Гуси, гуси… Повесть о былом, или 100 лет назад

Евгений Пекки

Охота на гусей заставляет Женьку посмотреть на своего деда Диму другими глазами. Дед поведал ему о своей молодости, полной приключений. Любовь к Маше и ранняя женитьба проверяются жизнью и гражданской войной в России. Дмитрий защищает Царицын. Судьба сводит его с необычными людьми. Митя узнаёт о борьбе джиу-джитсу, это не раз ему спасает жизнь. Маша бежит к мужу. Они снова вместе, но из-за его ранения вскоре едут домой к мирной жизни. Рассказы об их приключениях – основа этой повести-хроники.

Редактор Нина Писарчик

Корректор Нина Писарчик

Иллюстратор Владимир Лукконен

© Евгений Пекки, 2017

© Владимир Лукконен, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-7312-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

На весенней Олонецкой равнине

Говорят, что за весну на Олонецкой равнине разных пород гусей присаживается на отдых около миллиона. Сейчас, в начале мая, сотни столичных любителей пострелять по живому, десятки местных охотников, ещё и до полусотни иностранцев стараются оказаться вблизи старинного города Олонца. Чтобы отдаться добычливому делу, и вернуться домой с завидным трофеем, да после долго рассказывать друзьям, как легко свершился удачный выстрел.

Моё приобщение к охотничьему действу произошло благодаря деду, Дмитрию Петровичу Кирсанову, более пятидесяти лет тому назад. Когда он решил, что внук подрос достаточно, и впервые взял на весеннюю гусиную охоту, мне не исполнилось и четырнадцати лет. И потом, лет пять ещё, мы ездили с ним именно туда, на олонецкие просторы.

Всё там, на охоте, было замечательно. Это, наверное, одни из лучших минут моей жизни. Молодость и пробуждающаяся сила играли во мне, в каждой клеточке. Как охотничий щенок, я впитывал всю массу впечатлений. Причисляя себя к взрослым, понимал в душе, что многому ещё предстоит поучиться. У простых, на мой взгляд, и незамысловатых людей.

Интересно было жить рядом с дедом. Интересно приобщаться к таинству охоты, когда в руки можно трепетно взять настоящее ружьё и добыть настоящую дичь.

Благодаря этим выездам я мог слушать рассказы дедовых друзей, бывалых охотников. Доставляло истинное наслаждение погружение в атмосферу житья «при раньшем времени», которое уходило на глазах. Процесс этот шёл неуклонно, вроде бы не явно, так что не все и замечали. Свидетелей же прошлого с каждым годом оставалось всё меньше.

Расспрашивать дедов о грозных днях — гражданской войне, финской кампании, о жизни в оккупации или в партизанских рейдах было практически бесполезно. Дед мой и товарищи его были немногословны, хотя могли прокомментировать последние новости, услышанные по радио. Правильно ли, скажем, сделал Никита Хрущёв, сократив армию, и не за это ли его сняли? Будут ли опять взимать налоги за каждую частную корову, и вернётся ли налог на яблони?.. Откровенно же делиться личным желающих было немного. Только на охоте иногда, у костра, вдруг прорывались воспоминания. Иной раз казалось, что окружающие дали зарок молчания. Часто на вопрос, заданный, что называется, в лоб, они ерошили мне с улыбкой волосы, приговаривая: «Много будешь знать, скоро состаришься», хотя бывали и вариации: «Меньше будешь знать, лучше будешь спать»…

К открытию охоты приезжали мы в одно и то же время, почти затемно, на неспешном деревенском автобусе. Переваливаясь по неровностям грунтовки и расплёскивая лужи, он, фырча, за полчаса довозил нас из Олонца в Туксу.

Деревни в Олонецком крае, шириной в один дом с огородом, стоят, извиваясь по течению речек или вдоль дорог. Думается, с водителем этого автобуса, похожего на катафалк, были знакомы все, поэтому он притормаживал у каждого дома, где нужно было кому-то слезть. Вот так, в первый для меня раз, высадились и мы со своими пожитками у калитки старого, потемневшего от времени карельского дома, каких большинство в деревне. Из дома выглянула хозяйка и, повернувшись, закричала по-карельски в сторону открытой в избу двери резким, даже, пожалуй, визгливым голосом. Позднее я понял, почему у пожилых карелок такие голоса. Очень просто — чтобы с подружкой, которая за речкой живёт, словом перекинуться. Ну, не ехать же к ней на лодке для этого. Такой тембр был слышен отчётливо метров за сто, а в тихую погоду — и за двести. Так что новости вдоль реки разносились очень быстро.

— Яшкой! Качу… Мийтрей Петрович приеххала, брийха ривёз, — кричала она, видно, по привычке, что хоть уши затыкай. И уже обращаясь к нам, и вытирая руки о фартук:

— Тэрве тулэ, Мийтрей. Тулэ тяннэ. Тулэ, тулэ, кодима прохходи.

— Что она говорит? — спросил я деда.

— Да это по-карельски — мужу сказала, что я парня, тебя, то есть, привёз, и в дом приглашает.

Перебивая её, у крыльца бешено лаял посаженный на цепь тёмный лохматый пёс, в котором явно преобладала кровь медвежьих карельских лаек, его предков. — «Что, Вейка, не узнал старого друга?» — подошёл к нему дед без боязни. Тот с рычаньем припал к земле, но потом выпрямился, завилял хвостом, виновато прижал уши и стал тереться своей дымчатой шкурой о дедовы сапоги. Был он тут же дедом обласкан и потрёпан за уши.

Мы неспешно поднялись по широкой деревянной лестнице двухэтажного дома. Я только крутил головой, настолько всё для меня было внове. Кто бывал в карельских деревнях или ещё дальше — на Поморском Севере, тот, конечно же, встречался с этим, веками сложившимся способом строить бревенчатые дома. У них под одной крышей объединялось всё: и хлев для скотины, которая жила внизу, и комнаты, в которых, бывало, жило и по три семьи, сеновал, дровяник и прочие необходимые в деревенском быту постройки. Говорят, что этот способ выживания в северных условиях привезли с собой ещё новгородские ушкуйники. Есть, правда, и другая версия, что это ушкуйники у карелов подсмотрели, а уж потом начали такие же избы строить у себя, на новгородчине.

Нам навстречу выскочил хозяин в нательной рубахе.

— Мийтрей Петрович, хювя илта. Сопрался к нам — это хювя, харрашо. Суксей отин раз ссего был. Я тумаю, может, севодня приедете? Траствуй, тэрве… — говорил он, перемешивая карельские и русские слова, обнимая деда за плечи и похлопывая по спине.

— Тэрве, тэрве, Яша, здравствуй. Приехали, как видишь. Разве открытие можно пропустить? А это внучок мой, Женька.

— Траствуй, Женька, тэрве. Меня Яков Фомич зовут. Мы с твоим дедом двадцать лет назад, в Ильинском, такие дела, было, творили, такое заворачивали… Ну, давай сидор да в избу проходите.

— Чего давай? — переспросил я, не поняв.

— Рюкзак сними, — улыбнулся, подсказывая мне, дед.

Миновав сени, мы вошли в просторную, хорошо протопленную горницу, ярко освещённую электрической лампочкой, висевшей под потолком прямо на шнуре. Три входа, без дверей, вели из горницы в комнаты. В самой меньшей мы и расположились.

— Сюльви, на стол собирай, ужинать пора.

Жена Якова захлопотала, выставляя свои домашние яства, а мы с дедом, сполоснув руки, присели к столу, который непривычно стоял вплотную к стене, между двух окон. Старые товарища сели напротив друг друга, а мы с Сюльви уже ближе к печке. Дед и Яков делились новостями, иногда вспоминали эпизоды из прошлой жизни, которые начинались словами:

— А помнишь, Яша?..

— А помнишь, Петрович?..

С интересом слушал я обрывки воспоминаний, хотя кое-чего они явно не договаривали. Обоим достаточно было полуслова, чтобы окунуться в минувшие лета, когда один был не старый, а второй — ещё моложе. То время они вспоминали с удовольствием. По-моему, у них даже глаза светились.

Я как-то спросил деда: «Когда вы с друзьями встречаетесь, я вижу, вам нравится вспоминать свою жизнь. Неужели тогда всё было так хорошо?». — «Нет, внучек, не всё хорошо было, а временами просто паршиво, но мы были молодыми, нам хотелось жить и сделать жизнь лучше. Порой казалось, что всё удаётся. Вон, у Якова сын уже полковник, в Калининграде служит, дочки у меня тоже образованные, внуки уже есть, пенсии на жизнь хватает. Чего ещё желать-то? А потом, знаешь ли, память имеет особенность… помнятся лучшие моменты… Кто-то нас выручил, или от смерти удалось уйти, или вместе мы что-то хорошее сотворили. Совсем уж хреновые дни и тогда были. Было их, внучек, ох, немало!.. Да чего вспоминать-то? Помянем, бывает, рюмкой тех, кто до светлых дней не дожил, да и опять что-то доброе вспомнить хочется».

Весьма проголодавшись, я уплетал с удовольствием рассыпчатую картошку. Доставали её деревянными ложками из большой миски, где она лежала дымящейся горкой. Масла сливочного, к которому я привык, на столе не видно, но зато сметана была такая, которой я в жизни не едал. Она казалась чуть розоватой, в небольшом глиняном горшочке, и такой плотности, что попытка вылить хоть бы толику не удалась. Она таяла на языке. Цепляя ложкой и сдабривая этим вкусно пахнущим чудом размятую картошку и солёные грузди, я закусывал всё карельской ватрушкой. С непривычной начинкой из горячей пшённой каши, она носила ещё и смешное название: «калитка». Хозяйка ласково смотрела на меня. Ей явно нравилось, как я отдавал должное её стряпне. Вскоре закипел самовар, а у мужиков закончилась бутылка «Московской», которую дед выставил на стол. Мы принялись пить ароматный чай, из пачки «со слоном», заваренный в фарфоровом чайнике с ядовито-малиновыми цветами на пузатых боках, который был установлен на верхушке самовара.

Я тогда впервые ощутил, что значит хороший чай, на хорошей воде. С тех пор люблю этот древний напиток, с которым кофе сравниться, по-моему, не может. А, впрочем, зачем их сравнивать? Разница в приверженности к разным напиткам, даже у родственных народов, всё же имеется. Если в Финляндии предпочитают кофе всему остальному, то в Карелии, конечно же, чай держит первое место. Здесь его и чтят, и различают по сортам. У каждой хозяйки свой способ заваривания и своя культура чаепития, которая в средней России во многом утрачена. Чай в Карелии любят крепкий и иронизируют при этом над москвичами. В каком-нибудь, самом захудалом, карельском доме могут спросить: «Вам заварку по-нашему или по-московски?».

Наконец я услышал, что разговор старых приятелей перешёл на гусей, ведь именно гусиная охота и была целью нашего приезда.

— Петрович, не сомневайся, всё готово, — говорил убеждённо деду Яков. — Засиды я сделал на ржаном поле, гусь туда каждый день на кормёжку прилетает. Жаль, что не сказал ты про внучка. Придётся ему, по первости, в телеге ждать. Ружьём, я так понял, ты его пока не снабдил. Пусть сначала посмотрит, что к чему, а потом что-нибудь придумаем. Сейчас пусть лучше идёт, вздремнёт маненько, через три часа поедем.

Я плюхнулся в маленькой комнате на кушетку, не раздеваясь, и мгновенно отключился от действительности. Лёгкое потряхивание дедом моего плеча пробудило меня. Тут же я вскочил, пытаясь сообразить, что происходит.

— Давай, охотник, умывайся да чаю стакан выпей.

Когда я это сделал, мы надели телогрейки и сапоги и вышли на крыльцо. В деревне, освещаемой полной луной, как прожектором, стояла тишина. Только собаки иногда взлаивали, то в одном конце деревни, то в другом. У крыльца стояла лошадь, запряжённая в телегу с большим ворохом сена на ней. Мы закинули в телегу мешок с припасами, дедово ружьё и уселись на скамью, на передке сел Яков. Чуть тронув лошадь вожжами, он почти неслышно повёз нас по ровной грунтовке, уходящей за деревенские заборы, в поля с перелесками.

— Как лошадь твою зовут, дядя Яша? — спросил я хозяина.

— Руськой кличут, — отозвался он.

— А почему Руськой? — удивился я, — она ведь не русая, а тёмно-гнедая.

— Вот поэтому, — буркнул Яков.

Когда мы тронулись, дед тихонько нагнулся ко мне:

— Это Сюльви лошадь назвала. Она первая жеребёнка на руки взяла, когда лесхозовская кобыла жеребилась. «Руска», это по-карельски — «коричневый».

«Вот это да, — подумалось мне, — так, может, и название зайца — „русак“ — от карельского слова происходит? Заяц, и правда, коричневатый, а не русый вовсе. А к русским у него косвенное отношение».

Минут через сорок мы остановились.

— Петрович, давай устраивайся, тут твоя засида.

Я слез с телеги, посмотреть, что за место предназначено для деда. «Засида», как сказал Яков, была сделана в канаве, прорытой для осушения полей. Позднее я узнал, что они называются мелиоративными. По дну канавы хлюпала вода, по щиколотку, и Яков зарыл обрезанную по кругу двухсотлитровую бочку, сплющенную в овал, где было сделано сиденье для охотника. Дед достал из рюкзака жилет из брезента, на котором сзади нашиты длинные карманчики. Надев его прямо на телогрейку, застегнул на пуговицы, одёрнул, подвигался — удобно ли… Яков принёс веток, наломанных с куста, и понатыкал в эти карманчики. Когда дед сел в бочку, от соседнего куста его было не отличить. Перед ним стояли заранее вкопанные Яковом небольшие кустики, так что, если положить на бруствер руки, а на них голову, лица охотника не было видно. Дед установил перед собой ружьё и коробку с патронами.

— Ну, Яша, теперь дай бог, чтоб прилетели.

— Не сомневайся, Петрович. Я вчера к вечеру по гонам проверял — свежего много было, и погода подходящая.

Потом Яков достал со дна телеги, из-под сена, фанерные профили гусей и установил вблизи дедовой засиды. Я их насчитал восемь штук. Профили были хорошо разрисованы масляными красками — отсвечивали в лунном свете их крашеные бока.

Завершив работу, он сел в телегу со мной и отъехал метров на восемьдесят, где для него была сделана точно такая же засида, как у деда. Справа, метрах в двадцати, рос довольно раскидистый ивовый куст на краю канавы. Он велел мне привязать лошадь к кусту и спрятаться под сено, а сам установил профили, вблизи от себя. Закрепив вожжи, я умял сено в телеге, накрывшись с головой большим ворохом, в котором прокопал небольшое отверстие, чтобы наблюдать за происходящим.

Тишина стояла над олонецкой равниной, светили звёзды, хотя стало чуть-чуть брезжить на востоке. Лежать в сене было хорошо. От его аромата и от чистого воздуха у меня слегка кружилась голова, и я снова задремал. Вдруг с западной стороны, откуда мы ждали прилёта гусей, захлопали дальние выстрелы. По звуку, до них было не меньше километра. Через пару минут над телегой, со свистом машущих крыльев, пролетели два гуся — разведчики, мгновенно скрывшиеся в темноте. Прошло минут десять тягостного ожидания, когда до боли в глазах я всматривался в начинавшую сереть темноту, пытаясь разглядеть, есть ли в небе гуси или нет. Наконец от горизонта, где на конце огромного поля чернела полоска леса, послышалось неясное гоготание. Оно то становилось слышнее, то, как бы, перекатывалось правее. Послышались опять хлопки выстрелов, по всей линии горизонта. «Га-гак, га-гак, га-гак», — вдруг прозвучало прямо надо мной, и я увидел налетающую прямо на меня, идущую на снижение стаю больших, тёмных, на фоне светлеющего неба, птиц. Когда я их увидел, до них было метров семьдесят, не больше. Послышалось шевеление слева. Это Яков встал, уже не таясь, во весь рост. Гуси начали было отворачивать вверх и влево от него, но… Два выстрела разорвали небо грохотом и вспышками от вылетевших зарядов. Один гусь падал со сложенными крыльями, как неодушевлённый предмет. Он упал в пяти метрах от засиды Якова, ударившись грудью, так что в стороны брызнула мягкая земля. Раздался ещё выстрел. Это дед стрелял в угон, развернувшись в своей бочке. Гусь вывалился из разлетающегося в стороны косяка и боком упал позади нас, хлопая одним крылом и приподнимая носатую голову. Вторым выстрелом дед его добрал.

Яков шустро выскочил из бочки и подбежал к гусям, лежавшим на пашне. Заострённую палочку, с концом в виде вилки, он воткнул в землю, оперев на неё голову убитого гуся. Казалось, что гусь сидит и осматривает окрестности. Второму он подпёр шею посерёдке такой же палочкой, только короче. Этот изображал теперь гуся кормящегося. Всё заняло не больше пяти минут. После он впрыгнул в свою бочку и затаился. Это он сделал вовремя: опять от горизонта донеслись хлопки, и послышалось гоготание, гораздо громче. Я сообразил, что на нас идёт не стая передового отряда, как в первый раз, а основной эшелон. Десятки косяков шли в нашу сторону, теперь уже ясно видные в заметно посветлевшем небе. «Га-гак, га-гак», — всё явственнее слышалось по всему горизонту.

— Га-га-га-гак, га-гак, га-га-га-гак, — вдруг громко раздалось со стороны засиды Якова.

«Как похоже, — подумал я, — если не знать, что это манит охотник, решил бы, что за кустом гусак сидит и подругу кличет».

Четыре или пять косяков налетали на нас, идя на снижение. Га-га-канье Якова звучало всё заманчивее. Две стаи, миновав нас, снизились до самой земли. Они рассаживались на кормёжку за профилями со стороны деда. Стая птиц, до двух десятков, сделав один круг над полем перед засидами, пошла на второй… Мне из-под сена хорошо были видны расставленные лапы серых гусей, которые, махнув по паре раз крыльями в обратную сторону, с размаху садились на пашню. Они тут же начали клевать какие-то корешки, остатки ржи, чистили перья и ходили туда-сюда, с изумлением, как мне казалось, поглядывая на профили и на гусей, подпёртых палочками. Два сторожевых гуся по краям стаи зорко поглядывали вокруг и оберегали покой остальных.

Яков начал медленно поднимать своё ружьё. Ему это удалось сделать, не спугнув осторожных птиц. Дед, в своей засиде, не шевелился, очевидно, опасаясь помешать товарищу.

«Бац, бац…» — дважды бухнуло ружьё слева от меня. Это отдуплился Яков, дождавшись, наконец, когда несколько гусей сойдутся так, чтобы их шеи перекрылись выстрелами. Два гуся были убиты наповал, один, ещё, трепыхался. Сидя, Якову было неудобно перезаряжать ружьё, и он поднялся. Стая шарахнулась от него, гуси, после двух-трёх шагов пробежки по пашне, встали на крыло, но стрелок уже перезарядил ружьё и послал два выстрела вдогонку уходящим вверх птицам. Расстояние было убойное, и большой гусь вывалился из стаи.

Дед понял, что таиться теперь ни к чему. Развернувшись, он дал дуплет по гуменникам, которые уже начали взлетать. Два матёрых гуся осталось лежать на пашне.

Сердце у меня прыгало от радости, адреналин стучал в каждой жилке. Мне никогда не доводилось присутствовать при такой охоте. Рябчиков я уже стрелял не раз, но теперь было куда интереснее. Выстрелы грохотали отовсюду. Оказалось, что охотники от нас не так уж далеко, метров за двести-триста, не более. Порой слышно было, как шлёпает по соломе или веткам куста падающая на излёте дробь. Руська даже шарахнулась раз, когда несколько дробин шлёпнулось по её коричневой лоснящейся шкуре.

Гуси летят

Солнце поднялось уже высоко. Перелёт гусей на поля закончился, а с ним и основная охота. Ещё кое-где слышны были выстрелы, похожие на позднее эхо канонады, которая была два часа назад.

Мы свернули с поля на дорогу, ведущую вдоль леса, и Руська бодро затопала по ней. Охотники компаниями устраивались на отдых, разводили костры, некоторые уже принимались драть перо с битых гусей. Там и сям, среди деревьев леска, можно было разглядеть машины. Это сейчас, в новом веке, джипы — «Лендроверы», «Ландкруизеры» и «Тойоты» с «Хондами», не говоря уже о «Нивах» — обычный транспорт на охоте. Тогда же — начинавший появляться в продаже «Москвич-408», который валил внешним видом на малолитражный «Форд». В основном же по обочинам стояли старенькие «Москвичи-407», а то и «401», походившие на довоенных «Фольксвагенов», да видавшие виды «Победы». Редко встречавшиеся «Волги», с оленями на капотах, выдавали, что на охоте присутствует и партийное начальство, из какого-нибудь горкома или райкома. Военные на пенсии, те предпочитали «Газ-67», называемый в народе «Виллис» или, почему-то, «бобик». Встречались трофейные «Опели» и «BMW». Офицеры, продолжавшие служить, приезжали на «Газ-69», которые величались «козликами». Народ всё был приезжий, большей частью из города. Деревенские, что жили поближе, топали пешком, дальние добирались на мотоциклах. Тяжёлый мотоцикл по тем временам был для деревни почти царский транспорт.

В котелках, висящих над костерками, уже булькало немудрящее варево. Разливалась припасённая водка. Охотники поднимали тосты за встречу и поздравляли, наиболее удачливых, с трофеями. Иные хвастались оружием перед друзьями. В начале шестидесятых, кроме «тулок» и «ижевок», довольно много было ружей, поступавших из Германии по репарации, да и трофейных. У деда моего был такой репарационный «Зауэр», подаренный за хорошую работу от Министерства лесной промышленности. В те времена ружьё было достаточно частым и весьма почётным подарком за трудовые успехи. Никакого разрешения для этого не требовалось. Яков, к примеру, из Венгрии, где он закончил войну, привёз в качестве трофея бельгийскую двустволку «Льеж». Это было в порядке вещей. Разбирать выгравированные надписи на незнакомых языках и догадываться о назначении клейма — тоже было одним из охотничьих ритуалов, в котором были свои знатоки.

Охотники, показывая навыки, частенько палили влёт по уже опустошённым бутылкам, которые подкидывали в воздух товарищи. Когда я увидел эту забаву, стали понятны частые выстрелы, хотя утренний лёт гусей уже закончился. Казалось, что я нахожусь в каком-то охотничьем братстве, на весёлом празднике. Наверное, так оно и было. Многие узнавали деда и Якова, приглашали к своему биваку. Иные шутливо спрашивали:

— Петрович, что ж ты не на «Победе»? — зная, конечно, что дед на пенсии, а машины за трудовую жизнь не нажил.

Он отшучивался:

— На кобылке привычней, да и для дичи спокойней.

С некоторыми дед с Яковом здоровались, не слезая с телеги, к другим подходили, чтобы пожать руку или обняться, но от наливаемой водки вежливо отказывались. Залезая в телегу, после, как мы отъезжали, я интересовался, что это за люди. Дед всегда отвечал: или сразу, или немного задумавшись, как бы роясь в памяти. Было видно — когда-то этих людей он знал хорошо. Всегда называл нынешнюю должность или ту, в которой он человека запомнил. «Начальник стройуправления… районный прокурор… сторож со зверофермы… лесничий… механик с лесозавода… тракторист, — иногда прибавляя отчество, или чем запомнился человек, — Иван Максимыч, пенсионер, в войну диверсионным отрядом командовал».

— Герой? — спросил я.

— Не трус, это точно. Был неудачный рейд, который стал последним для его отряда. Он один назад пробился. Весь отряд за линией фронта лежать остался. Пять лет потом Максимыч в лагерях отмантулил, а потом у меня на лесосплаве работал.

— Он, что, был виноват в гибели отряда? — изумился я, глядя на крепкого ещё мужика с седой бородой.

— Был бы шибко виноват — расстреляли бы.

— А, если не виноват, за что сидел?

— Значит, какую-то вину не сумел с себя снять, время было такое, — вздохнул дед. — Этого, с лысиной, в кирзачах, видишь? Это Гаврилыч. Он сейчас зав. кинотеатром работает, коллективизацию здесь проводил в конце двадцатых.

— Уважаемый человек?

— Для кого как. Это с чьей стороны смотреть. Тогда как было? Одни — с раскулаченных сапоги сдирали да на себя надевали. А другие, к примеру, без сапог на Кольский полуостров город Кировск поехали строить.

— Туда, где дядя Аркадий наш живёт?

Дед утвердительно мотнул головой и печально вздохнул. Я начал уже догадываться, что и этот замечательный дядька, который в далёкой Мурманской области работал на огромном комбинате, вырабатывая апатит для удобрений, тоже на Севере оказался не по своей воле. В школе мы проходили, что все кулаки были богатые и злые, использовали чужой труд и на бедных наживались. А ещё они убили пионера — Павлика Морозова, который был герой.

— Неужто, он тоже был кулаком? — спросил я про дядю Аркадия. — Он же тогда маленький был… Он же добрый, весёлый, какой же он кулак?

— Родителей его сослали, а он уж там родился, когда ссыльные обустраиваться начали. А ты себе как кулаков представляешь? По картинкам в журнале «Крокодил»? Должны ходить в лаковых сапогах, с ножом в зубах и обрезом в руках? А хозяин фабрики — непременно в цилиндре и с мешком денег за спиной?

Так, неспешно, мы подъезжали к костерку, у которого сидели на пеньках трое. В стороне стоял грязно-зелёного цвета мотоцикл с коляской. Потом я узнал, что это был трофейный «Цундап». Дед соскочил с телеги и с распростёртыми руками пошёл навстречу такому же, как он сам, но лысому, белобровому деду, который протянул навстречу длинные, натруженные руки с узловатыми пальцами.

— Здравствуй, Стёпа! Жив ещё? Как я рад тебя видеть!.. Охоту, гляжу, не забываешь. Мне говорили, приболел ты, крепко, а ты, вон, здесь.

— Тэрве, Мийтрей, — заулыбался тот, — каждому карелу бог Юмала за неделю охоты полгода жизни дарит. Только тем, кто ханхен ленто встречает в поле.

— Я уже подзабыл карельский. Что это — «ханхен ленто»? — переспросил дед.

— Я по-русски тебе каварю: КУСИ ЛЕТЯТ!

— Ты, Стёпа, лаконичен, прямо как Юлий Цезарь. Хорошо ты это сказал: «ГУСИ ЛЕТЯТ!». Всё ясно. Как тут дома усидишь? Больше и добавить нечего.

Дед обнялся со вторым, что был помоложе, которого он назвал Мишей, потом протянул руку Алексею, средних лет кряжистому мужику. Яков тоже с ними поздоровался и залопотал о чём-то по-карельски. На брезентовом плаще была разложена немудрящая снедь: варёная картошка «в мундире», несколько яиц, зелёным пучком лежал болотный лук, какие-то лепёшки и эти вкусные ржаные карельские калитки. Рядом, под кустом, лежали настрелянные за утро гуси.

— Неплохо отстрелялись, — одобрительно заметил дед, доставая свой саквояж со съестными припасами.

— А у вас как? — поинтересовался Алексей.

— Загляни под сено, — пригласил его Яков, который начал уже рассёдлывать лошадь. Тот подошёл и присвистнул.

— Ну, вы даром время не теряли.

— Кто рано встаёт, тому Бог даёт, а кто поздно глаза продирает — тот чужой стол вытирает, — продекламировал дед.

— Всё у тебя, Дмитрий Петрович, прибаутки, а ведь и мы не поздно встали. Однако так, как Яков гусей манит, у нас немногие могут. Как, ты меня учил, дядя Митя, в таких случаях говорить? — припомнил Алексей. — С полем вас, Дмитрий Петрович и Яков Гаврилыч.

Дед заулыбался, тут же подхватив:

— А вас, мужики, со сладкой водочкой.

Это было для меня ещё одна новинка в охотничьем ритуале.

— Дед, откуда ты эту поговорку взял?

— Бывало, у нас баре на охоту съедутся, а любили они перепелов пострелять, а то и на дудаков поедут. Так обязательно, если какой-нибудь из них удачный выстрел сделает, первому, кто поздравил с добычей такими словами, бутылку водки дарили.

— Ты, что, и помещиков помнишь, и как они охотились?

— Всё я, внучек, за свою жизнь помню.

— А что ж ты мне так мало рассказываешь?

— Сначала казалось, о чём говорить-то? Жизнь как жизнь. Да и не про всё можно рассказывать. Малой ты был ещё. А сейчас гляжу — кое-что, пожалуй, можно и поведать — поймёшь и не осудишь. Всё меньше нас остаётся, из прошлого века, не от кого услышать, как всё на самом деле было.

— Ага, одни учебники по истории останутся, — подхватил я сдуру.

— Да ведь и учебники частенько врут.

— Как это? Не может быть, — изумился я, — история ведь одна?

— Одна. Только книжки живые люди пишут. Здесь подправил, здесь умолчал, глядишь, совсем другая история получается.

Все вместе мы присели к немудрящему охотничьему столу. Мужики стали выпивать и закусывать, мне, по молодости лет, водки не полагалось, и я пил горячий чай из эмалированной кружки, наливая его из закопчённого чайника и уплетая калитки с картошкой, намазанные сверху солёной щучьей икрой. Потекли затем у моих старших товарищей разговоры и воспоминания. Даже немногословный карел Степан Неволайнен иногда вставлял словцо.

— Женька, а ты знаешь, что это из-за Степана я в Карелии оказался? — вдруг спросил меня дед.

— Откуда мне знать? Никто не говорил.

— Он ведь мне в гражданскую, когда мы с Деникиным воевали, жизнь спас. Вот, я потом и решил пожить в краю, где настоящие мужики живут.

Дед с охотниками выпил за Степана и своё счастливое избавление от смерти. В котелке, тем временем, поспела гусятина с картошкой, и мы начали растаскивать её по мискам. Блюдо было, как мне показалось, вкусноты необыкновенной.

— Жень, а ведь я, можно сказать, из-за гусей в Красную армию пошёл, — вдруг сказал изрядно захмелевший дед.

— Как это? — изумился я, — ты меня, дед, в который раз удивляешь.

— Вот так, как-нибудь расскажу, а то ни черта вы о нашей жизни не знаете. Ты только мне напомни. Сейчас другие разговоры есть.

Полёт вдвоём

День завершался. Мы всласть выспались на свежем воздухе, навёрстывая упущенные минуты короткой предыдущей ночёвки.

Попрощавшись, покинули бивак наших друзей и двинулись дальше, за поле, где были ещё не высохшие лужи. Это места кормёжки крякв, куликов и прочей водоплавающей и болотной живности. По дороге Яков научил, как охотиться с подмогой лошади. Я спрятался с дедовым ружьем в телеге под сено, и Руська тихонько тронулась в сторону спокойно сидящих метрах в ста уток. Оказалось, что подпускают они лошадь, по крайней мере, метров на двадцать пять. Ближе и не требовалось.

Дистанция для стрельбы — лучше и желать не надо. После первого моего дуплета стая не сообразила, что происходит, поэтому я, уже разогнувшись, смог перезарядить «Зауэр» и отстреляться ещё раз, по оставшимся сидеть. Оценил я и Руську, которая не боялась выстрелов и мирно жевала пожухшую траву, иногда поглядывая на происходящее вокруг. С пятью утками, едва не лопаясь от гордости, вернулся к ожидавшим меня деду и Якову. Дичи было набито, для первого дня, более чем достаточно. Мои мужики решили ехать домой, а по пути заглянуть в совхозную чайную. Это был небольшой крюк, лишних два километра. Однако за разговорами и воспоминаниями друзей-стариков дорога не показалась скучной. Когда мы подъехали к чайной, там было уже полно народу — всего-то она вмещала человек двадцать. Только название «Чайная», а так обычная, на мой взгляд, сельская столовая, где можно съесть дежурные щи, а на второе получить расползшиеся тёплые макароны с сухой котлетой, наполовину из хлеба, щедро политой луковым соусом. Мужики заходили сюда по выходным и по праздникам, в основном, попить пивка, которое завозили в настоящих дубовых бочках. Чтобы налить кружку, нужно было поработать ручкой насоса. Имелся там, на разлив, и портвейн №33, и водочка трёх сортов.

Сельские женщины не жаловали эту чайную и появлялись там редко. Но, если муж пропал из дома, ясно было, где искать. Нам повезло. Как раз две энергичные карелки, не стесняясь в выражениях, вытащили своих мужиков из-за стола и, награждая тумаками, направили к выходу. За ними потянулись другие, сидевшие за общим столом. Неожиданно освободилось четыре места, что деда с другом очень устраивало. Они расположили свои кепки на стульях и встали в очередь за пивом.

Дверь чайной распахнулась от удара ноги, и ввалилась компания молодых людей, бывших изрядно под хмельком. Одному, в сапогах гармошками, над которыми нависали заправленные в них серые брюки, было лет двадцать пять. Другой, высокий парень лет двадцати, в невиданной мною раньше чёрной форме и в чёрном же берете, и ещё двое, лет семнадцати-восемнадцати, не больше. Оглядев помещение, старший, судя по всему, вожак, сразу шагнул к нашему столу.

— Пацан, давай, выметайся отсюда, рано тебе пиво пить. А, может, ты портвейна ждёшь?

Все они захохотали. Из-под меня выдернули стул, так что я едва не шлёпнулся на пол.

— Я не портвейн, я деда жду, — дрожащим от обиды голосом пролепетал я.

— Вот на улице и подожди, — заржал он, усаживаясь на моё место, прочие стали рассаживаться тоже.

В это время с кружками пива подошли дед с Яковом и поставили их на стол.

— Ошибочка вышла, молодые люди, — произнёс дед, — за этим столом мы сидим. Вот и кепки наши.

— Это мы сидим, а вы пока стоите. Кепочки можете забрать, они нам на фиг не нужны, — загоготал старшой, сверкая золотыми фиксами.

Он достал из серого пиджака пачку «Беломора», вынув папиросу, постучал ею по пачке и закурил. Я заметил, что у него на правой руке, на пальцах, вытатуированы два перстня.

— Садись, Васёк, — обратился он к парню в форме, — продолжим праздник, ты же недаром два года этих обормотов защищал. Теперь гуляй, Вася.

— Те, кто родину защищает, сейчас на Кубе, а не в пивных дедам грубят, — вмешался Яков.

Тот, в чёрной форме, с разными значками на груди, обиделся и заорал:

— А я, что, на Дальнем Востоке карамельки сосал? А ну, извинись, старый пень, а то плохо будет.

— Это что за форма на тебе такая? — спросил строго мой дед.

— Морская пехота, чтоб ты знал!

— Ни хрена ты, на своей службе, не понял, раз на стариков замахиваешься.

— Я сам «старик». Я — дембель. Слыхал такое слово?

— Сосунок ты, а не «старик».

— Давай выйдем на улицу, — заревел деду в лицо морпех, пьяно брызгая слюной.

Я стоял ни живой, ни мёртвый, понимая, что будет драка, и вряд ли смогу помочь своим.

— Вы тут не хулиганьте, — пытался утихомирить их Яков.

— А то что? Вы нас в угол поставите? — перебил его фиксатый, и все они опять заржали.

Мужики в пивной, прекратив разговоры, наблюдали за происходящим. Было видно, что они не одобряют молодчиков, но вмешаться не решаются.

— Что, дед, ссышь? — громко хмыкнул морпех.

— Хрен с тобой, пошли, только не сбеги, — вдруг согласился дед и направился к выходу.

За ним пошёл небрежной походкой морпех, следом встал старшой, потом Яков, повалили и остальные. Я протиснулся тоже.

Когда спустились с крыльца, и дед сделал шагов пять под горку, его остановил морпех.

— Не надо далеко ходить, и так всё ясно.

— Пожалуй, — согласился дед, развернувшись.

Морпех схватил его за отвороты телогрейки, прикидывая, очевидно, как лучше свалить.

— Бить я тебя не буду, старый ты, а вот поклониться мне придётся, — пьяно ухмыляясь, проговорил верзила в форменке.

— Крепко держишь, и не вырваться, — вдруг съехидничал дед. Руки его висели вдоль тела.

— Что он делает? — Со страхом подумал я, — зачем злит? Ведь парень-то здоровый и выше деда.

— Крепче держи, а то не удержишь, — снова сказал дед, слегка отступая назад.

— Удержу, — сквозь зубы выдавил морпех.

У него даже пальцы побелели… Вдруг дед рявкнул ему в лицо, да так, что вокруг все вздрогнули:

— Полундра!

Сам он схватился за форменку со значками, которые полетели на землю, и резко, спиной, опрокинулся назад, под горку. Правая нога его упёрлась в живот морпеха. В момент, когда дед лопатками, с согнутой колесом спиной, коснулся земли, я увидел, как его правая нога с силой разогнулась. Противник перелетел через него и грохнулся во весь свой рост. Дед же, перекатившись через голову, вскочил на ноги и встал над поверженным, со сжатыми кулаками.

В это время на горушке, ближе к пивной, где стояла толпа растерянных зрителей, раздался крик:

— Бей их, мужики!

Началась драка. Хотя на драку мало похоже. Было избиение. Золотозубому вожаку дали в ухо, и его кепочка серым блином покатилась по земле. Когда он хотел ответить обидчику, его ещё раз ударили, по затылку, так, что он упал на колени, и тогда его начали бить сапогами деревенские мужики. Видно было, что он здесь всех достал. Двух малолеток, что были с ним, нахлопали по ушам и выпроводили пинками.

Минуты две морпех ничком лежал на земле, видно, расшибся о каменистую горку. Открыл глаза, перевернулся на спину и увидел деда в стойке.

— Сынок, ты не расшибся? — участливо спросил дед.

— Ни хрена себе, музыка, — пробормотал тот, мотая головой, — а ты, дед, не прост.

— Извиниться не хочешь?

— Ну, извини…

— Не «ну, извини», а «извините, пожалуйста»… — Увидев, как сверкнули глаза поверженного, а мышцы плеч начали перекатываться под форменкой, добавил, — не извинишься, будешь лежать на земле, я лежачих не бью, но встать не дам.

Толпа, бросив лупить золотозубого, сгрудилась вокруг них.

— Извинись лучше, Василий, неправ кругом, — крикнул кто-то.

— Извините, бес попутал, — сдался дембель.

Послышался тяжёлый треск, и у чайной лихо развернулся милицейский мотоцикл. Милиционер в синей форме, с серебряными погонами старшего лейтенанта, обутый в хромовые сапоги — понятно, что явился участковый.

— Что за шум? — спросил он.

Мужики загалдели, каждый по-своему объясняя происходящее.

— Всё, помолчите, сам разберусь.

Мужики замолкли. Он подошёл к фиксатому, который вытирал кровь с лица носовым платком.

— Что, Петя, выпросил, наконец, у населения благодарность?

— Ничего, это сегодня они храбрые — «энкаведешника» откуда-то чёрт принёс, а там опять на моей улице праздник будет.

— Посажу, и не будет у тебя никакого праздника, а сплошные трудовые будни на зоне. Что тут за «энкаведешник» объявился? — спросил он, подходя к деду.

Я понял, почему татуированный так назвал деда. Защитного цвета телогрейка и чёрные суконные галифе, заправленные в блестящие сапоги, сбили с толку блатаря. Участковый только приложил руку к козырьку, намереваясь потребовать документы, дед вдруг бросился к нему.

— Ревенко, ты?

— Дмитрий Петрович, отец родной. Да ты ли это?

— Как видишь.

— Опять воюешь?

— Пришлось, хоть и не хотелось.

— В гости заходи, хозяйка рада будет.

Он заметил морпеха, который собирал с земли потерянные значки.

— Васька, а ты тут что делаешь? Всё не нагуляешься? Ведь третий день пьёшь. Мать стол накрыла, невеста с родителями к вам пришла, а ты с шелупонью этой связался. А ну, садись в коляску.

Через минуту мотоцикл укатил, треща и воняя выхлопом по посёлку. Мужики вернулись в пивную обсуждать происшествие. Сели за стол и мы. Пока старики пили своё пиво, я опустошил бутылку крюшона, и мы поехали на Руське к Якову домой.

— Дед, что за приём ты показал этому парню? Это что, самбо?

— Не знаю, я самбо не изучал.

— А что же это?

— Такая борьба у японцев, джиу-джитсу. Говорят, у китайцев похожая есть. Этот приём «томоэ нагэ», по-японски, называется. Если перевести, будет, примерно, как «полёт вдвоём».

Я слышал мимолётом, что была борьба с таким названием в начале века. Но нас всегда уверяли, что самбо, изобретённое в Советском Союзе, гораздо лучше. О восточных единоборствах и слышно не было.

— Вот здорово! И ты этой борьбой владеешь?

— Да что ты! Для этого несколько лет заниматься нужно. Два десятка приёмов я видел, а три знаю, как следует.

— Где же ты научился? У нас ведь этого не преподают?

— Японец один показал.

— А японца где нашёл?

— Китайская рота у нас в полку была, рядом с нашей ротой стояла. Это ещё в Гражданскую. В этой роте один большой умелец служил. Он мастером был, настоящим. Что успел мне показать, я на всю жизнь запомнил.

— Когда это? Какие китайцы? Разве они за красных воевали? — изумился я.

— В гражданскую, да, ещё как воевали. И латыши, и мадьяры, и немцы, и финны, и китайцы — за красных воевали. Ну, не все, конечно, но много. Ты — про «Интербригады» — слышал? Вот такая китайская рота у нас воевала. А японец к ним случайно затесался. Вояка был хоть куда.

— И что с этими китайцами стало?

— Слышал я, деревню они заняли и прикрывали отход наших. На них казаки генерала Улагая налетели, рубаки отменные. Саблями посекли их, всех до единого. Да, я гляжу, вас не очень хорошо в школе учат. Ты вон отличник, а многое не знаешь… Всё знать нельзя, но стремиться надо, — улыбнулся дед, — ты меня чаще спрашивай. Я, что помню, расскажу.

Начинало до меня доходить, что не всё ладно в прошлом, хотя газеты и кинофильмы убеждали: «жить стало лучше, жить стало веселее»…

Мне интересны были эти оставшиеся в живых люди, каждый со своей судьбой, своей историей, хотя толком не понимал, что дед мой — и есть частица осязаемой, не из учебников, а настоящей истории страны, где мне довелось родиться. На охоте, чаще у костра, когда мы бывали вдвоём, он рассказывал кое-что из своей жизни. Набравшись впечатлений, я любил заглядывать в специальную литературу, пытаясь оценивать события, происходившие за сорок-пятьдесят лет до моего рождения.

Постепенно из воспоминаний деда, дополненных бабушкой Марией Ивановной, сложилось целостное повествование. В начале двадцатого века они оказались в самой гуще событий, которые изменили не только быт их семьи. Менялся весь мир. И это не просто хроника жизни моих предков, но часть истории моей страны, моей родины.

Последний бой

Частенько я приставал с расспросами:

— Дед, а ты Ленина видел?

— Нет, лично не довелось.

— А Сталина?

— Видел, в девятнадцатом году, но помню плохо. Он тогда на меня впечатления не произвёл.

— Как это? Ведь в ваше время его называли «великий вождь всех времен и народов».

— Это уже позже, после гражданской, когда Ленин умер, а тогда, в девятнадцатом, членом Реввоенсовета он, конечно, был, но героями совсем другие люди были. Ты про Сорокина когда-нибудь слышал? А про Думенко, про Махно?

— Махно же бандитом был.

— Хорош бандит, с четырьмя орденами Красного Знамени, а их тогда зазря не давали.

Я всё пытался добиться, не жалеет ли он, что Октябрьская революция произошла. Отвечал он по-разному. Для себя я понял, что не всё, что делали «красные» и Советская власть, было ему по нутру, однако он поверил в идею всеобщего равенства и благоденствия, которых без революции быть не могло. Мой детский вопрос: «А как бы вы без революции жили?» — вызвал у него улыбку.

— Да так бы и жили — не тужили, — отвечал он.

— Так ведь до революции в России голод и нищета были, а страной кровавый царь и буржуи управляли, — получив твёрдые жизненные установки из советских учебников, всё допытывался я до истины.

— Что-то я голода до революции не припомню. Мы хлеб растили, излишки продавали — на это жили. Во дворе у каждого скотина да птица. Какой голод? Вот в двадцать пятом, в двадцать восьмом и в начале тридцатых, вот тогда голод был. В тридцать втором даже новое слово появилось: «голодомор». Вот институт при царе вряд бы я окончил, — рассуждал он, — и дети мои в университетах тоже бы не учились. Так может, и не всем надо туда? Кто-то и на земле работать должен?

— А рабочие? Они же боролись за свои права.

— Боролись, как сейчас помню, это ты верно говоришь. Забастовки были — требовали пятидневную рабочую неделю, как в Англии, чтоб увольняли только через профсоюз, как в Америке.

— Так ведь добились своего.

— А, может, без революции ещё быстрее бы добились… Ты хоть помнишь, когда шестидневку в СССР ввели? Когда выходные появились? До середины тридцатых выходных дней у нас было пять… — он сделал паузу, — в году. А остальное время — работали на благо родины.

— Так ведь разруха была.

— А кто её устроил, царь? Или, может, банкиры и заводчики, прочие буржуи? Им неразрушенные заводы были нужны. А зарплата, у рабочих, какая была? Даже сейчас не у каждого такая есть.

— Дед, ты с двадцатого года партийный, а мысли у тебя не большевистские.

— Что ж, я оценивать ситуацию не умею? Не зря мне Советская власть высшее образование дала. Да и время сейчас другое: кое-что можно вслух сказать.

В моем детском сознании дед всегда был большим лесным начальником, который летом ходил в белоснежном кителе и белой фуражке с бархатным зелёным околышем, а когда шёл по посёлку, все с ним здоровались. Родители мои были людьми образованными. Отец — геолог, а мать в университете преподавала. Я никогда не задумывался, кто были их родители, к какому социальному слою они относились. Поэтому спросил деда о происхождении его семьи.

— Да из крестьян я, внучек, из обыкновенных крестьян.

— Ты не всегда лесом командовал?

— Да что ты. До этого много всего было. Узнаешь ещё, не всё сразу.

Много лет спустя, после смерти деда, я как-то подумал, что будет неправильно, если я своим внукам не поведаю — кем же был мой дед, как жил, что творил, о чём думал, на что надеялся. Люди должны помнить о своих предках, о делах их, славных и не очень.

Деда своего, Кирсанова Дмитрия Петровича, я в последний раз видел незадолго до его смерти. Он лежал в больнице для ветеранов. Поместили его в отдельную палату, куда переводили безнадёжных пациентов. Он иногда пытался вставать и даже говорить, но дни его были сочтены.

Я заканчивал учёбу в Москве, в Академии. Когда экзамены были сданы, и я, как тогда говорили, «вышел на диплом», появились три свободных дня и возможность махнуть в родной Петрозаводск. Когда я вошёл в палату, конечно, дед меня узнал. Слёзы потекли по его щекам с трёхдневной щетиной. Потянулся ко мне, отмахнувшись от пакета с фруктами и пирожками.

— Женька. Приехал всё-таки. Перед смертью всё же повидались мы. Я-то думал, тебя не увижу, — шептал он, когда я обнимал его, придерживая за спину, чтобы посадить, — мне ведь совсем недолго осталось.

— Ну, что ты, дед, — успокаивал я, — выкарабкаешься. Не такое бывало. Мы ещё на гусей с тобой съездим.

— Нет, — помотал он головой, — не увидеть мне больше, как гуси летят.

Его стал бить кашель, который перешёл в приступ астмы, и я нажал кнопку на стене. В плату быстро вошла медицинская сестра с инструментами для укола, после которого заявила безапелляционно:

— Посещение заканчивайте. Время вышло. Больному, кажется, ваш разговор не на пользу.

Дед сквозь кашель сделал мне знак: останься. Я заверил её, что долго не задержусь, и опять нагнулся к нему. Он понемногу остановил свой удушающий кашель.

— Просрали мы, Женька, революцию! — вдруг неожиданно ясно сказал он. — Эх, жаль, годы уже не те.

— Что случилось, дед? — изумился я такому заявлению, прикидывая, как на его рассудке могла сказываться болезнь. Однако дед был в своём уме. Немного пожевав губами и набрав воздуха, он продолжил свою мысль.

— Как же мы не заметили, что вырастили партийное барство? За сладкими речами наших же партийных засранцев… на шею простым людям уселись говнюки. Плевать они хотели на народ. С трибуны одно, а на деле — другое. Да разве за это мы сражались? Начинать надо всё по новой. Андропыч было взялся, да здоровья у него не хватило. Нельзя давать превращать себя в быдло, запомни это. Хотя, не дай вам Боже искупаться в крови. Делайте всё так, чтобы никогда не пожалеть о том, что вы сделали.

Когда я выходил из палаты, та же дежурная сестра, не сводя глаз с моих капитанских погон, спросила:

— Это, правда, ваш родной дед?

— Правда, а в чём дело?

— Он позавчера нам тут такое устроил…

Из её сбивчивого рассказа я понял, что дед забрёл по ошибке не в свою палату, где они лежал вдвоём, с другим ветераном войны, а в палату этажом выше, где находился на профилактическом обследовании секретарь обкома партии.

В то время в Карелии продуктов давно уже не хватало. В обороте было более двадцати видов талонов на продукты питания, без которых ничего не продавалось, и жизнь с каждым днём становилась хуже. Убранство палаты и еда, которая лежала на столе партфункционера, были в резком контрасте с тем, что было на обед у других.

Дед мой начал было говорить, что партийный руководитель должен быть скромнее и жить, как все, а тот сказал старику: «…кажется, ты выжил из ума!». Оба были искренни в своих эмоциях. На угрозу секретаря «убрать» старого коммуниста из больницы, старик назвал его «недобитой контрой» и «гнидой». Секретарь кнопкой вызвал медперсонал. Прибежали медсёстры, на подмогу вызвали санитара, но дед не дал себя спеленать. Он покинул секретарскую палату, плюнув напоследок на пол. Дмитрий Петрович пообещал, взяв свою суковатую палку наизготовку, что переломает кости каждому, кто до него дотронется. Так от него и отстали. К вечеру у него схватило сердце. Через неделю, так и не оправившись от стресса, дед мой умер.

Заканчивался тысяча девятьсот восемьдесят пятый год. У власти уже был Горбачёв, повеяло духом больших перемен в обществе и в мире. Дед немного не дожил до начавшейся вскоре «перестройки» и, думаю, не всё бы принял из нашей сегодняшней жизни. Не одобрил бы, скажем, развала СССР и не понял новых фильмов о Колчаке и прочих белогвардейцах, ему ближе были Чапаев и Будённый. Что страна нуждалась в переменах, понимал даже он, человек, в самом раннем периоде принявший революцию и кровь проливавший за её идеалы.

Даже сейчас молодёжь с интересом смотрит фильмы «Неуловимые мстители» и «Рождённая революцией», время молодости моего деда не стало менее героическим. Дед был не старше героев фильмов, и приключений в его жизни хватало. Его поколение работало и сражалось, отстояло Родину в величайшей из войн и поставило её на ноги. Были победы, были и ошибки. Судить проще, но у всех нас, россиян, общее историческое прошлое.

Вечная нашим предкам память!