго я ни ждал. Я уже перестал надеяться на это.

Но я хотел бы увидеть хотя бы раз в жизни, что она улыбается мне.

4

Смеяться сейчас совершенно некстати — нам всем не до смеха. Но мы выглядим так нелепо, что сдержать нервный смешок я не могу.

Растрепанные, расхристанные, усталые, глаза красные и лица бледные у всех — и у нас с Серхио, вампиров, и у Влада, человека. Усталость и напряжение стерли разницу между нами — мы выглядим одинаково. Одной семейкой — так нас, вроде бы, обычно называет Влад, «семейкой»? Нам, всем троим, пришлось сегодня нелегко. И самое гнусное, что наши проблемы, похоже, только-только начинаются.

Я протягиваю руку в сторону Серхио и говорю:

— Дай бутылку, а?

Мой старый друг, сидящий сейчас на парапете террасы при квартире на Покровке в полурасстегнутой рубашке, со свисающим с шеи развязанным галстуком, оперев один локоть на согнутое колено и запустив пальцы в рыжие волосы, свободной рукой безмолвно протягивает мне бутылку темного Bacardi. Бог знает, почему из всех напитков моего мини-бара мы остановились на роме. Даже Влад, который крепкое спиртное не любит, возражать не стал. Чувствует, наверное, что наши трудности обычным вином не зальешь.

Ром хорош, он не просто крепок, он вкусен, и его терпкая сладость на секунду позволяет отвлечься от металлического привкуса страха, который не покидает меня уже давно — с той секунды, как мы обнаружили в подвале Большого театра новообращенного вампира и тело его жертвы.

Несколько секунд мы стояли оцепенев, все трое. Влад стремительно побледнел — я видела это краем глаза, но ему удалось сдержать очевидно возникший у него позыв к рвоте. Неудивительно — он видит уже не первый труп. Неудивительно, но страшно и неправильно… Обнаружение трупов не должно входить у него в привычку. Но, похоже, войдет. Таково неизбежное следствие близости ко мне.

Влад побледнел, но промолчал. Я тоже — как ни неуместно, как раз в этот момент я чувствовала себя как никогда живой, слабой и растерянной, и мне просто нечего было сказать. Серхио, обычно отличающийся снобистской невозмутимостью, слегка ее подрастерял — он хмурился и что-то бормотал себе под нос. Подозреваю, что замысловатые старинные испанские проклятья.

Облегчив душу, он обернулся ко мне и сказал подчеркнуто спокойно:

— Душа моя, есть несколько вариантов того, как нам поступить. Мы в принципе можем уйти отсюда и сделать вид, что ничего не знаем.

Он приподнял бровь, ожидая ответа, но вместо меня ответил бедный Тихомиров:

— Господи, нет! Умоляю, не бросайте меня… Я не знаю, что мне делать!..

Я кивнула:

— Он прав. Это неприемлемо. Допустить, чтобы его поймали с поличным, слишком опасно. Должна же хоть какая-то секретность сохраняться.

— Знал, что ты так скажешь. — Серхио обращался только ко мне, игнорируя до поры до времени сам факт присутствия Левы. — Второй вариант: мы звоним нашему чудесному брату из прокуратуры — тому, с кем так дружен Грант. Думаю, что он не откажет в помощи, — в конце концов дело сохранения секретности для нас общее, верно? У нас ведь есть его телефон? Скажи мне, ради бога, что есть, querida.

Ох уж эта его ирония!

— Есть.

— Отлично! Мелочь, но приятно. Итак, мы звоним ему. Но что мы ему говорим? Что нашли труп и убийцу в подвале главного театра страны? Подобный план меня как-то не вдохновляет. Мы только что заключили чудесное соглашение о сотрудничестве с этим театром. Нам совсем не нужно, чтобы у театра были неприятности, верно?

Влад, который безмолвно переводил взгляд с меня на Серхио и обратно, прочистил горло и спросил — все равно хрипло:

— Что ты предлагаешь? Закопать ее где-нибудь по-быстрому? Боюсь, тут уже не осталось открытых котлованов — все фундаменты засыпали.

Серхио улыбнулся — его радуют проявления здоровой иронии и крепости духа со стороны Влада:

— Нет, у меня есть идея получше. Хотя, возможно, тебе, смертный, она не понравится. Что такое сейчас представляет собой Большой? Большую… стройку. А что такое стройка? Это множество рабочих-гастарбайтеров. По-моему, у нас есть решение проблемы.

Предложение Серхио заставило вздрогнуть даже меня:

— Ты хочешь подбросить труп невинным людям?

Он пожал плечами:

— Это лучше, чем подставиться самим.

— Господи, Серхио, у тебя вообще совесть есть?! — Голос Влада звучал возмущенно, но как-то… устало. Словно он мысленно уже — заранее? — смирился с тем, что спорить с нами в общем-то бесполезно.

Серхио с секунду смотрел на него пристально и спокойно, как будто серьезно обдумывал его вопрос, а потом ответил:

— Совести у меня, возможно, нет. Зато со здравым смыслом все в порядке. Что такого ужасного я предлагаю? Я не собираюсь подбрасывать кому-то из этих несчастных таджиков кровавые тряпки под матрас или измазывать им, спящим, руки кровью… — Он снова задумался, и выражение его лица стало тревожно мечтательным, словно мысль и правда показалась ему соблазнительной, но потом встряхнулся и продолжил: — Нет, мы просто уберем тело из опасного для всех нас места и положим его там, где… Где нашему другу из прокуратуры будет легче объяснить его появление. И легче будет замять дело. Не думаю, что кто-то при этом пострадает. Хотя даже если так… Как там в анекдоте про медведя, который хвастается перед волком, охранявшим отару и уволенным за кражу овец, что работает сторожем на стройке? «А мне хорошо — таджиков никто не считает!»

Одна из вещей, которые не перестают меня поражать в моем старом друге — его способность в самые напряженные моменты отвлекаться на какую-то ерунду. Ну кто еще, кроме Серхио, решил бы сейчас припомнить дурацкий анекдот? Думаю, Влад тоже подумал о чем-то подобном — он развел руками, признавая, что с ТАКОЙ логикой не поспоришь. Серхио удовлетворенно кивнул — он любит, когда окружающие признают его правоту. И, надо заметить, часто бывает доволен, ибо часто оказывается прав. Согласовав с нами свое очевидно давно — сразу — принятое решение и уладив таким образом «формальности», он обратил свой взор к Леве Тихомирову, который продолжал сидеть на бетонном полу, сгорбившись и обхватив руками колени:

— Перенос трупа даст нам еще одно преимущество. А именно — время для того, чтобы побеседовать с нашим новым братом. Мне о многом надо расспросить его. И я бы предпочел заниматься этим в спокойной обстановке, без сопровождающей всякое следствие суеты.

Влад, конечно, подумал в этот момент, что Серхио говорит об обычном милицейском расследовании, и бог свидетель, это и правда занятие суетливое. Но я знаю, что на самом деле имел в виду мой друг.

Появление нового вампира — нерядовой случай в распорядке существования моей семьи, и обстоятельства каждого обращения тщательно изучаются Старшими — если не всеми вместе, то хотя бы неофициальными главами «территорий». Это более значительное событие, чем даже неосторожное убийство. Обычный труп можно спрятать, или замять дело. Обращение — это не просто исчезновение человека, но очень часто еще и его последующее появление в новом качестве. Мало кто из молодых вампиров оказывается в силах сразу уйти в тень, оторваться от прежней жизни, не навестив своих близких, свою семью. Уходить все равно, конечно, приходится — мы не можем допустить, чтобы люди замечали нашу вечную молодость, изменения внешности, привычек и поведения, и потому с теми, кто знал нас при жизни лучше всего и может эти перемены заметить, мы прежде всего и расстаемся. Но иногда новообращенному удается хотя бы некоторое время жить своей прошлой, человеческой жизнью, не выдавая себя. Гораздо чаще, однако, более опытным вампирам приходится перевозить новичка в другое место, скрывая от прежних знакомых, — эта операция чем-то похожа на программу по защите свидетелей. В любом случае Старшие должны быть уведомлены об обращении — каждый неопытный вампир представляет угрозу общему благополучию и безопасности: он может нас выдать, привлечь к семье ненужное внимание. Обращения не могут происходить бесконтрольно: нас не должно быть слишком много, чтобы конкуренция за пищу и территорию не обострялась сверх меры, как это иногда бывало в Средних веках — в Восточной Европе, например. Тогда вампиров в тех местах стало такое множество, что люди начали говорить о нас и оставлять подробные свидетельства, что не принесло семье никакой пользы. Пришлось заметать следы, придумывать разные нелепости, чтобы правда затерялась в них и перестала выглядеть убедительной. Это было нелегко, но нам это удалось — то, что болгары и румыны в XVI веке знали доподлинно, теперь признано фольклорным вымыслом. Но то, что можно было еще хоть как-то контролировать в XVI веке, совершенно неприемлемо в ХХI. Шепоток невежественных крестьян — одно. Фотографии и посты в Twitter или Facebook — совсем другое. Страшно даже представить, что будет, если доказательства нашего существования появятся теперь, в эпоху всеобщей информированности и, главное, мгновенного распространения информации.

Чтобы предотвратить неприятности, за новичком нужно присматривать. И обычно за тем, чтобы новый вампир не натворил дел, следит его создатель. Он же должен и объяснить Старшим, что заставило его совершить обращение. Обычно такое разбирательство — простая формальность. Но в нашем случае дело сразу осложнилось тем, что Лева Тихомиров совершил заметное убийство… Это было плохо. Ни один серьезный создатель не должен был допускать такого. Даже Этьен долго муштровал меня, прежде чем выпустить к людям, — даже у этого беспринципного монстра хватило разума обучить меня самоконтролю, чтобы я ненароком не выдала семью.

Создатель всегда обязан заботиться о своем «ребенке». И то, что его — кто бы он ни был — не было сегодня рядом с неопытным Тихомировым, казалось весьма странным. Именно на это намекал Серхио, говоря о том, что ему нужно расспросить Леву. И желание сделать это в спокойной обстановке мне тоже было понятно: Серхио еще не Старший, до этого ему далеко и по возрасту, и по опыту, но он пользуется их уважением, и я знаю, что он претендует на контроль над Москвой (формально это территория Гранта, но он часто отвлекается на Лондон, и у Серхио есть возможность утвердиться здесь в его отсутствие). Конечно, Серхио хотелось разобраться с неприятностями в нашем городе самому. И ему нужно было время — очевидно, расспрашивать Леву о том, что с ним случилось, сидя над свежим трупом, было нелепо.

Итак, нам нужно было перенести труп на стройплощадку и увести Леву в безопасное место — ко мне домой, как мы и собирались с самого начала. Но принять эти здравые решения — одно, а осуществить — совсем другое. Последующий час дался нам дорого. Если бы вампиры могли покрываться от ужаса или волнения холодным потом, мы с Серхио, вероятно, облились бы им, как водой в душе. Сидеть в подвале и ждать, пока уйдут последние гости с приема и театр опустеет, было невозможно — в любую минуту нас могли обнаружить. Значит, нужно было найти способ вынести мертвое тело из здания и незаметно перенести его в сумерках за строительный забор. Эту увлекательную задачу взял на себя Серхио. Выполнил он ее с присущим ему хладнокровием: сначала пробежался, не скрывая нашей естественной скорости, по всем коридорам. Обнаружил выход — выезд из гаража. Взломал замок на нем (нам повезло — каким-то чудом охранника у этого выхода не оказалось, возможно, он просто отлучился — ушел курить, например). Вернулся за трупом и, бесцеремонно толкнув ногой несчастного Леву, чтобы он отодвинулся в сторону, подхватил тело под мышки.

Зрелище мужчины в смокинге, волочащего по подвалу окровавленный труп, кого угодно может вывести из равновесия — настолько это абсурдно. Но надо отдать должное моему другу — он умудрился и в этом положении сохранить известную элегантность. А когда он поднял тело на руки и обернулся к нам, прежде чем устремиться в полутемный коридор (молясь, чтобы он все еще был пуст), я поймала себя на том, что любуюсь им — и одновременно он меня несколько пугает. Серхио намного старше меня, и в его жизни были вещи, о которых я ничего не знаю — не решалась спрашивать, а он сам никогда ничего не расскажет. Я знаю, что до встречи со мной он вел довольно… жестокий образ жизни. И глядя на него в тот момент — ироничного, сосредоточенного, собранного и держащего на руках бездыханную девушку, я подумала: кто знает, сколько раз он уже носил так тела — скольким девушкам стоила жизни встреча в полумраке с этим грациозным существом?

На самом деле времени на размышления у нас с Владом было не много. Когда Серхио унесся со своей ношей в глубину коридора, мы занялись Левой — и следами его преступления. На полу было порядочно крови — ее пришлось замыть, благо туалет был совсем рядом с местом происшествия. Поднос и разбитые бокалы я собрала в пластиковый пакет для мусора — его мы извлекли из урны в том же туалете. Тут у меня возникла проблема: я могла бы быстро сбегать и выбросить мешок за пределами театра, но не хотела — естественно! — оставлять Влада наедине с Тихомировым. Я уже видела, на что способен этот новичок, как плохо он себя контролирует. Влад, конечно, понял мою дилемму, и несколько секунд мы ожесточенно препирались. Влад, как обычно, считал, что я перестраховываюсь. «Он ведь уже поел!» — с этим аргументом было трудно спорить, но я все равно не хотела рисковать. Положение спас Серхио: он вернулся, с одного взгляда на нас оценил подоплеку мизансцены, закатил глаза, фыркнул, взял у меня пакет и снова исчез. Нам оставалось только умыть нашего подопечного и, постаравшись придать себе скучающий и равнодушный вид, выйти через зал, в котором все еще толпились люди, на улицу. Сквозь толпу мы с Владом вели Тихомирова, как под конвоем — он в середине, мы по сторонам… Я держала его за локоть — ненавязчиво, но крепко. Влад улыбался и кивал людям, раздавая направо и налево дежурные «до свидания».

От Алекса Пападакиса, который, видимо, поджидал меня и Тихомирова, чтобы поговорить о постановке, нам пришлось спасаться едва ли не бегством. Ужасно надоедливый тип и, что особенно противно, почему-то уверенный в своей мужской привлекательности… Только его страстных взглядов мне и не хватало для полноты счастья!

Наконец мы оказались на улице. Серхио ждал нас у входа, невозмутимо раскуривая сигарету.

Мы отошли от театра на безопасное расстояние, и я позвонила полковнику прокуратуры Соколову, нашему брату, которого Грант в свое время — лет, кажется, пятьдесят назад — обратил специально, чтобы у нас был надежный контакт в московской милиции. С тех пор он перемещается с поста на пост, изредка «погибая», чтобы не светиться на одном месте слишком долго, а потом, слегка изменив внешность, снова дослуживается до высоких чинов. Соколова не обрадовал ни мой звонок, ни мой рассказ, тем более скомканный, что мы сами еще толком ничего не успели выяснить. Но он, естественно, пообещал сделать все, что может — сохранение тайны нашего рода для него так же важно, как и для всех нас.

А потом мы наконец добрались до моей квартиры. Серхио, задумчивый и сосредоточенный. Я, взбудораженная и раздерганная. Влад, ошарашенный всем произошедшим. И Лева, дрожащий от ужаса, потрясенный и растерянный.

На его месте кто угодно трясся бы от страха. Само превращение — уже тяжкое испытание: невозможно вкратце описать, как много оно меняет, какой шквал чувств наваливается на молодого вампира и как болезненно непривычное богатство ощущений, обилие цветов и запахов, избыток сил, обостренность восприятия, которые должны бы казаться признаками новой жизни, смешивается с полной опустошенностью — с ощущением потери себя. Ты должен бы радоваться обновлению — но на самом деле ты четко осознаешь, что жизнь кончена. Тебя, прежнего, уже нет. Ты умер, и все, что будет дальше, будет уже не с тобой — не с тем человеком, которым ты был еще вчера. На то, чтобы вновь обрести себя, поверить, что твоя личность не изменилась, что в измененном теле функционирует тот же мозг, та же… душа, что и раньше — на это у многих вампиров уходят годы. И это самые тяжкие годы нашей вечной жизни — время, когда нет никакого ориентира, ни внешнего, ни внутреннего. Время, когда в жизни нет смысла. В обычной-то жизни не видеть смысла тяжело. Не видеть его в вечной жизни может быть просто невыносимо… И именно с этим сейчас приходится разбираться Леве — и я могу себе представить, как ему тяжело: у него, по-моему, и в человеческой ипостаси были некоторые проблемы с самоопределением, он всегда был довольно дерганным и каким-то, несмотря на весь свой богемный лоск, внутренне печальным.

А к этой потере себя нужно еще прибавить жажду крови — странную, непривычную и на первых порах пугающую.

А к жажде крови и дезориентации надо еще прибавить переплет, в котором Лева оказался, — убийство, которого он явно не хотел и которое его потрясло, и теперь путешествие в неизвестность в компании старых знакомых, которые оказались вампирами и которые непонятно что собираются с ним делать.

Дома я постаралась взять себя в руки. Как-никак, у меня были гости, хотя и странные. Я всех рассадила. Я налила всем выпить: нам — крови, Владу — вина. Постаралась создать приятную обстановку, чтобы все чуть-чуть успокоились и расспросы Серхио увенчались успехом.

И вот тут выяснилось наконец самое странное.

Лева понятия не имеет, кто его обратил.

Он был на какой-то вечеринке — начали в «Детях ночи», потом поехали к кому-то на квартиру, он не помнит, потому что был очень пьян. Он столько всего пил, что не знает — среди десятка непонятных коктейлей вполне могла быть чья-то кровь. Он с кем-то целовался — с разными людьми, там были и мужчины, и женщины, Лева никогда не отказывал ни тем, ни другим. Возможно, кто-то из них мог прокусить ему губу… Он ничего не помнит наверняка — все эти допущения он выдавил из себя под градом настойчивых расспросов Серхио, которому пришлось напрячь всю свою шпионскую логику, чтобы восстановить вероятную картину событий по отрывочным признаниям Левы… Наверняка Лева помнит только, что отключился, потому что почувствовал себя очень, очень больным. Это понятно и логично — обращение может происходить по-разному, но в целом похоже на тяжелый грипп.

Очнулся Лева у себя в квартире, один. Он не знает, сколько прошло времени. Не знает, как попал домой. Он знает только, что пришел в себя измененным, зная, что с ним случилось что-то непоправимое, но понятия не имея, что именно.

На тумбочке возле кровати его ждал пакет с донорской кровью и записка: «Не выходи на открытое солнце. Все остальное — миф». Он понятия не имеет, кто оставил ему записку — почерк был незнакомый.

Он выпил кровь, потому что сопротивляться жажде было невозможно. Думал, что его стошнит, но вместо этого почувствовал огромную радость — словно жизнь вернулась к нему. Жизнь, про которую он еще даже не успел понять, что она окончена.

С недопитым пакетом крови в руках Лева случайно бросил на себя взгляд в зеркало — и увидел красные глаза и клыки. И снова потерял сознание — на этот раз просто от страха.

Когда он в следующий раз пришел в себя, была уже ночь. Лева решился выйти на улицу, потому что был очень голоден. Он поймал на помойке бродячую собаку. Он никогда в жизни не чувствовал себя так странно и так мерзко, но кровь оказалась вкусная.

Потом он забился обратно в квартиру и сидел там, дрожа от страха и не понимая, что с ним происходит.

Так он провел несколько дней. Он никого не убивал — только животных. Он решил, что у него хватит сил выйти к людям — попробовать хоть что-то из своей разрушенной жизни собрать воедино.

Едва дотронувшись до руки Серхио, он понял: они одинаковые. Существа одной физической природы.

Я знаю, о чем он: мы в самом деле определяем «своих» по одному прикосновению.

Дальнейшее мы знали: он прошел в зал, и там самообладание покинуло его. Он даже не заметил, как убил девушку — все произошло будто само собой.

В этом месте Серхио, который вертелся на диване со все возрастающим раздражением, куря сигареты одну за другой, хмыкнул и сказал:

— Кстати, твое первое убийство о многом говорит. Например о том, что ты в глубине души никогда не был настоящим геем. Мы не можем устоять только перед тем, чего действительно хотим. Был бы ты геем — убил бы какого-нибудь парня.

Влад, слушавший их беседу сидя в кресле у окна, в этот момент бросил на Серхио взгляд из тех, что теоретически могли бы убивать. Я хорошо его понимаю — иногда мой старый друг переходит все границы в своем цинизме.

Лева посмотрел на Серхио глазами влажными и печальными, как будто хотел намекнуть, что сексуальная ориентация теперь — самая малая из его проблем.

А потом спросил едва слышно:

— Что со мной теперь будет? Вы убьете меня?

Я поспешила вмешаться, перед тем как Серхио успел сказать еще что-нибудь ободряющее и тактичное:

— Конечно, нет. За что? Если ты не заметил, мы много усилий потратили, чтобы скрыть твое преступление.

Серхио добавил с досадой:

— Кроме того, кретин, тебя нельзя теперь убить.

Мне показалось, или он сделал странную паузу — словно заминку — в этой фразе?

Мне показалось, или Влад настороженно поднял голову, услышав эту фразу?

Наверное, показалось.

Я знаю, что Серхио лжет — убить одного из нас можно, мы с ним убивали себе подобных… Одного из нас. И я знаю, что Владу это тоже известно. Но я также знаю, что Серхио не мог всерьез об этом думать, — и знаю, что Влад понятия не имеет, в чем способ заключается. Но с чего бы моему возлюбленному интересоваться этим? Его не должны касаться все эти ужасы…

Серхио меж тем сделал над собой усилие и подавил раздражение. Он с минуту оценивающе смотрел на Леву, который уныло созерцал мой пушистый светло-серый ковер, и произнес раздумчиво:

— Что с тобой теперь будет — вопрос… Мне совершенно не нравится история с твоим обращением — в ней есть что-то некрасивое, непорядочное и… злонамеренное. По-хорошему, тебя надо отправить к Старшим — да, у нашего народа тоже есть некоторое начальство, — чтобы они решили твою судьбу. Но мне не хочется этого делать. Они ребята равнодушные и не смогут тебе помочь. А тебе нужна помощь, потому что тебя, как мне кажется, подставили. Ты мне всегда был симпатичен. Ты нужен нам для работы — эту дурацкую затею с балетом никто не отменял… К черту Старших — я сам о тебе позабочусь. Тебе нужен учитель, если уж твой создатель бросил тебя на произвол судьбы. Я тебя обучу, а там разберемся, что дальше делать.

Я знаю, что вампиры могут плакать — сама научилась этому, когда едва не потеряла Влада. Но Лева еще не знает этого. Если бы знал — думаю, заплакал бы, настолько его проняла неожиданная доброта Серхио. Меня она тоже глубоко тронула — я забываю иногда, на какие широкие жесты способен мой друг. Все-таки испанский гранд — не пустое понятие. Интересно, случалось ли ему сражаться с ветряными мельницами?

Страх отпустил Тихомирова, он явно расслабился, и сразу стало очевидно, насколько он устал — он буквально еле сидел. Я отправила его спать в гостевую комнату.

Когда он стоял на пороге, Серхио неожиданно окликнул его и сказал, указывая глазами на Влада, — сказал так тихо, что смертные уши не могли бы разобрать слов:

— Урок номер один. Ты видишь с нами Влада. Он смертный, но он знает нашу тайну и принят в наш круг. Он — свой, и мы защищаем его. Если ты его тронешь, она, — Серхио кивнул в мою сторону, — оторвет тебе голову, а я — остальные конечности. Ясно? Держи себя в руках. Еще раз сорвешься — лишишься моей защиты.

Лева склонил голову и поплелся в отведенную ему комнату.

А мы — все трое, два вампира и смертный, — не сговариваясь, извлекли из бара бутылку рома и отправились на террасу.

Где и сидим теперь, в предрассветной мгле, пьяные, усталые и растерянные.

Серхио жестом показывает мне, что хотел бы получить обратно бутылку. Влад, который сидит у его ног на полу, прислонясь спиной к парапету террасы и утомленно откинув голову, перехватывает бутылку, делает глоток, и лишь потом передает ее Серхио.

Испанец шутливо толкает его в плечо:

— Совсем обнаглел, смертный!..

Влад вскидывает на него глаза:

— Молчи уж… нянька вампирская.

Я вздыхаю:

— Мальчики, не ссорьтесь. И без вас тошно.

Серхио ловит мой взгляд — глаза его серьезны, но спокойны:

— Не переживай и не волнуйся. Что, в сущности, произошло? Какой-то кретин пошалил в нашем городе. Пока что нет причин для беспокойства — нет оснований думать, что за этим кроется что-то важное.

Я молча качаю головой. Понимаю, что он хочет меня успокоить, но получается у него не очень. Потому что мы оба знаем, как болезненно я отношусь к обращениям и как тревожно на самом деле произошедшее. Если в Москве объявился какой-то отморозок, который шутки ради обращает людей, а потом бросает на произвол судьбы, — это плохо. Это очень опасно — для нашей тайны, для безопасности семьи… И для безопасности Влада, о которой я, конечно, думаю в первую очередь. Серхио это знает, и Влад тоже, и именно поэтому оба они теперь хотели бы меня отвлечь от панических мыслей. Что если неизвестный создатель не остановится? Что если следующим ему попадется Влад?

Что если все это не случайно?

Лева Тихомиров — не чужой нам. Он был нам близок и до обращения. Как я могу не думать о том, что нам угрожают — или пытаются послать некое сообщение о намерениях?

Лицемерно-бодрые взгляды возлюбленного и старого друга мне не особенно помогают. Ром — куда лучшее успокоительное.

Слава богу, что завтра — ну уже сегодня вообще-то — суббота! Не надо идти на работу. Можно будет весь день провести, отдыхая и пытаясь собраться с мыслями.

Серхио устало проводит рукой по лицу, протирает глаза:

— Надо бы, наверное, все-таки поспать. Столько дел впереди…

Мы допиваем бутылку и возвращаемся в комнату. Не раздеваясь, я падаю на кровать. Влад, с утомленным вздохом, ложится рядом со мной.

Серхио, широко улыбаясь, жестом показывает, чтобы мы подвинулись — он собирается устроиться с нами, по другую сторону от меня.

Влад приподнимается на локте и говорит, с пьяной бравадой изогнув бровь:

— И куда это ты, Серега, намылился? Это взрослая кровать. У тебя подопечный есть — тебе надо к нему. Вдруг он опять чего-нибудь учудит?

На долю секунды Серхио замирает, глядя на Влада со смесью недоумения и недоверия, а потом тихонько смеется:

— Да, наш юный друг определенно обнаглел. И совсем, совсем освоился в нашем мире. Верно, Марина?

Он совершенно невыносим.

Я бросаю в него подушку.

Он, конечно, легко ловит ее и удаляется в направлении гостевой спальни. Возможно, он и в самом деле решил последовать шутливому совету Влада и присмотреть за Левой.

Мы с Владом остаемся одни в комнате — лежим одетые вдвоем на нашей кровати.

Мне ужасно страшно.

Рука Влада — теплая, живая, любимая рука — находит в сумраке мои пальцы, и нежно сжимает их. Он хочет подбодрить меня, успокоить. Сказать, что он рядом.

Нет слов, чтобы передать, как это важно, как нелепо и одновременно трогательно — то, что он, смертный и уязвимый, все время пытается позаботиться обо мне — защитить меня. Как я восхищаюсь им за это, и как я ему благодарна.

Вот так, держа его за руку, чувствуя тепло его ладони, я могу спокойно заснуть.

5

Самая сложная задача, которая передо мной стоит: как-то собрать мозги в кучу.

Звучит просто, но сделать практически невозможно. Всем нам знакомо чувство, когда ты пьяный, в клубе, отчетливо понимаешь, что еще глоток — и будет катастрофа, в голове туман, лица окружающих плывут и превращаются в хари, и ты вот-вот начнешь видеть динозавров на ковре, как лысый Депп в «Страхе и ненависти в Лас-Вегасе», и в этот момент ты пытаешься встряхнуться и как-то привести мысли в порядок, чтобы хоть таксисту свой адрес без ошибок назвать. В этой ситуации, со всех сторон противной, есть один несомненный плюс: ты знаешь, даже в момент острого кризиса, обнимая унитаз, что утром все закончится. Ну не совсем, будет еще сушняк и другие прелести похмелья, но в целом — закончится: ощущение утери контроля над своей жизнью, которое ты испытывал в шуме дискотеки среди мерцания разноцветных огней, пройдет. Это был всего один вечер, он прошел, и теперь ты снова сам себе хозяин.

То, что происходит с моей жизнью сейчас, очень похоже на такой вот пьяный вечер, и я регулярно встряхиваю головой и принимаю всякие разумные решения насчет того, что надо бы все исправить. Только все гораздо хуже и сложнее, и оно не заканчивается. Потому что вовлеченность в мир вампиров — это вам не лишний коктейль. Это многоплановая проблема, затрагивающая, как говорят официальные люди по телевизору, «разные пласты нашего общества». В смысле они, конечно, не о вампирах говорят, но понятно же, о чем я.

Я — мы с Мариной — живем двойной жизнью. В нашей нормальной, официальной жизни между прочим и так есть масса нормальных, официальных занятий и проблем. Надо делать журнал — мы так погрузились в свои личные дела, что чуточку об этом забыли. А меж тем имеются съемки, которые надо планировать, рекламодатели, которых надо ублажать, макеты, которые надо верстать (практически одному: мои дизайнеры, Паша и Маша, все-таки завели роман, и теперь Паша разводится, и оба они в истерике и работают не очень старательно). Фотографии, которые никогда не приходят вовремя, бюджет, за который мы вываливаемся (конечно, Грант смотрит на это сквозь пальцы, по-семейному, но все равно неприятно, потому что непрофессионально, а я не люблю чувствовать, что «не дотянул»). Типография, в которую нужно успеть сдаться, и еще тысяча приятных мелочей. Нормальным людям всего этого, вообще говоря, и так хватает для того, чтобы голова пухла. Мы же добавили к обычной нагрузке еще и постороннюю деятельность с треклятым балетом — да, собственно в постановке мы не очень задействованы, но зато журнал из-за поддержки этой затеи чуток перекосило: мы лихорадочно ищем журнальное место и эффектные темы для нашей «балетной» модной съемки на сцене и за кулисами, Стас Чепраков торопливо отшивает нужные модели и, конечно же, советуется с нами по всякому поводу, а это значит — дополнительные встречи и время, время, время…

И это все — только «парадная», открытая, так сказать, миру сторона нашей жизни. Но есть еще вампирская составляющая. Которая означает, что конец рабочего дня — это не конец проблем. О том, чтобы расслабиться дома и, например, банально выспаться, и речи нет. Выспаться в одной квартире с вампиром в принципе проблематично. Нет, естественно, Марина никогда в жизни не станет меня лишать нужного мне, человеку, количества сна. Наоборот, она всячески настроена на то, чтобы оберегать мой покой. Но мне самому стремно спать, когда она рядом — не хочется тратить на сон время, которое я могу проводить с ней. И даже когда я все-таки вырубаюсь, то сплю тревожно — во-первых, все время чувствую движение и прочие признаки ее самостоятельной жизни, сквозь сон слышу, как она ходит по квартире, делает там чего-то свое, сидит за компьютером, выходит на террасу, чтобы вести там приглушенные телефонные разговоры, — в общем, суетится. Во-вторых, спится мне плохо потому, что я пока не совсем освоился на новом месте — квартира Марины, которую я, казалось бы, успел за год нашего романа изучить во всех подробностях, мне по-настоящему ДОМОМ не кажется, мне все еще не уютно. Отчасти, может быть, потому, что я не очень знаю, куда она подевала мои вещи. Я был уверен, что их некуда будет пристроить. Я ошибался — Марина их так отлично пристроила, что их и не видать. Как там было сказано в старом анекдоте: «Раньше мои вещи были разбросаны по своим местам по всей квартире. Теперь у меня появилась девушка, и они аккуратно уложены неизвестно где». Что-то в этом роде.

То, что я приобрел идиотскую привычку иллюстрировать свои мысли старыми анекдотами, — тоже симптом, между прочим. Симптом того, что в моей жизни многовато вампиров. Если бы речь шла только о Марине, я бы не пикнул — я бы с радостью вообще перестал спать, потому что мне вообще в жизни ничего, кроме нее, по-настоящему не нужно. Но фигли — если бы мое время делилось между Мариной и работой, это было бы слишком хорошо. Мне в нагрузку выданы ее родственники, особенно любезный Серхио со своими анекдотами, и я от него ими явно заразился. Он появляется на Покровке едва ли не через день, часто со своим подопечным Левой, который, кстати, прогрессирует не по дням, а по часам. Серхио доволен учеником — Тихомиров быстро привыкает к новой жизни, обретает уверенность и уже неплохо владеет собой: за месяц вообще ни на кого не нападал, даже не пытался. Ну по крайней мере они так говорят, и у меня нет причин думать, что об этом Серхио стал бы Марине врать: тут они заинтересованы в максимальной откровенности. Но так или иначе — они заявляются часто и сидят, шушукаясь, подолгу, и я не могу их упрекнуть. У них есть основания для постоянных «военных советов», ибо дела на вампирском фронте как-то не слишком хороши. У «семьи» есть проблемы.

Деликатный вопрос по поводу оповещения Старших о новом и таинственном обращении решился относительно легко. Марина и Серхио отчитались перед Грантом Хэмилтоном — древний шотландец не только владеет нашим издательством, но и является по совместительству главой вампирского начальства по Москве. Меня, кстати, умиляет их дивное бюрократическое устройство, с этим «советом старейшин» и «главами управ». Интересно, президент у них есть какой-нибудь, чтобы их назначать, или они выборы устраивают? Грант был не в восторге от того, что ему рассказали. В смысле, идея Серхио взять Леву Тихомирова под свое крыло прошла на ура — по-моему, Грант даже рад был, что тот проявил инициативу и избавил его от решения проблемы. Но — и это главная сложность, над которой они ломают свои бессмертные головы, — вся ситуация с безответственным обращением Хэмилтону категорически не понравилась. Даже мне, стороннему наблюдателю, понятно почему. Создать вампира — это вам не младенца подбросить, масштабы проблемы несколько другие. Если это чья-то шалость, то глупая и опасная. А если часть какого-то нехорошего плана?.. Еще хуже — потому что к необходимости выявить злоумышленника прибавляется тревога: нужно ж сообразить, кто этот план затеял и в чем он вообще заключается.

Не то чтобы мои вампиры мне все свои соображения вот так взяли и рассказали — они, конечно, скрытничают, как обычно. Как всегда назидательно говорит мне Марина: «То, чего ты не знаешь, не может причинить тебе боль». Меньше знаешь — лучше спишь, иными словами. Но я не согласен. Мы это уже проходили на заре наших отношений — и словили в результате разных проблем, вызванных недоговоренностями и взаимным непониманием. Напоминать об этом Марине бесполезно — она со мной, конечно, формально согласна, но очень ловко все мысленно устроила, и теперь считает, что правило про взаимную откровенность относится только к нашим с ней личным отношениям, а не к вампирской жизни в целом. Очень удобно, потому что мы с ней, в общем, обо всем договорились, у нас все хорошо, и особенно откровенничать причин нет. А насчет прочих обстоятельств она может загадочно молчать и держать меня в тумане — ради моей же пользы. Но я теперь тоже умный и действую по принципу «знание — сила». Мне, кстати, всегда казалось, что это не совсем правильный перевод. Там по-английски сказано: «Knowledge is power», то есть на самом деле речь идет о власти, а не о силе. А если учесть, что Фрэнсис Бэкон был не только ученым, но и серьезным политиком, то, по-моему, он имел в виду, что знание дает власть, из серии «предупрежден — значит, вооружен».

Короче, я теперь решил жить по-новому. Я слишком много времени потратил на инфантильную тоску и обиды на то, что «они мне ничего не рассказывают». В этом было что-то детское — ну как ребенок на взрослых обижается за то, что с ним не говорят серьезно. Неправильная позиция: я им не ребенок, и это в принципе нездоровая ситуация, когда про любимую женщину думаешь как про скрытную маму. Я не ребенок, и они не такие взрослые — у них тоже случаются и проколы, и растерянность. Да, задавать им вопросы бесполезно — и обижаться, когда они не отвечают, тоже. Значит, надо действовать с умом. Надо просто внимательно смотреть и слушать и складывать два и два. Полезные выводы не заставят себя ждать.

И я не буду думать о том, что это решение тоже довольно детское — из серии «а не спрятаться ли мне в родительской спальне, чтобы узнать наконец, почему от меня дверь на ночь запирают». Мной же не простое любопытство движет, а искреннее желание помочь. Я уверен, что чем-то помочь могу, какой бы я ни был смертный и слабый.

Ничего я не могу поделать с тем, что они — все они, теперь даже новенький Лева в своих нелепых черных майках в обтяжку, с балетным сленгом и мальчишеским шармом, который на глазах превращается в вампирскую харизму, делая этого богемного гуляку положительно неотразимым… (Надо видеть, как к нему липнут в «Детях ночи» желающие обоих полов и как он их с сожалением стряхивает, — потому что Серхио ему пока не давал добро расслабляться.) В общем, все они, мои вампиры, мне дороги — они мне все будто родные. И, может, потому что я искренне к ним привязан и привык, я как-то избавился от мысли об их безусловном превосходстве. Да, они быстрые, красивые, и бессмертные. Но все это само по себе не делает их ни какими-то особенно сильными — внутренне, — ни умными, ни априорно правыми. На их стороне годы опыта и знание жизни, но это знание ограничено свойствами их природы: натура их эгоистична, они прежде всего думают о себе и редко ставят себя на место другого (неважно, человека или вампира), чтобы его понять. А это значит, что их опыт не всегда применим к жизни. Они могут ошибаться, и ошибаются — знание прошлого автоматически в дар предвидения не превращается. Им кажется, что они все знают наперед. Но это такая иллюзия, такой наивный, в сущности, самообман. Они такие слабые в своей силе.

И мне кажется, очень часто, что я для того и попал к ним, чтобы… помочь. У них, по-моему, редко так бывает, чтобы кто-то был с ними рядом, сочувствовал им, знал о них много всего, но не становился одним из них и не приобретал всего букета связанных с этим проблем. И я не могу отделаться от ощущения, что их мир — мой мир. Сколько бы я ни напоминал себе, что я с ними не навсегда, что в конце концов я постарею и помру, а они останутся, что я никогда не буду настоящей ЧАСТЬЮ этого мира… Все равно. Я все равно «мысленно с ними». Я ведь люблю одну из них. Она — смысл моего существования, и хотя бы поэтому все, что касается ее, становится частью меня. Если я буду сам себя воспринимать как временное явление в ее мире — как мне тогда с ума-то не сойти?

Мне гораздо проще существовать, веря, что я могу принести им какую-то пользу.

Им я, конечно, ничего этого не говорю — Серхио сочтет, что у меня мания величия, и будет изощренно издеваться, Марина запаникует, решив, что я опять размечтался об обращении. Нет мне нужды тревожить «взрослых» моими размышлениями и выводами. Я их, эти выводы, делаю для себя. И живу соответственно — слушаю, смотрю и смекаю.

Именно так, слушая обрывки фраз и перехватывая взгляды я понял, что ситуация приобретает по-настоящему тревожащий их характер. После обращения Тихомирова наш испанский гранд Серхио стал держать ухо востро и следить за всеми ненормальными событиями в городе: их мир, каким бы тайным они ни старались его сохранять, все время, конечно, выплескивается в мир людей какими-то спорадическими, но красноречивыми вещами из области криминальных сводок. Нестандартное, небытовое, хотя бы чуточку необъяснимое убийство для вампиров уже признак того, что надо «разобраться».

В общем, Серхио стал присматриваться и усмотрел много тревожного. Судя по всему, количество тел, не вписывающихся в «нормальную» статистику, перевалило за какую-то невидимую грань, и испанец отправился разбираться. Понял я это потому, что он в какой-то из вечеров оставил Леву на наше с Мариной попечение — мы волшебно провели время, кстати, бухая и слушая саркастические комментарии нашего новенького по поводу состояния дел в области современного танца. Язва он, надо сказать, поразительная, несмотря на свой выразительный взгляд, в котором плещется «вся скорбь балетного народа». Вечер был приятный, но ясно: если Серхио оставил подопечного с нами, значит, у него есть важные дела. И на следующий день, прочитав в интернете новости о том, что сгорел заброшенный склад на окраине города, я сделал смелый вывод. Думаю, Серхио нашел еще одного новообращенного, о котором не захотел так пристально, как о Леве, заботиться, — и «решил проблему». Это они с Мариной думают, что я не знаю, как они друг друга убивают, если все-таки решаются на это. Но я знаю — понял по некоторым Марининым оговоркам, — что они все-таки горят в огне. И я уверен, что этот пожар, по официальным данным обошедшийся без жертв, на самом деле испепелил чье-то тело, которое без столь радикальных мер непременно возродилось бы.

Вот так я складываю два и два. Не могу сказать, что это доставляет мне какое-то особенное удовольствие, но все же. Скажем так — это доставляет мне УДОВЛЕТВОРЕНИЕ. Приятно сознавать, что ты не вовсе идиот и способен на какое-то самостоятельное мышление. Что ты не вовсе наивен и бесполезен. Что ты не маленький ребенок, короче.

В общем ясно, что собирание мозгов в кучу — задача актуальная, но решается не с места в карьер. Очень много противоречивых обстоятельств. Слишком много сложностей.

Слишком много вампиров.

Кстати, это и правда так — я уже и забыл, когда в последний раз проводил время с людьми. Ну исключая семейные дни рождения, но это все-таки бывает не каждую неделю и даже не каждый месяц — семья у меня большая, но не настолько, чтобы дни рождения обеспечивали подлинно регулярные встречи.

Кстати о днях рождения — мне есть о чем с Серхио посоветоваться. Есть у меня одно… наблюдение, которым мне нужно с ним поделиться.

Мы сидим в том баре на «Красном Октябре», что за прошедшее лето завоевал сердца всех примодненных москвичей. И было чем понравиться: интеллектуальная атмосфера (как-никак, не просто питейное заведение, а часть «института дизайна», основанного одним из наших олигархов видимо для очистки совести — как раньше в России купцы церкви строили для замаливания грехов, так теперь олигархи культурные институты финансируют), дивная терраса с видом на реку, щадящий порядок цен, все время что-то интересное во дворе происходит — то кино показывают, то концерт устраивают, и оформлено все с приятной непринужденностью в стиле 1960-х годов, эдакий «Лондон на Москве-реке». Сидим необычной компанией: Марины нет, она пошла на охоту, за мной присматривает Серхио, а мы с ним оба присматриваем за Левой.

Сидим мы уже давно и успели чуток исчерпать темы для бесед. В принципе, Марина собиралась потом к нам присоединиться, так что есть надежда, что наш мальчишник скоро перестанет быть таковым. Но передо мной стоит задача: пока Марина не вернулась, и несмотря на обилие красного, выкроить момент, когда с Серхио можно будет переговорить… хотел сказать «по-человечески», но этот вариант в принципе не рассматривается. Короче, поговорить по-нормальному. Момент предоставляется, когда Лева уходит плеснуть себе воды в лицо — даже вампирам бывает иногда нужно слегка освежиться, особенно если они пьянствуют так сосредоточенно, как мы сегодня. Лева заслуживает уже такого доверия со стороны своего учителя, что тот его отпускает одного в туалет — а в этом заведении туалет, кстати, далеко от общего зала, по дороге туда много всего может случиться, так что доверие проявлено серьезное. Мы с Серхио остаемся за столом одни. Оба курим, оба задумчиво смотрим в окно на темную реку, в которой отражается огромный и бесформенный, как монстр из ночного кошмара, храм Христа Спасителя и много красивых огоньков. По реке проходит пароходик — странно, что они еще плавают, вроде бы уже навигация закрыта. Но с другой стороны, столько сейчас народу, который может себе заказать пароходик — они теперь даже зимой плавают с мини-ледоколами, что какой-то там сезон или время навигации больше уже не актуальны. Любой каприз за ваши деньги, как сказал мне однажды один телеведущий на вечеринке. Кстати, и правда довольно продажный.

Мне трудно найти слова, чтобы начать, — то, что я собираюсь сказать, сразу даст хитромудрому вампиру понять, что я много лишнего думаю и знаю об их делах. Но тем не менее начать надо — меня серьезно тревожит то, что я ненароком обнаружил.

— Мм… Серхио. Я хотел тебя спросить.

Он едва заметно — на пол-градуса — поворачивает голову в мою сторону, не отводя взгляда от вида за окном. Видимо, это должно означать, что он слушает. Я продолжаю:

— Вернее, рассказать. Я так понимаю, что нас всех сейчас несколько беспокоит то, что в городе стало многовато… вашего брата.

Звучит это крайне невнятно, и может означать все что угодно — например, обилие экспатов или гомосексуалистов. Но Серхио, конечно, понимает, о чем я. Он поднимает бровь — это значит «хм, интересно, откуда ты знаешь?». Потом, после краткой паузы, чуточку склоняет голову — в смысле «ты прав, говори». Милостиво разрешил, однако. Честное слово, я хотел бы знать, как он выжил в XVI веке. Как его на дуэль никто не вызвал за наглость его невозможную?

Сделав скидку на слабости человеческой и нечеловеческой природы, говорю мирно:

— И я подумал: тебе, наверное, интересно узнать, что я тут тоже одну вещь заметил.

Он оборачивается наконец ко мне и смотрит в глаза.

Я объясняю — снова начав издалека:

— Не знаю, в курсе ли ты, но у Марины скоро день рождения. Ее настоящий, человеческий день рождения, я имею в виду — она мне как-то нехотя сообщила дату. И я собирался сделать ей подарок. Ей не так легко подобрать подарок — хочется чего-нибудь необыкновенного, ей под стать… — Серхио нетерпеливо вздыхает, его раздражает мой дальний заход. Ну и фиг с ним — пусть потерпит. Как он любит говорить, у него впереди целая вечность, может и подождать, пока смертный оформляет мысль в слова. — Короче, я когда-то купил ей в одном маленьком антикварном в районе Трубной площади подвеску с гранатом, и она ей вроде понравилась. Я решил туда зайти опять, может, найти что-то похожее. Я думал сначала о серьгах, но это не для нее — она не может ведь проколоть уши, они сразу зарастают. Побочный эффект вашего неуязвимого… здоровья. Кольцо бы подошло, но это может быть воспринято как что-то типа помолвки, а я не настолько уверен в себе. — Серхио начинает хмурится и, кажется, скрипит зубами. Я внутренне ухмыляюсь — как приятно его дразнить, оказывается! — В общем, я рассчитывал что-то найти — может, браслет. И пошел опять в эту лавку. Там такой приятный мужчина работает — не знаю, продавец или хозяин, но я его запомнил еще с прошлого раза, очень он мне помог с той подвеской. Как будто инстинктивно знал, что мне нужно, — ну бывает так, что в магазинах реально работают профессиональные люди. Короче, я пошел туда. И… ну я не знаю. Надо иметь в виду, что, когда я там был прошлый раз, я еще ничего про Марину не знал. Про то, какая она на самом деле. Может, поэтому не обратил внимания…

Серхио смотрит на меня так, что мне реально становится страшно: его глаза совершенно неподвижны, и они потемнели до черноты. Только зря он сердится — на этот раз я не дразнюсь, мне действительно трудно подобрать слова, чтобы описать то, что мне показалось. Я думал, что хорошо помню того продавца — приятный парень, совсем еще молодой, особенно для торговца антиквариатом, они почему-то всегда представляются гнусными старичками или бородатыми энтузиастами с крошками на свитере — ну такими, знаете: «Взгляните только на эти резные подлокотники!» Этому было точно не больше тридцати, и бороды у него не было, и крошек на свитере тоже. Наоборот, он был одет с какой-то педантичной элегантностью, чуточку старомодно — в светлую водолазку и темный пиджак, что в сочетании с зачесанной набок темной челкой делало его похожим на героя какого-нибудь фильма 1970-х годов. Я арт-директор журнала о мужской моде, мне положено замечать такие вещи. Он был очень серьезен, говорил негромко, и он реально помог мне с подарком — поэтому я и запомнил его так хорошо. Ну и еще потому, что вся эта сценка в его магазине была какой-то… странной, будто тоже случилась в кино: пасмурная влажная Москва, снег и серость, и вежливый человек с грустным голосом и бледной физиономией — он словно всю жизнь просидел в сумраке своей лавки, не видя солнечного света, и был тоже какой-то серый, как небо в тот день.

Под испепеляющим взглядом Серхио я собираюсь с мыслями и быстро заканчиваю:

— Короче, я ничего тогда не знал о вашей семье. И не умел вас узнавать. Поэтому я не знаю — может, он и раньше был таким. Но что он ТЕПЕРЬ такой, я знаю точно. Он из ваших. Я ни с чем не спутаю ни эту температуру рук, ни этот оттенок глаз — ну ты знаешь, вишнево-красный. И еще эту вашу способность… зависать чуток во время самых обычных разговоров. Словно вы на все смотрите со стороны или свысока.

Между нами повисает неловкая пауза. В баре шумно — галдят люди, играет музыка. Грейс Джонс, «I’ve seen this face before». Пошлее ничего придумать нельзя — почему в барах ее всегда заводят? Может, где-то есть такой специальный список, лоховской плей-лист: «Самые банальные песни для питейных заведений. Зе бест оф».

Серхио молчит несколько невыносимо долгих секунд, а потом спрашивает:

— Купил что-нибудь?

— В смысле?

— В смысле — подобрал ли ты что-нибудь Марине на день рождения? Помог ли тебе этот тип и во второй раз?

Я киваю:

— Да. Собственно, у него нашелся гранатовый браслет. Вроде как у Куприна. — Серхио отвечает мне непонимающим взглядом, и я думаю: может быть, он и не читал Куприна. Он не обязан знать всю русскую классическую литературу только потому, что обосновался здесь на век-полтора. — Браслет, короче. Тонкий. Старый. Словно родной брат той подвески. Может, так и есть — оправа уж больно похожа.

Серхио задумчиво стучит пальцем по пачке с сигаретами — он курит Gitanes, и я очень надеюсь, что не из-за рекламного слогана про «вечную свободу».

— Он у тебя случайно не с собой?

— Чисто случайно с собой. — Я лезу в сумку и достаю оттуда длинную узкую коробочку, на бархатном дне которой лежит моя покупка. Я не нарочно ее с собой таскаю — я просто только вчера ее купил и не успел выложить, отчасти потому, что не придумал, куда эту штуку до поры до времени в квартире у Марины спрятать. Она же инстинктивно вынюхивает новые незнакомые вещи, из-за чего сюрприз ей преподнести нелегко.

Серхио быстрым движением забирает у меня футляр и подносит к лицу, словно это музыкальная шкатулка с очень тихой мелодией, к которой он прислушивается. Он даже прикрывает глаза. Мне знакомо это выражение — я видел его и у Серхио, и у Марины. Он не прислушивается. Он принюхивается. Вампиры могут чувствовать и отличать запах себе подобных. Серхио пытается понять, держал ли эту коробочку в руках вампир.

Он открывает крышку. Красные камни на розовом бархатном фоне блестят в красном же свете барного светильника. Серхио подносит коробку еще ближе к лицу — едва ли не нос в нее сует.

И внезапно на его лице отражается шок.

Его глаза распахиваются, он вскидывает на меня взгляд, и в нем, пусть всего секунду, прежде чем он успевает взять эмоцию под контроль, читается страх.

Он, конечно, быстро берет себя в руки, но я не мог ошибиться.

Значит, я прав. Мой любезный продавец и правда вампир.

Вопрос только — был ли он вампиром раньше или стал им недавно, как наш Лева?

Лева — легок на помине — как раз в эту секунду возвращается за стол и плюхается на кожаный диванчик рядом со мной. Я бросаю на него быстрый проверочный взгляд: лицо спокойное, нервической веселости нет, глаза не краснее обычного. Значит, во время своего путешествия в глубины клуба он не сорвался и никого не покусал. Лева вытаскивает из пачки Серхио сигарету и спрашивает:

— Официант не пробегал? По-моему, надо еще вина заказать.

Я киваю, но при этом продолжаю смотреть на Серхио.

С ним происходит что-то странное.

Он все еще держит коробочку с браслетом в руках, но теперь к ней больше не принюхивается. Вместо этого он бросает на Леву короткий, растерянный взгляд — словно видит его впервые. Белки его глаз блестят в полумраке бара, словно Серхио — дикое животное и слушает тревожные звуки леса. Он только что ушами не прядает, как вспугнутый олень из «Бэмби». Его лицо сейчас как никогда похоже на лица со старинных портретов — драматическими тенями, белизной глазных яблок, чернотой расширенных зрачков. Он пристально смотрит на Леву, а потом делает уже и вовсе странную вещь.

Он склоняется к руке своего подопечного — Лева, как обычно, одет в черную майку с коротким рукавом — и проводит носом вплотную к коже, впитывая запах, стараясь, видимо, разнюхать его почетче, очистив от примеси табачного дыма и винных паров.

Лева смотрит на него изумленно:

— Ты чего, Серега? — Он все никак не привыкнет называть его Серхио, он как знал его музыкальным критиком Сергеем Холодовым, так и продолжает мысленно считать таковым. — Ты чего? Решил сменить ориентацию и приударить за мной?

Серхио, которого я знаю, за подобную шуточку мог бы и голову свернуть. Ну уж точно ответить чем-то настолько обидным, что лучше бы бритовкой полоснул.

Сегодняшний странный Серхио не делает ничего подобного. Он замирает, прикрыв на мгновение глаза, и предпринимает явное усилие, чтобы успокоиться. Потом захлопывает коробочку и передает мне, отмечая с тенью своей обычной вальяжности — я всегда так раздражаюсь на его апломб, что теперь отчетливо вижу, что это лишь тень, и точно знаю, как испанец на самом деле далек от спокойствия:

— Ты прав. — Он делает паузу и встречается со мной взглядом, чтобы быть уверенным — я понимаю, о чем он. Я понимаю, и надеюсь, по моим глазам это видно. Серхио продолжает: — Ты прав, отличная вещица. Надо мне будет тоже в этот магазинчик заглянуть — люблю такие штуки. Дашь мне потом адрес?

Я киваю.

Возле нашего стола вырастает официант, и Лева, который отчаялся понять, что творится с его наставником, обрадованно заказывает еще бутылку вина. Честно говоря, я бы предпочел уже на кофе перейти, но мужская солидарность — великое дело.

Мы продолжаем сидеть в баре и пить.

Я отчаянно скучаю по Марине.

И мне первый раз за довольно долгое время вдруг становится страшно.

Я привык, конечно, издеваться над всегдашней невозмутимостью и снисходительным отношением Серхио ко всему на свете. Но я также привык и к тому, что его непоколебимая уверенность в себе… ну непоколебима. Что его ничто не может вывести из равновесия или потрясти.

Но сегодня я видел в глазах пятисотлетнего вампира шок. Я видел в них страх.

Дураком надо быть, чтобы в такой ситуации не испугаться самому.

Что-то нехорошее происходит в нашем городе.