Произвол

Евгения Кобальт

1937 год. Дочь прокурора СССР Нина Адмиралова влюбляется в человека не из своего круга – Андрея Юровского. Однако отец выступает против их романа и заставляет дочь расстаться с возлюбленным.Спустя 12 лет Нина и Андрей снова встретятся, но уже при других обстоятельствах. Строительство Трансполярной магистрали. Политическая заключенная и начальник лагерей. Неужели от того Андрея, которого любила Нина, не осталось и следа? И как этот новый Юровский поступит с той, которая когда-то его отвергла? Книга содержит нецензурную брань.

Глава 1

Июнь 1949 года

Я сидела на низком пуфике и со скукой рассматривала платье, висевшее на ручке шкафа. Оно было сшито из плотной коричневой ткани в белую крапинку. Юбка-клеш должна была строго прикрывать колени, шелковый поясок — туго схватывать талию. На груди вырез лодочкой. Элегантно, стильно и деловито — то, что нужно для изысканного ужина в компании начальника мужа. А не для поездки за город в знойный день.

— Дорогая, это платье подойдет гораздо лучше, — упорствовал супруг. — Примерь. Увидишь, как тебе идет.

Я проводила грустным взглядом короткое хлопковое платье в бело-зеленую полоску, которое он спрятал в недрах шкафа, и послушно взяла вешалку с коричневым в крапинку. В защиту мужа отмечу, что обычно он не копался в женской половине гардероба и полностью полагался на мой вкус. Но все менялось, когда дело доходило до важного приема. Тут уж ничего не попишешь — иди и подавай наряд на утверждение. Одежду мы подбирали очень скрупулезно, в зависимости от обстановки. Например, в гостях у генерал-лейтенанта Большегубского нельзя было носить декольте и укороченные до колен юбки — его жена презирала в женщинах любой намек на откровенность и не упускала возможности нарочито громко посетовать на падение нравов; впрочем, каждая из дам, которую Большегубская пыталась устыдить, понимала, что стареющая генеральша просто ревновала мужа к молодым красавицам. В доме Еремеева, замминистра здравоохранения, наоборот, осуждалась излишняя чопорность, особенно среди девушек в самом что ни на есть соку. Закрытые наглухо, от шеи до пят, платья якобы вызывали у Еремеева ассоциации с неприемлемой в советском обществе буржуазностью. Удобная отговорка, чтобы бессовестно таращиться на полуобнаженных женщин.

Замужем я 10 лет. За этот срок можно научиться безошибочно распознавать настроение супруга. Вот он неопределенно качает головой — значит, готов сдаться, нужно только маленько поднажать; если же он понизил голос и поджал губы, значит, штурм крепости бесполезен.

Считав его красноречивые сигналы, я сложила оружие. Раз выбор мужа пал на коричневое в крапинку и рот при этом сложился в тонкую ниточку, выходит, он снова хочет произвести впечатление на своих коллег и приятелей, которые собирались сегодня на загородной даче. Иначе к чему сей маскарад?

Я прикинула, через сколько минут после выхода на жару взмокну в этом орудии пыток — примерно через одну, — однако послушно начала переодеваться. Узкие бретельки домашнего платья скользнули с плеч. Муж вскочил с кресла, точно ошпаренный.

— Тебе в дорогу понадобится еще одна сумка, верно? Я принесу, — сказал он и опрометью выбежал из комнаты.

И так каждый раз, кисло подумала я. Каждый раз он удирал, когда я раздевалась. Одиннадцать месяцев, если мне не изменяет память? Да, почти год, как мы не были близки. Хотя до сих пор спали в одной постели, поддерживая иллюзию благополучной семейной жизни.

Мы с Сергеем Загорским встретились спустя два года после расстрела отца, когда я уже забыла, кто он и как он выглядит. Опала Адмираловых очень больно ударила по мне. Помимо второго родителя, я потеряла имущество, все папины сбережения, перспективы на будущее и расположение наших влиятельных друзей. Смерть отца и падение с высоты в низину стало тяжелым испытанием для моего незрелого, эгоистичного ума. Я не умела заботиться о самой себе, зарабатывать на хлеб и пробивать себе дорогу в жизнь. Дрожа в отчаянии, зачахшая от скорби, я устремилась к соседям, к нашим любезным, открытым всем и вся соседям, они же опускали глаза, говорили что-то о ремонте или скором отъезде, приносили свои извинения и поспешно хлопали дверью. Убитая горем Мария предложила мне пожить вместе с ней, но я отказалась — не посмела я вешаться ей на шею, когда на ее шее уже висела больная, возможно умирающая, мать. Через два месяца после отца арестовали и саму Марию.

И лишь одна из моих знакомых в Усове, старая брюзга Ольга Петровна, прежде не упускавшая случая поучить меня уму-разуму, поворчать попусту или просто каркнуть так, чтобы заткнулась, — вот эта самая ненавистная мне Ольга Петровна раскрыла двери нараспашку и приняла меня, как родную дочь. Она дала мне пообвыкнуться, переварить потрясшие меня вести, а затем мягко подтолкнула к самостоятельной жизни, как выпускают из клетки оправившегося после перелома лапы дикого зверя. Настала пора взять себя в руки и начать учиться.

Адмираловское дело погрохотало и минуло, словно штормовая туча. Я тогда, пребывая в наивном неведении, еще не понимала, что обязана своему спасению кому-то из папиных знакомых в НКВД, которые не смогли уберечь его, но позаботились хотя бы о его единственной дочери. Жизнь перевернула страницу и приступила к новой главе. Отныне прокурорская дочка снимала за гроши скрипучую раскладушку в убогой комнате, обманывая других жильцов дома, будто приходится хозяйке Ульяне Алексеевне племянницей, и, поскольку ей кровь из носу нужно было раздобыть деньги на еду и койко-место, она начала искать приличную работу. Но приличная работа не желала искать прокурорскую дочку, так что ей пришлось устроиться почтальоном. О какой изнурительный, монотонный труд! Сколько сил он высосал из меня, заменяя энергию и творческие порывы унылой пустотой! Долго не протяну, ни за что не протяну, повторяла я из раза в раз, заталкивая письмо в отверстие почтового ящика, и промозглый ветер добивал меня, кусая под изношенным пальто. Дома было не многим лучше: раскладушка моя стояла в крохотном закутке, отделенном от остальной комнаты шкафом, и по ночам я слушала, как Ульяна Алексеевна разговаривает сама с собой во сне либо пьет водку на пару с соседкой Тамарой Дмитриевной. Вообще, хозяйка у меня была женщиной пьющей.

Но месяцы шли, и я, поднаторев, смирилась. Механизм мой заработал слаженно. Днем я училась, вечером разносила почту, и все как-то само собой образовалось. Впереди замаячили прежние мечты и планы, просто теперь для их достижения надо было приложить больше усилий, чем прежде, под уютным кровом родительского дома.

Я тащилась по сумеречной Покровке со своей огромной сумкой, набитой конвертами, и вяло озиралась по сторонам. Придерживая солидный кожаный портфель, Загорский шел мне навстречу.

— Нина! Вы ли это! — воскликнул он, приподняв каракулевую шапку.

Я сухо отвечала на сыпавшиеся вопросы, полагая, что сыплются они из вежливости и что Сергей скоро распрощается да отправится по своим делам. Но прощаться он не торопился. Загорский живо интересовался тем, чем я занималась последние два года (он, как выяснилось, думал, будто я уехала к тетке в Минеральные Воды), выразил глубокие соболезнования по поводу кончины отца, слукавил, что я необыкновенно похорошела, и в конце концов широко, тепло улыбнулся, растопив мое всегда холодное к нему сердце.

«Он не столь плох, как ты привыкла думать», — раздался в голове назидательный голос отца. Припомнив папин совет, я присмотрелась к Сергею повнимательнее и уже не нашла того отталкивающего невзрачного человека, с которым общалась на даче. Стоявший передо мной мужчина был симпатичен, правда, среднего роста, до меня он чуть не доставал. Глаза желтоватые, кожа тонкая. Светло-русые волосы поредели, предвещая залысину на макушке. Он был строен, точнее, жилист. Позже я узнала, что Загорский фанатично поддерживал физическую форму в спортивном зале и соблюдал жесткую диету, не позволяя себе излишков.

Сережа делал вид, будто ему неведомо о перипетиях в моей жизни, он во что бы то ни стало оставался джентльменом и ухаживал за мной со всей присущей ему обходительностью. Мы ходили на балет, на оперу, в картинные галереи и рестораны. Вкусы наши в большинстве своем совпадали. Мы читали одни и те же книги, слушали одну и ту же музыку, смотрели одни и те же фильмы, и создавалось впечатление, будто мы нашли друг в друге частичку себя самого. Я ощущала себя поистине влюбленной — то ли из-за внезапно открывшейся мне привлекательности и доброты Сережи, то ли из чувства благодарности за спасение от тяжелой работы и бедности, то ли из-за банальной потребности в друге, неясно, в любом случае, когда он спросил, хочу ли я выйти за него замуж, я чистосердечно сказала «да».

Первое время после свадьбы он был очень пылким. Сережа устраивал мне спонтанные романтичные вечера, являлся домой с шикарными цветами без какого-либо повода, дарил украшения с драгоценными камнями и щедро сыпал комплиментами. Он мало пил, не курил, не кутил. Связи его были столь обширны, что найти знакомых можно было в любом городе и ведомстве; Загорский был со всеми учтив и доброжелателен, но тесно он ни с кем не дружил. Выходя из квартиры, я ловила на себе завистливые взгляды соседок, в сознании которых Загорский прочно укрепился в статусе «идеальный мужчина».

Поначалу он с нетерпением ждал ночи. В постели был очень нежным и последовательным. Мне это нравилось, а потом приелось. Так бывает, если секс становится обыкновенной процедурой в распорядке дня наряду с чисткой зубов и принятием душа, то есть если им нужно заниматься по определенной схеме, в определенных позах и в определенное время. Я пробовала соблазнить его вне нашего выверенного по минутам графика, раскрепостить, обернуть близость в игру; Сережа поддавался, но с ленцой, он смущенно покашливал и тушевался. Вскоре мне осточертело домогаться собственного мужа. Приставания сошли на нет, и через пару лет наша интимная жизнь превратилась в редкое выполнение супружеского долга. Тогда же я стерла пыль с глаз и разглядела недостатки супруга.

Говорил он быстро, скорее тараторил. Не ходил, а рысил. Он спешил всегда, даже во время обеда или чтения газеты, — терпеть не мог впустую потраченных минут. Пока я делала нехитрую утреннюю гимнастику, он успевал принять душ, побриться и одеться к завтраку. Когда я заканчивала первое блюдо, он откладывал нож с вилкой и вытирал рот. Пока я делала заказ портнихе, он мог съездить на работу, провести совещание, вернуться домой и разобрать кипу бумаг в кабинете.

Загорский имел дурную привычку пристально наблюдать за собеседником, уставившись ему прямо в глаза. Казалось бы, все так и поступают — смотрят на того, с кем разговаривают; но Сережа впивался, словно погружался в самые проникновенные мысли. Это смущало, а порой и вовсе раздражало. Я нашла выход из ситуации и просто отводила взор на первый попавшийся предмет интерьера.

Немного погодя я поняла, что и Сереже кое с чем в нашем браке приходилось мириться. Только в отличие от меня — особы прямолинейной — он скрывал недовольство, по крайней мере не заявлял о нем в открытую. Загорский не выносил вспыльчивости, а этого добра у меня хоть отбавляй. Упертый, взрывной характер слегка утихомирился с возрастом, но временами входил в кураж и показывал себя во всей красе. В такие моменты лицо мужа страдальчески искажалось и он старался как можно скорее ретироваться на работу или в спортивный зал — там чувствовал себя в безопасности, как под крышей в град. Меня же после долго мучили угрызения совести, не меньше, чем запойного пьяницу, который протрезвел и осознал, каких бед натворил во хмелю.

Зато по бытовым вопросам мы никогда не ссорились. Сережа пользовался обслугой дома и не привлекал меня к домашним хлопотам.

Первый раз он упомянул о детях на годовщину свадьбы. С тех пор эта тема то и дело всплывала в разговоре: перед сном, за обедом или по дороге в гости. Я тоже хотела ребенка, но никак не могла забеременеть. Обеспокоенный муж предложил обратиться к врачу (доктора он выбрал лучшего из лучших) и выяснить, в чем проблема. А проблема действительно была. Впереди ждало долгое, болезненное лечение, но мы оба верили, что именитый врач сделает невозможное. Однако чуда не произошло. Страшный диагноз — бесплодие — окончательно умертвил общую мечту. Загорские более не должны были выплачивать унизительный налог на бездетность³; когда люди узнавали о нашей проблеме, то немедленно строили мину, достойную скорбящей вдовы; и тем не менее все это были пустяки по сравнению с грядущими десятилетиями, лишенными родительского счастья.

В 1941 году Сережа получил должность заместителя заведующего секретариатом Совета народных комиссаров СССР и одновременно стал помощником уполномоченного Государственного комитета обороны по снабжению Красной армии Анастаса Микояна. В октябре, спасаясь от наступающих на Москву немецких войск, мы уехали в эвакуацию. Иностранные дипломаты, члены Политбюро и Комитета обороны, часть Правительства и труппа Большого театра прибыли спецпоездом в Куйбышев⁴. Туда же направились информационные агентства, Госплан, часть аппарата ЦК ВЛКСМ и многие другие учреждения. Уже в январе 1942 года мы вернулись в Москву.

Я тоже не осталась в стороне от войны и пошла работать медсестрой в Первую градскую больницу, где располагался госпиталь для тяжелораненых бойцов. Свой крест я несла через силу. Пока другие сестры вкладывали в уход за больными душу и, полные сострадания, тайком утирали слезы по какому-нибудь солдату с трогательной судьбой, я сдерживала тошноту при виде гниющего мяса и запаха крови с потом, уклонялась от смертельно раненных и чуть ли не ревела зверем на операциях. Но нет, я не жаловалась и не уходила. Куда моим капризам — до горя людей, которым повезло в тысячу раз меньше, которым нужно было хоть немного облегчить адские муки?

Сережа, о моем отвращении, разумеется, не ведавший, гордился успехами жены в больнице. Сблизившись с главным редактором «Правды», он попросил его упомянуть благородство и самоотверженность Нины Загорской в статье к Восьмому марта. Текст воспевал трудящихся женщин — фронтовиков, врачей, колхозниц, рабочих заводов, — и, конечно, главный редактор не проигнорировал просьбу важного человека, посвятив его супруге целых три предложения (на два больше, чем санинструктору, вытаскивавшей раненых с поля боля прямо под свистом пуль). «Героические дочери советского народа», — провозглашал заголовок той праздничной статьи. Муж вырезал ее, вставил в рамочку для фотографий и бережно хранил на столе в домашнем кабинете.

В 1944-м он получил трехкомнатную квартиру на пятом этаже дома на Берсеневской набережной. Как только не называли в народе это здание: «этап ГУЛАГа», «дом предварительного заключения», «братская могила», «кремлевский крематорий». Жуткую славу оно заработало в 1937—1938 годах, когда огромную часть жильцов, принадлежавших к верхушкам власти, расстреляли или репрессировали. И хотя с тех пор прошло много лет, страх все равно клубился в здешнем воздухе.

Я не сомневалась в том, что чекисты продолжали слушать разговоры и следить за квартирантами «дома предварительного заключения». Они могли притворяться консьержами, поварами, уборщиками. Да мало ли на что им хватит фантазии? А какие там были тонкие стены! Будто картонные! Нам не раз приходилось быть свидетелями чужих перебранок.

Сережа волновался, переезжая в знаменитый «крематорий», мне же было безразлично. Чтобы оказаться под следствием, необязательно жить в конкретном здании, не так ли? Ведь папу госдача не спасла?

Война закончилась, жизнь потихоньку возвращалась в привычное русло. Скрывая ликование, я сняла белый халат и уволилась из Первой градской больницы, а главный врач, утаивая сарказм, выразил мне свою глубочайшую признательность за неоценимый труд. Муж предложил пристроить меня в Московский горком партии, но я категорически отказалась. Это привело к нашему первому и единственному крупному скандалу, растянувшемуся на недели. Сережа настаивал, чтобы я делала карьеру в партии, а я не желала становиться частью существующей в нашей стране системы. Прикладывать руку к обожествлению вождя? Закрывать рты городским газетам, диктовать им, о чем им сообщать на своих страницах и в каком тоне? Отличать партийных от беспартийных, давить на последних и притеснять их? Кошмарить пары, которые решили разойтись, копаться в их грязном белье, ломать их судьбы, отказывая в разводе? И, конечно же, свидетельствовать против собственных коллег, которые угодили в клешни органов госбезопасности! Нет уж! Какую бы работу ни повесили на меня в горкоме, я не стала бы ее выполнять. Для меня это означало замарать руки.

После долгих уговоров, криков и взаимных укоров тема была закрыта. Я устроилась в книжное издательство и тем самым сохранила свою совесть чистой.

Загорский получил орден Ленина и должность заведующего секретариатом Совета Министров СССР. Нам предоставили квартиру четырьмя этажами выше. Да, передвижение по этажам дома происходило параллельно с передвижением по службе. Нынче мы видели из окон не трубы ТЭЦ, а Берсеневскую набережную с Москвой-рекой. Я завязала белый поясок на талии. Муж вернулся в комнату.

— Ты великолепна, — сказал он.

Сережа вытянул вперед руку, как бы приглашая меня пройтись по комнате и продемонстрировать ему платье. Мои босые ноги беззвучно ступали по узкой ковровой дорожке, пока я направлялась к окну. Он не сводил глаз — только не с колышущейся юбки и не с выставленной вперед груди, а с узких загорелых щиколоток. Именно они обескуражили Сережу, когда он встретил меня в музыкальном зале госдачи Адмиралова. Полагаю, щиколотки были едва ли не единственным участком моего тела, который все еще вызывал в нем безграничный восторг.

Изображая дефиле манекенщицы, я вышагивала по гостиной, как по подиуму. Из-за бьющего в окна солнечного света ткань платья блестела; в завитых прядях, обрамлявших лицо, играли блики. Я дошла до столика, на котором стоял телевизор КВН-49⁵ с крохотным экраном и большой увеличительной линзой, и остановилась. Поворот тоже получился манерным: с прямой спиной, вытянутыми стопами и мягкой полуулыбкой.

Муж выпалил все пришедшие ему на ум комплименты, а льстец из него был недурной — умел умаслить любого. Засмеявшись, я перестала кривляться. Сережа подвел меня к напольному зеркалу и встал рядом, приобняв за талию. Он тоже оделся как на парад — в белую рубашку и безупречно скроенные темно-синие брюки. «Вспотеем вместе», — шутливо позлорадствовала я. Впрочем, возможно, и не очень шутливо. Этим вечером была намечена игра в теннис, и я надеялась, что хотя бы во время матча смогу отдышаться в легком теннисном костюме.

Когда сборы закончились, Сережа подхватил сумки и закрыл квартиру. На стоянке дома нас ждал служебный ЗИС-110 черного цвета. Муж бросил поклажу в багажник и кивком поприветствовал охранников, патрулировавших внутренний двор с собаками.

— Здравствуйте, Сергей Яковлевич, Нина Борисовна! — хором поздоровались служивые, преисполненные почтения.

Загорский завел автомобиль и выехал за ворота, отгораживавшие высотку⁶ от общественного пространства. Наплевав на прическу, я опустила стекло на дверце машины до упора и вдохнула свежий воздух. Мы понеслись прочь из Москвы в сторону Рублево-Успенского шоссе, в столь знакомом мне с детства направлении. Сердце трепетало, чувствуя близость Усова.

Спустя полтора часа мы прибыли в Жуковку и подкатили к воротам госдачи, принадлежавшей министру госбезопасности Михаилу Громову. Это была самая огромная усадьба из всех, что я когда-либо видела, а видела я, без преувеличения, немало. Она занимала около 20 гектар земли — немыслимую, необъятную площадь. В самом сердце территории располагался одноэтажный каменный дом сливочного цвета с зеленой крышей. Выполненный в стиле классицизм, с треугольным фронтоном, колоннадой, большими окнами и мраморной фасадной лестницей, он больше походил на дворянский особняк, нежели на дачу советского чиновника, разве что уступал тому в монументальности. Неподалеку от дома тихонько журчала вода в фонтане. Имение окружал зеленый парк, за которым ежедневно ухаживали многочисленные садовники. В оранжереях и парниках штат слуг выращивал овощи и фрукты; у маленького пруда, облагороженного вдоль берега разноцветной галькой, содержали фазанник и курятник; в погребе хранились коллекционные вина. Впечатленная размахом, я подумала: непрост должен быть этот Громов. Ох непрост!

Генерал-полковник обожал собирать у себя шумные компании, особенно летом — на свежем воздухе. У него гостили члены Политбюро, дипломаты, военачальники, эмвэдэшники, певицы, танцовщицы и актрисы, литераторы и музыканты. Порой Громов устраивал на даче показы новинок отечественного кинематографа — для этого у него имелся специальный зал с большим экраном. Бывало, в усадьбе проходили лошадиные скачки.

К госдаче поочередно заезжали автомобили, и приглашенным даже пришлось немного потомиться в пробке. Когда настал наш черед, Сережа проворно вырулил во внутренний двор и остановился. Мы вылезли наружу. Жара полыхнула мне в лицо, и я замахала рукой в тщетных попытках охладиться. Платье мигом стало тяжелым, непроницаемым, тесным.

Паренек в белых перчатках забрал у мужа ключи и сел на водительское кресло, чтобы припарковать машину.

Начало игры было запланировано на 17 часов; пока же гости отдыхали за белыми деревянными столиками, расставленными в тенистом саду. Мы приблизились к хозяину дачи. Он как раз закончил рассказывать какую-то уморительную, судя по громкому хохоту окружающих, историю.

— Товарищ Громов, день добрый, рад встрече! — поприветствовал Сережа.

Министр оторвался от собравшихся вокруг него чекистов. Он бегло изучил лицо мужа, вспоминая его имя, а затем протянул руку.

— Загорский, как же, как же, — отозвался Громов, крепко сжав ладонь Сережи. — Добро пожаловать.

«Черт, а слухи правдивы», — сделала для себя открытие я. Министр был чудо как хорош. Крепкого телосложения, с карими глазами, светлыми волосами, напоминавшими оттенком лен; курносый, пухлощекий. Лицо живое, приветливое, любопытное. Как-то сразу стало ясно, что он — редкого сорта кутила, игрок, непоправимый прожигатель жизни. Михаилу Абрамовичу на вид было около 45 лет, но годы разгула нисколько не изуродовали его, он оставался все так же красив, свеж и полон сил.

Громов поправил воротник серой гимнастерки и перевел взгляд на меня. Бровь его лениво изогнулась.

— Позвольте представить вам мою жену Нину, — тут же нашелся Сережа, положив ладонь мне на поясницу и мягко подтолкнув вперед.

О, выставлять меня было излишним. Взор генерал-полковника прошелся по мне, не упуская ни единой детали: ни обтянутой узким поясом талии, ни полутени на лице, брошенной соломенной шляпкой, ни выбившихся каштановых прядей, ни золотистого загара. От внимания не ускользнули и нежные руки с длинными пальцами, один из которых обхватывало золотое кольцо — точно такое же, как у Сережи.

— Очаровательно, — изрек Громов.

Вложив в следующий жест всю свою галантность, он склонился, взял мою руку и поцеловал тыльную сторону ладони. Прикосновение его губ было легчайшим, как дуновение бриза, и носило исключительно формальный характер, но воздействовало оно совершенно гипнотически. Что за дамский угодник! Мне резко стало еще жарче.

— Вы играете в теннис, мадам?

— Нечасто, — ответила я, восстанавливая дыхание, — но сегодня попробую снова взяться за ракетку.

В карих глазах мелькнуло одобрение. Сережа рассмеялся.

— Не слушайте ее, Михаил Абрамович: Нина великолепно играет в теннис, — произнес он с гордостью. — Она очень метко бьет. Если настроилась на победу, ее трудно обыграть.

— Вот как, — протянул министр с плутовской ухмылкой. — Я и сам азартен. Сыграете со мной партию, Нина?

— С удовольствием, — откликнулась я, опустив голову.

Громов хмыкнул и отпил из бокала воду с лимоном, мятой и льдом. Компания мужчин за его спиной расшумелась, ввязавшись в спор по поводу дальнейшей судьбы «Москвича»: один с пеной у рта доказывал, что годовые объемы продаж уже не смогут существенно вырасти, другие уверяли, что советские люди скоро оправятся после войны и тогда «Москвич» станет первым народным автомобилем, как оно и было задумано изначально. Громов отстраненно смотрел в свой бокал, но однозначно внимательно их слушал и отвлекся только тогда, когда из-за его спины вынырнула женщина. Она нежно тронула локоть Михаила Абрамовича и что-то шепнула ему на ухо.

— Познакомься, дорогая, — кивнув, сказал он ей, — Сергей Загорский с супругой Ниной. Товарищи, это моя драгоценная жена Антонина.

Громова снисходительно улыбнулась нам и моментально потеряла интерес, пропустив мимо ушей все слова после «познакомься». Она переключилась на более важные с ее точки зрения вещи — следила, насколько быстра и учтива обслуга, подающая напитки, рассосалась ли пробка на въезде и приступили ли к сервировке обеденных столов. Нетрудно было догадаться, что ей давно осточертели бесконечные потоки имен, лиц, должностей, приветствий и тостов, и все же она берегла репутацию идеальной хозяйки и любящей жены, а посему сохраняла внешнюю учтивость. Манеры ее были безупречными, как и подобает светской женщине.

У Антонины было узкое лицо, большие глаза, четко вычерченные смоляные брови и крупный, с горбинкой, нос; впрочем, этот нос ее не портил, а может быть, даже придавал ей некую изюминку. На прием она надела голубое платье с объемными рукавами-фонариками. Каре было уложено волнистыми прядями, маленькие ножки обуты в туфли на высоком каблуке.

— Жду вас на корте, — напомнил Громов и напоследок рассмотрел меня сверху донизу, будто экспонат в музее.

Я покраснела, а он аж засиял от удовольствия — похоже, решил, что взволновал меня. На самом же деле я возмутилась столь открытому, бесстыдному любопытству к замужней женщине. Мельком проверила Сережу. Здесь ли он? Не отошел ли?

Вскоре мы всей толпой переместились на возвышенность, где раскинулся теннисный корт. Солнце меж тем поостыло. Зрители расселись на трибунах, и официанты петляли между ними, предлагая то холодные коктейли, то зонты, то пепельницы. Открывал игры, разумеется, хозяин дачи. Он сыграл сначала со старшим майором госбезопасности Савицким, потом с кинорежиссером Сафроновым, и каждый из них ему уступил, причем уступил без особого сопротивления, так что оба матча пролетели до скукоты скоропостижно. Громов и устать-то толком не успел. И бил-то абы как…

Когда судья объявил вторую победу, впечатленная публика вскочила и стала рукоплескать стоя. Гордый собой министр раскланялся, как артист на сцене. Отдохнув несколько минут, он нашел меня глазами и мотнул головой в направлении корта.

Я переоделась в раздевалке в теннисный костюм, сделала быструю разминку и вышла на площадку. Громовы болельщики уже вовсю предвкушали третье поражение и, судя по всему, были не прочь потихоньку выдвигаться обратно к дому, на ужин. Судья выдал мне ракетку, отвернулся и собрался было удалиться на свою позицию, но я его остановила.

— Что-то не так? — спросил подошедший сзади генерал-полковник, исподтишка лизнув мою талию пальцами.

Я вздрогнула от неожиданности. Он лукаво сощурился.

— Нет ли другой ракетки? — осведомилась я, осторожно отодвинувшись от него. — У этой слишком слабое натяжение.

Громов удивленно засмеялся и подмигнул судье. Тот многозначительно приподнял брови. Министр забрал у меня неугодную ракетку, достал нужную, с жесткой натяжкой, и, для виду постучав мячом об землю, протянул мне. Я поблагодарила его и перешла на свою сторону корта. Подняв руку, судья свистнул, и сет начался.

Я не собиралась проигрывать, как Савицкий с Сафроновым, я настроилась на победу и выкладывалась по максимуму, не щадя себя. Куда этим ленивым, неуклюжим, отрастившим бочонок на животе мужчинам до меня — легкой в движении, невзирая на высокий рост, натренированной, горячей крови женщине? Там, где они переваливались, кряхтя и борясь с одышкой, я неслась, прыгала, била со всей дури, и публика, несколько приунывшая от предсказуемости первых матчей, оживилась.

Громов тоже собрался, подстроился под темп. Он явно не ожидал встретить во мне равного соперника. Наша игра превратилась в настоящую схватку, и счет, возможно, так и застыл бы на нулях, если бы Громов не допускал одну и ту же ошибку — он позволял себе отвлекаться. Вот он готовился к моему удару или разминался для подачи, а сам, донжуан, смаковал, пожирал меня глазами. Теннис отступил для него на второй план. Громов фокусировался не на моей позиции, а на моих формах. Костюм на узких плечиках с короткой юбкой-шортами облепил тело, как вторая кожа, но если бы не масляный мужской взгляд, я бы не увидела в этом ничего откровенного. Теперь же я ощущала себя голой, выставленной перед ним напоказ.

В первом сете я выбилась вперед со счетом 6:3. Прозвучал сигнал к перерыву. Я отошла к столику и приняла из рук услужливого официанта стакан воды. Машинально покосилась на мужа — он смотрел матч с трибун, — и замерла, так и не сделав глоток.

Сережа не выглядел столь напряженным с тех пор, как единственный раз получил выговор на работе. Как он тогда переживал! Заперся в кабинете и ходил туда-сюда, игнорировал меня, не ответил на звонок от сестры, хотя души в ней не чаял, и извел самого себя в спортзале. Жесты его были нервными, мина — хмурой. То его паршивое настроение я запомнила на всю жизнь. И сейчас Сережа глядел исподлобья, горестно вздыхал, перекладывая одну ногу на другую, так что я тотчас догадалась: дело дрянь…

Следующие два сета я проиграла с разгромным счетом. Зрители свистели, хлопали в ладоши, расхваливая мастерство Громова и его немыслимую выносливость, позволившую отстоять три партии подряд — в том числе последнюю, долгую и напряженную. Некоторые люди сбегали с трибун, чтобы пожать ему руку и засвидетельствовать свое восхищение лично.

Министр действительно порядком запыхался. Утолив жажду, отдышавшись, он пригласил на корт следующих игроков и подошел ко мне.

— Чем я заслужил такую награду? — пробормотал он мне на ухо.

— Не понимаю, о чем вы, — соврала я, вытирая полотенцем взмокшие плечи.

— О святая невинность! — позабавился Громов, встав гораздо ближе, чем того требовали приличия. Я ощутила исходящий от него запах пота, перемешанный с одеколоном. — Сначала вы атаковали меня, как дикая кошка, а затем превратились в мурчащего котенка и позабыли, как подавать мяч. Вы играете со мной в какие-то игры, моя дорогая, и мне страстно хочется вас раскусить.

— Я играла с вами в теннис, Михаил Абрамович, и вы заметили бы это, если бы не пялились на мой костюм, — возразила я, смягчив грубость улыбкой.

— Ну вот опять — дикая кошка, — игриво ощерился он и удалился, когда на горизонте образовался Сережа.

— Великолепная игра, дорогая! — радостно воскликнул муж, поцеловав меня в щеку. От былой хмурости не осталось ни следа. — Ты ничуть не уступила Михаилу Абрамовичу в скорости и ловкости! Просто у него побольше опыта, и только.

— Он достойный противник, — скупо поддержала его восторг я.

К нам через толпу просочилась Наталья Тимофеевна, консультант Института марксизма-ленинизма. Сережино лицо моментально перекосилось. Эта мадам удручала его привычками растягивать слова, медленно двигаться и вообще не спешить по жизни — то есть всем тем, что было полной противоположностью его собственным привычкам.

— Вы та-а-ак резво бегаете, — молвила Наталья Тимофеевна, как в замедленной съемке. Сережа еле слышно вздохнул. — Я и в юности не носилась с подобной прытью, а вы уже далеко не девочка… Вы знаете, я предположила, буквально на долю секунды, будто вы сумеете обыграть товарища Громова. А он вон как повернул… Не оплошал, молодец, взял себя в руки… Уж не помню, проигрывал ли он когда-нибудь, тем более женщине…

— Товарищ Громов — достойный противник, — вспыхнув, повторила я и увела Сережу раньше, чем Наталья Тимофеевна снова открыла рот. Теперь она мне тоже не нравилась.

Когда стемнело, в саду, окружавшем дачу, включили фонари. Они окутали территорию приглушенным теплым светом. Заиграла ненавязчивая легкая музыка, всюду звенела вычищенная до блеска посуда, стучали низкие каблучки официантов, спускавшихся и поднимавшихся по мраморной лестнице то с полными подносами, то с пустыми. Оголодавшие гости стали рассаживаться за столиками под открытым небом, и обслуга засуетилась, пододвигая стулья, разнося блюда и принимая заказы по напиткам.

Нас с Сережей разместили неподалеку от четы Громовых. Истинная душа компании, министр не замолкал ни на минуту, отчего казалось, будто мы все попали в театр одного актера. Он объявлял новые тосты прежде, чем во рту остывала терпкость последнего глотка вина. Если он острил, гости смеялись навзрыд. Громов и танцевать пошел первым, пригласив свою невесть откуда появившуюся маленькую дочурку (как Сережа шепнул мне позже, его любимицу). Одетая в пышное сиреневое платьице, с бантами в белокурых волосах, девочка кружилась, плясала, держась за сильные руки отца, и таяла от удовольствия, когда взрослые аплодировали ей. Звали ее Лией. После танца она уселась рядом с папой и потребовала себе тарелку, игнорируя замечания матери о том, что дети сидят за другим столом.

— А я взрослая, — заявила Лия и по-хозяйски наложила себе жареного сулугуни.

Громов поднял очередной тост, в этот раз за свою милую проказницу. Затем он нашел среди гостей певицу и уговорил ее исполнить что-нибудь из своего репертуара. Лия, бросив сыр, побежала обратно на танцплощадку. Мать недовольно прошипела ей вслед, чтобы вытерла жирный рот салфеткой.

Чем дольше Громов прихлебывал коньяк, тем менее приличными становились его истории и тем больше задумчивых взглядов он бросал украдкой на меня. Мне, понятно, льстило неравнодушие генерал-полковника, как любой женщине льстит внимание любого мужчины, но поощрять его я не собиралась, тем более в присутствии его жены и ребенка, поэтому опускала безучастный взор в тарелку. Пустой флирт был мне ни к чему.

Муж мой, похоже, не чуял подвоха. Антонине, сидевшей по правую руку от Михаила Абрамовича, тоже было невдомек, что происходит. Она резала эскалоп на кучу крохотных кусочков и, неспешно поклевывая их, изредка добавляла к сказанному супругом какую-нибудь бессмысленную фразу, после чего вновь замолкала и углублялась в свои думы.

Задул холодный вечерний ветер. И хотя я выпила три — или уже четыре?.. — бокала вина, стало зябко. Покосилась на Сережу — он с волчьим аппетитом поедал цыпленка табака. Судя по румяным щекам, нисколечки не мерз. Вообще, он был не из мерзлявых, чего, увы, не скажешь обо мне.

— Пойду возьму накидку, — предупредила я, коснувшись его руки.

— Угу, — промычал Сережа с набитым ртом.

Я поднялась из-за стола и начала пробираться между столиков к дому. Люди к тому моменту успели изрядно опьянеть (еще бы, после такого количества тостов!) и образовать кружки по интересам; от одного доносились пошлые анекдоты, от другого — задушевные разговоры, от третьего — пламенные политические речи. Особо шумные мужчины комментировали прошедший вчера футбольный матч. Я поднялась по лестнице, зашла в холл и направилась к той комнате, где мы с Сережей кинули сумки.

Порыскав в вещах, я достала вязаную кофту на пуговицах и укрыла плечи, а заодно припудрила залоснившееся лицо. Повернулась, чтобы вернуться в сад, и застыла, обнаружив на пороге Громова. Он возник тихо, как призрак.

Громов вальяжно прошел внутрь и облокотился на стену. Он перекрестил ноги и еще раз смерил меня своим сальным оценивающим взглядом, словно выбирал к ужину гуся помоложе и пожирнее, того, у кого самое вкусное и нежное мясо. Немного подумав, он бесшумно прикрыл за собой дверь. К чему эти тонкости! Если бы дверь хлопнула, все равно никто бы ее не услышал среди пьяных криков, смеха и музыки!

Мы остались наедине в маленькой комнате без окон. В западне.

— Что вы здесь делаете? — недоуменно спросила я.

— Пришел убедиться, что вы не расстроились из-за проигрыша, — расплылся Громов в косой улыбке.

Какая она гипнотизирующая, эта его улыбка, пролетело у меня в голове. Сколько же девиц полегло из-за нее?

— Нисколько, — уверила я и двинулась к нему, намереваясь выйти.

Угадав мои намерения, Громов заслонил дверь собой. Ручка была надежно спрятана за его спиной, и он, сознавая собственное преимущество, торжествующе хохотнул. Я призвала все свое самообладание, чтобы не натворить глупостей. Нужно было немедля вернуться к мужу и забыть неловкое столкновение, как кошмарный сон. Только как проскочить мимо этой горы? Как попроситься наружу? Стараясь унять дрожь, я потянулась к ручке, но не тут-то было.

— Замерзли? — растекся его приглушенный, нарочито заботливый, интимный голос.

«Как же меня угораздило, мать твою за ногу», — прорычала я про себя.

Громов шагнул вперед и приобнял меня, растопырив пальцы. У него были очень горячие пальцы, я даже сквозь ткань их почувствовала. Кровь схлынула с моего лица. Я была застигнута врасплох. Совершенно обескуражена. До последнего я думала, что он всего-навсего баловался, самоутверждался, желал проверить, может ли еще вскружить голову молодой красивой женщине. Либо я ошибалась, либо самоутверждение зашло слишком далеко…

Главное — не поддаваться! Я принялась вырываться из объятий, однако он держал крепко-накрепко. Прильнув к моей шее влажными губами, Громов прошелся по ней смачными, медленными поцелуями. Теперь от него пахло коньяком и табачным дымом.

— Михаил Абрамович, что вы творите? — выдохнула я вне себя. — Пустите, прошу вас!

Громов только хмыкнул, не удостоив меня ответом. Он прильнул ко мне весь — жаркий, мощный и такой жаждущий, что внутри нет-нет да екнул отклик. Я дернулась снова, но и в этот раз безрезультатно.

— Ты меня зацепила, — заворковал Громов, тяжело дыша от возбуждения.

«Кричи! — советовала я себе. — Верещи во все горло, вопи о помощи!»

«Вздор, — возражал другой внутренний голос. — Чего ты добьешься? Он разве что разозлится и заткнет тебе рот».

«А если тебя услышит кто из гостей, сама и пострадаешь, — соглашался третий голос, самый рассудительный. — Измена министра — опасный скандал. Тебя же выставят крайней».

Крайней мне быть не хотелось, но и давать пьяному мужику в каком-то темном чулане — тоже. А если нас застанет Антонина? Или тем более Лия?.. А если Сережа надумает надеть свой пиджак? Нет, надо удирать, и поскорее!

Громов, времени не теряя, склонился к моим губам. Я запаниковала.

— Послушайте, вы, должно быть, выпили лишнего и не понимаете, что делаете… — тараторила я бессвязно. — Пустите же! Это останется между нами, просто, пожалуйста, дайте мне уйти!

— Верно, это останется между нами, — сухо сказал чекист, пытаясь уловить мой рот. Не получилось — увернулась.

— Михаил Абрамович, я замужем! — выпалила я. Может, совесть проснется, если произнести вслух? — За Сергеем Загорским. Вы забыли?..

— Да не скажу я твоему мужу! — вдруг переменившись, рыкнул он. — Что ты так трясешься?

Громов надвигался на меня — точнее, заставлял пятиться назад, — пока не припер к комоду. В копчик больно уперлась ручка ящика, под натиском сдавило грудь, и я вскрикнула. Ладони нагло легли ниже поясницы и принялись исследовать пойманную добычу. Он не церемонился, он беззастенчиво лапал меня, как лапают мужчины жен, подруг, проституток, но я не была ни первой, ни второй и ни третьей!

— Вы же сами женаты!.. — выдала я, вертясь юлой. Мне действительно стало страшно из-за собственной беспомощности.

— Ну да, — со скукой буркнул он.

Бесполезная попытка. Штампы в паспортах его не пугали.

— Здесь много людей, нас могут застать вдвоем…

— Все нажрались, никому до нас нет дела, — раздражался Громов. — Да что ж ты рвешься-то так! Угомонись!

Его не останавливало то, что я сжимаюсь, защищая бюст, что убираю его руки со своих ног, что без конца бормочу одно и то же: нет, нет, нет! Громов не добивался моего согласия, он шел напролом, и как только до меня дошла эта простая истина, внутри проснулся задремавший было зверь — тигрица, способная сражаться до самого конца.

— Нет! — рявкнула я, смыв жалобную маску с лица. — Я не хочу!

— Блядь, да что ж ты такая несговорчивая! — вскипел не на шутку Громов и заломил мне руки за спину. — Хватит! Меня ждут. Давай живее.

— Мне больно! — завизжала я, пусть мне и не было больно.

— Сама виновата! — был ответ. — Буду я еще тебя уговаривать! Волочиться за тобой! Взрослая же девочка… Раздевайся!

Юбка задралась к бедрам, обнажив кружевное белье. Где-то затрещали швы. Как резко Громов вспылил, так же резко он и смягчился, увидев мою наготу, и снова стал прижиматься, тереться, сглатывать слюну.

— Покажи-ка мне себя… — приговаривал он, облизываясь.

Гладил ласково, неожиданно ласково после столь грубого тона. В его руках будто бы включился режим, рассчитанный как раз для строптивых незнакомок, которые трепещут от страха, хлопают ресницами и нуждаются в нежных прикосновениях, чтобы расслабиться. Под воздействием этого чудодейственного режима я обмякла и откинула голову, подставляя шею. Послушно приоткрыла рот, когда он меня поцеловал. Позволила стянуть с себя вязаную кофту, расстегнуть пуговицы на платье, освободить грудь от бюстгальтера.

Встретились два взгляда — его самодовольный и мой томный.

— Вот так бы сразу, — промурлыкал Громов. — Умница.

Он усадил меня на комод. Я широко расставила длинные ноги, уперев туфли в ручки ящиков. Громов расстегнул молнию на брюках и попросил меня приспустить трусики. Я потянулась к животу, коснулась кружева, медленно потянула вбок. Он пристроился, не видя ничего, кроме распахнутых бедер перед собой, и тогда я, приготовившись, набрала в грудь воздуха и отбросила его от себя.

Слишком мощный удар. Громов удивленно охнул, качнулся и схватился за подлокотник дивана, чтобы не упасть. Перенервничала, перестаралась, надо было полегче…

— Дура! Ты что, рехнулась? — взревел он не своим голосом, побагровев от ярости.

Он восстановил равновесие не без труда — все-таки он прилично выпил и шатался на ровном месте. Воспользовавшись заминкой, я спрыгнула с комода и вернула бюстгальтер на место. Громов присел на диван, чтобы справиться с головокружением.

— Еще ни одна баба мне не отказывала, — процедил сквозь зубы хозяин дачи, потирая виски. — Что ты о себе возомнила?

Сердце делало одно сальто за другим. «Думай, Нина, думай, — давила я на себя. — Ищи способ, как не испортить с ним отношения, сгладь напряжение, заключи мировую».

— М-михаил Абрамович, послушайте меня, п-пожалуйста, — сказала я, заикаясь. — Я х-хочу вернуться к супругу. Я замужем.

Громов с остервенением шлепнул себя по колену.

— И? — вопрошал он. — Я бы уже заканчивал! Чего ты комедию устроила!

«Беги!» — хором подсказали все внутренние голоса. Я ринулась к двери, но Громов пока не совсем расклеился от выпивки, он перехватил меня. На сей раз его хватка была железной, агрессивной, оставляющей отметины. Этот человек определенно решил завершить начатое. Перестав контролировать свои действия, я внезапно для самой себя укусила его в предплечье.

И вновь не рассчитала силу! Министр истошно заорал, выругался и отпустил меня. На его коже заалел след от зубов. Точно, тигрица…

Я откинула дверь и выскочила в коридор. Вон, вон, на свободу! На люди, к безопасности!

К моему облегчению, никто нас не засек. Вообще, обслуга, снующая по дому весь вечер, сейчас странным образом испарилась, и это натолкнуло меня на тревожные мысли. К черту! Главное, что путь свободен. Задыхаясь, я кое-как застегнула пуговицы и поправила скомканную юбку.

— Сука, — донеслось из комнаты.

* * *

Сережа выпустил наружу заправленную в брюки рубашку и направился к раздвижной ширме. За перегородкой он скинул выходную одежду в бельевую корзину, открыл дверцу шкафа и достал длинный темно-зеленый халат. Выйдя обратно на середину спальни, затянул на узких бедрах пояс. Его домашние туфли звонко цокнули по дубовому паркету, когда он остановился.

— Нина, ты что, заболела? — метнул на меня муж подозрительный взгляд.

Я что-то нечленораздельно промычала, запустив пальцы в прическу.

— Просто ты всю дорогу была какой-то мрачной, — пожал плечами он. — Я и предположил: может, голова болит или еще что. Послать домработницу в аптеку?

— Не надо.

Я посмотрела на свое отражение в зеркале у туалетного столика. Лицо угрюмое, бледное. Губы опухли — я нещадно терзала их зубами весь вечер. Брови грозно нависли над глазами. На запястьях, там, где стискивал Громов, растеклись багровые пятна — предвестники синяков. Отцепив заколки, я распустила волосы, и они копной упали на плечи.

— Так что же, все хорошо? — спросил Сережа с надеждой.

— Нет, нехорошо! — пальнула я в ответ, целясь, конечно, не в него, а в пустоту, точнее в воображаемого министра госбезопасности.

Загорский нахмурился. Вот он, мой вздорный нрав, выполз на свет и ощетинился. И ведь спортивный зал уже закрыт… В минуты моей слабости или ярости Сережа становился скованным. Чувствуя себя не в своей тарелке, да и вообще не на своем столе и не в своей кухне, он изъяснялся натужно и отрешенно, через не могу. Он будто шел по темному заброшенному дому, слепо шаря ногой по полу и боясь оступиться, но не понимал, куда и зачем он идет и нужно ли ему, собственно, куда-либо идти или же можно наконец покинуть вселяющее тревогу жилище.

— Что произошло? — ступил-таки Сережа на порог заброшенного дома.

— Громов, — чуть погодя сказала я и сложила руки на груди.

— Громов? — не понял он.

— Он приставал ко мне.

— Когда? — опешил Загорский. — Где?

— Когда я ушла за накидкой.

— Ах вот почему ты вернулась такой взрывной! — озарило Сережу. — Я боялся, бокал разобьется — так ты им стучала, когда ставила на стол.

Меня кольнул стыд. Муж прочистил горло и приступил к долгой беседе.

— Теперь по порядку. Что именно он делал?

Я закатила глаза к потолку.

— А что обычно делает мужчина, когда хочет женщину, Сережа? Закрыл дверь, налетел на меня, ручонки распустил! Сказал, что все останется между нами, еще и торопил! Ишь, занятой какой! Лишь бы присунуть и свалить!

Бросившись к мужу, я показала ему свои красные запястья.

— Полюбуйся, какую красоту он мне поставил! Чего ты отворачиваешься? Смотри!

Загорский мельком посмотрел и устало, по-старчески так, опустился на софу. Давно я ему не устраивала буйных истерик; наверное, отвык. Он о чем-то сосредоточенно поразмышлял, разглядывая живопись и лепнину на потолке, я же пока ходила взад-вперед, уперев руки в боки.

— В итоге Громов… добился желаемого? — послышался его тихий голос.

— Нет, — поежилась я. — Конечно, нет! Ты что? Уж я-то за себя могу постоять. Я осталась верна тебе, Сережа. Не вздумай сомневаться во мне.

Я подошла к нему и нежно поцеловала в губы. Видно, клюнул. А я блефовала. Я отказала Громову не столько из-за любви к мужу, сколько из-за любви к себе самой. Да, настойчивость мужчины бывает приятна, и порой тело так и просит, чтобы его прижимали, упрашивали, буквально домогались… Но где игра, а где откровенный произвол? Могла ли я смириться с мыслью, что этот самонадеянный, всевластный человек, перешагнувший через все моральные нормы, получит меня вот так легко, вот так беспрекословно, как если бы заказал чашку чая в буфете или велел зажарить к ужину гуляющего у пруда фазана?

Гордость взыграла над разумом. Со мной часто приключалось такое несчастье.

— Нет, ну что ж за сукин сын! — швырнула я, стреляя взглядом в разные стороны. Чем чаще в памяти воскресала сцена на даче, тем сильнее я накручивала себя. — Ему безразлично, Сережа, что у него жена и дети! Безразлично, что у меня есть ты!

— Тише, тише, успокойся, — взмолился Сережа. — Да, Громов слаб к прекрасному полу, и Антонина Викторовна не помеха его увлечениям.

— Бедная, — представила я себя на ее месте. Постоянно наблюдать, как муж охмуряет очередную кокетку… — Что ей приходилось терпеть долгие годы?

Лицо Сережи вытянулось, будто он никогда об этом не думал.

— Да нет, никакая она не бедная, — отмахнулся он. — Она облагораживает супруга, пусть и регулярно застает его в объятиях новой пассии. Громова убеждена, что Михаил Абрамович любит ее и верен ей, по крайней мере сердцем.

— Интрижки не волнуют ее? Не верю, — фыркнула я.

— Да не относится она к его похождениям как к измене, — растолковывал Сережа. — Громов — чекист, его работа — знать все и про всех. Он, как паук, расставляет свои сети. Заводя новый роман или дружбу, он втирается в доверие к врагам народа, к тем, кто может дать показания по гражданам с сомнительной репутацией. Именно так и считает Антонина Викторовна.

— Я, выходит, гражданка с сомнительной репутацией? Или ты — враг?

— Нет! — побелел Загорский. — Скажешь тоже!

Я весь вечер чувствовала себя разбитой, но сейчас весело расхохоталась. Муж выдавил кислую, вымученную улыбку.

— А он мастер лапшу-то вешать, раз жена закрывает глаза на его измены. Ну, пускай трахается с кем хочет, старый черт! — плевалась я, изнывая от злобы. — Но я-то ему отказала, Сережа! А он меня ссильничать пытался, ублюдок!

Сережа сморщился — не выносил брани. Особенно если она слетала с женских губ, и уж тем более — когда ругалась собственная жена. Претила эта брань его чуткой натуре. Он так сильно тер лоб, что казалось — раздавит череп.

— Дорогая, настойчиво прошу тебя подбирать слова тщательнее, — отчитал меня муж строго. — Речь идет об уважаемом советском служащем. Мне очень жаль, что у вас с Громовым произошло… недопонимание. Если бы я знал, что все так обернется, поехал бы один.

Я ждала продолжения, однако его почему-то не последовало. Сережа взял с комода ручку и начал бесцельно вертеть ее в руках. Я меж тем горячилась, горячилась и горячилась, пыхтела, сновала из одного угла спальни в другой. Он пронзил меня своим коронным взором, от которого становилось не по себе.

— Что ты сделала ему, Нина?

— Что я ему сделала? — не поверила я своим ушам.

— Ты говоришь, ему не удалось тебя соблазнить. Что же ты сделала, чтобы он тебя не тронул?

Бомба в глубине моей груди взорвалась, сбивая сгорбившегося мужчину на краю софы с ног огненной волной.

— Что я могла сделать? Разве у меня было много вариантов? — накинулась я. Сережа отшатнулся. — Вырывалась, просила отпустить, напоминала о тебе, об Антонине, кричала, что не хочу его! Но этот потаскун настаивал! Кобель! Подонок!

— Не ругайся, пожалуйста, не ругайся, — пролепетал он почти беззвучно.

— Знаешь, что я сделала, Сережа? — не слышала я мужа. — Я толкнула его и укусила, когда он меня перехватил! Видел бы ты лицо мерзавца! Небось, больно… И поделом ему!

С видом победителя я рухнула на мягкую постель. Морщины на лбу Сережи расправились, редкие волосы съехали в сторону затылка. В глазах плеснулась безнадега.

— Прости, что? — прошептал он сдавленно. — Ты укусила его?

— Да, за руку. Чудом сбежала! Повезло!

Загорский потерял все разом — дар речи, способность двигаться и мыслить. Он пребывал в оцепенении, наверное, минуты две, после чего как-то неестественно громко сглотнул. Возвратившись к реальности, Сережа потушил свет, лег рядом со мной и с опаской обнял меня за плечи, словно проверяя на ощупь, остыла ли раскаленная сковорода. Он заговорил медленно, вдумчиво и так проникновенно, точно убаюкивал меня:

— Не сердись из-за произошедшего, дорогая. Я понимаю, в тебе бурлит масса чувств. Ты оскорблена поведением Громова, и да, он, безусловно, поступил недостойно. Я сам не ожидал такого поворота событий. — Его тон стал нарочито непринужденным. — Но давай-ка покопаемся. Ничего ведь вопиющего не случилось, так? Ты не пострадала. Уверен, Громов не хотел навредить тебе или принудить к чему-либо. Он был очарован тобой, вот и все. А как иначе, ты ведь красивая женщина… К тому же он выпил лишнего. Ошибся человек, не держи на него зла.

— Просто тебя там не было, — проворчала я через плечо. — Побудь ты на моем месте с задранной юбкой, убедился бы, что это за похотливая, беспринципная свинья.

— Еще раз: ты ставишь себя под удар, обсуждая члена правительства в некорректном тоне. Успокойся. — Сережа сжал руки вокруг меня теснее. — Правда, Нина, я расстроен не меньше твоего, но мы должны здраво смотреть на вещи.

Я вырвалась из объятий и повернулась к нему лицом:

— Что значит — здраво?

— Это министр госбезопасности, милая, — тихо сказал Загорский, озираясь на стены. Подпитав его страхи, те будто бы подступили ближе, обернулись в слух. — Не надо конфликтовать с ним.

— К чему ты клонишь? — возмутилась я. — Что был бы не против, если бы я с ним переспала?

Он промолчал.

— Ты, мой муж, — и проглотил бы измену?

— Будь моя воля, я ни с кем не делил бы тебя, любимая, — мягко утешал Сережа, взяв мою руку в свою. — Но вспомни… будь добра, просто вспомни судьбу своего несчастного отца. Да возьми хоть участь прежних жильцов нашей квартиры, которые нынче прописаны в лагерях.

Он вздохнул. Больная тема.

— На одного донесли, чтобы занять площадь побольше и повыше, — одними губами напоминал Сережа. — А сам стукач хранил фотографию с Ежовым. Ты должна была зарубить на носу, Нина: нельзя давать ни малейшего повода усомниться, что ты добропорядочный гражданин.

— А что, все добропорядочные гражданки обязаны кувыркаться с министром по одной лишь его прихоти? — вскинула я бровь. — И натурой доказывать преданность государству?

— Почему всегда нужно огрызаться? — огорчился он.

— Потому что меня сегодня чуть не изнасиловали, а ты притворяешься, будто это норма. — Я от обиды поджала губы. — Мерзко, Сережа.

Судя по всему, я его усовестила. Муж порозовел, даже в ночной полутьме было заметно.

— Ладно, ты права, — нехотя согласился он, почесав затылок. — Что ж, предлагаю поступить так. Я выкрою удобный момент и без свидетелей побеседую с ним. Объясню, что мы с тобой безумно любим друг друга и дорожим крепким браком. Наверняка улажу все без недомолвок. И впредь постараюсь не звать тебя с собой на мероприятия, в которых участвует Громов.

Он примирительно толкнул меня в бок.

— Договорились? Решили проблему?

— Да, спасибо.

— И все-таки давай договоримся, что ты не будешь давать волю эмоциям, — добавил он. — Я понимаю, какое унижение испытывает женщина в подобных ситуациях, но неужели ты хочешь, чтобы тот кошмар, который ты пережила после смерти отца, повторился? Стоит ли мелкая стычка таких мучений?

Я припомнила свою огромную сумку с письмами, оттягивающую плечо, комнату, кишащую тараканами и клопами, пустой хлеб на ужин, лекции, на которых клевала носом, потому что работала допоздна, — и упала духом. Норов куда-то сам собой улетучился, в глубине пискнула гадкая трусость. Хорошо, что все позади! Хорошо, что мне более не доведется встречаться с этим выродком!

Теплый, уютный бок мужа пригрел меня, и я, утешенная, задремала.

А Сережа долго ворочался. То перекладывал ногу, то закидывал на меня руку, то падал на спину. В середине ночи он уснул.

* * *

На следующий день я собралась в ателье за своим вечерним платьем. Его сшили на заказ к премьере балета «Медный всадник», которая должна была пройти в Большом театре 20 июня. Обычно всеми делами по хозяйству у нас занималась Валентина, домработница. Эта молодая, бойкая, сильная девушка была способна оказать любую услугу: вытрясти тяжелый ковер из гостиной, починить казенную мебель, уничтожить трудновыводимое пятно на рубашке или принести обед из столовой. Но сейчас услужливая Валя убежала на улицу Грановского⁷, чтобы купить в спецаптеке лекарство от аллергии для мужа. Она запросто могла бы по дороге заскочить и в ателье за платьем, но мне очень уж хотелось прогуляться на свежем воздухе и отвлечься от угнетавших мыслей. Тем более на улице стояла чудесная погода — солнечная, в меру теплая, без душной жары.

Я поправляла юбку перед зеркалом в прихожей и не слышала шума, что доносился из-за входной двери. Стоило переждать часок-другой или вовсе не покидать сегодня квартиру, но теперь уже было поздно. Я вышла на лестничную клетку и замерла, застав там трех мужчин в темных плащах и кепках. Каблуки черных туфелек цокнули по бежевой плитке с серыми ромбами. Звук привлек внимание грозных незнакомцев. Они отвернулись от высоких дверей соседней квартиры, вскользь оглядели меня с ног до головы и, через секунду потеряв интерес, снова застучали.

— Откройте, — приказал один из них — по моим смутным воспоминаниям, наш комендант. — В доме произошла утечка газа. Нам нужно войти внутрь и все проверить.

Он нажал на ручку и надавил на дверь плечом. Второй помог ему, навалившись рядом, но дверь не шелохнулась — видно, хозяева подперли ее чем-то тяжелым. «Какое опрометчивое, смелое решение!» — поразилась я и тут же осадила себя за похвалу сумасбродства.

— Нина Борисовна, вы куда-то направлялись? — осведомился третий, стоявший на страже, пока его напарники ломились в квартиру.

«Знает мое имя», — похолодела я, вцепившись ногтями в сумочку. С этим человеком мы точно не встречались прежде.

— В ателье, — неуверенно промямлила я, будто сама сомневалась.

— Так идите, — устремив на меня немигающий взгляд, велел мужчина в плаще.

— А к нам вы не пойдете утечку искать? — зачем-то спросила я.

— Ваша квартира в утечке пока не подозревается, — усмехнулся он.

Двое у дверей достали пистолеты и отбежали, приготовившись к штурму. Я тупо кивнула и свернула на лестницу, ухватившись за лакированные перила. Каблуки мои громко оттарабанили по ступеням в такт оглушительным выстрелам. Я неслась вниз с прытью, несвойственной леди в туфлях и узкой юбке. Вдруг они передумают, вдруг погонятся за мной, страшилась я и прибавляла шагу, точнее бегу. Выскочив на улицу, остановилась и перевела дух. Вокруг спокойно бродили люди, не представляя, какая драма развернулась в Доме на набережной.

Любопытство охватило меня до кома в горле, и я осторожно подняла глаза. Туда, где в лучах солнца блестели окна квартиры на девятом этаже. Ставни должны были быть плотно закрыты, шторы — задернуты, но они все оказались распахнутыми. На узком подоконнике, в миллиметре от пропасти, жалась Ира — жена авиаконструктора Алексея Чернова. Я часто заходила к ней, чтобы поваляться рядом, выпить вина и поболтать по душам. Каждое лето Ира привозила мне из деревни корзину моих любимых яблок, я доставала ей билеты и путевки; она вязала мне теплые свитера, пекла пироги, а я сидела с их сыном Колей, когда она была занята, отводила его в Дом пионеров или в авиакружок. Чернова была честной, дерзкой, заводной, и мы любили компанию друг друга.

«Не глупи, Ирка», — мысленно попросила ее я и замахала руками в надежде, что подруга заметит мой протест.

Отсюда было плохо видно ее одежду — то ли сорочку, то ли платье, непонятно, — я различила лишь алое пятно и босые белые ступни. Ира держалась за выступ на внешней стене дома и смотрела вниз. Ее кудрявые волосы колыхались на ветру, хлеща щеки.

— Нет, нет, — повторяла я уже вслух и сложила руки крестом над собой. Проходящий мимо мужчина в шляпе покосился на меня, как на умалишенную.

Вероятно, эмгэбэшники таки проломили дверь в квартиру, потому что алое пятно дернулось, замешкалось на миг, а затем воспарило в воздухе. Перестав дышать, я наблюдала, как оно летело камнем вниз, слышала, как раздались визги прохожих, лай собак и свистки охранников высотки, чувствовала, как сгущается вокруг меня толкотня. Я бы так и стояла на тротуаре неподвижной статуей, если бы меня не увела вовремя подоспевшая из аптеки Валя.

— Нина Борисовна, пойдемте, пойдемте, — проникал в ухо ее обеспокоенный голос.

Красное месиво на асфальте перекрыла стена чекистов.

* * *

Сережа взял себе за правило каждый день сообщать мне что-нибудь хорошее о Громове. Он словно затеял игру: собери все плюсы министра и выиграй в подарок подобревшую жену. Муж ошибочно полагал, что я ничего не замечала, что меня не смущало, когда разговор плавно перетекал от обсуждения новостей к министру госбезопасности. Ах, какая у Громова огромная семья, Нина! Ах, как он привязан к своей почтенной матушке, как любит младшего брата, между прочим, подающего большие надежды драматурга! Ах, тебе известно, что они с Антониной воспитывают пятерых родных детей и троих приемных?

— Он замечательный отец, — распинался Сережа, отложив любимую газету. — Я видел его стаю детишек. Они прыгают к нему на руки, просят покатать их на шее и рассказать веселую историю. Они смотрят на него с благоговением, точно он не человек, а герой. Михаил Абрамович просто счастлив, проводя время среди них. А Лия! Его принцесса! Ей он ни в чем не может отказать.

В глазах мужа отразилась зависть. Моя рука неловко дрогнула. Кусочек запеченной утки, насаженный на зубцы вилки, замер у губ. Откуда ни возьмись вновь появилось это досадное чувство — словно я была виновата перед мужем за свое бесплодие. Мысли о приемном ребенке зашумели в голове с прежней силой.

В другой раз Сережа докладывал о спортивных достижениях Громова, о том, какие впечатляющие сюрпризы он придумывает ко дню рождения Антонины, с каким умением и чуткостью дрессирует лошадей.

— Михаил Абрамович — тонкий ценитель искусства, — делился со мной Загорский, пока я уныло перебирала страницы журнала. — Он умудряется где-то откапывать никому не известных певцов, актеров, музыкантов, а потом представляет их своим влиятельным знакомым. Благодаря Громову на советской эстраде появилось много талантов! Двое из них, между прочим, стали народными артистами!..

— Сережа, а за что Черновых арестовали? — перебила его я.

Вернее, Чернова. Ира так и не угодила в лапы органов госбезопасности, Алексея же взяли прямо в рабочем цехе.

— Не имею ни малейшего понятия, — солгал муж и щедро плеснул себе в тарелку соли, хотя обычно не солил и не перчил пищу.

Но все-таки его усердия не были напрасными. Из-за нескончаемых разговоров о Громове я потихоньку забывала железную хватку рук и голодные глаза. Воспоминания о злополучном вечере стали бледнее.

Однажды Сережа пришел с работы пораньше с роскошным букетом белых роз — а ведь бросил привычку дарить цветы без повода на третьем году брака — и ночью впервые за год занялся со мной любовью. Когда он опустился на меня, я вдруг поняла, как сильно, аж до дрожи, мне не хватало близости мужчины. Одиннадцать месяцев — беспощадно долгий срок. Муж тоже был охвачен страстью; я и позабыла, что он умеет доставлять удовольствие, когда хочет. После того как он сам выбился из сил, я залезла на него второй раз. Такого у нас не было с медового месяца.

Вечером 20 июня мы наряжались на премьеру балета «Медный всадник». Сгорая от нетерпения, я застегивала новое вечернее платье. С пышной юбкой, полупрозрачными рукавами и вырезом на спине, оно было сшито из черного тюля с мелкими блестками и напоминало ночное небо, усыпанное звездами. Я накрасила ресницы тушью, собрала накрученные волосы в пучок и надела серьги с черным авантюрином (свои любимые сережки с бриллиантами, подаренные мужем на свадьбу, приходилось носить только дома⁸). Затем я брызнула на шею любимые духи и втиснулась в неудобные, зато дивно красивые черные туфельки. Сережа облачился в свой лучший выходной костюм и аккуратно зачесал лысеющую макушку.

Прибыв в театр пораньше, мы послонялись по фойе и выпили шампанского, а когда звякнул первый звонок, прошли в зрительный зал. Ходили слухи, будто балет посетит сам Сталин собственной персоной, поэтому воздух в театре напитался страхом, граничащим с паникой. Никому не было ведомо, что за незнакомцы болтались рядом — обычные посетители или эмгэбэшники в штатском, охраняющие Его? И существует ли вероятность ненароком столкнуться с Ним лицом к лицу? Отыскав свой седьмой ряд, мы с Сережей синхронно покосились на ложу «А», или, как ее еще называли, «предбанник». На душе сразу полегчало. Занавеска, обычно скрывавшая вождя от посторонних глаз, была отодвинута, внутри никого не было. Так ложа и пустовала все выступление.

Места прямо перед нами занимали Большегубские. Генерал-лейтенант с почтением пожал руку Сереже и весьма любезно поздоровался со мной. Его бульдожьи щеки перекатывались, пока он тихо, по-старчески так, причмокивал. Я повернулась, чтобы проверить номера наших кресел. Жена генерала, за долю секунды пробежав по мне придирчивым взглядом и обнаружив вырез на спине, скривила губы в нечто, похожее то ли на сдавленную улыбку, то ли на судорогу. Заметив это, я выпрямилась и нарочно повернулась еще раз, делая вид, что оглядываю зал. Большегубская уставилась на закрытую занавесом сцену и заставила супруга поступить точно так же.

Сережа прочистил горло и жестом предложил мне сесть. Раздался второй звонок. Поправив воздушную юбку перед тем, как опуститься на сиденье, я оглядела зал и внезапно вздрогнула, увидев в толпе хорошо запомнившуюся мне фигуру. Фигуру Громова.

«Как это может быть? — пораженная, я небрежно плюхнулась в кресло. — Мы до сих пор вообще не были знакомы, а теперь встретились два раза за месяц!»

Ах, он опять купался во всеобщем внимании! Приосанился, бережно поддерживал под локоток блистательную Антонину, с чувством целовал кисти дам, жал руки мужчинам, рассказывал уморительные истории — короче говоря, был в своем привычном амплуа. Когда народ вокруг Громовых рассеялся, генерал-полковник нежно, с искренним порывом поцеловал супругу. Я отметила, как гармонично обитые красным бархатом кресла сочетались с туалетом Антонины. Сегодня она надела серое драпированное платье и подкрасила губы бордовой помадой. Все у нее было продумано до мелочей.

Муж не отреагировал на появление в театре министра, ну и я не подала виду. Не хотелось портить себе настроение в такой приятный вечер. Пожалуй, Сереже не было известно о прибытии Громовых. Он же обещал…

Как только балет закончился, почетные гости переместились в зал, где проходил закрытый прием в честь прогремевшей премьеры. Едва переступив порог, я схватила бокал шампанского у первого попавшегося официанта и осушила его залпом. Сережа, ничего не говоря, приобнял меня за талию и украдкой прикоснулся губами к месту за ушком — знал, как мне это нравится. Я мигом разомлела в его объятиях и отбросила в сторону хмурые думы.

Громов меж тем вышел на сцену. Его светлые волосы были уложены, а черный костюм-тройка выгодно подчеркивал фигуру. Уверенно жестикулируя, он расхваливал режиссера постановки Захарова и композитора Глиэра. Громов вещал без единой запинки и держался с достоинством, озаряя зал своей шикарной белозубой улыбкой. Прирожденный оратор, кто бы сомневался!

— Исключительно советскому балетному театру по плечу поставить на сцене столь глубоко содержательный спектакль! — провозглашал Громов. — А какое виртуозное исполнение нам сегодня показали! Вот, товарищи, что значит — искусство! Великое искусство! Мы должны гордиться артистами нашей страны! Это первоклассные мастера своего дела!

Публика шумно аплодировала, артисты признательно кланялись в ответ на комплименты. По залу прокатился звон ударявшихся друг о друга бокалов. Следом за Громовым на сцену взошел директор театра, после — еще несколько солидных дядь. Когда выступления кончились и музыка заиграла громче, люди разбились на компании. Мы с Сережей кочевали от одного столика к другому, и в какой-то, ускользнувший от моего замутненного весельем сознания, момент мы наткнулись на Громова. Он к тому времени уже изрядно захмелел и почти не соображал; взгляд его тупо замирал на одной точке, речь стала менее внятной, щеки налились румянцем. Притворяясь, будто не заметила его, я собралась было пройти мимо и навалилась на Сережу, чтобы он свернул в толпу, но муж стоял как гвоздями прибитый.

— Михаил Абрамович, добрый вечер, — сказал он.

Секунда — и мое напускное спокойствие улетело прочь, за пределы земной орбиты. Волосы зашевелились на макушке — так я была возмущена. Громов не обратил на нас внимания! И не обратил бы ни за что в таком состоянии, у него ж в глазах небось плывет! Ну зачем, зачем Сережа сунулся к нему? И почему держит меня за локоть? Боится, убегу?

А вообще, действительно хотелось. Раз — и дернуть отсюда вон!

— Приветствую, — с очевидной неохотой отвлекся министр от прелестной собеседницы. Это была одна из балерин Большого театра, Орлова.

Взъерошив челку, Громов задумался. Не признал он Загорского в пьяном угаре, даром что недавно принимал нас у себя на даче. Разогревая размякшие извилины, он надул губы и почесал подбородок. Может, пронесет, шевельнулась внутри меня наивная надежда.

Орлова, стоявшая за спиной Громова, заскучала. Изящная блондинка то ставила свой бокал, то снова брала его в руки, но так и не выпила ни глотка. Тоскливый взгляд ее бесцельно блуждал по полу. Антонины поблизости не было. Она беззаботно беседовала с Лепешинской, развалившись на диванах в дальнем углу зала.

К моему огорчению, Громов все-таки вспомнил.

— Нина Борисовна, вот так встреча, — просиял он, только теперь его улыбка не была пленительной — скорее, искусственно приторной. Издевательской.

— Рада снова видеть вас, Михаил Абрамович, — соврала я, внешне олицетворяя само радушие.

— А я-то как рад! — поспешил заверить он. — Какая удача, что мы с вами сегодня пересеклись! Наконец-то я смогу выполнить данное вам обещание.

— Не совсем понимаю, о чем вы, — растерялась я.

— Ну как же, как же… — деланно озадачился министр. — Разве вы не помните?.. Вы же умоляли представить вас Добровольскому! Вы восхищались его одаренностью и желали выразить свои чувства ему лично, а заодно и взять автограф. Вам повезло! Алексей во-о-он там.

Громов указал на двери в конце зала, за сценой.

— Я провожу вас, — вызвался он.

Вероятно, на мое лицо упала тень тревоги, потому что министр вдруг насторожился и сощурился. Я открыла рот, но из горла не вылетело ни звука. Орлова одновременно с любопытством и сочувствием наблюдала за моей реакцией.

Спустя несколько секунд я пришла в себя.

— Дорогой, ты не против ненадолго покинуть гостей, чтобы познакомиться с артистом? — спросила я, предупредительно стиснув пальцы на его локте. — Добровольскому прочат статус премьера Большого театра.

— Не думаю, что Сергею Яковлевичу будет интересно, — вмешался Громов и решительно поставил какой-то там по счету пустой бокал на столик. — Если я не ошибаюсь, игра Добровольского в прошлом сезоне его не сильно впечатлила. Как вы тогда сказали? Вроде бы «наигранно».

Он стал озираться по сторонам и увидел министра культуры, направляющегося к сцене.

— Ба! Не может быть! Товарищ Стрельников готовится выступить с речью. Проснулся, твою мать… — пробормотал Громов с презрением, отчего мы втроем неуютно поежились. Впрочем, он быстро совладал с собой и скрылся под прежней плутоватой маской. — Не хотелось бы опоздать, да, Нина Борисовна? Ну а ежели мы задержимся, ваш супруг перескажет нам то, что мы пропустили. Не так ли, Сергей Яковлевич?

— Непременно, — отозвался Сережа, а затем взглянул на меня как ни в чем не бывало. — Дорогая, постарайся излагать свои восторги кратко. Я буду ждать вас с Михаилом Абрамовичем здесь же. Поторопитесь.

Муж поцеловал меня в щеку и подтолкнул навстречу Громову. Воспользовавшись моментом, Орлова улизнула.

Мы с министром стали просачиваться сквозь толпу. Сраженная малодушием мужа наповал, я смотрела на проплывавших мимо людей в упор, однако никто из них не смотрел на меня — или все дружно отводили глаза. Антонина и та голову повернуть не удосужилась, продолжая щебетать с Лепешинской. В потоке мелькнуло серьезное лицо Берии; пожав друг другу руки — довольно натужно, как мне почудилось, — они с Громовым молча разошлись в разные стороны.

Спустя несколько минут мы оказались в гримерной. Ну и мерзавец же этот Громов! Он безошибочно ориентировался в театре и точно знал, где уединиться с женщиной. Он был тут явно не впервой. Помещение с белыми стенами и зеркалами у туалетных столиков выглядело неопрятно из-за разбросанных повсюду одежды, обуви, лент и косметики, зато оно было свободно и отдалено от банкета, а Громову, в сущности, большего и не требовалось.

Он закрыл за нами дверь. Взглянув на отражение в зеркале, я поникла: образ хорошего Громова, который Сережа старательно прививал мне, по щелчку пальцев испарился. На место примерного семьянина, любимца публики, спортсмена и покровителя деятелей искусства вернулся поддатый, бесцеремонный, грубый мужлан. Пошатываясь и сложив руки в карманы брюк, он двинулся ко мне.

— Михаил Абрамович, — принялась я уговаривать его, — я вынуждена напомнить вам, что я замужем и люблю своего супруга. Пожалуйста, не толкайте верную жену на измену. Это убьет меня, это разрушит мою семью, важнее которой для меня нет ничего на белом свете. Будьте милосердны, прошу вас. Отпустите меня в зал. Я никогда в жизни не заикнусь о том, что вы… что вы…

— Ты разве не одумалась? — оторопел он.

«Разве Сережа не договорился с ним?» — тоже оторопела я, инстинктивно сжав кулаки. Догадалась, что без боя мне отсюда не уйти.

Громов остановился рядом и внимательно меня рассмотрел. Ладонь его медленно прошлась по открытой спине. Чертово новое платье! Раньше вырез сзади казался мне венцом творения портной. Раньше, но только не сейчас, когда он в одночасье превратился из изюминки в проклятие.

— Я полагал, Загорский образумил тебя, — посетовал Громов, бесстыдно меня лапая. — Он-то поумнее будет…

«Предатель!» — впервые по-настоящему разочаровалась я в муже.

От круговых движений по обнаженной коже поползли мурашки. Громов подумал, будто они вызваны удовольствием, но нет — это был неподдельный ужас. Меня трясло. Он поднял руку, спустил просвечивающую ткань с плеча. И хотя лиф сидел как влитой, я крепко обхватила грудь — так надежнее.

— Ну, прекрати жаться, — беспечно ухмыльнулся Громов. Второе плечико скатилось вниз. — Давай теперь без закидонов. Поиграли, и хватит. Вот что. Я арендую теннисный корт, и ты приедешь ко мне. Скажем, через недельку, а? И да, можешь не брать с собой спортивный костюм.

Похолодев, я вытаращилась вникуда. Похоже, он решил отомстить мне за прошлую выходку, сломить меня самым унизительным способом. Пытаясь успокоиться, я задышала глубоко и размеренно. Не взрывайся, Нина! Не смей!

— А зачем тебе одежда, когда ты со мной? — поддразнил меня Громов заплетающимся языком, обдав запахом перегара.

Как он забавлялся тем, что поймал в капкан ту самую суку! С каким удовлетворением блестели его карие глаза! Едко засмеявшись, Громов присел на столик, положил одну ногу на другую и выпятил вперед нижнюю губу. Две верхние пуговицы на его рубашке были расстегнуты, волосы растрепаны, щеки не просто румянились — они уже покрылись багровыми пятнами.

— Опусти руки! — рассердился он, осознав, что платье до сих пор на мне.

— Нет, — сказала я твердо и подняла плечики обратно.

Выругавшись, Громов кинулся вперед и попробовал опрокинуть меня на столик животом вниз, и у него обязательно получилось бы, если бы он не нажрался вусмерть. Ни с того ни с сего он споткнулся на ровном месте, едва не разорвав на мне платье. Хватка ослабла.

В этот раз я не кусала его. Хлесткая пощечина, в которую было вложено все мое отчаяние, вся моя жажда свободы, — и я понеслась вон из гримерной, оставив задыхающегося от гнева министра одного. Ладонь моя долго горела, напоминая об очередной победе.

* * *

Звонкое цоканье каблуков по мраморному полу, разрушающее мертвую, холодную, давящую тишину. Вот что я помню о своем аресте.

Это произошло спустя три дня после премьеры «Медного всадника». И не где-нибудь, а в общей столовой дома на Берсеневской набережной. Сегодня, как и в любой другой день, здесь было очень людно. Невзирая на большие площади квартир «братской могилы», кухни в них сделали маленькими, не больше шести квадратных метров. Готовить в таких каморках неудобно, поэтому квартиранты ели в столовой. И вот в обеденное время сюда неожиданно вошли два сотрудника Министерства государственной безопасности, да так тихо, буднично вошли, словно сами пожелали отведать запеченную семгу или бифштекс с яйцом; они не прятались под гражданскими плащами и кепками, не притворялись комендантами, уборщиками, почтальонами, они гордо несли униформу с погонами и сине-красные фуражки.

Люди в очереди готовили талоны на проверку буфетчице, но, завидев приближающихся чекистов, враз сжались и побледнели. «Только бы не я! Не я, не я!» — сверкнул страх в глазах у каждого из них.

Я же нутром чуяла: по мою душу.

Эмгэбэшники шагали в ногу через просторный зал, направляясь к линиям раздачи питания. Цок, цок, цок, неумолимо надвигалась на меня беда. С грустью глянув на миску с дымящимся бульоном, в котором плавали листья петрушки и вареное куриное яйцо, я опустила свой поднос на перекладину. Так и не успела попросить повара положить мне щучью котлетку с картофельным пюре и соусом тартар на второе. Хоть бы поесть дали, сволочи…

Сотрудники наспех продемонстрировали мне скомканную бумажку, на которой гремели «Ордер №3741» и какой-то набор ничего не значащих для меня цифр. Тучный мужчина позади, набравший целую гору золотистых булочек к борщу, сдавленно ахнул и попятился, словно мой арест был заразен и передавался воздушно-капельным путем. Следом за мужчиной попятились другие.

Меня взяли под локти, как какую-нибудь убийцу, воровку или дебоширку. Сопротивления я не оказывала, вопросов не задавала. Эмгэбэшники невозмутимо повели меня к выходу, будто бы не замечая, как остальные жильцы «дома предварительного заключения» нарочно рылись в сумках, искали салфетку, утыкались носом в тарелку, в общем, делали все возможное, лишь бы не привлекать к себе внимания.

Самая впечатлительная дамочка вытерла в уголке глаза слезу — то ли из сочувствия ко мне, то ли уповая на свою свободу. Наша соседка сверху, Прасковья Ивановна — она обожала перехватывать меня в подъезде и мучить пустой болтовней, — нынче делала вид, что встретила арестованную первый раз в жизни. Обрюзгший толстяк Никитин, постоянно тянувшийся якобы по-отечески приобнять меня, то есть в действительности потрогать где-нибудь слишком высоко или слишком низко, злорадно хохотнул и швырнул в рот целый шницель, а потом, чавкая, хорошенько его прожевал. Две очаровательные девочки с косичками округлили глаза и громко спросили у мамы, чего это дяденьки уводят тетю Нину, и та быстро приложила палец ко рту.

Меня посадили в черный воронок⁹ и уже через полчаса проводили во внутреннюю тюрьму МГБ на улице Дзержинского¹⁰. Завели в светлую комнату, где короткостриженая коренастая женщина, больше напоминавшая мужчину, проводила обыск. Голые женщины подходили к ней по очереди.

— Раздеться! — велела она мне, копаясь в волосах у одной интеллигентного вида девушки.

— Зачем? — возмутилась я, упрямо оставаясь в дверях. — Ведите сразу к следователю! Мне к шести надо быть дома!

Надзирательница расхохоталась, запрокинув голову. Голые женщины посмотрели на меня с сочувствием. Многие из них были новенькими, как и я пару часов назад гулявшими на воле, остальные же прибыли поездом из тюрем других городов и уже имели весьма потрепанный вид.

— Раздеться, я сказала! — строже повторила тюремщица, оттолкнув от себя интеллигентную девушку. Та поспешила прикрыть наготу.

Меня заставили снять с себя всю одежду, распустить волосы, открыть рот, раздвинуть ноги и нагнуться. Надзирательница со скукой проверяла меня, как какую-нибудь кобылу на смотре. Серьги, обручальное кольцо, часы и пояс изъяли, бросив на стол к кипе других серег, колец, часов и поясов.

— Отложите в сторону, я здесь долго не задержусь! — потребовала я.

— А ты веселая, — улыбнулась женщина в форме, махнув мне рукой, чтобы одевалась.

За обыском последовало снятие отпечатков пальцев. Потом меня завели в каморку, где задержанных фотографировали в профиль и в анфас. Позировала я обокраденной, растерянной и злой. Волосы были взъерошены прокуренными пальцами тюремщицы, рот плотно сжат, в глазах горел недобрый огонек. Фото и отпечатки пальцев шили к личному делу, а мне не нравилось, что у меня есть личное дело. Это усложняло мое положение.

Камера была скромной: четыре шага в длину, три — в ширину. Голые стены, железная кровать с прохудившимся матрасом, застиранным бельем и зеленым шерстяным покрывалом, повидавшая виды тумбочка, туалетное ведро, прикрытое крышкой, — вот и все нехитрое убранство моего нового жилища. Окно было высоко, прямо под потолком, стекло замазано светло-серой краской. Из крохотной щели в душное помещение слабо доносился свежий ветерок, напоминая, что где-то за стенами осталась воля.

Именно тогда, и ни минутой ранее, я поняла, что очутилась за решеткой.

«Ну-ну, без паники. Сейчас начальство разберется и выпустит меня, — убеждал внутренний голос. — Я же ни в чем не виновата! Меня взяли по ошибке!»

«Сережа заступится. Он этого так не оставит», — поддакивал второй.

Самый рассудительный отчего-то молчал.

Вскоре настал час моего первого допроса. Замок лязгнул, тяжелая дверь отворилась. Чекист сурово велел мне выйти. Я выпорхнула из камеры, исполненная решимости доказать свою невиновность и немедля уехать домой, а затем встала позади мужчины с погонами. Он рыкнул, чтобы шла впереди, и стал распоряжаться. Прямо, налево, направо. Короче шаг! Прямо, направо, налево. В пути он беспрестанно постукивал ключом по металлической пряжке своего ремня. Я семенила перед ним и недоумевала, зачем он это делает. Не выносит тишины? Испытывает мое терпение?

Коридор был длинным и безлюдным. Я с любопытством изучала изнутри зловещую тюрьму, что внушала ужас всему Союзу: ее серые стены без окон, голые лампочки под потолком и красный ковер-дорожку. Светильники висели на большом расстоянии друг от друга, из-за чего в коридоре царил полумрак. Ничего, в общем-то, особенного; но, находясь здесь, трудно было определить, день на дворе или глубокая ночь, а это значило, что я вскоре должна была потерять связь со временем. И все-таки почему чекист настукивает? Нервное у него это, что ли?

Пока мы шли, я восстанавливала в памяти еще свежие зарисовки из ускользнувшей свободной жизни — можно сказать, зазубривала их наизусть, как стих, чтобы в нужный момент вдохновить себя, если сразу освободиться не получится. Перед глазами мелькали кишащие людьми центральные улочки Москвы, брусчатые мостовые, груда спелых дынь в универмаге, прозрачные капли на листьях после дождя, густой, как сметана, мазок масляной краски, бархатистые руки мамы, хохочущая Ирка Чернова, запах акварели, автомобиль, несущийся по пустой областной дороге, кроткая улыбка Марии, моя домашняя библиотека, кричащая чайка в безоблачном небе, однокурсница Аллочка, лепящая снеговика, ласковая дворовая кошка, тоже ласковый случайный любовник в 1938-м, залитый солнцем балкон, отец, принесший мне в яблоневый сад стакан промытой в холодной воде малины…

Стук-стук-стук, прерывал поток моих воспоминаний ключ, бившийся по пряжке.

Вдруг впереди послышался точно такой же стук по металлу. Мой конвоир остановился.

— Лицом к стене! — приказал он.

Я развернулась и прижалась к холодному камню лбом. Что за цирк? Почему я обязана отворачиваться? Что там такого секретного?..

Правое ухо уловило глухой звук шагов по мягкому ковру. Снедаемая любопытством, я, прикусив губу, осторожно выглянула и увидела другую пару: охранника и скрюченного, еле передвигающего ногами подследственного. На нем была порвана посеревшая от грязи рубашка, у губ запеклась кровь, волосы клоками падали на потный лоб, по коже расползлись следы от укусов насекомых. Но сильнее прочего будоражили его глаза. Это были глаза ходячего мертвеца, человека, заранее распрощавшегося с жизнью. Забыв про приказ, я провожала его ошеломленным взглядом.

Жгучий удар по щеке. Настолько сильный, что я взвизгнула.

— Не пялиться! — пролаял чекист прямо мне в лицо.

Умудренный опытом горбач даже не посмотрел на меня, только испуганно согнулся еще ниже. Безмолвно миновав нас, он и его конвоир растворились в тени.

— Вперед, — скомандовал раздраженный моим непослушанием конвоир.

Мы двинулись дальше. Стук-стук-стук, опять не унимался ключ, но он меня больше не занимал. Я с обидой потирала пыхавшую жаром щеку и гадала, в чем же провинился горбач. За что с ним так жестоко?

Коридор закончился лифтовым холлом. Эмгэбэшник нажал на кнопку вызова и, когда створки открылись, пропустил меня. Крохотная кабинка поднималась на верхние этажи медленно, со скрежетом.

Следователь тем временем поджидал меня в кабинете, облокотившись на стол и сложив руки домиком. Это был молодой, не старше тридцати, лейтенант с нагловатой рожей и зализанными волосами. Я села перед ним на стул, черт знает зачем привинченный к полу, и напустила на себя вид открытого, честного, уверенного в своей правоте человека. Мне казалось, что это очень важно — произвести хорошее впечатление, расположить к себе.

На следователя же мои ухищрения, однако, не подействовали. Он проворно покрутил зубами зажженную папиросу и покопался в документах, невидящим взором скользнув по строчкам. Достал из нужной папочки протокол допроса с заранее заполненными вопросами.

— Гражданка Загорская, вы обвиняетесь в антисоветской деятельности, — объявил следователь без предисловий. — Признаете свою вину?

— Нет, не признаю!.. — получив право высказаться, воскликнула я. От густого табачного дыма, клубившегося в кабинете, запершило в горле.

— Вот как, — ответил он, то ли ставя пометки в бумагах, то ли со скуки рисуя карандашом бессмысленные закорючки. — А у нас имеются показания, согласно которым вы необоснованно осуждали членов Правительства.

— Ваши показания неверны, я никогда ничего подобного не делала! — жарко отрицала я. — Вы меня с кем-то перепутали! Меня зовут Нина Борисовна Загорская, я…

Офицер затушил папиросу и пристально вгляделся в меня.

— Информация поступила от людей, которым можно верить, — перебил он. — Наши осведомители слышали антисоветские заявления от вас лично, и, между прочим, неоднократно.

— Позвольте спросить, при чем тут антисоветские заявления? — изумилась я. — В чем, собственно, преступление против государства, если я, как вы полагаете, осуждала членов Правительства?

— Раз вы критикуете представителей советской власти, значит, выступаете против нее самой, — растолковал мне следователь со смешком.

«Моя жизнь сошла с рельсов, — размышляла я, пока он ораторствовал с умным видом. — Надо, чтобы поезд вернулся на колею».

— Послушайте, пожалуйста… — я улыбнулась одним уголком рта, чтобы втереться к нему в доверие. — Я не осуждаю членов Правительства. И тем более не выступаю против советской власти. Я — жена Сергея Загорского, всеми уважаемого советского служащего, отмеченного за заслуги самим…

— И дочь врага народа, — вклинился чекист, явно довольный своим замечанием.

— Я невиновна, — отрезала я, пропустив мимо ушей отсылку к делу Адмиралова. Иначе совсем увязну…

Хмыкнув, он откинулся на спинку кресла. Похоже, мои жалкие попытки защититься развлекали его.

— О каких членах Правительства идет речь? — спросила я, запаниковав. — Назовите мне их имена! Может быть, это наши с мужем друзья, и мы уладим это недоразумение…

— Лучше вы мне сами расскажите, о ком болтали, и мы обязательно оценим ваше содействие следствию.

У меня едва не слетел с языка вопрос о Громове. Конечно, конечно, этот арест — его рук дело. Но стоит мне упомянуть министра госбезопасности, намекнуть, не о нем ли говорится в заявлениях стукачей, как следователь тут как тут — ухватится за ниточку, которую я сама ему любезно протяну. Ни за что!

— Ни о ком я не болтала, — бросила я.

— Угу, угу, — промычал он с иронией.

— Позвоните моему мужу Сергею Яковлевичу Загорскому, — попросила я. — Он во всем разберется, он убедит вас, что меня попросту оговорили… Я назову номер!

— Может, подпишете бумагу и не будем тянуть? — спросил следователь, сверив время по часам на стене. — У меня скоро обед.

— Ваша информация — какая-то ошибка, неужели вы не понимаете? — затараторила я с придыханием, придя в замешательство от его непробиваемости. Какой, к чертовой матери, обед, когда на кону — моя жизнь! — Я ни разу не нарушила закон. Осведомители меня с кем-то перепутали. Перепроверьте еще раз… Я никогда…

Следователь захохотал так же весело, как тюремщица, копавшаяся у меня в волосах. Я осеклась.

В поле моего зрения попали и другие папки. Горы папок. На столе, в шкафу и, вероятно, вон в том закрытом сейфе тоже. Зазвонил черный телефон, и офицер, выслушав собеседника, коротко ответил «да», после чего повесил трубку. Хлебнув воды, он снова заладил свое про антисоветские заявления, и про оклеветанных членов Правительства, и про расстрелянного врага народа Бориса Адмиралова, но я ни в чем не созналась, так что он отправил меня обратно в камеру.

Через час я пошла на второй допрос, уже к другому следователю. Вопреки моим ожиданиям, ему тоже до сих пор не сообщили о том, что в МГБ ошиблись и взяли невиновного человека. Отпускать он меня не собирался.

— Позвоните моему мужу! — настаивала я.

— Не положено! — отрезал следователь.

Он выдвигал все те же обвинения, что и первый, тоже смеялся, пока я отнекивалась как могла, и, не поверив мне ни на йоту, позвонил конвоиру, чтобы забрал. В коридоре я встретила мужчину с майорской одной звездой между двумя васильковыми полосами на погонах и, надеясь на его благоразумие, рванулась навстречу — может, хоть он осознает всю абсурдность этой ситуации и немедленно свяжется с Сережей? Однако поговорить с ним я не успела: конвоир повалил меня на пол и три раза ударил дубинкой по спине, на мгновение лишив меня возможности дышать. Майор скрылся за углом, читая на ходу бумаги.

— Да как вы смеете?.. — ахнула я, глубоко задетая столь неуважительным обращением.

Конвоир без слов сделал еще несколько ударов.

К утру на моем счету было уже пять допросов, и ни один не принес результатов. Я не на шутку напугалась, ведь судьба моя оставалась все такой же безызвестной, а света в конце тоннеля как-то не предвиделось. Почему Сережа не идет, куда он запропастился? Уму непостижимо, что он позволил продержать жену в клетке целую ночь! Что он бездействует, пока меня бьют! Какой ему представился шанс искупить свою подлость!

Память настойчиво подсовывала мне под нос страдальческое лицо мужа — то самое, с каким он сидел, когда я закатила ему скандал после балета в Большом театре, — но я отгоняла его прочь. Сережа заслужил ту взбучку. По правде сказать, он заслужил еще сотни таких взбучек!

Я вымоталась и, пропустив положенные мне ужин с завтраком, зверски проголодалась. Сейчас бы ту порцию щучьих котлеток… А лучше три порции, да картофельного пюре побольше. От борща с горой булочек, столь бережливо сложенных на блюдечке соседом, я бы тоже не отказалась.

Спина гудела после ударов дубинкой. Камера наполнилась запахами из туалетного ведра, и меня колотило от отвращения. Даже животные не гадят там, где спят! А спать мне хотелось, очень хотелось. Тревожный короткий сон и изнурительные допросы начали сливаться воедино, отчего сознание стало мутным, заторможенным. Мысли порой обрывались в середине, не подойдя к своему логическому завершению. «Вот поживу с недельку в таком режиме… — вяло шевелила я мозгами. — Утрачу чувство реальности… Где явь, где сон — неясно… Сон… Спать». Уснула. Через минуту растолкал надзиратель — днем спать было запрещено.

Настал третий день ареста, а следователи до сих пор не выпытали из меня признания. Тогда они сменили тактику, перейдя к более топорным методам. Сперва посыпались угрозы — мол, поселим в карцер, лишим еды и воды. Затем один из чекистов ударил меня кулаком в челюсть.

— А ну-ка не распускай руки, олень! — заорал другой. — Нам же сказано — без следов! На девчонке не должно быть синяков и ссадин, понял?

— Понял, — виновато пробурчал тот.

Я слизнула с губы кровь.

Рук действительно больше не распускали. Меня били мешками с песком — это очень больно, но не оставляет отметин на теле. Процедура была простой: я стояла посередине кабинета, один следователь сидел за столом и повторял вопросы, второй дубасил меня мешком. Иногда приходил третий, помогал, если второй выматывался. Самые мощные удары валили навзничь. А валяться они не разрешали.

«Отец терпел пытки, пока был под следствием, и ты не хнычь», — бодрилась я, поднимая свою избитую тушу с пола.

— Ну что ж ты такая несообразительная, — будто бы смягчившись, сказал следователь за столом, пододвинув ко мне признание. — Если все подпишешь, мы же тебе лет пять дадим, не больше! Все сотрудничают, а ты сама себе могилу копаешь, дура!

— Люди всех друзей и коллег у нас сдают, а ты на такую ерунду не соглашаешься! — покачал головой другой, замахнувшись мешком с песком. — У тебя статья-то легкая, считай — детская! Для анекдотистов и болтунов!

Я закрыла голову, и мешок с песком ударил по кистям. В обед выронила из дрожащих рук миску, выплеснув горячий суп себе на ноги. Измученная голодом, я в сердцах швырнула пустую посудину обратно на кормушку. Надзиратель, поджав губы, молча налил мне вторую порцию, погуще первой. Я, тоже молча, начала лакать суп прямо так, с этой кормушки, осторожно наклонив миску ко рту. Тогда до меня еще не доходило, что выдавать вторую порцию в подобных случаях «не положено». И вообще, за швыряние казенным имуществом можно было загреметь в карцер…

Мои надежды на освобождение были уничтожены ранним утром шестого дня. Зайдя в камеру, надзиратель оставил передачу от Загорского: фанерный чемодан, пальто, ботинки, брюки, свитер, белье, зубной порошок со щеткой, мыло, хлеб, колбасу, сыр, шоколадные конфеты и пять тысяч рублей.

— Не спать! На выход!

Ох уж этот требовательный голос, вырывающий из поверхностного, мучительного, полного странных и тревожных видений сна, который застал меня, когда я сидела на табурете, прислонившись к стене. Я подняла тяжеленную голову и почувствовала головокружение. В проеме мелькнула спина конвоира — ах, он уже уходил, а мне нельзя медлить, ни в коем случае нельзя! Кряхтя, как старуха, я вскочила с табурета и побежала за ним — ну как побежала, поплелась быстрее обычного.

Вряд ли я теперь отличалась от того горбача. Ноги шаркали по полу, и я не находила сил поднимать их выше, чтобы подошва обуви перестала задевать ковер-дорожку. Спина скрючилась. В горле пересохло. Я сглотнула, но слюны не было. Веки липли друг к другу, когда я моргала. Глаза болели и чесались. Тошнило — от голода, от стресса, от переутомления, от жизни.

Казалось, что в коридоре сегодня холоднее, чем в предыдущие дни. И еще сыро, очень сыро. Меня прошиб озноб, поползли колючие мурашки.

Стук ключей. Навстречу шли! Прозвучал приказ. Вздрогнув, я скорей прижалась к стене всем телом: и лбом, и животом, и коленями. Опустила голову так низко, как могла, аж шея заболела. Зажмурилась на всякий случай. Лишь бы конвоир не заподозрил, что подглядываю.

Молчал — выходит, не сердился. Повезло.

Шаги удалились. Я стояла ни жива ни мертва, и только когда чекист велел продолжить путь, посмела отлепиться от стены. Налево! Мы свернули за угол и оказались на лестнице. «Почему лестница… — не понимала я. — Раньше был лифт. Всегда лифт. Ну и пес с ним».

Мышцы ног отяжелели, точно их набили гирями. Я споткнулась о ступеньку, ударив голые пальчики, и ругнулась на свои ни в чем не повинные босоножки. Некстати вспыхнуло очередное головокружение, в глазах закружились звездочки. Я схватилась за макушку, восстановила равновесие. С опаской покосилась на своего спутника. Его не прогневала заминка. Хорошо…

Вот она, лестничная клетка, конец моих страданий. Из груди вырвался облегченный выдох. Чекист кивнул своему сослуживцу, дежурившему на этаже, и повел меня дальше. Вокруг маячили офицеры — холеные, румяные, надменные. Я плутала между ними, как юродивая в кругу блистательных дам и кавалеров. «Хлебушку, что ли, выклянчить», — старалась я рассмешить себя. Не получилось — лишь сильней раззадорила голод. В животе заурчало, накатила злоба.

Чуть не прикрикнула на конвоира: живей, мне надо к обеду успеть! Но я не прикрикнула — боялась, ударит. И неважно, что этого я видела впервые. Все они были для меня на одно лицо, даже так — на одну руку.

Остановившись у белоснежных дверей, эмгэбэшник осторожно постучал. С той стороны раздалось одобрительное бормотание. Меня втолкнули в кабинет. Тут было тепло, просторно, уютно, совсем не сыро; только слишком ярко, глаза с непривычки резало. Я убрала спутанные сальные волосы с лица и зевнула, сама ощущая исходившую от меня вонь.

— Добрый вечер, Нина! — обратился ко мне хозяин кабинета. Он вальяжно сидел прямо на огромном столе, покрытом зеленым сукном.

Громов, чтоб его. На сей раз он предстал передо мной не гулякой во хмелю, а серьезным мужчиной при генеральском мундире цвета морской волны с двумя рядами золоченых пуговиц и тремя звездами на погонах.

— Уже вечер? — безжизненно промолвила я, чем вызвала веселую улыбку министра госбезопасности.

— Как вы себя чувствуете? — Громов прикинулся внимательным, поправив фуражку с золотым шитьем по околышу.

Я проигнорировала сарказм. Сложив руки на груди, он с пристрастием изучил мое смятое оливковое платье, разодранные коленки, засохшие губы.

— Олухи, — плюнул он, увидев синяк у подбородка. — Не выношу, когда женское тело порчено.

Министр слез со стола и обошел меня по кругу, как акула — свою добычу.

— Ты так и не призналась в антисоветской деятельности? — прошептал он мне в ухо.

— Я никогда не занималась антисоветской деятельностью, — сказала я, не узнавая собственного голоса. Он ослабел и неприятно трескался.

— Все вы так говорите, — отмахнулся Громов. — «Я невиновен, я ни в чем не сознаюсь, я требую справедливости!» Тьфу!

Он подошел к шкафу со стеклянными дверцами и аккуратно, будто брал на руки новорожденного, достал бутылку коньяка. Налив себе в специально припасенный для таких случаев коньячный бокал, он опрокинул спиртное в рот.

— Слушай меня, милая, — произнес Громов, проглотив, — и слушай внимательно. Тебя пожалели исключительно по моей просьбе. Обошлись мягко, так сказать по-джентльменски. Если бы не я, разговор был бы совсем иным. У нас много особых методов.

Я рассмеялась. Сухие губы неприятно стянуло.

— Мягко? Вы считаете, что битье мешками — это пустяки?

— Конечно, пустяки, а ты на что рассчитывала? — неразборчиво пробурчал Громов: он сосредоточенно жевал дольку лимона. — Ты же, поди, не ходила в камеру с клопами? Или в гости к уголовникам?

«Молчи, Нина, молчи!» — скомандовала я себе.

— Нет, коли ты одумалась, я готов принять на веру твое исправление.

Он улыбнулся мне — коротко, ядовито, вызывающе. И хотя Громов загнал меня в ловушку, и хотя руки его были развязаны, сегодня он меня не трогал. Он подступил вплотную, и все.

— Что скажешь? Будешь примерной девочкой?

«Соглашайся, — очнулся мой самый рассудительный внутренний голос. — Перестань строить из себя неприступную гордячку. Сделай то, чего от тебя просят. Неужели сложно? Пару раз потерпишь — и гуляй. Громов быстро наиграется и найдет себе новую любовницу, он ветреный малый. Ты же освободишься из тюрьмы и вернешься домой целехонькой».

«Если откажешь, он изнасилует тебя из мести, — поддакивал другой голос. — Кто ему помешает? Здесь, на Лубянке, в его же кабинете? Так или иначе он получит желаемое. А ты — вдобавок к унижению — боль и чувство абсолютной беспомощности».

Не спорю, выводы их были логичны и весьма убедительны; мне нечем было возразить им. И все же я не нашла в себе смирения. Не могла я перешагнуть через себя, не желала потакать капризам Громова, не умела принимать поражение. Надо было ответить Громову «нет», бесстрастное «нет», а дальше пусть сам разбирается, что со мной делать.

Однако на меня, к несчастью, снова разрушительной лавиной накатили эмоции. Глаза заволокло красной пеленой. «Он посадил меня только за то, что я не дала ему! — с горечью кричал именно тот голос, который подначивал меня на самые вспыльчивые поступки. — Чего стоило этому подонку переключиться на любую другую женщину? На ту, которая с радостью переспит с ним ради своей выгоды? Сколько их тут, у него под боком, красивых, как куколки, и податливых, как воск? Сколько талантливых и бездарных актрис, рвущихся на экран? Сколько танцовщиц и певиц, стремящихся попасть на сцену? Зачем пытаться сломить меня? Для того, чтобы потешить самолюбие? Почувствовать себя всевластным? Он запросто взял — и погубил меня, раздавил, как мошку! Чего терять? Чего терять?!»

— Пошел ты к чертовой матери, паскуда! — брякнула я со всей скопившейся во мне ненавистью. — Уж лучше камера с клопами, чем твои мерзкие объятия!

Никогда не забуду этого перекошенного лица. Как он растерялся! Как отшатнулся от меня, покрывшись пятнами! А я тем временем приготовилась к атаке. Встала прямо, расставила ноги, как если бы надо мной вновь занесли мешок с песком. Голова гудела, комната плыла, но я стояла, я держалась.

Нет, Громов не накинулся на меня. Вместо этого он, придя в себя, развернулся обратно к своему столу.

— Это был последний шанс! Последний шанс! — сокрушался он, брызжа слюной. — Ты сполна заработала путевку в лагеря, упрямая сука! И не куда-нибудь, а в самый дальний! Самый невыносимый! На Север сошлю! Поверь, участь незавидная! Койка на Лубянке покажется тебе пуховой периной по сравнению с колымскими или норильскими нарами!

Громов залпом выпил вторую порцию коньяка.

— И не вздумай воротить нос, если кто-то из чекистов заинтересуется тобой! — с ученой миной напутствовал он, наливая третью. — Оставь свои глупые принципы! Недотрога, тоже мне! Учти, начальники лагерей не обхаживают баб, как я, они далеки от моего милосердия! Пожалеешь, ох пожалеешь, что отказала! Лучше камера с клопами, ну надо же!

В памяти пронеслась красная ткань — развеваясь по ветру, она летела вниз вместе с Ирой прямо к асфальтовой дорожке.

«Может, стоило поступить, как Чернова? — задумалась я. — И наложить на себя руки, прежде чем грянули эмгэбэшники? Ну правда, что меня ждет в лагерях? Я не привыкла ни к тяжелому труду, ни к уголовному контингенту, ни к голоду. Что там произойдет с балованным, упертым человеком? Что там станет с молодой женщиной — в месте, где мужчинам все дозволено?»

Точно прочитав мои мысли, Громов нашелся:

— Такие, как ты, там без дела не кукуют. Лагерщики любят вызывать девочек к себе и пускать их по кругу. Некоторые и вовсе устраивают гаремы из зэчек. Шмары трахаются с ними, моют их, стирают им белье, драят унитазы…

Его лицо вытянулось, когда я озадаченно сдвинула брови.

— О, ты не знаешь, кто такие шмары? Филолог, называется! Это любовница или проститутка, по фене. Иначе говоря, блядь. Ничего, разберешься! И язык лагерный выучишь, и дружбу с моими ребятами заведешь. Тем, кто хорошо их обслуживает, иногда сокращают срок.

«Сколько времени понадобится, чтобы загнуться в лагере? — прикидывала я, с трудом представляя тамошнюю жизнь, о которой, конечно же, говорить было не принято, а думать — боязно. — Умная Ирка… Все одно — помирать. Тогда к чему лишние мучения?»

— Да чего я рассказываю? — спохватился Громов. — Скоро ты все разведаешь сама. Подпиши только бумаги, не то отменю приказ быть с тобой помягче. И спустя пару дней ты у нас не десятку, а четвертак себе подпишешь…

Я проволочила ноги к столу и подписала то, что меня заставляли подписать следователи — признание в антисоветской деятельности. Громов выпил четвертую.

— Лучше камера с клопами, говорит! — раненный, похоже, в самое сердце, все передразнивал Громов. — Счастливого пути, Нина. И удачи…

Примечания

3

Налог на холостяков, одиноких и малосемейных граждан ввели в СССР в 1941 году. Согласно закону, мужчины в возрасте от 20 до 50 лет и замужние женщины от 20 до 45 лет, не имевшие детей, должны были отчислять 6% зарплаты государству. От уплаты налога освобождались люди, которые не могли завести ребенка по состоянию здоровья, а также те, чьи дети погибли, умерли или пропали без вести на фронте в годы войны.

4

Во время битвы за Москву Куйбышев стал резервной столицей СССР. Этот город находился в удалении от линии фронта, однако из него можно было всего за час долететь до Москвы и до передовой. Волга же служила естественной преградой для врага. Кроме того, Куйбышев являлся крупным железнодорожным узлом, он был связан с Уралом, Средней Азией, Сибирью и Дальним Востоком. Еще одной причиной, почему выбор пал именно на него, стало нежелание Сталина уезжать из европейской части страны на Урал. Впрочем, Сталин так и не приехал в Куйбышев. Он остался в Москве и лично выступал во время военного парада на Красной площади в честь 24-й годовщины Октябрьской революции. Линия фронта тогда проходила всего в нескольких десятках километров от советской столицы.

5

Первый массовый советский телевизор. Выпускался в СССР в различных модификациях с 1949 по 1962 год.

6

До 1952 года Дом на набережной считался самым высоким жилым зданием Москвы.

7

Так назывался Романов переулок с 1920 по 1994 год.

8

Иосиф Сталин предпочитал вести скромный образ жизни, и номенклатура вынуждена была подстраиваться под него. В сталинское время предметы роскоши не выставлялись напоказ, так как могли стать поводом для расследования и последующего ареста.

9

Так в народе прозвали легковой автомобиль ГАЗ М-1, состоявший на службе советских органов госбезопасности. Прибытие черного воронка, как правило, предвещало очередной арест, поэтому при въезде ведомственной машины во двор дома жильцы задергивали шторы, выключали свет и закрывали окна.

10

Сегодня эта улица носит название Большая Лубянка.