Война глазами ребенка

Евгений Яськов, 2021

В книге от лица мальчика рассказано о событиях, участником которых он был в годы Великой Отечественной войны, оказавшись на оккупированной фашистами территории в Белоруссии, а также после ее освобождения. Книга может представлять интерес как для детей, так и взрослых. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Война началась

О том, что началась война, я узнал утром 22-го июня 1941 г., когда проснулся в чужой, незнакомой мне квартире. Больше всего меня удивило даже не это, а увиденный мной автомат, прислоненный к дивану, на котором я лежал. Его ложе, покрытое желтым лаком, блестело в солнечных лучах, оттеняя черный ствол с черным круглым диском.

Что это за оружие — я знал: я видел его у красноармейцев, когда бывал в штабе у отца. Поэтому мое удивление было связано не столько с самим автоматом, сколько с появлением его в квартире, более того, — у самых моих ног. У отца, а также у всех его сослуживцев, были только пистолеты. А здесь вдруг в квартире и такое оружие!

Увидев, что я проснулся и разглядываю автомат, ко мне подошла мама и взволнованно сказала: «Война, сынок, война!». Это сообщение не произвело на меня никакого впечатления, так как в нашей семье всегда говорили о войне, чаще — о Финской, на которой отец воевал и был тяжело ранен. Мама, по-видимому, чувствовала разницу между той и этой, только что начавшейся войной. Та война велась где-то далеко, за пределами нашей страны, эта же стояла у порога нашего дома и должна была неминуемо коснуться всех нас. Мы жили на границе, в чужом городе, среди чужих людей, которые нас не только не любили, но и часто старались сделать нам что-нибудь неприятное. Буквально накануне один из местных мальчишек, который был гораздо старше меня, зазвал меня к себе домой, чтобы показать какую-то интересную книгу. На одной из ее страниц был изображен подбитый танк, а рядом — танкист с поднятыми руками. Его конвоировал солдат, одетый в незнакомую мне форму.

Картинки в книге были черно-белые, но на башне танка и на груди танкиста были нарисованы красным карандашом звезды. Мой приятель, похихикивая, разъяснил мне: «Видишь, как воюют твои красные! Этот твой танкист уже полные штаны наложил, его наш румынский солдат в плен взял!». Я вздрогнул от этих слов, так как не мог себе представить, что такое может быть. Вся моя маленькая жизнь была связана с военными. И в их рассказах, и в книгах, которые мне читала мама, наши бойцы всегда выходили победителями. А здесь вдруг все наоборот!

Я посмотрел на своего приятеля: шутит он или говорит всерьез? Его же лицо буквально светилось от удовольствия, которое он испытывал, почувствовав страдания, доставленные сыну красного командира. Потом, чтобы усилить эффект от своего рассказа, он взял красный карандаш, по-видимому тот самый, которым были нарисованы звезды, и стал тыкать им, как штыком, в грудь танкиста, приговаривая: «Вот тебе, большевик, вот тебе!».

Совсем обескураженный, чуть не плача, я выбежал из квартиры своего обидчика и — прямо домой, чтобы рассказать об увиденном и услышанном. Отца дома не было, а мама кормила мою крохотную сестренку Свету, родившуюся месяц назад. Она сразу обратила внимание на мое расстроенное лицо и стала расспрашивать, что со мной случилось. Я не знал, как ей все объяснить, как пожаловаться, поэтому, ничего не говоря, ушел в дальнюю комнату и уткнулся в подушку. Если бы дома был отец, то ему, как мне казалось, проще было бы рассказать о случившемся. И он бы меня успокоил. Не дождавшись его, я уснул.

А утром начавшаяся война и многие события, с нею связанные, заслонили собой вчерашнюю историю. Оказывается, я очутился в чужой квартире из-за войны. Мы жили на 4-м этаже и отец, опасаясь бомбежки, перенес Свету, а потом и меня, спящего на 2-й этаж к своему сослуживцу. Ему казалось, что там будет безопаснее.

22-го июня 1941 г. было воскресенье. Вечером этого дня мы должны были уехать на целый месяц в деревню к дедушке и бабушке, которая находилась на берегу Сожа в Гомельской области. Отец оформил отпуск, взял билеты на поезд и упаковал чемоданы. Мама тоже подготовилась: наварила несколько банок клубничного варенья и накупила целый чемодан подарков для деревенской родни.

Утром, когда все еще спали, мама побежала на базар купить еду на дорогу, но вскоре вернулась обеспокоенная. Разбудив отца, она рассказала, что базар закрыт, а по улицам маршируют красноармейцы и высказала предположение, что, может быть, началась война. На это отец возбужденно возразил: «Ну, какая там война? Я до вечера в штабе был, и никаких признаков этой твоей войны не наблюдалось! Наверное, ученье! Да, и потом, — добавил он, — если бы дело шло к войне, то кто бы мне отпуск дал?». Последний аргумент показался маме достаточно убедительным и она успокоилась.

В нашем доме у жильцов не было ни телефонов, ни радио, так что о любом событии можно было узнать или от соседей, или на улице от прохожих. Если нужно было вызвать отца в штаб, то оттуда присылали дежурного красноармейца. В это раннее утро улицы были пустынны, базар закрыт, так что мы оставались в полном неведении, что происходит.

Отец, хотя и убедил маму, что войны не может быть, но сам в этом засомневался. Он подошел к окну — напротив лежал пустынный сквер. Не обнаружив ничего подозрительного, он, тем не менее, стал одеваться и попросил маму еще раз спуститься вниз и разобраться в обстановке.

Минут через двадцать мама, запыхавшаяся и еще более взволнованная, вбежала в квартиру и сходу выпалила: «Война, Бодик! Война!». «Бодик» — это было деревенское прозвище отца и мама его использовала в исключительных случаях.

Известие о войне, хотя и смутило отца, но не обескуражило. Он сразу вошел в роль командира и стал отдавать четкие указания маме, как своему подчиненному:

— Бери свой ридикюль с документами, Свету — и на второй этаж к Лазоренкам, там безопаснее, а я сейчас следом с Жеником спущусь.

Отец не стал меня будить, взял сонного на руки и перенес в квартиру к своему сослуживцу. Устроив нас, он побежал в штаб. Оттуда он вернулся уже с автоматом и прямо с порога сказал:

— Да, война! Германия на нас напала! По этой причине, дорогая Шурочка, отпуск мой закончился.

В отношении отпуска — это было его собственное решение. Официально из отпуска отца не отозвали и он мог этим воспользоваться. Однако он считал это недопустимым:

— Мои товарищи будут сражаться с врагом, а я в это время буду в деревне чай с клубничным вареньем попивать? Нет! Мое место рядом с ними!

Отец попросил начальника штаба, своего непосредственного начальника, предоставить ему один-два дня, чтобы отправить семью к родным в Белоруссию, в Гомель и такое разрешение получил. Более того, в его распоряжение была выделена полуторка с водителем по фамилии Карасик.

Война шла уже полдня, но в городе это не особенно чувствовалось. Открылись магазины, на улицах были прохожие, изредка проезжали извозчики. Город не бомбили, но когда к нему подлетали немецкие самолеты, звучал сигнал воздушной тревоги и милиционеры загоняли всех в бомбоубежище. Как раз один из таких сигналов застал нас, когда мы вчетвером вышли в город, чтобы купить продукты. Не знаю — чем руководствовались родители, когда решили в такое тревожное время отправиться в магазин всем вместе. С этой задачей мог бы легко справиться и один человек, но…вот такое решение ими было принято.

В бомбоубежище было темно, под ногами хлюпала вода. На полу лежали доски, но они не помогали, а только затрудняли продвижению вглубь, так как между ними были широкие щели, в которые то и дело проваливались ноги.

Когда мы оказались внутри плотной людской массы и двигаться дальше уже было некуда — заплакала Света: то ли от спертого воздуха, то ли по какой-то другой причине. Мама ее баюкала, гладила, целовала, давала соску — ничего не помогало, она все больше заходилась в плаче, а соску выплюнула. Мы с отцом начали шарить руками по доскам, щелям между ними, но соску найти не могли. Хорошо, что у кого-то оказались спички и мы, наконец, ее выудили из лужи. Какая-то женщина посоветовала привязать соску к углу конверта, в который Света была завернута, чтобы она больше не терялась. Вообще, все наши соседи по бомбоубежищу старались нам как-то помочь, давали советы, но Света не унималась. Только когда прозвучал отбой и мы вышли на свежий воздух, ее плач прекратился.

Надо сказать, что это был первый случай выражения сестренкой своего неудовольствия неудобствами, которые ей доставила начавшаяся война. После этого она еще только раз расплакалась, как в бомбоубежище. Это случилось в поезде во время эвакуации. А так, в течение всей войны она стоически переносила гораздо большие трудности и никогда не хныкала, не капризничала. Повинуясь какому-то внутреннему чувству, она не доставляла взрослым лишних хлопот даже в условиях холода и голода. А один раз, благодаря этому своему чутью, она спасла нам жизнь, когда мы в 1943 г. сбежали из колонны односельчан, которых немцы гнали в Германию, и упали в придорожную крапиву. Конвоиры прошли в пяти шагах от нас. Правда, ей было тогда уже два года, но все равно — она могла от падения, от ожога крапивы заплакать или что-то попросить, сказать. Если б она издала хоть один звук — все: «Хэндэ хох!». Но она своим маленьким, детским чутьем, наверное, понимала, что этого делать нельзя.

После бомбоубежища можно было идти дальше, в магазин, но мы, измученные стоянием в этой темной, мокрой норе, вернулись домой, рассчитывая купить продукты позже.

Так как у отца оказалась под рукой машина, то он решил этим воспользоваться и отвезти на железнодорожную станцию багаж. Он понимал, что сюда мы уже вряд ли вернемся и все, что можно забрать из вещей, надо забрать и отослать в деревню. Там во время войны все это пригодится. Вместе с Карасиком они сколотили длинный ящик, куда сложили все, что могло представлять в деревне ценность: отрезы, платья, туфли и т. д., заколотили его и отвезли на станцию.

Начальник станции груз принял, но сказал, что немцы разбомбили пути и связи с Киевом нет, а путь в Белоруссию проходил через него. Сейчас остается только гадать — на что надеялся отец, отправляя во время войны багаж вглубь страны. Скорее всего, действовал по инерции. Думал, наверное, что война войной, а поезда по-прежнему будут возить пассажиров и гражданские грузы, как это было в Финскую. Конечно, он еще не представлял — какая война началась!

Так как сообщение с Киевом было прервано, то срывался и план нашей эвакуации. Правда, Карасик предложил свой вариант: на полуторке. Он уверял отца, что мигом доставит нас в Киев, но тот этот вариант сразу отверг. И не из-за трудностей, которые нам пришлось бы испытать, трясясь в кузове, а потому что машина была служебная и она нужна была в штабе.

Нам ничего не оставалось другого, как только ждать, когда восстановится сообщение. Следующую ночь мы провели в дворницкой. Это было подвальное помещение, куда с трудом проникал свет с улицы. Отец посчитал, что и второй этаж; не так уж и безопасен при бомбежке и договорился с дворником, чтобы тот нас приютил.

В дворницкой, несмотря на то, что там было темно и неуютно, мне нравилось. В основном, из-за дворняги, которая недавно ощенилась и теперь лежала посреди комнаты с щенятами. Их было много. Они были еще слепые и скулили, пытаясь нащупать соски с молоком. Мне доставляло удовольствие брать щенков в руки и прикладывать их мордочки к соскам.

Днем отец узнал, что железная дорога восстановлена, но пассажирского сообщения нет. Начальник станции порекомендовал ему время от времени наведываться на станцию — может быть, какой-то вариант появится. И, действительно, во второй половине дня такой вариант появился: отправить нас в Киев вместе с киевскими артистами.

Оказалось, что в Черновицах на гастролях был один из киевских театров. Начало войны стало окончанием и их гастролей. Начальник станции получил указание изыскать возможность для срочной отправки артистов домой. И он такую возможность нашел — в виде старенького паровоза и прицепленных к нему двух маленьких вагончиков времен гражданской войны. В народе их называли теплушками. Отцу он сказал:

— Договаривайся с руководителем труппы и, если он согласится взять к себе твою семью, то к 9 вечера приезжайте.

Отец разыскал руководителя труппы, объяснил ему ситуацию и тот согласился взять нас с собой. К указанному времени мы были уже на станции. Наша группа выглядела следующим образом: впереди мама со Светой на руках, потом я на трехколесном велосипеде, с которым я не захотел расстаться, за мной — отец с сумкой с клубничным вареньем и замыкал группу Карасик с двумя большими чемоданами. В них отец запихал все, что не удалось положить в сданный на станцию ящик. Конечно, он понимал, что маме с двумя маленькими детьми эти чемоданы доставят немало хлопот, но, с другой стороны, интуиция ему подсказывала, что, может быть, именно они и помогут ей в дальнейшем. И он оказался прав. В оккупации содержимое этих чемоданов помогало нам выживать.

Подошло время отправления, а обещанный состав не показывался. Прошел час, потом — два, наконец, начальник станции сообщил, что отправление артистов переносится на утро. Отец решил домой не уезжать, а ждать отправления поезда на станции: мало ли что может случиться.

Мы нашли угол, положили чемоданы на пол плашмя — получилась походная кровать, на которую я и улегся. Остальные прикорнули, прислонившись к стене.

Утром, проснувшись, я почувствовал, что хочу есть. К неудобствам, которые я начал испытывать с началом войны, добавилось еще одно. Оказалось, что во время войны не только хочется есть, но иногда и нечего. Уже второй день меня никто не заставлял есть. Сначала — из-за суматохи, а потом обнаружилось, что у нас из еды — только клубничное варенье.

В станционном буфете распродавались остатки. Отец купил несколько бутербродов и мы, намазывая их вареньем, немного утолили голод. Потом, когда бутербродов уже не было, мы ели варенье просто так, но много его не съешь. Чтобы не думать о еде, мы стали гулять с отцом вдоль путей.

Наконец, около 9 часов утра к станции подошел наш поезд: старенький паровоз с двумя вагончиками. Основную группу артистов поместили в первый вагон, а во второй — реквизит и небольшую группу, человек десять. Возможно, это был технический персонал. Нас определили к ним, может быть из-за наших больших чемоданов.

Посадка прошла быстро. Наш вагон оказался товарным, т. е. без всяких перегородок, столиков и сидений. Это, однако, никого не смутило. Артисты шутили: появилась возможность на себе почувствовать времена гражданской войны.

Каждый облюбовал себе место. Отец выделил с помощью чемоданов, сумки и моего велосипеда место и для нас.

— Вот ваше купе, — сказал он, — располагайтесь.

И мы расположились. Настроение у нас тоже было приподнятое, по крайней мере, у меня. Все-таки томительное ожидание закончилось, а впереди путешествие — и по суше, и по воде.

Гудок паровоза возвестил об отправлении поезда. Отец всех нас расцеловал, пожелал счастливого пути и выпрыгнул из вагона. Через несколько минут вагонный проем закрыли с помощью выдвижной двери и в вагоне воцарился сумрак. Свет пробивался только из маленьких узеньких окошек, находившихся под самой крышей. Вагон несколько раз дернулся, а затем плавно покатил вслед за паровозом.

Мы не могли видеть тех, кто остался у станции: отца и Карасика. Может быть, они махали вслед удалявшемуся поезду, а, может, — и нет: ведь нас не было видно. Отец, скорее всего, хотя и был атеистом, молил Бога, чтобы его жена и маленькие дети добрались до деревни невредимыми. Кого еще можно было просить об этом в такой ситуации?