Затонувший гобой: Антология английской, французской и бельгийской поэзии XVIII, XIX и XX веков
В предлагаемой вниманию читателя антологии собраны, главным образом, творения тех поэтов, чьи имена широко известны. Таковы, например, сонеты Бодлера из знаменитой книги «Цветы зла» или Медитации Ламартина. Но не только лауреаты и любимцы составителей школьных хрестоматий представлены в этой сравнительно небольшой по объему книжице. Жорж Роденбах и Барбе д"Оревильи, Уильям Коллинз и Жерар де Нерваль! Читателей ждет немало открытий в бескрайнем море европейской поэзии!Приятного чтения.
Оглавление
- Поэтическая карта Европы
- Из французской и бельгийской поэзии
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Затонувший гобой: Антология английской, французской и бельгийской поэзии XVIII, XIX и XX веков предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Из французской и бельгийской поэзии
Шарль Юбер Мильвуа / Charles Hubert Millevoye (1782 — 1816)
Падение листьев
(Из Мильвуа)
Всю землю выжелтила осень
Листвой опавшею в лесах.
Умолк сладкоголосый птах:
Меж голых веток — неба просинь.
Долины житель умирал,
Цвет юности едва завидев,
В дубраве сумрачной вздыхал,
Жестокий рок возненавидев:
«Прощайте, милые дубы.
Уж нету сил… я умираю.
Как лист валящийся — судьбы
Печальный знак — конец свой знаю.»
Оракул грозный возгласил:
«В последний раз пред ним желтеет
Листва: страдальца час пробил,
Вокруг могильный мрак густеет.
Угасший огнь вновь не взыграет,
Увянет юность — так в лугах
Трава нескошенная вянет;
Так от мороза погибает
Лоза на брошенных холмах.»
«Я умираю! Хлад могилы
Лица коснулся моего.
Весна, расцветшая вполсилы,
Зимой вернулась для чего,
Куст чахлый разом уничтожив?
Осталось несколько цветов —
Они не принесут плодов,
Убранство гроба приумножив!
Слетай, слетай, последний лист!
Под ветра ледяного свист
Укрой на время путь печальный
От взора матери моей,
Чтобы не знать до срока ей,
Где сына ждёт приют прощальный.
Но если на закате дня
Придёт оплакивать меня
Моя любовь, вуалью чёрной
Мадонны бледный лик укрыв,
Разбудит тень мою порыв
Пускай — листвы неугомонной.»
Назавтре, к ночи, отлетела
Его бессмертная душа.
Туда, где сына лишь могила,
Мать каждый вечер не спеша,
Шла, палою листвой шурша…
Любимая не приходила.
Альфонс де Ламартин / Alphonse de Lamartine (1790 — 1869)
Одиночество
Как часто я, с последними лучами
Взобравшись на гору, сажусь под дубом сим:
Картин изменчивых чредою под ногами
Равнина взорам открывается моим.
Здесь пенные валы поток ворчливый,
Меж тёмных берегов змеяся, вдаль влечёт.
Там озеро восход неторопливый
Звезды встречает плеском сонных вод.
Хотя верхам вон тех холмов лесистых
Последний солнца луч вечор ещё дарит,
Царицы нощной колесница, — мглистых
Во óблацех, — край неба уж сребрит.
Стрелы готичной звон ли колокольный
В последних звуках дня вдаль над землёй плывёт.
Его заслышав, странник богомольный
Вблизи селенья замедляет ход.
Но, хладную, восторгами былыми
Картинам милым душу не пленить,
И солнцу, что восходит над живыми,
Тень неприкаянну, увы, не воскресить.
С холма на холм взор тщетно мой блуждает:
Вот — юг, вот — аквилон, аврора и закат.
Я говорю: «Меня не ожидает
Здесь ни толика юности услад.»
Чтó дóлы мне? чтó хижины с дворцами? —
Их для меня очарованья след простыл.
Безлюдно всё теперь под небесами —
Ужель природе человек не мил?!
Восходит солнце или же заходит,
Не изменяя курса своего —
Чтó солнце мне? Впустую дни проходят.
От них не жду уж боле ничего.
Очам моим предстали б лишь пустыни,
Когда бы я свершил за солнцем круг.
Не надо мне от жизни благостыни —
Щедрот вселенной, обретённых вдруг!
Но, может быть, есть место, где иные
Иное солнце освещает небеса, —
Душе, оковы сбросившей земные,
Там давних грёз явилась бы краса!
Там идеал, в юдоли безыменный,
Она б по имени смущённо назвала.
Там, родника упившись влагой пенной,
Любовь и веру снова обрела!
Ах, если бы, — Авроры колесницей
Несóм, — лик смутный твой вдали увидел я!
Здесь на земле в изгнании томится, —
Чужая ей во всём, — душа моя.
Когда с дерев валится лист последний,
Его долиною уносит ветр ночной.
Ты, Аквилон, меня, как лист осенний,
Прочь унеси во мгле предгрозовой!
Озеро
Так мы к неведомым и сумрачным брегам
По океану времени влекомы.
Ужель не суждено вовек на якорь нам
Стать в бухте незнакомой?
Ах, озеро! Уж год, свой завершивши круг…
И я близ милых волн опять — как прежде с нею.
Смотри! Сажусь один на камень, где сам-друг
Был с милою моею!
Под кручами тогда стонало так же ты,
Об их бока израненные билось—
У ног возлюбленной, где ветер гнул кусты,
Ты пеною ложилось.
Ты помнишь ли? Вечор здесь плыли мы:
Был слышен только вёсел шум размерный,
О волны бившихся — их тихие псалмы
Столь сладкопевны…
Вдруг зачарованно дремавших берегов
Знакомый голос чуткий сон нарушил;
Сих многократно повторённых эхом слов
Поток лился мне в уши:
«О, Время! Свой полёт для нас останови!
Часы! Замедлите свой бег!
Прекраснейшие дни оставьте для любви,
Ея недолог век!
Здесь горемычные, томясь, взывают к вам —
Для них, для них теките!
Их дней заботы, с горем пополам,
С собой возьмите!
Но тщетно я прошу, — ведь время ускользает, —
Ещё хотя бы миг!
Я ночи говорю: не торопись, но — тает
Дианы лик.
Любить, любить! Летучий счастья час,
Не медлить, наслаждаться!
Нет берегов у времени и бухты нет для нас —
Отплыв, не возвращаться!»
О, время! Неужели с быстротою
Всё с тою же и дни любви летят,
Как дни несчастий, что даны судьбою,
Как дни утрат?
И что! от них нам не останется следа!
Что! Навсегда прошли! Пропали непочаты!
Се время, давши их, берёт их навсегда —
Все без возврата!
Сколь мрачны бездны вечности, небытия!
Что сталось с днями, что они пожрали?
Ответьте же: вернёте ль бурныя
Восторги, что отняли?
Ах, озеро! Немые скалы! Гроты! Лес!
Вас время бережёт, а вы храните
О ночи той, исполненной чудес,
Хотя бы память и — молчите!
Пребудет пусть она с тобою в час покоя,
И в час, когда, гневясь, вздымаешь волны ты,
И там, где пихты чёрною встают стеною,
Нависнув над тобою с высоты.
Пребудет пусть она в зефире ночи нежном,
И в отголосках, берегами повторённых, берегов,
И в той звезде, дрожащей безмятежно
В скоплении миров.
Пусть вздохи камыша, и ветра стон печальный,
И тонкий аромат, что воздухи струили,
Пусть всё, что видим или слышим изначально —
Всё говорит: Они любили!
Жюль Барбе д'Оревильи / Jules Barbey d’Aurevilly (1808 — 1889)
Ненюфары
Баронессе де Б.6
Ну-ка, синяя птица-краса, спойте романс свой Мадам…
«Вы никогда к влюбленной вашей Флоре
«не впустите белейший Ненуфар, который называется…»
Прозрачных вод лилеи, ненюфары —
Как снег всплывая из лазурной глубины
На стеблях влажных, — дрёмы сладкой чары
На ложе чистом вы творить должны.
Цветы стыдливости, горды уж слишком вы!
Не срезать вас… вам не прожить и дня
От ваших берегов вдали, увы…
Усните же, вас рвать не стану я!
О, ненюфары, грёзных вод цветы,
О чём вы грезите, клонясь печально долу?
Вы влюблены?.. Ведь от любви — мечты,
И сердце нежное… и ревности уколы.
Но вы, хранимы и лелеемы волной,
Для вас — мечтать, прохладу лишь любя!
И снежной свежестью дыша порой ночной,
Усните же, вас рвать не стану я!
Вод стынущих цветы, о, ненюфары,
Остуда вы для пламенных сердец,
Кто вас укрыл от вод идущим паром,
Когда взошло светило наконец!
В речных скрывайтесь заводях, в туманах,
Под ивами печаль свою тая,
Во имя Господа Грядущего! Осанна!
Нет, никогда вас рвать не стану я!
В Валони
Ex imo.7
Воспоминаний первых саркофаг —
Любимый город, где простился с детством:
Мальчишкой замечтался, сердцем наг, —
Душа пьяна несбывшимся блаженством!
Там… по залитой солнцем мостовой,
Однажды в августе, она передо мной
Прошла… И сердце от волненья застучало
Так, словно выскочить наружу возжелало!
Она прошла… Прелестна? Не сказать!
Здесь называл её дурнушкой олух всякой.
Так кость слоновую с эбеном сочетать, —
Туника белая на чёрном платье, — браком,
Чтоб, словно ваза элегантна, засверкать!
За нею — по пятам! Божественно невинна!
Ей сердце ничего не говорит
О том, кто за спиною — с тенью длинной —
След в след шагать упрямо норовит?!
Кто знает? Ведь Господь, быть может, изваял
Сосуд сей, чтоб Любовью всё лучилось!
Ах, отчего он урною не стал —
Для сердца, что тогда так сладостно забилось!
Жерар де Нерваль / Gérard de Nerval (1808 — 1855)
El Disdichado
В тенетах брошен мрака я, вдовец,
Принц Аквитанский в башне упразднённой:
Умолкшей лютни звёздный мне венец
И солнце чёрное Тоски неутолённой.
В Гробнице ночи мне верни, Отец,
Море Италии и Позилипп зелёный,
Цветок — отраду горестных сердец,
Беседку, где Лоза сплелася с Розой тёмной.
Амур я или Феб?… Люзиньян иль Бирон?
И на моём челе — лобзанье Королевы.
Я в Гроте видел сны… в волнах плескались девы.
Я дважды переплыл победно Ахерон.
Едва касаясь струн, я лирою Орфея
И вздохи воскрешал Святой, и крики Феи.
Миртó
Волшбою ли твоей, Миртó, я вновь влеком —
К тем тысячам огней — на Позилипп высокий!
Там лик пресветлый твой забрезжил на Востоке,
И в золоте кудрей синеет гроздь тайком.
Сверкнувших вдруг очей приветный взгляд знаком,
И кубок знаю твой — пьянящий, крутобокий:
К Иакху, павши ниц, взывал я, одинокий, —
Эллады древа став — твой, Муза, сын — ростком.
Я знаю, отчего вулкан вон там вздымился:
Его летучею коснулась ты стопой,
И тотчас пеплом горизонт покрылся.
Гор
Потряс вселенную трус велий Кнефа-змия11:
Вспылал былой огонь впослед сего
В очах зеленых матери его…
И в гневе крикнула Осирису: «Блудныя
Угасли страсти — мёртв — уж ледяные
Ветра повеяли во тьму из уст того,
Кто богом был подземья самого,
Чьё царство там, где воют зимы злые.
Орел уж пролетел. Я слышу новый зов.
Кибелы для него надела я покров…
Грядет Осириса возлюбленное чадо!»
И отплыла на ракушке златой.
Нам образ милый доносил прибой.
Под радугой Ирис — небесных стогны градов.
Теофиль Готье / Théophile Gautier (1811 — 1872)
Тайные слияния
Пантеистический мадригал
Две глыбы мраморных фронтона
В лазури грезили века:
Их сны скользят по небосклону, —
Над морем, — словно облака.
Слезинок двух об Афродите,
Застывших в перламутре там —
На дне морском — не торопите,
Внемлите смутным их словам.
В Венеции на колокольне
Два ворковали голубка,
Белы как снег, в гнезде привольно —
На склоне майского денька.
Но всё, что видим — исчезает.
Всему приходит свой черед:
Цвет никнет, птица улетает,
Растает жемчуг, храм падёт.
В природе каждая частица
Уходит в тигель Бытия,
Чтоб в новых формах воплотиться,
Тебе покорных, Судия!
Их медленны метаморфозы:
Оживший мрамор плотью стал,
Губ алые раскрылись розы,
Взор влагой снова заблистал.
И снова голуби воркуют
В гнезде влюблённых двух сердец,
А зубки жемчуга воруют
И прячут в нежный свой ларец.
Здесь зарождаются приливы
Той страсти сладостно-немой,
Когда в сомненье горделивом
Душа себя узрит в другой.
Послушный зову аромата,
Лучом ли, цветом ли влеком,
Здесь к атому стремится атом—
Пчелой, жужжащей над цветком.
И грёзы вспомнятся фронтона—
Над морем, словно облака.
И у фонтана, ночью тёмной,
Признанья робкие цветка.
И поцелуи на рассвете,
И шелест голубиных крыл,
Попав в невидимые сети,
Молекул рой соединил.
Как будто заново родившись,
Ушедшей юности весна,
Цветком душистым распустившись,
От долгого восстала сна.
Её улыбка вновь сияет
Жемчужин влажных белизной.
Холодный мрамор оживает,
Став телом девы молодой.
Своей подруги голос нежный,
Как эхо в сумерках, найдёт
Под сводом голубь белоснежный
И к ней, воркуя, припадёт.
Вы… пред которой я сгораю!..
Голубка ль, резвая ль волна,
Розарий ли в цветенье мая?..
В чём наша страсть отражена?.
Слепой
Там, где кончается предместье,
Растерян, словно днём — сова,
Свой флажолет13, топчась на месте,
Он достаёт из рукава.
Не попадая в такт, играет
Всё тот же старенький мотив.
Пёс-поводырь у ног зевает,
Понуро морду опустив.
Словно за каменной стеною —
Один во мраке — слышит он
Как жизнь снаружи, за волною
Волна, гудит со всех сторон.
Какие мрачные химеры
В сознанье мутном восстают!
Что на стенах своей пещеры
Напишет разум-резолют14!
Венециянец полоумный
Не так ли — в каменном мешке—
Царапает свой бред безумный,
Томясь у ночи на крючке!
Должно быть лишь на смертном ложе,
Когда загасит пламя смерть,
Душа сей мрак покинуть сможет
И к свету вечному взлететь!
О чём говорят ласточки
Осенняя песня
Уже увядшими листами
Пестрит желтеющий газон.
И поутру, и вечерами —
Как воздух свеж! Как ясен он!
Увы! Запас конечный лета —
Наш сад хранит ещё цветы:
Кокарды георгин воздеты,
И токи15 бархатцев желты.
Гроза. В бассейне пузырится,
Вскипая яростно, вода.
Щебечут ласточки: «Сестрицы!
Зима уж близко, холода!»
Их сотни в вереницах длинных.
Собрались в путь. Им нет числа.
Одна — другой: «Тот раз в Афинах
Погода ясная была.
Я каждый год туда летаю.
Там строю в Парфеноне дом:
Под крышей гнёздышко свиваю—
В дыре, проделанной ядром.»
«А я, — другая отвечает, —
Зимую в Смирне — в небольшом
Кафе. Хаджи перебирают
Свои там чётки день за днем.
То вылетаю, то обратно
Лечу туда, где белый дым
Кальянов стелется. Приятно
Тюрбан задеть крылом своим.»
Но тут ещё одна: “ В Бальбеке,
В триглифе16 щелистом, приют
Я свой нашла. Пусты сусеки:
Птенцы, разинув рты, зовут!»
Четвёртая: «Мой адрес прежний —
Родóс. Обитель шевалье:
Там и сытней и безмятежней
Дни пролетают в феврале.»
За ней ещё: “ Отяжелела —
Трудней становится взлетать:
Террас мальтийских камень белый
Придётся нынче обживать.»
Шестая: «Там, где минаретов
В лазури тают купола,
Из глины, солнцем разогретой,
Я зимний домик возвела.»
«Моё гнездо — за водопадом,
Где полноводный Нил течёт.
Там фараоновым нарядам
Всю зиму делаю учёт.»
Все вместе: «Завтра мы увидим
Равнины, горы и моря
Под нами — в первозданном виде,
И как рождается заря!»
Так щебетали над карнизом
Лепным подружки. В добрый путь!
Уж леса золотая риза
Вот-вот готова соскользнуть.
Ясны мне разговоры эти:
Поэт ведь с вольной птицей схож!
Увы! Невидимые сети, —
Как в них ни бейся, — не порвёшь!
О, как бы я расправил крылья!
Как в песне Рюккерта парить
В лазури с ними без усилья!
К весне полет свой устремить!
Шарль Леконт де Лиль / Charles Leconte de Lisle (1818 — 1894)
Экклезиаст
И рек Экклезиаст: быть лучше псом живым,
Чем мертвым львом.17 Конечно, не считая
Еды и пития, здесь всё — лишь мрак и дым:
Небытия полна могилы тьма густая.
Античных в тишине ночей, всегда томим
Тревогою, на троне восседая, —
Резном, слоновой кости, — недвижим,
Он вдаль глядел, как будто вспоминая.
Любимец солнца прежде, он теперь стонал:
И смерть есть ложь! Счастлив, кто — как в провал,
Как в бездну — смертию мгновенно увлечен!
Навеки, навсегда! От ужаса немея,
Бессмертия страшась, как от вина хмелея,
Я вечной Жизни вой здесь слушать обречён.
Шарль Бодлер / Charles Baudelaire (1821 — 1867)
Читателю
Заблуждения, скаредность, глупость, грехи
Наши движут тела, занимают умы.
Словно нищие — вшей, нашей совести мы
Угрызения кормим, сердцами глухи.
Покаяния наши безвольны, слабы.
Откупиться дерзаем, обеты поправ.
И по скользкой дорожке несёмся стремглав,
Грязь слезами не смыв, наслаждений рабы.
Сатана к изголовью приник — Трисмегист—
И качает наш дух, зачарованный Им:
Исчезает в плавильне Его, словно дым,
Драгоценный металл нашей воли — лучист!
Словно куклы на нитках, подвластны Ему!
Гнусных манит вещей нас пленяющий вид.
Каждый день шаг за шагом спускаясь в Аид,
Мы бесстрашно идём сквозь зловонную тьму.
Словно хахаль бедовый, подружки своей
Истерзавший лобзаньем античную грудь —
Плод запретный сорвав, не стыдимся ничуть:
Плотью спелой упившись, сжимаем сильней!
На пирушку собрался бесóвский народ —
В головах наших — сонмом гельминтов киша!
Как пловец изнуренный, глубóко дыша,
Гибнем в мутном потоке нахлынувших вод!
Преступлений кровавых, ласкающих взор, —
Нет, не вспыхнет узор по банальной канве
Наших жалких судеб — как цветы на траве!
Блеск кинжала, пожар — не про нас разговор!
В своем гнусном зверинце пороки снуют:
Морды тычут шакальи, визжа и рыча.
Стонут, воют, скулят, извиваясь, урча,
Рвут на части когтями и кровью плюют.
Есть же там, среди монстров вопящих, один —
Безобразней и злей и грязнее других:
Угольком своей трубки мерцая, притих —
Властелин эшафотов и мрачных руин!
Скука — имя его! Он одним лишь зевком
Целый мир проглотил бы без звука, шутя!
Ты ведь знаешь его, мой читатель, хотя
Лицемерно молчишь, став моим двойником!
Соответствия
Природа — это храм, где, в час иной,
Слышны колонн оживших сбивчивые речи:
Здесь символов леса встают навстречу,
Следя за нами в тишине ночной.
Так эхо в сумерках сливается с другим,
Далеким, отзвуком, когда луна восходит
На небосвод, так краски колобродят,
И звуки вторят запахам цветным:
Повеет зеленью от утренних лугов, —
Гобой о свежести вздохнет душистой — в детстве…
— Но есть иные: жарких ласк альков,
Где мускус торжествующий в соседстве
С куреньями жрецов свой гимн поют.
И обмирающий над бездной дух влекут.
Маяки
Рубенс, — волны забвенья, сад упоительной лени.
Девы нагой безмятежность не знает стыда.
Здесь нахлынувшей жизни внезапных поток изменений
Бесконечен — как воздух над морем и в море вода.
Леонардо да Винчи, — в своём зазеркалье туманном,
В заточении вечном среди сосен и льда,
С чуть заметной улыбкой о чем-то сказать — несказанном —
Ликов ангельских вдруг промелькнёт череда.
Рéмбрандт, — дом призренья печальный, где шепчутся стены,
Не стесняясь распятья в холодом луче.
Стон мольбы, исходящий от смрадного тлена.
Безутешной молитвы журчащий ручей.
Микеланджело, — выси туманные зыбки,
Здесь легко перепутать Геракла с Христом.
Разрывающих саван, могучих и гибких,
Пальцев хруст. Близкой ночи фантом.
Фавн с улыбкой бесстыдной или боксер разъярённый?
Сердце вот-вот разорвется от гордости в теле тщедушном —
Ты и в трущобах след красоты оскорблённой
Вечно искал, Пюже, меланхолик желтушный.
Ватто, — вот карнавал пылающих сердец —
Подобных бабочкам в саду на свет летящим. —
Волшебной ночи близок ли конец
Безумцам невдомёк, возлюбленных кружащим.
Гойя, — кошмар из глубин преисподней!
Там выкидыш варят в бурлящем котле
На шабаше ведьмы. Там старая сводня
Для демонов тащит невинность в бордель.
Делакруа, — озеро цвета запекшейся крови.
Ангелов падших призрачный рой.
Где-то вдали — там закат всё багровей —
Вебер зовёт нас печальной трубой.
В юдоли скорбей вы — небес опиум.
Далёкое эхо в судеб лабиринтах.
Экстаз, богохульства, мольбы, Te deum,
Слёз вечный поток в полуночных молитвах!
Вы перекликаетесь, как часовые!
Ваш крик раздаётся назло всем штормам!
Всех сумрачных башен огни верховые!
Охотничий клич по осенним лесам!
Плачь, сердце, гори на ветру, пламенея —
На том берегу, в безвозвратной ночи!
Господь! Чем ещё доказать мы сумеем,
Что искры Твоей не погасли лучи?!
Больная муза
Бедняжка муза, что с тобой, скажи?
В твоих очах ночных видений сонмы,
И вижу я — на ставшем вдруг чужим —
Лице твоём отражены, безмолвны,
Безумие и ужас: так из урн
Любовь и страх пролив в больную душу,
Над розой встал болотный дух Минтурн18,
Суккубом выползший на сказочную сушу.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- Поэтическая карта Европы
- Из французской и бельгийской поэзии
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Затонувший гобой: Антология английской, французской и бельгийской поэзии XVIII, XIX и XX веков предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
6
Посвящено Франсуазе Эмилии Зоммерфогель (SOMMERVOGEL), баронессе де Бульон, вдове барона Руфин де Бульон (Rufin de BOUGLON). От этого брака у неё было двое детей — Раймон, пехотный капитан, продолживший линию де Бульон, и Мари, которая умерла в 1856 году при родах, в России, будучи замужем за князем Сухово-Кобылиным. Баронессу называли Белый Ангел («l’Ange blanc») и она была дружна с д’Оревильи (они познакомились в 1851 году). В исправленном и дополненном издании 1918 г. стихотворение дано с посвящением A la baronne H. de B. Перепутал ли издатель (или сам Барбэ д'Оревильи) инициалы F и H случайно или никакой ошибки здесь нет и речь идет о другом адресате переводчику неизвестно.
8
Дукс (лат. Dux, «вождь», «предводитель») — у древних германцев выбираемый во время военных действий предводитель войска, в Средние Века — крупный феодал, ленник короля, позднее — один из высших дворянских титулов Западной Европы, герцог.
11
В этом сонете Нерваль обращается к древним космогониям, смело трактуя мифы и наводя мосты между Египтом и Грецией. Хтонической божество Кибелу (Кибебу), культ которой пришел в Грецию из малоазийской области Фригия (территория совр. Турции), поэт отождествил с Венерой Анадиоменой (Выходящей из морской пены). В греческом пантеоне Кибела соответствовала Рее Матери-земле и Матери богов — Theiai Matrei) и перемещалась на золотой колеснице, а не в створке морской раковины. Гор (Хор) — египетское божество неба — солярный сокол (у Нерваля — орел), родившийся от Исиды и Осириса. Почитавшийся в египетских Фивах в образе змея Кнеф (греч. Кнуфис) является одной из ипостасей Гора (Солнца). У Нерваля ядром служит легенда о рождении Гора. Осирис был убит братом (Сет), Исида пеняет покойному за измену с женой брата Нефтидой, от которой родился «страж весов» в царстве мёртвых — Анубис. Причем Нефтида, чтобы сойтись с полюбившимся ей Осирисом приняла облик Исиды. Существует версия: Исида магией воскресила Осириса, чтобы зачать Гора, а потом скрывалась в зарослях папируса, охраняя младенца (до совершеннолетия) от кровожадного Сета.
12
В оригинале упоминается имя «последнего мавра», эмира Гранады конца Реконкисты, Боабдиля (1459 — 1527/33). «Грозная вдова», его мать, Аиша аль Хорр, действительно сыграла ключевую роль в судьбе сына, вопреки воле своего мужа, Абу-ль Хасана Али (ум. 1485) из династии Насридов, желавшего отдать власть в Гранаде двум сыновьям своей христианской наложницы (Изабель де Солис, в исламе Сорайя). Вступив в заговор с кланом Абенсерагов, Аише удалось свергнуть Абу-ль Хасана Али (в 1482 г.) и посадить на престол Боабдиля. Любопытно, что почти за 20 лет до этого сам Абу-ль Хасан Али возглавлял заговор против своего отца и захватил мирскую власть в Гранаде при помощи всё того же клана Абенсераги.
13
Флажолет (франц. flageolet) — по своему устройству близкая к свирели старофранцузская разновидность деревянной флейты (продольной) с клювообразной головкой и шестью отверстиями (изначально четыре на лицевой и два на тыльной сторонах). По времени создания (конец XVI века) является предшественницей флейты-пикколо. Применялся Ф. в основном в любительском музицировании и для исполнения танцевальных произведений. С конца XVIII века стал более часто применяться композиторами в симфоническом и оперном оркестрах (примерно с 1782 г. — зингшпиль «Похищения из сераля» В.-А. Моцарта).
14
Резолют (уст.) — то же, что резолютный, от франц. résolution, решимость, смелость, твердость, предприимчивость (см. Резолютный в Словаре галлицизмов). Любопытно, что в латинском языке прил. resolutus имеет совершенно противоположное значение, а именно: изнеженный, расслабленный.
16
Триглиф (лат. triglyphus) — часть антаблемента античных колонн дорического ордена, прямоугольная плита с тремя вертикальными врезками-желобками. Вместе с метопами образуют фриз.
17
Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву. (Книга Екклезиаста, или Проповедника, гл. 9, Синодальный перевод, 1876 г.)
18
Минтурны (лат. Minturnae) — древнейший город авзонов (Ausones), сдавшийся римлянам без боя и ставший ок. 296 г. до н.э. римской colonia maritima. Располагался неподалеку от устья реки Лирис (Liris). Был известен в древности как место почитания нимфы Марики (Марции), матери баснословного царя Латина. Ей здесь были посвящены роща и храм. У Плутарха говорится о Минтурнских болотах (Paludes Minturnenses), в которых несколько дней скрывался, на закате своей карьеры, Гай Марий, римский полководец, триумфатор Югурты и Верцелл. Посланные Суллой конники извлекли Мария, «голого и облепленного грязью», и доставили в Минтурны для казни. История не сохранила имя варвара (одного из побежденных Марием кимвров), крикнувшего: «Я не могу убить Гая Мария!» После этого жители Минтурн освободили Мария и даже посадили его на корабль (см. Плутарх, Гай Марий, 35—40).
