Произвол

Евгения Кобальт

1937 год. Дочь прокурора СССР Нина Адмиралова влюбляется в человека не из своего круга – Андрея Юровского. Однако отец выступает против их романа и заставляет дочь расстаться с возлюбленным.Спустя 12 лет Нина и Андрей снова встретятся, но уже при других обстоятельствах. Строительство Трансполярной магистрали. Политическая заключенная и начальник лагерей. Неужели от того Андрея, которого любила Нина, не осталось и следа? И как этот новый Юровский поступит с той, которая когда-то его отвергла? Книга содержит нецензурную брань.

Глава 3

В ноябре температура опустилась до 30 градусов ниже нуля — по крайней мере так утверждали те, кто сверял ее по уличным термометрам. В стужу мы надевали маски с вырезами для глаз и рта, сшитые на скорую руку из нескольких разноцветных клочков ткани; они спасали от обветривания и обморожения, но в придачу к плотно завязанным шапкам-ушанкам, серым телогрейкам и бушлатам, валенкам, ватным брюкам и варежкам вконец обезличили заключенных мужчин и женщин. Белье у меня под одеждой и то было мужским. Никогда в жизни я не чувствовала себя столь блеклой, невыразительной. Бесполой, черт возьми.

Несмотря на то что мы активно двигались, у нас замерзали руки, пальцы ног. Глаза слепил блестевший на солнце снег. Шквальные порывы ветра стремились свалить людей навзничь, поэтому нам приходилось оседать к земле и держаться друг за друга. Хорошо, наш участок находился не у отрогов Уральских гор. Там, говорят, ураганы поднимали в воздух железнодорожное полотно, скручивали в спираль стальные рельсы. Раньше я бы ни за что не поверила в такие байки, а теперь верила, очень даже верила. И удивлялась, когда мимо трассы, выплывая из белого снежного облака, не спеша проезжали ненцы в санях, запряженных оленями. Казалось, что оленям любые морозы и ветры нипочем. В снегу они не тонули. Я много читала о них в школьные годы, но только сейчас смогла по-настоящему оценить их способности к выживанию.

В пургу трассу буквально заваливало снегом. Высота заносов достигала одного, порой двух метров и тем самым парализовала работы; тогда женщин посылали на расчистку снега — или, как тут выражались, на снегоборьбу. Куда октябрьским сугробишкам до нынешних белых завалов! О какой лафе может идти речь, когда ты без устали машешь лопатой, уничтожая гору в собственный рост! А начальство гонит, поклевывает нас: некогда отдыхать, некогда медлить, гражданочки, сроки, сроки, сроки! Да как закончите, марш к мужским бригадам — насыпь сама себя не насыплет, знаете ли!

Сроки, сроки, сроки! Какие же они короткие! Какие мимолетные! Иногда казалось, что я больше не вынесу ни дня и просто тихонечко умру себе во сне. Тяжелый физический труд вышиб из меня последние крупицы духа. До кома в горле хотелось расплакаться навзрыд, и единственное, что меня сдерживало, — то, что свидетелями моих стенаний стали бы все остальные лагерницы. А я не могла себе позволить прослыть плаксой, истеричкой, дохлячкой. Чувство собственного достоинства пока не покинуло меня, оно изредка напоминало о себе, повякивая где-то в глубине.

Заключенные ни на миг не оставались по-настоящему одни. Мы вместе спали, справляли нужду, мылись, ели, стирали грязное белье и работали. Ночью я залезала под одеяло с головой, оставив лишь маленькую щелку для свежего воздуха. Там, в моем шалаше, почти не были слышны сопения, храп и вздохи спящих женщин. Эти душные минуты дарили мне жалкую имитацию личного пространства.

С приходом холодов куда более невыносимым казался голод. Если раньше организм страдал из-за убогого рациона и непосильных нагрузок, то теперь он к тому же должен был противостоять низким температурам. Чаще всего нам выдавали на кухне овощной суп и хлеб да ссыпали спичечную коробку сахарку — мы складывали ладони ложечкой и слизывали его прямо так, без чая. Тоже мне, рацион строителя! Жалкие крохи даже для подростков! А ведь они вдвое меньше взрослых и работали по сокращенному графику…

Я стремительно худела, теряя привычные формы. Круглые щеки впали, руки и ноги высушились, волосы сыпались с макушки, лицо побледнело и приобрело землистый оттенок. Терзали головные боли и тошнота. Я понимала, что последствия недоедания будут постепенно усугубляться и когда-нибудь меня тоже сразят цинга, куриная слепота и пеллагра, поэтому всю свою зарплату спускала на продукты в ларьке. Хорошо, что не курила, иначе все деньги уходили бы на «Беломор».

Моя зарплата составляла 150 рублей, из них на руки я получала лишь половину (а другая половина лежала на личном счете). Я покупала окаменевшие пряники, хлеб, консервированные горох и помидоры. Однажды горох попался с истекшим сроком годности, но я все равно его съела — нечего добру пропадать. В честь дня рождения я решила побаловать себя вареньем «морковь в меду». Потратила на него последние деньги за месяц, а оно, как выяснилось, было отвратительно на вкус. Похуже гороха… Я давилась, через не хочу запихивала ложку в рот, слезу пустила — но нет, отвергали мои внутренности эту отраву. Отдала малолеткам. За милую душу вылизали баночку, посчитали даже, что вкусно.

Сама же покупка продуктов давалась с боем. Воровки курочили чуть ли не каждую посетительницу магазина, поэтому я брала с собой трех-четырех подруг, чтобы помогали отбиваться. Боевые товарищи, разумеется, делали это не за спасибо — я делилась с ними купленной едой. Мы располагалась на чьей-нибудь шконке и устраивали общий пир. В следующий раз боевой подругой выступала я.

Перед сном я иногда думала о своей прошлой жизни — восстанавливала в памяти те самые зарисовки, которые отчаянно зазубривала на Лубянке. Но они меня уже не вдохновляли. Они лишь напоминали, сколько всего я потеряла и насколько кошмарна моя новая реальность.

Мне довелось снова повстречать Наташу Рысакову — заключенную, с которой я плыла на пароходе в Игарку. В пасмурный ветреный день несколько мужских и женских бригад, в том числе и мою, отправили в карьер добывать гравий. Я не сразу заметила Наташу в толпе. Ее природная хрупкость больше не бросалась в глаза из-за мешковатой робы, а мягкие белокурые волосы были прикрыты меховой шапкой. Зато я признала широкую улыбку Наташи, да и ее живые голубые глаза выделялись на фоне унылой гулаговской серости.

— Как ты? — справилась я, пока мы работали в карьере бок о бок.

— На железке-то ничего, — рассеянно молвила Рысакова. Выглядела она еще хуже, чем в трюме, когда ее одолевала морская болезнь. — Спустя пару недель после прибытия в двадцатый ОЛП меня перевели в Ермаково, это в ста километрах от Игарки. Там сейчас строят крупный жилой поселок и новые лагпункты при нем. Хорошо, я к окончанию работ прибыла, не застала той дикости, с которой столкнулись первые заключенные. Людей привезли в чисто поле, представь себе. Жили в землянках, в палатках. Ты была права — самые что ни на есть первобытные условия… Зимой эти землянки с палатками утепляли снегом, чтобы не околеть, по весне вода стояла до самых нар. Первопроходцам всегда тяжелее.

— А сейчас как? — спросила я, встревожившись за ее здоровье. Вообще-то мне не следовало привязываться к кому бы то ни было в лагере — своих забот с лихвой хватало. Однако Наташа была исключением из правил.

— Лагпункты готовы, — сказала она. — Нас переселили в бараки, новеньких присылают. Расширяемся кое-как. Работаем кто на железной дороге, кто в станке — там еще много чего строить в ближайшие годы. Но вот как же меня угораздило попасть в этот адский карьер… Хуже работы не придумаешь…

— Наташа! — донесся крик. — Наташа, здравствуй!

Рысакова вздрогнула. Ей издалека радостно махал заключенный. Уперев лопату в камни и поставив ногу на полотно, он отчаянно старался привлечь ее внимание. Серая шапка-ушанка съехала набок, открывая взору отросшие блеклые волосы, на щеках мужчины темнела щетина.

— Здравствуй, Толя, — ответила Наташа и тут же отвела взгляд.

Он притворился, будто не расстроился из-за столь прохладного приема, и принялся отрешенно черпать гравий.

— Твой приятель? — предположила я.

— Нет, — отрезала она. — Он тоже живет в Ермакове, пересекаемся изредка, вот и здоровается.

— Думаю, у него есть иной мотив, — улыбнулась я, наблюдая за Толей, который до сих пор косился на блондинку. — Он тебе как?..

— Хороший парень, — передернула плечами Наташа, приняв равнодушный вид.

— Но? — Я по ее тону догадалась, что есть какое-то «но».

— Но… — растерялась она. Верно, придумывала на ходу. — Знаешь, он не в моем вкусе. Простоват, неумен. Нос картошкой…

Я еще раз посмотрела на Толю, но ничего подобного не увидела.

Объявили пятиминутный перерыв. А поскольку отдыха в карьере почти не предоставляли (за смену каждому нужно было загрузить по 30—40 грузовиков), мы с Наташей поспешили отойти в сторону костров. Не сговариваясь, одновременно вытащили из внутренних карманов припасенный хлеб и откусили по два раза. Жевали тщательно, глотали с горечью.

— Глянь-ка туда, — кивнула Наташа на мужскую бригаду, когда перекус был закончен. — И как мы сами не додумались?

Вот что в лагерях называли «зарядить туфту». Чистой воды халтура! Заключенные не скидывали камни в машину, а больше деловито размахивали полупустыми лопатами. Грузовик заполнился лишь наполовину, а надо-то с горочкой…

— Трогай! — наказали мужчины шоферу, опустив лопаты.

Учетчик схватил зубами зажженную самокрутку и сделал запись в журнале. Появилась галочка: машину загрузили и отправили. От его глаз не укрылось качество работы, и все же водителя он не остановил.

Это был уголовник по кличке Баланда. Вопреки моим предположениям, он получил столь звучное для режимной зоны прозвище не в честь привычного, можно сказать традиционного, тюремного супа. Просто Федя — таково было его настоящее имя — появился на свет в поселке Баланде Саратовской области. А воры, придумывая друг другу клички, часто вдохновлялись именованиями родных городов и сел.

Костлявым, угловатым каким-то был этот Федя. Острижен коротко, почти под ноль. Уши лопухами, губы отвислые. Передвигался он мелкими шажками — вороватая такая, причудливая походка. И хотя по лагерной карьерной лестнице Федя вскарабкался к завидным высотам (ведь до учетчика дорасти непросто), он еще был очень молодым человеком. «Не больше двадцати лет, совсем мальчишка», — навскидку прикинула я, оценив его юношескую наглость и самонадеянность.

— Почему конвоиры молчат? — спросила я, мотнув головой на теплую кабину грузовика. Там отдыхали двое рядовых. — Они что, не видят?

— Всё они видят! О том, что Баланда и его приятели — халтурщики, знают все, от работяг до командного состава. Но вохра отнекивается: наша, мол, забота — охранять, а не за качеством следить. Им же приписки на руку! Они у нас на довольствии. Часть денег, которые мы, трудяги, зарабатываем в бюджет стройки, управление ИТЛ Обского и Енисейского строительства перечисляет на содержание охраны. Стало быть, чем больше у нас нарядов, тем сытнее кормежка у конвоиров и премиальные у офицеров.

— Езжай давай! — велели урки шоферу. Грузовик был полупустым, конечно.

Наташа резко схватила меня за рукав и приблизила к себе, словно забыла рассказать о чем-то важном.

— Ты с Федей никогда дела не имей, — остерегла она меня. — Слышишь? Он в прошлом месяце убил Сашу Семина, парня с общих. Увел у него ночью наручные часы. А Сашке они были очень дороги, он их в наследство от отца получил, берег больше хлеба. Как-то раз Саша сказал мне: если б не отцовские часы, он бы давно позабыл, кто он и зачем он, они ему о семье напоминали, о мире, о любви… Так что он очень разозлился, обнаружив пропажу утром. Аж в сердцах назвал Федю петухом. Петухом! Это страшное оскорбление в криминальном мире, им направо-налево не разбрасываются. Воры устроили разборку, ну, это у них так суд называется, и через пару дней беднягу закололи.

— Но убийцу не нашли, верно? — догадалась я.

— Даже не искали. Знакомый фельдшер сказал, в акте о смерти записали как алиментарную дистрофию. Вообще, эта Федина свора тут в масле купается… Работают вполсилы, зато по зачетным книжкам каждый день норму перевыполняет. Жрут улучшенный паек, в нашу газету попадают как ударники. А все потому, что начальство им благоволит.

— С какой стати? — возмутилась я.

— Вот такое торжество справедливости, — печально заключила Рысакова, мотнув мне головой в знак солидарности. — Ты до сих пор не поняла, что мы тут на последней ступени иерархии, да? Сначала — чекисты, вольнонаемные, потом воры с бытовиками, внизу — каэры. И плевать, что именно среди нас находят профессиональных геодезистов, геологов, мостостроителей, проектировщиков, гидротехников! Каэры-то и строят северную магистраль! Политические лечат офицеров, ставят спектакли, заведуют бухгалтерией, снабжением…

— Э, мля, чего прохлаждаемся? — рыкнул на нас Федя, сверкнув фиксами¹⁵ на передних зубах. Он согнул руки в локтях и театрально замахал ими, изображая бег.

Мы вспомнили, что зазевались, и взяли свои лопаты. Заканчивать Наташину мысль было ни к чему — и без того все было предельно ясно.

* * *

Я часто видела Юровского на стройке. Он заявлялся сюда то ранним утром, то в полдень, то ближе к вечеру, после чего отправлялся на другие точно такие же стройучастки с точно такими же серыми людьми, которые возводили кто насыпи, кто железнодорожные станции, кто мосты. Полковник не заезжал только тогда, когда оставался в штабе Северного управления или же когда посещал дальние лагпункты, путь к которым занимал целый день.

Но если Юровский был здесь, находился где-то в бурном потоке людей, я шестым чувством угадывала его присутствие. Пусть начальник стройки носил ту же форму, что и другие эмвэдэшники, он выделялся среди них своей характерной фигурой, которую ни с чем не спутаешь. Я спрашивала себя — как же не узнала его на лесоповале? Как не разглядела некогда любимое лицо?

Эта гигантская фигура вдалеке приводила меня в самое что ни на есть исступление. Вон он, стоит в окружении своих заместителей и инженеров, поглощенный работой, а я, лишь завидев его спину, уже волнуюсь, теряюсь, становлюсь невнимательной, попросту неуклюжей.

«Он сам-то вспомнил меня? — сомневалась я, заталкивая варежкой выбившуюся волосинку обратно под шапку. — Можно ли сопоставить ту загорелую бойкую девушку из прошлого и женщину, которой я стала, — бесформенную, бесцветную, безжизненную?»

Я забыла его на целых 12 лет. Нет, не забыла, скорее спрятала на дне памяти. Так маленькая девочка закапывает в шкаф личный дневник, чтобы его не нашли родители. Только я спрятала воспоминания от самой себя.

Как глупо! Ну до смешного нелепо! Нас много лет ничего не связывало. Мы повзрослели, поматерели, стали друг другу чужаками. Я больше не знала мужчины, который сейчас садился во внедорожник и уезжал на другой участок. Он был мне незнаком. Однако любопытство толкало изучать Юровского, пусть украдкой, тайком, но выведать хоть малейшую деталь о бывшем.

Он возмужал, стал более складным, крепким, а двигался все с той же невесомостью, уверенностью и свободой. Лицо его отражало зрелого, вдумчивого, искушенного мужчину. Когда-то мягкие щеки загрубели из-за ежедневного бритья. Кажется, губы стали тоньше и немного побледнели в силу возраста. «Это уже совсем не щенок, папа!» — помянула я отцовскую враждебность.

Сильно, очень сильно изменились глаза. Теперь они были куда менее живыми, чем 12 лет назад. Не потерял ли он способности красноречиво разговаривать глазами? Пусть будет так, чтобы не потерял! А впрочем, мне оно теперь без надобности. Взгляд его — властный, суровый, зоркий и вместе с тем отсутствующий, как будто мысли витали недостижимо далеко отсюда, — оставлял в сердце неприятный холодок. Пусть они лучше помалкивают, эти его глаза.

Один раз он бросил свой тяжелый взор из-под козырька фуражки в мою сторону. Я быстро отвернулась — не то решит, что какая-то заключенная пялится на него…

Возможно, если бы мы встретились при других обстоятельствах, я могла бы вновь увлечься им. Легко ведь влюбиться в человека, пока его темная сторона покоится в недрах души, пока ей незачем всплывать наружу. Но вот она всплыла, эта темная сторона, и я уже не видела в Юровском того доброго парня. Не клеился он в голове с начальником лагерей. Водянистая баланда, страдающие кровотечениями женщины, продажа девушек за спирт, насилующие кобылу мужчины, солдаты в женской бане, затопленные землянки, дизентерия в набитых бараках, нарочито отрубленные пальцы у тех, кто хочет отлынивать от работы, безнаказанность воров… Разве могло все это произойти под эгидой моего Андрея? Мог ли он допустить подобное?

«Выходит, он сильно изменился, — с печалью резюмировала я. — Перестроился, зачерствел, ожесточился. Или я просто не успела его понять за время нашего жаркого, но короткого романа».

Разочарование мое было глубоко. Как у жены, которая годами купалась в любви мужа и вдруг узнала, что он изменял ей еще до свадьбы. Как у человека, которого предал самый близкий друг. Как у ребенка, который нашел в своем самом лучшем на свете родителе что-то земное, низкое, гадкое. Разительная перемена в Андрее сокрушила меня. Подлость Сережи — законного супруга, с которым я прожила 10 лет, — и то не оставила во мне такого неизгладимого отпечатка. Наверное, потому, что я не питала иллюзий насчет Загорского…

Что бы ни стряслось со мной, мой мир всегда твердо стоял на ногах — его оберегали воспоминания о близких. Я равнялась на близких, я подпитывалась их любовью и оттого считала себя неуязвимой. Их невидимое присутствие укрепляло мою веру. Но внезапно оказалось, что один из них совсем не тот, каким я его сама себе нарисовала. Тогда мой мир пошатнулся, упал и рассыпался в прах. Увидев моего идеального Андрея в новом, совсем не идеальном обличье, я почувствовала себя наивной, глупой, обманутой, меня замкнуло недоверие ко всему и вся.

«Не думай о нем как о своей первой любви, — советовала я себе. — Отныне он для тебя просто гражданин начальник».

Говорили, что гражданин начальник начинал службу на Волгострое — в специальном строительно-монтажном управлении НКВД СССР, занимавшемся сооружением Угличского и Рыбинского гидроузлов; год он отработал на Дальнем Востоке, в Нижамурлаге, где создавали военные аэродромы и прокладывали железные дороги. С приходом войны Юровского назначили в третью саперную армию, строившую укрепления на дальних подступах к Москве на Можайской линии обороны, а в 1942-м перевели в седьмую саперную армию, возводившую оборонительные сооружения по рекам Оскол и Дон, обводы второй очереди вокруг Сталинграда. В должности замначальника инженерных войск 62-й армии он стал участником Сталинградской битвы. Ходили слухи, будто он лично расстреливал сапера, если на проложенном им проходе в минном поле подрывался танк. Юровский был отмечен двумя орденами Ленина, орденом Красного Знамени, двумя орденами Красной Звезды, награжден медалями «За оборону Москвы» и «За оборону Сталинграда».

Потом судьба занесла его в Куйбышев — начальником Безымянлага. Там он, однако, долго не просидел и уже в 1944-м возглавил Северо-Печорское управление исправительно-трудовых лагерей в поселке Абезь Коми АССР (Печорлаг); когда началось строительство Трансполярной магистрали, полковник взял на себя руководство Северным управлением железнодорожного строительства, курировавшим работы по участку от станции Чум через Обское, Яр-Сале, Новый Порт до места расположения будущего порта в Обской губе на мысе Каменный. Нет, это было отнюдь не повышение. Назначение в Заполярье после теплого и близкого к Москве Куйбышева означало ровно наоборот — понижение. Чем же Юровский заслужил холодное местечко? Какой выходкой прогневал вышестоящих?

— Покайся, сынок! — догоняя вышагивавших погон, крикнул старый зэк. Его седая бородка развевалась на ветру, во рту не хватало половины зубов, а тело было маленьким и костлявым, как у подростка. — Покайся, пока не поздно!

Полковник обернулся, смерил старика раздраженным взглядом и пошел себе дальше, не сбавляя хода. Деда немедленно скрутили солдаты.

Здесь, на Севере, Юровский завел себе лагерную жену. Так называли в лагерях женщин, которые, хоть и не являлись законными супругами, ничем от них кроме отсутствия штампа в паспорте не отличались. Звали ее Катериной Лебедевой. Она была осуждена по какой-то бытовой статье, правда мои соседки не могли сказать, по какой конкретно. Катерина жила вместе с полковником, и конечно, на общих она не горбатилась. Она была премьершей театральной труппы стройки и блистала в Доме культуры Игарки.

Молва о ее актерском таланте и неписаной красоте доходила и до наших глухих краев. Говорили, что если Лебедева исполняла главную роль в спектакле в зоне, лучшие места в зале разыгрывали в карты. Коротким летом возлюбленной начальника дарили цветы; вольные и заключенные искали в полях незабудки и купальницы, рвали их и бережно обертывали в кусок газеты или бинт, а потом торжественно вручали актрисе во время поклонов. Иными словами, публика ее боготворила.

Интересно, по своей ли воле она с Юровским? Не подтолкнул ли он ее к сожительству, как поступают другие лагерщики?

А уж домыслам я, разумеется, не верила. Придумают черт знает что! Одна утверждает, что Юровский родился в семье видного революционера и приходится родным сыном небезызвестному цареубийце¹⁶, вторая — будто бы он и не инженер вовсе, а профессиональный чекист. Чушь!

— Что вы здесь делаете одна? — прозвучал за спиной низкий голос. — Распугали всех воздыхателей?

Сжимая в руках тканевую маску, под которой вспрело лицо, я стояла неподалеку от трапов и отдыхала. Я выпросила у бригадирши пару минут, чтобы переждать головокружение. Из-за таких вот редких приступов она нарекла меня «барынькой», и, собственно, нарекла справедливо. Стыдно было перед бригадой за свою немощность, но что ж теперь, подыхать ради проклятой выработки?

— Похоже на то. — Я повернулась к нему. — По крайней мере Вася обходит меня стороной.

— Мудрое решение с его стороны, — заметил он.

На обычно хмуром лице расплылась теплая полуулыбка. Очень похожая на ту, прежнюю.

— Доброе утро, Нина Борисовна.

— Здравствуйте, гражданин начальник, — отчеканила я по привычке, и тот сразу посмурнел.

Мы замолчали. Взгляд полковника аккуратно проскользил по мне, и меня снова понесло не в том направлении. «Может ли он вспомнить длину и изгибы ног под мужскими штанами, что велики мне на несколько размеров? А цвет волос под шапкой? О чем он думает? О том, как я подурнела? Как постарела?» Обида ужалила меня, и я немедля вытолкала саму себя из водоворота вопросов.

— Васька заслужил, — добавила я глухо. — Был бы деликатнее, нога осталась бы цела.

— Это верно, — согласился он. — Ссориться с вами опасно. Гриненко пришлось два дня в санчасти пролежать, так лихо вы его стукнули. Захромал ваш кавалер.

— Значит, в будущем не будет руки распускать.

Как непривычно видеть его при золотых, с васильковыми кантами и тремя звездами, погонах! Легкие светлые брюки, клетчатые рубашки и мягкие футболки, которые он носил прежде, исчезли. Вместо них — длинная, по середину икр, строгая серая шинель с двумя вертикальными рядами белых пуговиц, высокие черные сапоги и утепленная фуражка. От него слабо веяло одеколоном и чем-то еще, чем-то приятным, домашним, таким недоступным. В убогой зэковской робе я почти физически ощущала дистанцию между нами.

Видимо, он размышлял о чем-то похожем. Юровский посмотрел вдаль и покачал головой.

— Я не ожидал увидеть вас здесь. Где угодно, только не здесь. Не в лагере на Крайнем Севере.

— Поверьте, я тоже была удивлена нашей встрече.

Он кивнул.

— Вы на меня зла не держите? — не вытерпев, поинтересовалась я.

— За что? — нахмурился полковник.

— За то, как мы с вами… расстались в последний раз.

— Ах, это, — хмыкнул он, будто я сморозила глупость. — Нет. Всё давно в прошлом.

— Да, в прошлом…

Бригадирша кликнула меня, расхаживая по стройучастку. Я обернулась, чтобы выпросить еще минутку, но в том не было нужды — обнаружив рядом со мной начальника, бригадирша пробормотала извинения и тут же ретировалась.

— Вы приехали сюда из лесоповалочного лагпункта, да? — спросил Юровский, когда она отошла на достаточное расстояние.

— Что, смотрели мое личное дело? — усмехнулась я.

— Не смог сдержать любопытство. — Полковник улыбнулся одновременно виновато и хитро. — Что же, вы сидели там, в кругу, когда я приехал?

— Сидела, — ответила я. — Хотя я вас тогда не узнала.

Он выпрямился и озадаченно потер грубую щеку ладонью.

— Я что, так сильно изменился?

— Нет, просто вы были далеко, — солгала я.

— Вы тоже требовали разрешения на свидания с мужчинами? — спросил он как бы невзначай, отведя взгляд на трапы.

— Получается, требовала.

— Но при этом остались на берегу и на спектакле не присутствовали, — с иронией сказал он.

— А вам все обо всех известно, гражданин начальник? — вскинула я брови.

— Почти. — Юровский в смятении поправил фуражку, которая и без того сидела ровно. — Имена непричастных к бунту заключенных указаны в докладной от капитана Аброскиной.

Я мысленно поздравила себя с тем, что впервые в жизни причислена к мирным и покладистым.

— Голод и переутомление — вот мои главные враги, — заявила я, из глупого упрямства не желая слыть послушной. — Если бы женщины бунтовали из-за размера пайки или нормативов, я бы обязательно присоединилась к ним, не сомневайтесь. И еще отсутствие личного пространства действует на нервы…

Полковник ничего не ответил. Наверняка он слышал жалобы от заключенных не один триллион раз. Нытье давно наскучило ему.

— Покайся, сынок! — вырос откуда ни возьмись тот самый беззубый старик. — Пока не поздно, покайся! Бог да смилуется над тобой, отпустит тебе страшные грехи против рода человеческого! Вырвись из дьявольских пут, встань на путь истинный, обратись к Господу, и воздастся тебе…

— Ты что, старый пень, с первого раза не понял?! — прорычал начальник конвоя лейтенант Плотников, схватив деда за шиворот. — Щас мы тебя поставим на путь истинный — исправительно-трудовой!

— Полегче, товарищ лейтенант, — попросил Юровский. — Сделайте скидку на возраст.

Старика опять куда-то повели. Он не сопротивлялся и преспокойно шел за солдатами, в дороге выкрикивая напутствия заключенным. Те отвечали ему, называя почтительно Василь Иванычем.

— Вы уехали из двадцать пятого в октябре? — сменил полковник тему.

— Так точно.

— Всего месяц прошел… — Он замялся. — Слушайте, я догадываюсь, как тяжело заключенным даются переезды. И все-таки. Как вы отнесетесь к тому, чтобы снова уехать в другой лагпункт?

— Куда вы хотите меня отправить? — опешила я.

— В Ермаково, новый административный центр стройки. Скоро туда из Игарки переместится все наше управление. В Ермакове открыли три лагпункта, мы потихоньку заполняем их.

Юровский прочистил горло.

— Правда, вместе с базой вы смените и работу, — предупредил он.

— Ну что ж, — взвилась я, начав загибать пальцы, — лес я валила, гравий добывала, полотно отсыпала, снежные заносы разгребала. Валяйте, мне по плечу всякая мужская работа. Куда на этот раз? В путевую бригаду? На завод? Рельсы выпрямлять? Стройматериалы разгружать?

«Сейчас он прижучит тебя за дерзость, и поделом», — проворчал самый рассудительный внутренний голос.

Не прижучил, однако. Юровский приглушенно засмеялся, забавляясь моим острым языком. В груди от этого знакомого бархатистого смеха разлилось приятное тепло. Глаза полковника зажглись и засияли, ослепляя меня своей улыбкой.

— Нет, — выдавил он сквозь смех. — Я поступлю как настоящий мужчина и отправлю женщину на кухню.

— А если серьезно?

— Я серьезно. — Он справился с собой. — В Ермакове нужен помощник для поваров. Хотите место занять?

Помощник! Для поваров!.. У меня дрогнули коленки. Но восторг быстро испарился — я не задержусь на кухне и снова окажусь на общих.

— Я никогда не работала в столовых, — с искренним сожалением отказалась я. — Если вам надо перетравить народ моей стряпней, тогда да, сгожусь…

— Нет, будьте столь любезны, оставьте мне строителей живыми, — попросил начальник, и на его щеках заиграли ямочки. — Готовить вам не придется. Мы ищем судомойку, которая в свободную минуту будет исполнять мелкие поручения от поваров. Справитесь?

Я боялась, что он разыгрывает меня. Кухня! Это не мечта, нет… Это настолько недосягаемо, что попросту не имело права быть мечтой. Особенно для женщины, которая только начала отбывать срок и числилась на общих. Кухня считалась одним из самых привилегированных мест в лагере, поскольку ее работники имели доступ к местному сокровищу — еде. Туда попадали либо профессиональные кулинары, либо по блату. Куда там аптекобазе, куда прачечной — до царицы-кухни!

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

15

Фикса на блатном жаргоне — золотая или серебряная коронка на зубе.

16

Речь идет о Якове Юровском — революционере, руководителе расстрела последнего российского императора Николая II и его семьи.