От трёх до тридцати

Евгений Федоров

Разные невыдуманные истории – мамам и папам – для дошколят и – школьникам, чтобы любили книгу – написал автор на живых примерах, из жизни. А повесть «Окурки» о беспризорниках – полностью автобиографична, была отмечена премиями и включена в сценарий к/фильма «Чарли».

Недетские рассказы о детях

Чоботы¹

Рассказ-быль

В детстве у меня не было детства.

Антон Чехов

Это были заграничные светло-коричневые полуботинки из очень мягкой, тонкой кожи, на кожаной подмётке. Внутри оклеены мягкой, кремового цвета, замшей. И были они необычайно легки! Ну разве ж можно такую красоту носить на ногах? По гравию, камням и даже по асфальту. Нет! Не можно. И Антон носил их только за пазухой, а на ночь прятал под подушку.

Воровства в детдоме, у своих (!), не случалось, даже когда на праздники выдавали конфеты. А, если случалось, то «крысятника» жутко били-учили сами пацаны. Но так, на всякий случай, чтобы не вводить шпану в соблазн прихватить его сокровище «на рывок» (побег),

Антон туфли прятал. Ведь в побег прихватывали обычно — постельное: две простыни, наволочку, полотенце и одеяло солдатское, очень удобное в дорогу, на продажу: всё барахло умещается в одном «оклунке» (наволочке) и не вызывает подозрений у «легавых». «Рывки» случались регулярно, раз в два-три месяца, одиночные, но чаще — групповые.

Бежали на юг, на море, в Таганрог, Ростов, на Черноморское побережье. А после освобождения — в Одессу, «в моряки».

Почти всегда беглецов отлавливала милиция и возвращала в родной, обворованный ими, Макеевский детдом №3 Треста «Макеевуголь».

Это был самый, самый опекаемый шахтёрским трестом детдом, переполненный собранной со всех, недавно оккупированных немцем территорий, бездомной шпаной в возрасте от 6 до 14 лет. После их спихивали в РУ (ремесленное училище) и в ФЗУ (фабрично-заводское училище) для обретения шахтёрских профессий. Там, как и в детдоме, их одевали в форму, кое-как кормили и обучали в течение 1—2 лет.

По окончании — пожизненно: на шахты, в забои и штреки, на подземные работы.

И что за народец, не только мальчишки, но и девчонки, собраны были под одной крышей — это нужно было видеть. Дети по возрасту, они были с недетской логикой, хитростью, изворотливостью! Лживые, вороватые и с самыми худшими замашками взрослого ворья: они уже и курили, и пили, играли в карты, таскали в кармане нож-финку и имели сексуальный опыт. А что за речь была у этих деток? Они «ботали по фене» не хуже взросляков: Шибан, рубан, мандро — это, к примеру, означало хлеб. Когда разговаривали между собой два «воспитанника» — никто вокруг ничего не понимал, что и требовалось. Пацаны спрашивают новенького: «Где тебя подрезали легавые?» Отвечает: «На бану „углы“ стерёг» (вокзальный вор чемоданов). Второго: «А тебя иде схОвАли?» «Так на пианино же я шмендефЭрю», «Щипач, чи што ли?» (Вор-карманник). «Ага!» Третий: «Побирался я по вагонам, милостыню хАрил!». Женщина — шмара, баруха, хабалка, мужчина — куркуль, жлоб, кошелёк, кугут.

Детдом расположился в уцелевшем трёхэтажном доме среди пятиэтажных «разбиток» — жертв войны — на охраняемой территории бывшего НИИ угольной промышленности. Эти остовы взорванных корпусов института, да пятиэтажный шахтный копёр посреди — это же самое ТО для игр в войнушку, и пацаны бесстрашно и сноровисто шныряли по руинам до самой темноты. Загнать их в «группы» мог только голод и колокольчик, призывающий на скудный ужин. Скудный: ведь ещё шла война и существовала карточная система. Перловка, мамалыга (каша из кукурузной муки), пшено и манка — на воде, а через раз — заправленные американской сгущёнкой (по ложке на рот!) или по стакану молока из американского сухого порошка.

Да что там говорить: есть (шамать) хотелось постоянно!

Дядя Сёма был единственный мужчина в детдоме, все остальные сотрудницы — женщины, и было их, кроме воспитательниц, всего-то: трое на кухне, завхоз, да прачка с кастеляншей. А все хозработы выполняли воспитанники, невзирая на возраст. Дядя Сёма (прозвище — Сёмый, что по-украински — «Седьмой»), прозванный так за то, что выполнял семь обязанностей: истопник, сторож, сапожник (класс!), кучер-экспедитор, электрик, дворник-садовник и — самое главное — аккордеонист! Гармонист, по-нашему.

Два трофея возил в обозе полковой разведчик Семён Иосифович — аккордеон и хромовые офицерские трофейные сапоги. Однако, сапожки пришлись не ко двору: Семёну ампутировали одну ногу…

Однажды, когда его разведгруппа уже выходила из немецкого тыла с богатой добычей — они перехватили на дороге штабную машину с ценными документами, — прорваться через немецкую передовую и нырнуть в ледяную воду реки удалось только Семёну. Его товарищи погибли в перестрелке. Дело было ночью. Немцы постреляли в реку и затихли: в такой воде, где плавали льдины, спастись было невозможно. На той стороне реки были наши. И произошло чудо: на свой берег полуживой Семён всё-таки выполз. И попал прямо на наше боевое охранение. Поскольку говорить он не мог: свело застывшие скулы, а разведчики документов при себе не имели, Семёна, как немецкого диверсанта, заперли в каком-то холодном подвале. И там утром он обнаружил, что отморозил обе ноги. Два дня его допрашивал СМЕРШ, два дня он талдычил им, где он закопал на той стороне важные штабные документы и кто он такой есть. Но до проверки медпомощи ему не оказывали, и ноги почернели…

Когда пришло запоздалое подтверждение из родной части, откуда уже отправили домой похоронку, в медсанбате развели руками: поздно! Ноги будем удалять. Правда, военврач пожалел разведчика и одну ногу ему чудом спас…

Через неделю наши форсировали ту самую реку. Семёна на носилках притащили на указанное им по карте место, где он и нашёл огромный портфель с оперативными немецкими документами такой важности, что ему пообещали Героя. Но в результате дали только жалкую пенсию и инвалидность…

Дора Борисовна, директор детдома, нашла Семёна в макеевском военном госпитале, где он лежал на излечении. Одну ногу ампутировали до колена, а на второй удалили все пальцы. Дора привезла в очередной госпиталь своих пацанов с самодеятельным концертом. В аккомпанементе у артистов Доры была одна балалайка и девчоночий хор на мелодии «Светит месяц» и «Два притопа, три прихлопа». Но в столовую, где проходил «концерт», прихромал на костылях красивый, черноволосый дядька с трофейным аккордеоном на плече. Он быстро схватывал от девчонок мелодию, и… по коже бегали мурашки от его аккордов!

После концерта Дора подошла к Семёну Иосифовичу, поблагодарила за участие и, ненароком, поинтересовалась, куда он отбудет после выписки? Семён Иосифович изменился в лице, молча долго смотрел в пол, а потом сказал:

— А не знаю, куда мне ехать. Жена от калеки отказалась. Прислала письмо, чтоб не объявлялся, ведь она по «похоронке» выхлопотала пособие на детей. И у неё уже есть «человек»…

Они помолчали. Дора знала, что такие случаи, к сожалению, были не единичны. Одни жёны были рады хоть безрукому, хоть безногому, абы живой вернулся домой. Но были и такие, которые напрямки заявляли в госпиталь: «Мне калека не нужен, мне надо устраивать свою жизнь, забирать не буду, отправляйте его в дом инвалидов». Поэтому Дора решительно заявила:

— Вам никуда ехать не нужно. Я предоставлю вам крышу, питание и работу по вашей возможности. Ну, скажем, сапожник, сторож, электрик, дворник, истопник, извозчик… Вот кем из перечисленных вы сможете работать у нас в детдоме, на том и слава Богу, мы будем вам рады!

После некоторого молчания, Семён Иосифович потёр кулаком глаза, как бы пряча слезу, тяжело вздохнул и внятно сказал:

— А вот на всех сразу, перечисленных вами должностях, и буду работать. Дай вам Бог здоровья, при пацанах работать всегда мечтал, до войны мне свои двойняшки во всём помогали…

НИИ, научно-исследовательский институт угольной промышленности, после освобождения от фашистов понемногу восстанавливал свою деятельность в одном из уцелевших трёхэтажных зданий. И, как и до войны, территория НИИ была режимной, окружена кованым, с острыми пиками и колючкой, забором и проходной, где бабки-ВОХРовки с револьверами на поясе беспробудно гоняли чаи. Пацанам за ворота выходить запрещалось, кроме организованных выходов в школу под надзором активистов из старшей группы.

Но какие такие заборы и бабки-ВОХРовки могли удержать пацанов «на зоне» (как они величали территорию НИИ), доставленных в детдом под конвоем из голодной, но вольной жизни? Вся округа из частного сектора стонала от таких соседей, как полторы сотни малолетних сорвиголов, считай, преступников. Особенно во время созревания урожая на охраняемых цепными псами приусадебных участках и садах.

Когда в детдом прибыла очередная семейная пара куркулей с жалобой на пацанов, собравших без спросу опавшие с дерева яблоки, «чтобы, значит, оплатили им утрату — ведро яблок и саму цибарку», навстречу им вышел Семён Иосифович в военном френче с погонами капитана и знаком гвардии, вся грудь в орденах, и, дрожа от ярости, прошипел сквозь зубы этим жлобам:

— А вы сами принесли сиротам хоть пару яблочек? Всё на базар тащите! За прилавком стоишь, сука, мятые рубли собираешь? А с автоматом в руках из окопа в атаку никогда не выскакивал?

— У него — астма! Он освобождён от фронта по заболеванию! — вступилась за толстого, пучеглазого, лысого мужа хозяйка сада.

— Ещё раз придёте жаловаться на мальчишек, спущу на вас собак! Чтоб близко даже не подходили к проходной, или я за себя не ручаюсь, я — контуженый! Так и своим соседям-кугутам передайте: на сирот жаловаться — не сметь!

Перво-наперво на новом месте Семён Иосифович обустроил в подвале, рядом с котельной, плотницкую, где сделал для себя выгородку, вроде каморки, с топчаном и столом. Потом он избавил себя от костылей и смастерил самодельный деревянный протез на ремнях, как у Джона Сильвера из «Острова Сокровищ».

Но выходить на сцену в роли аккомпаниатора на деревяшке он стеснялся и считал показухой, выжиманием слезы. Вот тут он и достал из фронтового вещмешка своё сокровище: хромовые офицерские сапоги. В левый сапог он вмонтировал деревянный протез и перешил голенище таким образом, что крепящие к культе ремни были почти незаметны. С правым сапогом проблем не было, пустоту в носке от укороченной ступни он заполнил ватой. На выступлении Семёна Иосифовича всегда усаживали на стул заранее, а свою хромоту он научился умело маскировать. И со стороны зрителей виден был симпатичный, черноволосый артист в щегольских по тому времени сапогах.

Многие женщины «ложили на Сёму глаз», но после предательства жены он не видел женщин «в упор». Ведь она обрекла его на позицию «живого трупа». Она запретила ему объявиться в живых, чтобы не потерять пособий и чтоб он не мешал ей в новой семье. И вот, зная о том, что где-то растут без отца двое его сыновей с чужим «папой», сердце его постоянно болело и он искал выход из этого положения в том, что всю свою любовь отдавал беспризорным пацанам.

Давать концерты раненным бойцам и в эшелонах поездов, следующих на фронт и в госпитали, Дора считала святым долгом и поэтому репетициям и подготовке новых номеров уделяла всё своё личное время. Так она создала и танцевальную труппу из мальчиков и девочек. Руководить группой «Венгерские танцы» она поручила наиболее способному исполнителю её постановок — Антону.

Как ни странно, главная проблема в этих начинаниях состояла в том, что «артистов» не во что было одеть и обуть.

Для школы и «на выход» у детей была кое-какая форма и обувь. Но, в остальное время они носили обноски, штопаные-перештопаные и бегали… босые. Просто на ночь, перед сном, все кое-как, холодной водой, мыли свою «обувь» — босые, исколотые, изрезанные, в болячках, ноги. Не только мальчики, но и девочки. Добывать для детдома пищу и одежду было главной задачей Доры Борисовны, и в тресте к её просьбам уже привыкли и даже иногда подкидывали помощь, например, при распределении «американских подарков».

«Американские подарки» — это такая помощь от наших союзников. Эти запаянные парафином картонные коробки включали в себя всякую консервированную снедь: галеты, мармелад, шоколад, сгущёнку, колбасный фарш, яичный порошок, сигареты и даже… презервативы. Естественно, что распределяли такую «халяву» только парторганы и исполкомы (не забывая себя, любимых), кое-что перепадало (но уже за деньги!) школьным учителям, чиновникам всех рангов и профсоюзам. И даже — в госторговлю! Хотя американцы планировали свою бескорыстную помощь, как ПОДАРКИ.

Однажды трест «Макеевуголь» поделился такими подарками и со своим подшефным Детдомом №3. На всю ораву в 150 человек воспитанников и десяток лиц обслуживающего персонала трест выделил аж 6 коробок «подарков», мешок яичного порошка и мешок сухого молока. Выходило по 2 коробки на каждую группу по 50 человек: младшую, среднюю и старшую.

Все коробки вначале затащили в комнаты к Доре, где она проживала с двумя собственными детками 8 и 10 лет (они проживали за госсчёт, как детдомовцы). Потом, на ужине, всем положили на блюдце по микроскопической дозе мармелада, шоколада и всяких разных паштетов и галет. Зато омлет и молоко ели целую неделю!

В ответ на необыкновенную щедрость дядь из «Макеевугля» Дора повезла своих «артистов» прямо в актовый зал треста дать им концерт самодеятельности.

И тут произошло нечто необыкновенное, называемое на Кавказе «алаверды»!

После окончания концерта на сцену вышел какой-то профсоюзный «важняк» и промычал что-то вроде благодарности за испытанное удовольствие от ребячьих талантов и махнул рукой кому-то за сцену. Тут же на сцену вышли две тёти и объявили, что профком треста дарит гармонисту ценный подарок (вручили Семёну коробку!), а всем артистам — билеты в кинотеатр «Горняк» на завтрашний утренний сеанс. Будет показан фильм «Два бойца».

Их выступление было встречено насупленным молчанием артистов, аплодисменты раздались только в зале. И тут из шеренги артистов вышел вперёд Антон и обратился к сидящей в первом ряду Доре:

— Дора Борисовна, чего ЭТОТ (Антон указал на «важняка») придумал? Мы без наших пацанов никуда не пойдём…

Почти одинаковая тяжёлая судьба сплотила детдомовцев. Ведь многие из них не дожили до детдома. Они погибли от голода, переохлаждения, были застрелены при попытке воровства у неприятеля (особенно лютовали румыны! Сами — воры и мародёры, хуже немцев, они были безжалостны). Много пацанов погибло и было покалечено от бесхозных боеприпасов. Но более всего пострадали беспризорные пацаны — это от болезней истощённых голодом и инфекциями неокрепших организмов.

Местная шпана и даже ворьё никогда не связывались с детдомовскими. Опасались. Ибо, если такое случалось, в детдом поступал телефонный звонок в сторожку, к Семёну: «Сёма, бабушка заболела!» «Иде?» «В сквере, на Ворошиловском!» «Едем!»

И тогда на Ворошиловский мчалась переполненная разгневанным народцем Сёмина «пролётка» («линейка»), как у Чапаева, а за ней бежало с кольём, камнями в карманах и чем попало всё население детдома, вплоть до шестилетних, не исключая и девчонок. Городские приблатнённые (по-украински — жуковатыйи. Они выражались так: «Нэ трож мэнэ, бо я — жуковатый, у мэнэ на пузи горобэць выколотый!») после этого неделями прятались по хатам, чтобы своими синяками не выдавать участия в драке и чтобы им не перепало снова, поодиночке.

И вот этот дядька предложил им билеты в кино (очень редкое событие в жизни пацанов!) и сходить в кино без остальных пацанов и девчонок! Да разве ж такое можно?..

Дора Борисовна быстро поднялась на сцену и дипломатично поблагодарила дядю. Но при этом пояснила ситуацию, что без остальных детей, эти дети в кино не пойдут.

Тогда «дядя», в холуйском поклоне, обратился к кому-то в зал:

— Да вот Виктор Иванович, наверное, разрешат нам докупить билеты на остальных воспитанников, а?

В зале ему махнули пухлой ручкой, и дядя торжественно, вторично, объявил о своём благодеянии: «Завтра в 10 утра милости просим в кинотеатр „Горняк“, так сказать, всем личным составом!» Кинотеатр, кстати, был на балансе в Тресте «Макеевуголь»!.. Тут уже захлопали и «артисты».

К Антону подбежали девчонки: «Антоша, тама Сёмый сидит за кулисой и плачет, тебя зовёт!»

В уголке, на скамейке сидел Семён Иосифович с раскрытой коробкой на коленях. В коробке лежали очень красивые полуботинки. Семён удручённо смотрел на них, но не плакал, как это показалось девчонкам, а огорчённо смотрел на подарок.

— Вот, Антоша! Цей подарунок мэни не знадобыться. Бо вже маю чоботы на останне життя… (Дядя Сёма, в волнении, всегда переходил на ридну мову). Дак ты визьмы соби це взуття, тэпэр вже як подарунок вид мэнэ.

— Дякую, дядя Сёма, тилькы воны мэни дуже вэлыки будуть…

— А ты личи, що цэ — як бы твои чоботы. Як бы — на вырост тоби.

Антон обнял Семёна Иосифовича, и они долго сидели молча.

Прошло три месяца. Однажды, прямо в разбитку, где как раз шла «перестрелка» с «немцами» («немцами» быть никто добровольно не хотел, приходилось быть «немцами» по жребию, через считалку: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, немец, хто ты есть такой? (В считалку пришлось добавить «немца»). Прибежал гонец:

— Антоха, позырь, тама бабка твоя знайшлася, сыдыть у Доры. Тебя Дора вызывае! Антоха, бабка, мабуть, шамовку притараканила, не пустая ж приканала до тэбэ, дашь шматок, не затырь, понял?

— Аты не брешешь? Прибожись! — новость была ошеломляющей.

— Скинь штаны та пробежись! Век отца и матери не видать! Сукой буду через Батайский семафор! — клятвы были серьёзные и стоило слух проверить.

По рассказам матери в начале войны, Антон помнил, что у него где-то в Макеевке есть бабушка, которая — мамина мама. Тогда ему было шесть лет.

А когда Антона с крыши вагона, с обеих сторон сразу, взяли в «клещи» дяди в синих фуражках, они забили плотняком шпаной клоповник в КПЗ (камера предварительного заключения) и стали пытать поодиночке: кто, что помнит о родных местах и родителях.

Пацаны, как партизаны, стояли насмерть, легавых они, по наущению взросляков, обязаны были водить (мести пургу — врать!).

Однако, Антон чудом выжил в оккупацию и он уже сам хотел найти крышу над головой. Поэтому, попав в «клоповник» (КПЗ) по пятому заходу, он сразу сообщил всё, что запомнил от матери: фамилию мамы и место, где живёт родня его мамы: город Макеевка.

Так он и оказался в Макеевском детдоме №3. Детдомы в то время, через ЗАГСы, усердно разыскивали родственников своих воспитанников и, случалось, не безуспешно. Так, например, Доре Борисовне не без труда удалось разыскать только по известной в округе фамилии бабушку Антона, едва она возвратилась из эвакуации в Горьковскую область. Переговоры с бабушкой проходили трудно и вначале без участия Антона.

Анна Семёновна, бабушка Антона не имела средств на содержание внука: она не получала пенсию. В то время многие, не имеющие трудового стажа, не получали пенсий (бывшая аристократия, бывшие заключённые, тунеядцы и сельчане, не выработавшие нормы трудодней и приравненные к тунеядцам!). Анна Семёновна, как жена крупного коммерсанта, относилась к «лишенцам» первой категории — «буржуинам», она никогда не работала на «совдепию» (на сатану!) и не хотела хлопотать пенсию (у сатаны) из принципа. Она всю жизнь крутила ручку «Зингера» — швейной машинки, и сама поставила на ноги шестерых детей, после смерти мужа, вернувшегося с войны, ещё той, Первой, — «лёгочником» — он попал под газовую атаку…

Дора Борисовна была членом комиссии ГОРОНО по опекунству и усыновлению Она пояснила, что оформить опеку Анна Семёновна не может, как не имеющая соцобеспечения, а без опекунства она не сможет получить на Антона продуктовые и товарные карточки: замкнутый круг! А без опекунства отдать внука бабушке насовсем, Дора Борисовна не имела права. Порешили, что бабушка напишет заявление и сможет забирать внука Антона на воскресные и праздничные дни в качестве гостевания, до разрешения бабушкой вопроса о её пенсии. (А это, к сожалению, означало — никогда!) С тем и порешили: объявить ситуацию Антону.

Антон постучался (Дора приучила!) и вошёл в кабинет Доры. На стуле перед ней сидела пожилая, хорошо одетая, женщина (портниха, ведь!).

— Вот, Антоша, радуйся! Это твоя бабушка! Мы нашли Анну Семёновну и теперь ты сможешь ходить к ней в гости… — объявила Дора Борисовна, подойди к ней!

Антон неспешно, без эмоций, подошёл к женщине, которая обняла Антона и заплакала. За её спиной Дора подавала Антону знаки: «Обними бабушку, скорее!»

Но Антон был в непонятках: «Как же так? Других детей забирали из детдома насовсем домой, когда находились родственники, а его… только в гости?…

— А я вспомнил бабушку! Когда я болел, перед войной ещё, какая-то тётя с огнём ставила мне «банки», а бабушка совала мне под нос жёлтого жирафа, чтоб я не орал…

— Да, да, Антоша! Он до сих пор хранится у меня дома, твой жёлтый, плюшевый жираф! — Анна Семёновна была растрогана: вспомнил-таки внучек её, хотя ему было всего четыре года! Узнал бабушку!

Поскольку Анна Семёновна жила в семи километрах от Макеевки, Дора послала за Семёном Иосифовичем, чтобы взял у Готлиба (Завхоза института) линейку (пролётку) и отвёз Антона с бабушкой к ней, на её рудничный посёлок Бурос, в её собственный флигель. Это был небольшой домик в углу двора, в котором, до революции жила бабушкина прислуга. А когда пришли красногвардейцы и выдрали у Анны Семёновны с мясом серьги из ушей, она «подарила» два краснокирпичных дома школе, для учителей, а сама переселилась с шестью детьми во флигель.

НИИ (институт) имел свой «транспорт»: двух лошадей, грузовую бричку и лёгкую, «пассажирскую», на рессорах, повозку — линейку. Марк Васильевич Готлиб, завхоз НИИ, без проблем давал свой «транспорт» детдому в обмен на уход за лошадками и хлопоты по очистке конюшни Семёном (Сёмым!), в чём ему, с огромным удовольствием, помогали не только пацаны, но даже девочки из старшей группы. Жеребцам они дали женского рода имена: Сирота (Он?, она?) и Звёздочка за белое пятно в виде звёздочки на лбу. Они охапками носили лошадкам траву, тщательно собирая и подсушивая, на всей территории НИИ.

Но вот подошло время идти в школу. Для Доры это была головная боль, похуже даже, чем дисциплина в детдоме и добывание пропитания и одежды.

Дело в том, что большая половина воспитанников были так называемые — «переростки», которых школьные учителя называли — «мучениками» и, скрепя сердцем, выставляли им, без опросов у доски, тонюсенькие тройки. Это были дети, которые не учились в школе во время немецкой оккупации или беспризорники. Их, по возрасту, садили сразу в третий, (А а то и — в четвёртый!) класс!, минуя первый и второй, по негласному правилу: спровадить детдомовца в РУ (Ремесленное училище, в народе — ростовский урка), даже после третьего класса, со справкой, что он «ученик четвёртого класса». Так, например, рядом с Антоном на школьной парте, в третьем классе, сидел Валька Бугаев, четырнадцатилетний пацан, с боевой медалью «За отвагу» на груди! Тогда это было оч-ч-ень серьёзно и ни один учитель не отважился бы поставить Вальке двойку: Валька, в открытую, носил трофейный тесак и его, как огня, боялись все жуковатые и местная шпана. Говорили, что некоторых Валька уже пырнул.

Антон был из таких же: его посадили сразу в третий класс, промеж двух отличниц и он старательно, высунув язык, перерисовывал на уроке арифметики столбики с делением и сердился на девчонок, когда эти «столбики» оказывались у них с разными уголками в «делителе» и палочками «итого». Перевод в четвёртый класс школа ему «нарисовала» чисто из жалости и понимания, но предупредили Дору, что с детьми надо заниматься дополнительно, в стенах детдома, а школа «рисовать липу» не имеет права, ибо имеются жалобы со стороны училищ, куда приходят со школы «переростки», даже не умеющие толком писать и читать.

Ага! Придумали! Заставить заниматься на дому этих вольных жителей вольного города Данцига не было никакой возможности. Они охотно выполняли все хозработы, но, ни в какую, не желали ни минуты заниматься дополнительно, кроме времени на «самоподготовку» для выполнения домашних заданий. И то: одна отличница решала задачи, а остальные девчонки переписывали в тетради готовые ответы пацанам, которые в это время «воевали» в разбитках.

Но, не бывает худа, без добра! Или, по Закону равновесия, добро должно где-то и чем-то компенсировать зло. Когда Дора пожаловалась Анне Семёновне, что внучек, мягко говоря, слабо готов к учёбе в четвёртом классе и требуется работа с ним, бабушка тут же схватилась за идею: Дора отпускает Антона в школу на посёлке Бурос с проживанием у бабушки, а Анна Семёновна торжественно пообещала сделать Антона отличником «начального образования». И даже — получение «Похвальной грамоты»! Ведь учителя жили в одном дворе, в бывших бабушкиных хоромах.

Для пользы дела, Дора Борисовна нарушила все параграфы и инструкции, сама приехала, проверила как живёт Анна Семёновна и… отпустила Антона к бабушке на проживание и учёбу. И даже выделила кое-какие продукты: муку, сахар, крупу и растительное масло из нормы положенного Антону в детдоме.

— Пока у вас всё хорошо, потому что вы много работаете. А если, вы, не дай бог, заболеете, что тогда? — поостереглась Дора Борисовна от своего смелого, «самостийного» решения. Ведь в ГОРОНО она сама стояла на страже Закона!

— А тогда Антошик мигом прибежит к вам и сообщит, он эту дорогу уже знает. А у вас же он по спискам проходит. У меня он, как бы — условно, для подтягивания его в учёбе!

Анна Семёновна, вырастившая шестерых детей, понимала, что метод повара из басни Ивана Крылова «Кот и Повар», повлиять на внука нотациями и уговорами не сработает: после вольницы пацаны взрослых всерьёз не принимали, а все их советы отторгали.

Бабушка пошла другим путём. Кроме пленного немца Франца, уголь ей стал приносить завербованный на шахты украинец Опанас. Их, целым эшелоном из «теплушек», под конвоем, чтоб не разбежались, привезли из Западной Украины. Некоторых поселили по соседству, в общежитии. Когда Опанас не пришёл несколько дней с углём, вечером, бабушка послала Антона в общежитие к Опанасу с кукурузными лепёшками, нужда сближает людей:

— Отнеси, Антоша, Опанасу покушать, он такой слабый был в прошлый раз. Мабуть, не в силах уже уголь носить…

В каждый приход в общагу Антон наблюдал одну и ту же картину. Наскоро смыв угольную маску с лиц холодной водой, редко кто — с мылом или с содой (большой дефицит!), измученные непривычной тяжёлой работой под землёй молодые сельские парни, по очереди, на керосинке, варили себе мамалыгу прямо в оловянных мисках. Без масла, сахара и соли, всё это продавалось только по карточкам и дорого стоило.

Опанас тоже сварил себе кашу и ел, выскребая подгоревший слой на дне миски, оловянной ложкой.

Ложка эта была уже наполовину источена от ежедневного скобления подгоревшей мамалыги. Па веках глаз у Опанаса были чёрные обводы, как у модниц и от этого он, в своей худобе, смотрелся, как живой труп.

— Опанас, скажи, а сколько классов ты окончил в школе? — Антона потрясло убогое жилище парней и полуголодное существование.

— Тры класу. А вон ци, — Опанас указал на парней, — почти уси трохи бильш вчилыся: воны по чотыры закинчилы. Бо бильш у нас нэ було.

У Антона в голове заклинилось: так это и он со своими тремя классами вот так жить будет? Скрести дно оловянной миски, пока ложка не сотрётся до ручки! И шамать одну пустую мамалыгу? Ужас! И четвёртый класс их не спас от забоя в шахте…

Антона долго потом постоянно преследовало видение этих мисок со сточенными оловянными ложками и страшные чёрные маски от несмытого угля на лицах этих молодых, но измождённых стариков!

Анна Семёновна попала точно в цель!

Забегая вперёд: Антон окончил четвёртый класс с похвальной грамотой и потом всю жизнь учился, окончив два ВУЗа и самостоятельно изучив иностранные языки.. Он стал капитаном дальнего плавания и даже — литератором.

Димитр (Толик) Карамелев, 1953 г.

В новой школе соседом по парте у Антона оказался болгарин Димитр (Толик) Карамелев и они быстро сдружились. Дима с сестрой росли тоже без отца и тоже — впроголодь, мать работала в школе уборщицей и получала мизерную зарплату.

А через три месяца случилось то, чего так опасалась Дора: бабушка сильно заболела и уже неделю не вставала с кровати. Она угорела: закрыла заслонку печи раньше времени и отравилась угарным газом. Зима 1947 года была очень холодной. А отапливаться было нечем…

Такой вот наблюдался парадокс при родной советской власти: селяне умирали от голода, а жители Донбасса замерзали без угля! Новый министр угольной промышленности А.Ф.Засядько поклялся И.В.Сталину перевыполнить план по добыче угля, который ежегодно проваливали: не было кадров, а шахты были полузатоплены. Их взрывали дважды. Вначале — наши, при временном, планомерном отступлении, затем — немцы, при бегстве. (А 17 ноября, 1941 года Сталин подписал Приказ №0428, предписавший «Разрушать и сжигать дотла все населённые пункты в тылу немецких войск». О том, что в этих, оставленных врагу населённых пунктах живут-выживают наши люди Вождь как-то не подумал…) Благо, его опричники из НКВД не очень ревностно исполняли этот людоедский Приказ!

У шахтёров появилась издевательская крылатая фраза: Дадим Стране угля, хоть мелкого, но до х..рена, после того, как, ради плана, жителям Донбасса продавать уголь прекратили, всем, кроме как (за деньги и по лимиту 2 тонны на семью) — шахтёрам, на подземных работах… А в одном кубометре, считай, — одна подвода — полторы тонны угля. И вот как его растянуть на всю долгую зиму? Если уголь «Голубовский» — горит, как порох. А если антрацит — того одной закидки хватало на два часа. Но, чтобы всё тепло не улетало в трубу — прикрывали заслонку. А на ночь, когда угли гасли, чтобы сохранить тепло, закрывали заслонку совсем. На этом бабушка и попалась… Чуть не погибли оба…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Чоботы — сапоги (укр.)