Шолохов и симулякры

Евгений Евгеньевич Петропавловский, 2021

Вымышленных персонажей в этом романе нет. Место действия – Краснодар, Ростов-на-Дону, Москва, Нью-Йорк, Сан-Франциско, Берлин, Лондон, Париж, Стокгольм, Хельсинки, Токио и т.д., а также станицы Вёшенская и Пашковская. Всё начинается на литературном фестивале, где кубанские писатели пускаются в загул и, встретив Михаила Шолохова, погружаются всё глубже в мутные волны отечественной и зарубежной истории, подковёрных интриг и скрытых от стороннего глаза единоборств литературных классиков и самозванцев, титанов и карликов, героев и предателей. Этот коллективный гештальт не мешает протагонистам переживать разнообразные приключения, в результате которых миру открываются новые строки, вышедшие из-под пера Шолохова… Впрочем, Шолохова ли? Это предстоит решить читателю. Содержит нецензурную брань.

Как я обмывал шолоховскую медаль. Третья загогулина

В перерыве между пивом и ничегонеделаньем я снова забежал на кубанский форум, в тему о 100-летии Шолохова.

Не бог весть какая бурная, но всё же жизнь там трепыхалась. Робкая такая жизнь, без особых закосов под креатив, но и без бивисобатхедовской тупизны, какая обычно царствует на молодёжных виртуальных тусовках. Сразу чувствовалось, что народ туда заглядывает преимущественно зрелый. Степенный народ, а не какая-нибудь шелупонь, которой в Интернете только шашлы-машлы крутить интересно.

Местами мне было даже любопытно.

Впрочем, пусть читатель судит сам — я скопировал всё подряд, чтобы не париться:

ШОЛОХОВУ — 100 ЛЕТ. ГДЕ ПРАВДА?

Это нечто

17 — 12.06.2005 — 07:19

Интересный расклад получается.

Два российских нобелевских лауреата — Солженицын и Шолохов — невзлюбили друг друга. Пастернак (тоже нобелевский лауреат), оказался объектом травли со стороны Михаила Александровича… Бунин, ещё один нобелевский лауреат, прочтя «Тихий Дон», написал в своём дневнике о Шолохове: «Всё-таки он хам, плебей. И опять испытал возврат ненависти к большевизму».

Отчего творческие люди питают столь сильную антипатию друг к другу? Или это ревность к чужим лаврам? Так вроде никто из них не был обделён славой. Загадка!

Интересно, у современных писателей тоже до таких крайностей доходит? Или с переходом на рыночные отношения всё урегулировалось деньгами?

retever

18 — 12.06.2005 — 08:34

(От автора: здесь некто, замаскировавшийся под ником «retever» подсунул ссылку на некий коммерческий сайт, абсолютно не имеющий отношения к теме. Дабы не отвлекать читателей, а заодно и не потворствовать подобной хитрожопой публике, я эту ссылку убрал).

пан Гималайский

19 — 12.06.2005 — 11:12

17 — Смешной вопрос. Писатели и сейчас, как пауки в банке, готовы сожрать друг друга! Деньги тут ни при чём. Сколько ни дай — на всех не хватит. Да и не в них дело. Славы тоже никогда не бывает поровну. Каждому хочется подпрыгнуть ещё хоть чуточку повыше. И, уж по крайней мере, повыше своих коллег. А объясняется всё, на самом деле, очень просто: практически все писатели — психически нездоровые люди, это медицинский факт.

пан Гималайский

20 — 12.06.2005 — 11:18

18 — что за спамерский заезд? Модератор, не спи, гони этих чмошников в шею!

Бастинда

21 — 12.06.2005 — 12:06

19 — а форум-то «Культура»:))

Лыко в строку

22 — 13.06.2005 — 02:21

У Роя Медведева была работа «Куда течёт Тихий Дон?» В ней он, хоть и не утверждал на 100%, но тоже склонялся к тому, что Шолохов вряд ли мог написать этот роман самостоятельно.

пан Гималайский

23 — 13.06.2005 — 15:45

Что ж, перескажу и я одну вариацию насчёт Шолохова. В журнале «Техника молодёжи» (№ 7/1997) журналист Константин Смирнов опубликовал статью «Два таланта Михаила Шолохова», в которой высказал свою гипотезу шолоховской истории. А затем подтвердил её в журнале «Чудеса и приключения» (№ 3/2000). Даю текст в изрядном сокращении, чтобы не утомлять форумчан:

«…Оказывается, многие эпизоды, а порой и периоды жизни Михаила Александровича не подтверждены никакими документами и свидетельствами.

Так, абсолютно отсутствуют данные о том, что он в действительности делал в годы Гражданской войны. Нет ни одного свидетеля, который мог бы подтвердить его службу в продотряде. Создаётся впечатление — либо все сослуживцы будущего писателя погибли, что само по себе маловероятно, либо отряда вообще не существовало, либо юный Миша Шолохов никогда не был комиссаром…

Много странного и в московском периоде жизни Шолохова с 1922 по 1926 год. Не сохранилось документов, свидетельствующих о его работе грузчиком, мостильщиком дорог и служащим жилищного управления. Как выяснилось, комнату он получил вовсе не как его сотрудник, а по приказу некоего Леона Галустовича Мерумова — большой «шишки» в экономическом отделе ЧК. Так чем же занимался в столице бывший продкомиссар, на какие средства, в конце концов, жил?

Кроме того, вызывает сильнейшее недоумение история с женитьбой Михаила Александровича. Официально он познакомился со своей будущей супругой Марией Петровной Громославской, которая была старше его на несколько лет, в 1920 г., что тоже ничем не подтверждается, и женился на ней в один из своих приездов на Дон в 1923 году. Однако, по воспоминаниям знакомых, тогда писатель не ездил на родину. Мало того, ещё за год до этого он рассказывал московским приятелям о своей жене. Достоверно известно одно: в 1923 г. Мария Петровна появилась в столице уже в качестве супруги Михаила Александровича. Вся странность ситуации заключается в том, что жениться он мог не раньше именно этого года, то есть достигнув совершеннолетия — 18 лет. Тогда о какой жене говорил 17-летний Шолохов?

Столь же труднообъяснимо поведение писателя в 1929 г. — году сплошной коллективизации. Он бросает литературную работу и пускается в бесконечные поездки по Донщине, изучает все случаи перегибов в деле создания колхозов и излагает их в письме к своей московской знакомой Евгении Левицкой, работавшей в издательстве «Московский рабочий». Это письмо попадает не кому-нибудь, а самому Сталину. Изучив его, Иосиф Виссарионович пишет знаменитую статью «Головокружение от успехов», в которой, по сути дела, отвечает на вопросы, поднятые в послании Шолохова. После этого Михаил Александрович и Сталин постоянно переписывались и обменивались телеграммами.

Вообще своеобразная дружба писателя и руководителя Советского государства — ещё одна загадочная страница жизни Шолохова.

Мало того, однажды Иосиф Виссарионович спас Шолохова от смерти. У местных ростовских руководителей НКВД — неких Гречухина, Григорьева и Когана — был на Шолохова большой зуб. Только они начинали творить беззакония, как Михаил Александрович связывался с Москвой, и им давали по рукам. В 30-е годы писатель спас многих честных людей от произвола, большинство перегибов на Дону было исправлено при его непосредственном участии. Влияние Шолохова стало столь велико, что его решили попросту убрать. В 1938 году на него состряпали ложное обвинение в контрреволюционной деятельности. Роль изобличителя решили поручить старому чекисту Ивану Погорелову, в то время арестованному как буржуазный пособник. Воспользовавшись его безвыходным положением, ростовские энкавэдэшники принудили Погорелова к сотрудничеству в предстоящем деле и выпустили его. Однако тот повёл себя странно. По непонятной причине проникся к Шолохову уважением, предупредил его о провокации, а сам, рискуя жизнью, отправился в Москву, где в приёмной Сталина оставил подробное письмо об операции своих коллег. Вскоре на заседание ЦК были вызваны Михаил Шолохов, Иван Погорелов, с одной стороны, и Гречухин, Григорьев, Коган — с другой. Погорелов в лицо обвинил их в том, что они состряпали против писателя ложное обвинение, и предъявил подтверждающие это документы. После чего Сталин лично распорядился оставить Михаила Александровича в покое и впредь не трогать. А Шолохова и Погорелова на всю оставшуюся жизнь связала дружба.

пан Гималайский

24 — 13.06.2005 — 15:49

…Один из главных аргументов тех, кто обвиняет Шолохова в плагиате — его молодость. Действительно, уже в 23 года он написал две первые книги «Тихого Дона». Едва ли такое эпохальное произведение могло выйти из-под пера столь молодого человека. Кроме того, во всех книгах писателя чувствуется высокий уровень образованности, которым Михаил Александрович не обладал, имея 4 класса гимназии.

Так вот, единственное предположение, с помощью которого можно объяснить эти и многие другие странные обстоятельства жизни классика, — предположение о том, что на протяжении многих лет под именем Михаила Александровича Шолохова скрывался другой человек, более образованный и существенно старший по возрасту.

Скорее всего, настоящий Шолохов действительно учился в московской гимназии и действительно служил в продотряде. Последний, по-видимому, целиком был перебит в 1920 году, и настоящий Миша погиб. Поэтому и нет свидетелей, могущих подтвердить события жизни писателя в годы Гражданской войны. И личность погибшего оказалась идеальной для подмены, ведь его в родных местах никто не видел с 1915 г., когда он 10-летним мальчишкой уехал в Москву… Так кто же человек, занявший место Миши Шолохова?

Некоторый свет на этот вопрос проливает переписка, завязавшаяся в 60-е годы между шолоховедом Константином Приймой и руководителем Вёшенского восстания, которое описано в «Тихом Доне», Павлом Кудиновым.

В 1920 г. Кудинов эмигрировал в Болгарию. После Второй мировой войны был арестован советскими властями и осуждён по делу о Вёшенском восстании на 10 лет. В 1956-м вышел на свободу и вернулся в Болгарию, а в 1967-м покончил жизнь самоубийством. В одном из писем Прийме Кудинов писал: «…многие рядовые и офицеры допытываются у меня: «Ну, до чего же всё точно Шолохов про восстание написал. Скажите, Павел Назарьевич, не припомните, кем он у вас служил в штабе, энтот Шолохов, что так досконально мыслею превзошёл и изобразил». В 1956-м, после отсидки, Кудинов посетил Вёшки, желая повидаться с писателем, но тот уклонился от встречи, спешно уехав за границу. Создаётся впечатление, что Павел Назарьевич при личной встрече (по фотопортрету вряд ли, всё же прошло немало лет, да и здесь важны прежде всего индивидуальные особенности личности) мог опознать человека, известного всему миру как Шолохов.

Среди руководителей Вёшенского мятежа нет людей, даже отдалённо похожих на писателя, поэтому он скорее всего был одним из связников-офицеров деникинского штаба, которые неоднократно пробирались к повстанцам и корректировали их действия…

Есть много свидетельств того, что после Гражданской войны писатель имел тесные контакты с советскими спецслужбами. Он свободно пользовался автомобилем начальника Вёшенского НКВД, неоднократно встречался с Ягодой и Ежовым, не говоря уже о многочисленных загадочных свиданиях со Сталиным. Поэтому вполне правомерным будет предположение о том, что и в саму Гражданскую он был связан с ЧК. Короче, человек, скрывавшийся под именем Шолохова, был не просто деникинским штаб-офицером, но и большевистским агентом.

Приняв эту версию, нетрудно объяснить все загадочные события жизни писателя.

Псевдо-Шолохов старше настоящего лет на десять. Вскоре после начала Гражданской войны многие офицеры, не принявшие советскую власть, пробираются на юг к Деникину. Под видом одного из них попадает к белым и агент ЧК. Кстати, не исключено, что он и вправду был офицером царской армии и принимал участие в Первой мировой войне, в дальнейшем столь правдиво описанной им в «Тихом Доне». Обосновавшись в деникинском штабе, наверное, под своим настоящим именем, он, по-видимому, сделал неплохую карьеру. На протяжении всей Гражданской войны занимается разведдеятельностью в пользу красных. После разгрома Деникина появляется в Москве…

пан Гималайский

25 — 13.06.2005 — 15:52

Теперь становится понятной и история с его женитьбой. Он женился ещё под своим настоящим именем, и вовсе не в 1923-м, а значительно раньше. Вскоре после своего приезда в Москву будущий писатель получил новое назначение и новое имя — М. А. Шолохов. А произошло это, судя по всему, после его встречи со Сталиным. Именно он решил отправить опытного разведчика в качестве своего доверенного лица в район Северного Кавказа, считавшегося тогда взрывоопасным. По вполне понятным причинам явиться туда под своим именем тот не мог. Тогда для него разрабатывают легенду, по ней он становится Мишей Шолоховым, который на самом деле погиб и внешне был несколько схож с ним. Для органов госбезопасности не составило труда убедить родителей погибшего выдать чекиста за своего сына.

Лишь в 1926 году, после длительной подготовки, Шолохов окончательно обосновывается в Вёшенской и приступает к работе. Обо всём происходящем на Дону он докладывает непосредственно Сталину… Для экстренной связи у Михаила Александровича был московский телефон Сталина, об этом свидетельствуют многие знакомые писателя. Правда, они вряд ли представляли, зачем он ему на самом деле. Кроме исполнения своих служебных обязанностей, Шолохов пишет «Тихий Дон», работа над которым была начата им ещё в бытность деникинским офицером. По-видимому, рукопись видели его сослуживцы по Добровольческой армии, и те из них, кто остался в живых, узнали её (после публикации) и стали источником слухов. Разве могли они догадаться, что белый офицер, писавший роман, на самом деле не погиб, а скрылся под другим именем?

В 1929 году начинается сплошная коллективизация. Эта пора становится особенно горячей для Михаила Александровича. Он забрасывает «Тихий Дон» и пускается в изнурительные поездки по Донщине, выявляет многочисленные перегибы и бесчинства, творимые рьяным местным руководством. Обо всём этом он докладывает Сталину, который пишет статью «Головокружение от успехов» и принуждает партчиновников исправлять ошибки. Возможно, благодаря действиям Шолохова удалось избежать массовых волнений на Дону в период создания колхозов.

пан Гималайский

26 — 13.06.2005 — 15:55

Пользуясь своим положением и будучи человеком справедливым, Михаил Александрович неоднократно спасает от репрессий честных и дельных партийных руководителей. Местные энкавэдэшники чувствуют какую-то незримую связь писателя с верхами. Он мешает им творить беззакония: только чекисты разоблачат очередной «заговор» и похватают его «зачинщиков», как с подачи Шолохова из самой Москвы получают по рукам. Поэтому Ростовское управление НКВД решает состряпать против Михаила Александровича ложное обвинение. Однако самоотверженный поступок Ивана Погорелова приводит к тому, что дело доходит до разбирательства у Сталина. Естественно, Иосиф Виссарионович полностью доверял Шолохову. В результате донским чекистам лишний раз досталось «по мозгам».

…По всей видимости, у Иосифа Сталина в каждом регионе страны был доверенный человек, подобный писателю. Эти люди, жившие не обязательно под чужими именами, снабжали вождя правдивой информацией о событиях в стране, минуя цензуру местных партийных чинов. Благодаря им Сталин не раз изумлял всех своей осведомленностью во многих, казалось бы, частных вопросах и принимал единственно правильное решение… Приняв версию о том, что Шолохов был секретным агентом, легко ответить на вопрос об авторстве «Тихого Дона», ведь она позволяет опровергнуть основные доводы тех, кто обвиняет писателя в плагиате. Получается, что роман создан вовсе не «зелёным юнцом», а человеком, прошедшим горнило империалистической и Гражданской войн, хорошо образованным, да к тому же и белым офицером в некоторой степени…»

пан Гималайский

27 — 13.06.2005 — 15:58

…Остаётся назвать настоящую фамилию автора «Тихого Дона». И Константин Смирнов её называет.

«Александр Михайлович Шолохов, отец классика, много раз пытался открыть собственное дело. Был он и хозяином мануфактурной лавки, и содержателем питейного заведения, и даже открыл собственную галантерейную торговлю и промежуточную ссыпку зерна от имени известного фабриканта Парамонова. По делам, связанным с закупкой хлеба, он часто бывал в Ясеновке — родовом имении помещика Дмитрия Евграфовича Попова. Здесь он и увидел впервые будущую мать писателя Анастасию Даниловну Черникову, которая служила в барском доме горничной. Она пользовалась вниманием одинокого Дмитрия Евграфовича и, как это часто бывает, забеременела от него (ей было около тринадцати). Дабы скрыть грех, Попов решил её пристроить: уговорил выйти замуж за казака Стефана Кузнецова. Вскоре Анастасия родила дочь. Правда, девочка прожила недолго и умерла в годовалом возрасте. После этого Анастасия, бежав от мужа, вернулась в Ясеновку. Вскоре Дмитрий Попов остепенился, женившись на богатой вдовушке. К этому-то времени и относится знакомство Анастасии с Александром Шолоховым. Когда она забеременела во второй раз, тот увёз её под видом экономки к себе на хутор Кружилин, где и родился 24 мая 1905 года их единственный ребенок — Михаил. До 1913 года, пока не умер законный муж Анастасии Даниловны, ребёнок носил имя Михаила Стефановича Кузнецова…

Если внимательно присмотреться, то невольно возникают сомнения: а был ли Михаил вообще сыном Александра Шолохова? Посудите сами. Сразу после смерти первого ребёнка Анастасия Даниловна бросает законного мужа Стефана Кузнецова и возвращается в имение Попова. Зачем? Чтобы снова стать горничной и заработать себе на кусок хлеба, намекает Васильев. Однако её муж, как оказывается, был казаком зажиточным и легко бы прокормил жену. Следовательно, цель возвращения явно амурная. Иными словами, связь с Поповым, скорее всего, продолжилась. Только после женитьбы Дмитрия Евграфовича мать писателя окончательно покидает имение Поповых вместе с Шолоховым. До этого она якобы встречалась с ним и даже забеременела. Периодичность встреч едва ли была высокой, и уж если говорить честно, отец Михаила — Дмитрий Попов. Об этом, мне кажется, догадывался и сам Александр Михайлович Шолохов.

пан Гималайский

28 — 13.06.2005 — 16:01

…У читателя, возможно, сложилось представление, что Дмитрий Попов — этакий шалопаистый барский недоросль. На самом же деле это не так. В пору знакомства с Анастасией Даниловной ему стукнуло сорок… Попов от первого брака имел сына Александра, который был старше своего предполагаемого сводного брата Михаила лет на 10-12. Об Александре мало что известно, ведь он не попал в поле зрения шолоховедения. Пошёл он по военной стезе, сперва обучался в кадетском корпусе, а затем в военном училище. Очевидно, к началу империалистической он уже стал офицером и, конечно, принял в ней участие.

Представим себе, что Александр Дмитриевич не погиб и не покинул Россию, а был одним из тех офицеров, кто принял советскую власть и стал с ней сотрудничать. Многие из таковых использовались ЧК в качестве разведчиков в стане белых. Мог быть большевистским агентом при деникинском штабе и Александр Попов, почему бы нет. По окончании Гражданской войны он ещё под своим именем появился в Москве, но уже в качестве офицера спецслужб. Поработав в центральном аппарате, он, как опытный чекист, получает новое назначение — стать доверенным лицом Сталина на Кавказе. Но отправиться туда под именем Александра Попова немыслимо. Там его знают как сына помещика, царского офицера, а его миссия секретна. И тут под руку попадается фигура Михаила Шолохова, который, скорее всего, действительно погиб в годы Гражданской… Его в родных местах, если опираться на реальные факты, никто не видел с 1915 года, когда он ребёнком уехал в Москву…

В 1926 году Александр, пожив уже несколько лет в Москве под именем Шолохова, отправляется в Вёшенскую. Выполняя на протяжении многих лет секретную миссию, он заканчивает «Тихий Дон», который начал создавать ещё будучи белым офицером, пишет «Поднятую целину», «Они сражались за Родину»… «Казалось бы, гипотеза фантастическая. А между тем она объясняет все загадки в жизни и творчестве М. А. Шолохова. Сам собой отпадает вопрос об авторстве «Тихого Дона» — его написал не желторотый юнец, а человек, прошедший горнило империалистической и Гражданской войн, и с хорошим образованием…»

Это нечто

29 — 14.06.2005 — 02:55

Ого! А почему до сих пор никто не высказал предположения, что Шолохов был тайно засланным на Землю инопланетным разведчиком?

Ненуна

30 — 14.06.2005 — 16:22

Ну надо же, Петропавловского и Вялого на пьедестал вознесли!

Сходили по ссылочкам, почитали-с. Что можно сказать? Вялый пишет старательно, может когда-нибудь и выпишется. А Петропавловский занимателен, но как был матерщинником, так им и остался. А что они пьют с Домбровским — этому никто не удивляется. Они со всеми пьют.

пан Гималайский

31 — 15.06.2005 — 17:07

А писатели все пьют. У них, наверное, так нервная система устроена, что не пить они не могут. Шолохов, кстати, даже на старости лет до такой «белки» допивался, что за супружницей своей по двору гонялся — и если удавалось догнать, то он Марь Петровну лупил как сидорову козу…

Это нечто

32 — 15.06.2005 — 19:31

31 — Если «писатели все пьют», то как тогда быть с писательницами? Или у них нервная система устроена иначе?

А то, что Шолохов бил свою жену, не делает ему чести.

Ненуна

33 — 16.06.2005 — 15:47

29: А Шолохов действительно был засланным на Землю инопланетным разведчиком. Из тех, что, пообещав людям рай на Земле (т. е. коммунизм), попытались уничтожить человечество.

А Петропавловский с Вялым — это вторая волна… Берегитесь! Они Домбровского уже прозомбировали. Теперь ваша очередь!

Лыко в строку

34 — 16.06.2005 — 16:38

Ну, о Петропавловском и Вялом (по поводу пьянства) ничего сказать не могу. А о Шолохове — пожалуйста.

Из записки в ЦК КПСС от Отдела культуры и науки при ЦК КПСС: «Многих писателей и широкие читательские круги волнует судьба некоторых крупных художников слова, таких как Шолохов, который систематически пьёт, подорвал своё здоровье и долгое время не создаёт новых произведений»…

пан Гималайский

35 — 16.06.2005 — 16.57

32 — О, писательницы и пьют, и курят, и кое-что ещё — ого-го как! А как же иначе? Ведь ни для кого не секрет, что в Союз писателей они попадают, как правило, через постель.

Это нечто

36 — 16.06.2005 — 18.09

35 — пан Гималайский, это типичный мужской шовинизм! Если писательницы попадают в Союз Писателей «через постель», то как тогда, по-вашему, попадают в СП мужчины? Или исключительно благодаря своим недюжинным творческим способностям?

пан Гималайский

37 — 16. 06.2005 — 21.43

36 — Помилуйте, какой шовинизм? Просто так уж сложилось — status quo, чистая эмпирика… А мужчины попадают в Союз писателей преимущественно «через бутылку». Впрочем, есть такие, кто и «через постель». Потому что педиков в СП немало.

Ненуна

38 — 17. 06.2005 — 00.15

О времена! О нравы! Куда катится мир!

Снова возвращаясь из сети…

Куда бы там мир ни катился, мне это по большому счёту фиолетово. Я и сам уже докатился дальше некуда, раз не могу закончить плёвое воспоминание всего-навсего об одном малотверёзом путешествии в дебри непонятного. И смелости на сей счёт во мне остаётся всё меньше.

Если верить Фукидиду, невежество делает людей смелыми, а размышление — нерешительными. Во всяком случае, трудно поставить под сомнение слова античного историка, когда размышлений у тебя хоть отбавляй, а решимость тает, словно весенний лёд на реке.

И как это выжившие из ума старпёры умудряются накропать толстенные тома мемуаров? Или за них марают бумагу литературные рабы? Ведь, находясь в маразме, особенно не распишешься, тут бы не забыть до гальюна доползти, и то слава богу.

Однако у меня никаких рабов не имеется в наличии, да и не смогут они воспроизвести недолгой памяти события столь правдиво, как я: непременно что-нибудь приврут или, наоборот, упустят. Посему продолжаю катить этот сизифов камень самолично…

***

— Что-то Василия давно нет, — сказал Сергей Егоров.

— Заблукал, наверное, по улицам шалается, — бормотнул типа-Шолохов-или-не-Шолохов. — Или где-нибудь отдохнуть притулился — может, вот в этой леваде придорожной… У нас в Вёшках хохма один раз приключилась в связи с алкогольным делом, вот это действительно мужику не повезло. Мужик-то дрянь, нечаянный воряга, а всё равно смешно. В магазине, перед самым закрытием, прошмыгнул он в подсобку и спрятался там с целью дальнейшей покражи. А сам был уже изрядно под хмелем. Ну, дождался, пока продавщица отправилась домой. Потом набрал в авоську штук семь-восемь бутылок водки, о большем он не мечтал, и стал выбираться с добычей через фортку. Попервоначалу всё шло нормально: вывесил он, значит, свои бутылки наружу и стал сунуться сам. Однако видит, что по габаритам не проходит. Тогда он разделся и полез телешом — опять же, с авоськой водки перед собой… В общем, выпучился мужик из фортки наполовину и застрял. Сопел-пыхтел — задарма: ни вперёд, ни назад выцарапаться не может! Так и остался висеть: наполовину на улице, наполовину в магазине. «Раз не удалось своровать водку домой, — решил он, — значит, надо выпить её на месте, прямо в таком положении». Задрать голову вверх у него не имелось возможности; свободной рукой он достал из авоськи бутылку, после — вторую: выпил их обе, выворачиваясь лицевой частью набок, сколь было доступно. Кончилось тем, что поутру участковый, вызванный мимохожими станичниками, долго матюгался, выдирая из фортки вполусмерть пьяного злочинца.

— Нет, Василий вряд ли где-нибудь вырубился, — сказал Сергей, выслушав рассказ пришлеца. — Возможно, ищет вчерашнего дня в куширях, но он мужик здоровый, да и не настолько пьян, чтобы вырубиться.

— А я разве говорю, что настолько? — удивился наш собеседник. — Я же для примера проиллюстрировал. Имел в виду, что по пьяному делу разные бывают случаи. Нарочно такого не придумаешь, какое иной раз происходит в жизни.

— Да уж… — вздохнул я. — Вот так подумаешь: зачем люди пьют? И не находишь ответа.

— От скуки пьют, — сказал Шолохов. — Для праздника. Людям яркости недостаёт. Особенно творческим личностям. Им всё время потребны бодрые движения в душе, чтобы не свихнуться. А где их взять? Только через водку, исключительно через неё, родимую. В крайнем случае, через коньяк.

— Если на то пошло, — подхватил тему Егоров, — в праздники не случайно используются всевозможные адаптогены: алкоголь, галлюциногены, музыка, танцы… Они катализируют коллективную индукцию и создают настрой, который помогает человеку выскочить за рамки обыденного и приобщиться к мощным бессознательным энергиям. К тому же человек — существо неоднозначное, в нём могут вместе уживаться интеллектуальность, подавленная агрессия или сексуальность и внутренний критик, говорящий, что это нехорошо, нельзя или небезопасно. И когда во время праздника под действием, скажем, алкоголя всё это выплёскивается наружу — так сказать, выпускаются лишние пары — наутро бывает мучительно стыдно. Внутренний судья упрекает: «Ты вёл себя как свинья». Но, наверное, стоит во время всеобщего веселья напоить сидящее в тебе подсознательное животное, дабы не грызло оно в повседневной жизни. Иначе ежедневно человек будет источать злобу, неудовлетворённую сексуальность и раздражительность.

— Это всё, наверное, правильно, — согласился я. — Но вот вопрос: как научиться контролировать в себе это животное? Оно ведь меры не знает, зар-р-раза!

— Да, контролировать надо жёстко, — усмехнулся Сергей. — Иначе при возвращении домой могут происходить ошибки навигационного характера.

— А ещё, — добавил Шолохов, — в наше время такое присловье имелось: что у трезвого на уме, то у пьяного на пиджаке! Ха-ха-ха-а-а!

— А я не могу особенно себя контролировать, — признался я. — Всё подряд пьётся и пьётся, как вода. Останавливаюсь лишь когда уже организм не принимает.

Шолохов поднял указательный палец и нарисовал им широкий круг в вышней пустоши:

— Иногда контролировать себя не очень хочется, однако нужно. Особенно когда находишься за рубежом с официальным визитом. Там ить на тебя устремлены тыщи вражьих глаз: все только того и ждут, чтобы ты как-нибудь осрамился… Помню, в начале шестидесятых была у меня поездка в Англию, Италию и Францию. Там постоянно приходилось посещать торжественные приёмы. И вот во Франции, на банкете после одного такого приёма, подходит ко мне официант и спрашивает: «Что вам налить, месье?» Я, конечно, отвечаю: «Водку». Официант спрашивает: «Вам с чем?» — «Без ничего, чистой водки!» — «Чистой не положено. Можно только разбавленной чем-нибудь» — «А чем?» — «Чем угодно, но не чистой»… Тут меня зло взяло, я и брякнул: «Тогда неси с пивом!» И что вы думаете — принёс, собака. Куда мне было деваться, пришлось весь вечер хлебать «ерша». Вот уж когда крепко себя контролировать старался! Но ничего, сдюжил — это я вам без хвальбы говорю. Зато у французов глаза на лбы повылезали.

***

— Ох и горазды вы брехать, Михаил Лексаныч, — сказал я беззлобно.

— Не то слово, — согласился со мной Сергей Егоров.

— Как сивый мерин, — уточнил я с неприкрытой подначкой в сторону классика соцреализма.

— Именно так, — не преминул подтвердить Сергей.

— Да ну вас к бесу, — тоже незлобиво откликнулся медальный имярек, раскусив холостой заряд нашего подкола. — Вы хоть знаете, откуда взялось выражение «Врёт, как сивый мерин»?

Мы — после короткой заминки — сдвоенно откликнулись:

— Да фиг его знает.

— Не-а.

— Примерно полтораста лет назад служил такой офицер в царской армии, фон Сиверс-Меринг. Любил воображать и сочинять завиральные побывальщины. От него попервоначалу пошло присловье «врёт, как Сиверс-Меринг». Потом через сослуживых офицеров оно перекинулось к солдатам, а за теми и народные массы подхватили, но уже в изменённом виде. Один раз его попрекнули: «Разве так можно: нынче рассказывать одно, а завтра — другое, совершенно противоречащее вчерашнему? Не подобает здравоумственному человеку менять точку зрения до такой степени». А он в ответ: «Отчего же? Я как раз имею невысокое мнение о людях, которые не могут сегодня сделаться умнее, чем вчера».

***

— Брехня — это составная часть писательской профессии, — заметил он назидательным тоном. — Хотя без реализма тоже далеко не уедешь. Даже сказки и фантастические небывальщины никто не стал бы читать, если б они не опирались на правдоподобные детали, поступки и характеры.

— Хорошие фантасты нередко предвосхищают открытия будущего, — развил его мысль Сергей. — Жюль Верн предсказал создание подводных лодок, автоматического оружия, телевизоров, электротранспорта, газоразрядных светильников, вертолётов, огнетушителей, хирургическую трансплантацию, солнечные паруса для космических перелётов, электрическое освещение на улицах Парижа и много ещё разного.

— Герберт Уэллс предвидел изобретение лазера, танков и электростанций, — добавил я. — А в антиутопии «Освобождённый мир» он описал войну середины двадцатого века с использованием атомных бомб.

Сергей принялся загибать пальцы на левой руке:

— В книгах Роберта Хайнлайна фигурируют прообразы микроволновой печи, солнечных батарей, водяных кроватей, банкомата и мобильного телефона. Олдос Хаксли в романе «О, дивный новый мир!» описал использование генной инженерии. Рэй Брэдбери придумал поезд на воздушной подушке и дверной замок, открывающийся при помощи отпечатка пальца. Станислав Лем предсказал микроскоп с атомарным разрешением, а Айзек Азимов — строительство солнечных электростанций в пустынях, появление спутниковой связи, смартфонов и Интернета.

Пальцы на левой руке у Сергея закончились, и он принялся загибать их на правой:

— Артур Кларк предвидел появление искусственных спутников связи, электронных СМИ и космического туризма. Карел Чапек предвосхитил появление роботов, Джон Браннер — компьютерные вирусы, а Александр Беляев — аппарат искусственного кровообращения и коррекцию зрения с помощью операции на хрусталике глаза…

— Не дюже интересно мне обсуждать этот жанр, — прервал перечисление Шолохов. — В жизни и без фантастики случается достаточно невероятий: надо смотреть вокруг себя и вникать в злобу дня. Для литературы люди важнее научных открытий. А что до предсказаний, то они бывают не только о достижениях. Напастей тоже достаточно пророчат: тут тебе и обледенение, и столкновение с метеоритом, и нашествие чёрт те каких агрессоров, и взрыв на Солнце. А ещё стращают, что скоро государства станут воевать между собой за воду и за воздух, и за другие ресурсы. Выдумщики любят нагонять ужасов, им только дай волю. В мире и без того обстановка непростая — если всего бояться, то проще сразу застрелиться или сунуться головой в петлю.

— Зачем вешаться, — сказал я. — В любом случае рано или поздно все там будем. Торопиться некуда.

— Некоторым чтобы покончить с собой, достаточно расчувствоваться, прочитав душещипательную книжку, — заметил Сергей. — Эффект Вертера — сильная штука для подростков. И «Бедная Лиза» тоже…

Эффектом Вертера назвали волну самоубийств, прокатившуюся по Европе в конце восемнадцатого века после выхода в свет романа Гёте «Страдания юного Вертера». В финале этого произведения главный герой убил себя выстрелом в голову. Гёте, сочиняя роман, разумеется, не предполагал, что у придуманного им романтического юноши-самострела появятся тысячи сверстников-подражателей. Масштаб читательского помешательства дошёл до того, что в ряде европейских государств книга была запрещена.

Примерно такая же история произошла с повестью Карамзина «Бедная Лиза»: следом за книжной героиней, покинутой неверным возлюбленным Эрастом, в «Лизином пруду» подле стен Симонова монастыря стали топиться юные москвички — одна, вторая, третья, четвёртая… Вскоре самоубийцы-подражательницы освоили и другие пруды и озёра. Губительное поветрие распространялось по России с угрожающей скоростью, и тогда власти прибегли к спасительной силе юмора — на берегах водоёмов стали вбивать в землю столбы со следующей надписью:

Здесь в воду кинулась Эрастова невеста,

Топитесь, девушки, в пруду довольно места!

Насмешливое приглашение возымело чудодейственный результат, враз отвратив юных дурочек от желания пойти по стопам бедной Лизы.

–…Не спеши на тот свет, сделай здесь всё как след! — провозгласил Шолохов, состроив неожиданно ёрническую мину. — Век избыть — не рукавицей тряхнуть, а домок в шесть досок от нас не убежит!

Он растабарил рот в широкой улыбке и посмотрел на небо, точно желал убедиться в отсутствии там свежих знаков, намекавших на неблагоприятную перспективу. Затем добавил с остаточным энтузиазмом:

— Как говорится, живи — почёсывайся, умрёшь — свербеть не станет, и нечего прежде времени верёвкой море морщить.

— Каждый сам кузнечик своего несчастья, — в тон ему присовокупил я.

— С другой стороны, всё в мире, что имеет начало, должно иметь и конец, — не поддержал нашего настроения Сергей.

— Это да, — неожиданно согласился классик. Но затем уточнил свою позицию:

— Загробное продолжение существует только в головах у верующих. А для атеиста всё должно успеться на этом свете, потому как для человека ничего другого природой не предусмотрено.

— Вообще-то верующим быть не так уж плохо, — сказал Сергей.

— Лично я в бога не верю, но и к воинствующим атеистам себя никогда не относил, — добавил я.

— Тю! — удивился Шолохов. — Не верующий и не атеист, кто же ты тогда будешь?

— Агностик. И пофигист.

Он примирительно поднял ладонь:

— Ладно-ладно. Обойдёмся без философских трепологий. Кто из вас верующий, а кто полуверующий или ещё как, мне безразлично. В любом разе с того света ещё не было привета, и живая кляча лучше дохлого рысака, верно?

Мы не стали возражать:

— Ну так… В принципе, да.

— Типа того, фигурально выражаясь.

— Вот и я об том же, — проговорил пришлец, скривившись в усмешке. — Интересная штука: многие деятели культуры наверняка задумываются, под каким углом доведётся им встретить свой последний час, а после, когда он приходит, городят незнамо что, разные глупости — неужто реальность им окончательно отказывает?

— Старческая деменция, — предположил я.

— Да мало ли… — менее определённо высказался Сергей. — Некоторые уходили и при памяти, вполне осмысленно. Разве только разочарование под занавес мало кого миновало.

И мы стали припоминать, какими словоизъявлениями завершили своё бренное существование известные литераторы дней минувших.

***

…Михаил Салтыков-Щедрин перед тем как скончаться от закупорки мозговых сосудов, велел домочадцам отвечать всем посетителям: «Занят… скажите: умираю». Из гостиной доносилась весёлая болтовня: там его супруга принимала визиты молодых людей. «У-у-у! — ярился Михаил Евграфович. — Я умираю, а они!»

А напоследок Салтыков-Щедрин успел поприветствовать старуху с косой боевитой репликой:

— Это ты, дура?!

…Джеймс Джойс был менее категоричен. Госпитализированный в Цюрихскую больницу по поводу перфорированной язвы двенадцатиперстной кишки, он и там продолжал предаваться рефлексии, вопрошая в никуда:

— Неужели меня никто не понимает?

После операции он впал в кому, из которой не счёл нужным возвращаться, отправившись искать понимания в иных пространствах.

…Лев Толстой придавал большое значение предсмертным словам умирающих гениев. Однако никто не знает своего последнего часа, потому Лев Николаевич, подкошенный пневмонией на станции Астапово, был застигнут врасплох — там он, желая выразить невыразимое, прошептал в горячке своему старшему сыну:

— Серёжа, истину… я люблю много… я люблю всех!

…Генрик Ибсен угасал в постели, когда сиделка, желая ободрить старика, сказала, что он сегодня выглядит немного лучше. При этом Ибсен, приподнявшись на локте, строго возразил:

— Как раз напротив!

И, откинувшись на подушку, не замедлил скончаться.

…Бернард Шоу разыграл похожий сюжет, умирая в собственном доме от почечной недостаточности. Сиделка пыталась поднять настроение девяносточетырёхлетнего лауреата Нобелевской премии набором простодушных славословий, завершив их фразой:

–…Вы — наша национальная реликвия.

— Что проку реставрировать этот древний памятник, — возразил Шоу саркастически.

Это были его последние слова.

…Дени Дидро пообедал супом и варёной бараниной, затем, выпив настой из цикория, потянулся за абрикосом. Жена запротестовала, но Дидро выразил твёрдость в своём намерении, воскликнув:

— Чёрт подери, каким образом, по-твоему, он может мне повредить?!

После этого съел-таки абрикос. Спустя минуту жена обратилась к писателю с какой-то репликой, но тот не отреагировал. Она пригляделась повнимательнее и поняла, что Дидро испустил дух.

…Александр Блок, изголодавшийся, нервно истощённый и пребывавший в депрессии из-за того, что ни народные массы, ни большевистские власти не поняли должным образом его поэму «Двенадцать», вознамерился уехать за границу. За него хлопотали Горький и Луначарский, но дело буксовало. По злой иронии, Блок скончался в тот день, когда ему выписали разрешение на выезд. Он уходил тяжело, кричал жене в бреду: «Люба, все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены? Хорошенько поищи и сожги, всё сожги!» А последними словами поэта были:

— Россия съела меня, как глупая чушка своего поросёнка.

…Марк Твен за год до своей смерти заявил: «Я пришёл в 1835 году с кометой Галлея, через год она снова прилетает, и я рассчитываю уйти вместе с ней». Так оно и вышло. Подкошенный стенокардией, писатель успел сказать дочери Кларе:

— До свидания, родная. Если мы ещё увидимся.

Позже Клара вспоминала:

— Не знаю, возможно мне показалось… Но отец на прощание подмигнул мне.

…Франц Кафка, пожираемый туберкулёзом гортани, умолял врача вколоть ему смертельную дозу морфина, чтобы избавиться от страданий. Его терзали приступы удушья и невыносимый кашель, он не мог принимать пищу, и каждое движение причиняло писателю боль.

— Доктор, дайте мне умереть, иначе вы — убийца! — хрипел он.

Когда доктор Клопшток отошёл от кровати, чтобы взять шприц, писатель попросил:

— Не уходите.

— Я и не ухожу, — отозвался медик.

— Но ухожу я… — сказал Кафка.

…Фёдор Достоевский перед смертью сжал руку жены и сбивчиво произнёс:

— Бедная… дорогая, с чем я тебя оставляю… бедная, как тяжело тебе будет жить!

…Алексис-Феликс Арвер, французский поэт, своей смертью породил анекдот, который затем Райнер Мария Рильке перефразировал в своём романе «Записки Мальте Лауридса Бригге». Находясь на больничной койке, Арвер услышал, как монахиня-санитарка говорит кому-то: «Это в конце колидора» — и, не стерпев, простонал из последних сил: «Не колидора, а коридора!». После чего не замедлил испустить дух.

…Александр Пушкин за несколько минут до кончины попросил повернуть его на правый бок. Владимир Даль, Константин Данзас и домашний доктор семьи Пушкиных Иван Спасский поторопились исполнить желание поэта и подложили ему под спину подушку.

— Хорошо, — сказал Александр Сергеевич. И немного спустя добавил:

— Жизнь кончена.

— Да, конечно, — отозвался Даль, не расслышав как следует Пушкина. — Мы тебя поворотили.

— Кончена жизнь, — тихо поправил его поэт. А ещё через несколько мгновений произнёс из последних сил:

— Тяжело дышать, давит.

И скончался.

…Оноре де Бальзак был одним из немногих творцов, которые, умирая, сумели всецело переселиться в мир своих иллюзий.

— Мне нужен Бьяншон! — твердил он в полубреду. — Бьяншон сумел бы меня спасти!

Орас Бьяншон — это искусный врач, фигурировавший в романах Бальзака, которые вошли в цикл «Божественная комедия».

…Под стать Бальзаку оказался и Фрэнк Баум, автор «Удивительного волшебника из страны Оз» вкупе с целым рядом сказок со сквозным сюжетом. В шестьдесят два года писатель после инсульта впал в кому. Однако перед смертью очнулся и произнёс:

— Теперь мы пересечём Гибельную Пустыню!

…Редьярд Киплинг тоже погрузился в вымышленный мир, преследуемый персонажами «Книги Джунглей».

— Кэрри, на помощь! — призывал писатель. — Он гонится за мной, он собирается меня убить, Кэрри!

— Кто это там опять за тобой гонится? — спрашивала его супруга.

— Хануман, бог обезьян! Кэрри, убери его отсюда!

…Антон Чехов, будучи врачом и реалистом, понимал, что ему осталось недолго. В свою последнюю ночь он проснулся и попросил послать за доктором. После этого велел принести шампанского и громко сказал по-немецки: «Ich sterbe». Потом повторил по-русски: «Я умираю». И, взяв бокал, заметил: «Давно я не пил шампанского». Выпил всё до дна, тихо лёг на левый бок и вскоре, в самом деле, умер.

…Михаил Зощенко, затравленный и отлучённый от литературной жизни, за несколько дней до смерти от сердечной недостаточности сказал с горечью:

— Умирать надо вовремя. Я опоздал.

А в свою последнюю минуту лишь устало попросил:

— Оставьте меня в покое.

…Иван Крылов перед смертью очнулся от забытья и сообщил:

— Я сейчас сочинил басню на самого себя… Только жаль, не успел её написать… Она как раз подходит к настоящему моему положению…

Затем баснописец снова потерял сознание и вскоре скончался.

…Вольтер, когда на смертном одре священник предложил тому отречься от дьявола, резонно возразил:

— Сейчас, мой добрый человек, не время заводить врагов.

…Оскар Уайльд мучительно умирал от менингита, утратив способность говорить, и мог общаться только жестами. Но в свой последний миг, обведя затуманившимся взглядом комнату, оклеенную безвкусными обоями, писатель вдруг саркастически произнёс:

— Или я, или эти обои!

Затем отвернулся к стене и отдал богу душу.

…Саша Чёрный приобрёл участок земли на юге Франции и построил на нём дом. Он помогал в тушении пожара на соседней ферме, затем пришёл домой и слёг.

— Меня хватил солнечный удар, как же это я прошляпил! — жаловался поэт жене с виноватой улыбкой. — Ну какая же я шляпа!

И скончался от сердечного приступа.

…Андре Жид, почивши в бозе, не мог восстать из гроба и отправиться на почтамт. Тем не менее, на следующий день после его кончины Франсуа Мориак получил телеграмму: «Ада нет. Можешь жить в своё удовольствие. Сообщи Клоделю». И подпись: «Андре Жид»… Предполагают, что от имени покойника телеграмму отправил неизвестный мистификатор. Впрочем, чем чёрт не шутит.

…Николаю Гоголю сызмальства запал в память рассказ бабушки о лестнице, по которой людские души попадают на небо. Перед кончиной он требовал:

— Лестницу, поскорее, давайте лестницу!

Образ лестницы, соединяющей дольний мир с горним — один из любимейших и вместе с тем тревожащих — не покидал писателя на протяжении всей его жизни, и до своего последнего вздоха Николай Васильевич не мог от него освободиться, выговаривая слабеющим голосом:

— Поднимите, заложите на мельницу! Ну же, подайте! Как сладко умирать… Мне хорошо… Только бы лестницу!

…Владимир Набоков, увлекавшийся энтомологией и коллекционированием бабочек, напоследок предположил, что «кое-какая бабочка уже взлетела».

…Александр Грин прошептал напоследок:

— Зурбаган!

…Анри Барбюс умирал в Москве, в кремлёвской больнице. Коротко вынырнув из забытья, он потребовал:

— Телеграфируйте в Париж: «Надо спасать мир».

После этого его жизнь оборвалась.

…«Мама, мама!» — выкрикивал Август Стринберг, обнимая медсестру перед кончиной… «Мама, мама!» — восклицал обдолбленный барбитуратами Трумен Капоте в свой последний час, хватаясь за приютившую его Джоан Копленд в Лос-Анджелесе… «Мама!» — стонал Джордж Байрон, умирая… «Мама!» — шептал Анатоль Франс, умирая.

***

— Откровенно говоря, не очень-то я доверяю воспоминаниям очевидцев, присутствовавших при кончине великих, — высказал сомнение Сергей. — Тем более что многие рассказы разнятся между собой. Память — штука ненадёжная.

— Иные вдовы и друзья-коллеги наверняка стараются приукрасить последние минуты мэтров, — поддержал я его мысль. — Присочинят сгоряча, а со временем, возможно, и сами начинают верить в свои выдумки. И уходят эти конфабуляции в народ как чистая правда.

— Не зря существует выражение: «врут, как очевидцы», — напомнил Шолохов. — А всё же бывает, что при кончине присутствует большой коллектив. Это уж случаи бессомненные. Например, когда расстреливали царя Николашку — знаете, что он сморозил? О, это прямая характеристика всей его жизни получилась! Представьте, свели его в подвал вместе с семейством, зачитали приговор — а он: «Как? Я не понял!». Вот вам и последние слова. Как жил, так и помер: ничего не понял… Зато его дядька, великий князь Николай Михайлович, отмочил напоследок хорошую хохму. Перед расстрелом во дворе Петропавловский крепости он снял сапоги и бросил их солдатам со словами: «Носите, ребята! Всё-таки царские!». Вот это красиво помер, ничего не скажешь. Хоть и князь, а молодец.

— Да какая разница, князь или простой человек: жить-то всем хочется, — заметил Сергей. Затем, поколебавшись немного, добавил:

— Впрочем, Ключевский писал, что самое умное в жизни — это смерть, ибо только она исправляет все ошибки и глупости жизни.

— Это утверждение годится только для простых людей, которые не оставляют после себя следов, — возразил классик. — А написанное пером не вырубишь топором: все писательские погрешности переживают своих авторов. Взять, к примеру, Демьяна Бедного. Считался наипервейшим в стране поэтом, разве только Маяковского ставили почти вровень с ним. Ленин — ещё до революции — переписывался с Демьяном и цитировал его стихи, выступая перед массами. А потом и вовсе поселили его в Кремлёвском дворце вместе с женой и тёщей, и детьми, и нянькой. Жил по-царски, жрал от пуза чёрную икорку, когда народ распухал от голода. Ради творческого вдохновения ходил смотреть, как расстреливали Фанни Каплан, да ещё помог матросу Малькову сжечь её тело в бочке. Писатели и критики славили Бедного на все лады, и новые блага на него так и сыпались: дача в Мамонтовке, персональный «Форд», отдельный железнодорожный вагон для разъездов по стране. Ни дать ни взять литературное божество! Правду сказать, писучий был скорохват, на все события откликался. Видно, чуял, что ему не навсегда успешность отпущена, вот и жил по принципу: дери лыко, поколе дерётся. А к середине тридцатых годов он всем надоел, и мало-помалу стали появляться в газетах критические статьи с обвинениями Демьяна в политической отсталости и оплёвывании прошлого, в антипатриотизме и отклонении от линии партии, в охаивании России и русского народа. А когда он сунулся в «Правду» с антифашистской поэмой «Борись или умирай», Сталин велел передать ему, что у нас-де литературного хлама и так достаточно, не стоит умножать мусорные залежи ещё одной басней… Но ничего. Хотя вскорости выпихнули Бедного из кремлёвской квартиры, а заодно из партии, да всё же не в лагере помер — в своей постели. Зато как был знаменит! Сколько лет его имя полоскалось на газетных страницах, ровно красный флаг на ветру! Вот и запечатлелся он в истории как знаменитый бездарь, со своими примитивными агитками.

— Это точно, — подтвердил я. — Ни одного путного стихотворения от Демьяна Бедного не осталось. И его собрания сочинений ни у кого в доме не сыщешь: все давно сгнили на помойках.

— Однако его имя ты не забыл.

— Так ведь потому и помню, что одиозная фигура: полуграмотный баснеплёт на вершине советского Парнаса.

— Об том и речь. Нет уж, не желал бы я себе подобной славы мелкотравчатой… А когда задвинули Демьяна, первым советским поэтом стал считаться Василий Лебедев-Кумач. Этого полной бездарностью назвать не могу, всё же он написал «Войну народную» и ещё немало песенных стихов. Зато другим прославился: воровал, как скаженный.

— В каком смысле — воровал? — не понял Сергей.

— Да в обыкновенном: строки чужих песен присваивал, дурбалай. Поэтическим клептоманом считался у нас. Не сразу, конечно, а после того как попался на горячем. В сороковом году Абрам Палей подал официальную жалобу в Союз писателей, что из его стихотворения «Вечер» Лебедев-Кумач своровал одну из строф для своей песни «Москва майская». Делать нечего: раз есть жалоба, значит, надо рассматривать по существу. Фадеев по такому случаю собрал Пленум правления Союза — стали разбираться да сопоставлять. Выяснилось, что кусок песни к фильму «Моряки» этот прощелыга передрал из стихотворения «Цусима» покойного Владимира Тан-Богораза. И ещё не менее десятка случаев воровства установили. Ясный оборот, все стали возмущаться, выкрикивать: «Сволочь! Позор! Гнать его в шею из наших рядов!». Однако не дали исключить из писательского союза: в Кремле присоветовали Фадееву не раздувать дело, а то и в самом деле получится позор на весь мир, что в СССР среди деятелей культуры развелась этакая нечистоплотность… Не зря всё же когда Лебедев-Кумач только начинал входить в известность, сатирик Виктор Ардов сочинил на него эпиграмму:

Кумач за дело взялся рьяно.

Он — воспеватель наших дней,

Сменил он Бедного Демьяна

И стал писать ещё бедней.

***

— А всё же что-то давненько Василий не возвращается, — снова вспомнил о недокомплекте в нашей компании Сергей. — Может, заблудился, район-то незнакомый.

— Если б он первый раз пошёл за пивом, тогда ещё ладно, — возразил я. — А то ведь уже несколько раз успел смотаться туда-сюда: знает дорогу.

— Или задрался с кем по пути, устроил зубобой, — предположил Шолохов. — Дело молодое: показаковать, покуражиться, пока сила в руках-ногах присутствует.

— Упаси бог, — встревожился я. — Он же здоровый кабан: может ненароком покрошить кучу народу.

— Тогда и беспокоиться нет причины: значит, не сгибнет, — махнул рукой классик. — Пускай разомнётся, ежели имеет душевную потребность: небось намордует кого следует, да и возвернётся.

— Нет-нет, — я поднялся на ноги. — Такие вещи нельзя пускать на самотёк. Пойду посмотрю, как бы его не загребли в околоток.

— Та иди, раз ты такой боягуз неугомонный, — бросил мне в спину Шолохов. — Особенного смысла не вижу, но, как говорится, бешеной собаке семь вёрст не крюк, хе-хе… Только гляди, чтобы на одной ноге обернулся, а то не до скончания века же нам тут пива дожидаться.

Я ничего не ответил, поскольку уже шагал прочь по тропке, едва просматривавшейся в разнотравной гущине.

***

Путь к торговой точке показался мне гораздо более протяжённым, нежели в прошлый раз, а земная поверхность — значительно менее ровной. Даже, я бы сказал, значительно менее сбалансированной и удобоприятной для беззаботного прямохождения.

Войдя в прохладное помещение магазина, я, к своему удивлению, не обнаружил продавщицы за прилавком. Лишь какие-то подозрительные всхлипывающе-ахающие звуки доносились из открытой подсобки… Я поколебался несколько мгновений, соотнося возникшие ассоциации с вероятностями насущной реальности, и направился в сторону звуков. Приблизился к распахнутому дверному проёму и заглянул в магазинные недра. Там, в интимном сумраке, мои глаза различили сосредоточенно мотылявшуюся взад-вперёд длинную шевелюру автора бестселлера «Букет в интерьере спальни», а значительно ниже — лежавшую животом на столе искомую продавщицу, с завёрнутым на спину подолом и полновесно белевшими musculus glutaeus maximus, занимавшими куда большее пространство, нежели соответствующие органеллы Василия.

Итак, мои подозрения подтвердились: звуки издавала торговая работница, стараясь сдерживать ритмичные придыхания и всхлипы в такт получаемому удовольствию (это у неё не очень получалось).

Я постоял минуты две-три в лёгкой растерянности.

Наблюдать за чужим соитием было странно и немного неловко. Впрочем, лишь поначалу. Ибо существует ли что-нибудь прекраснее, нежели зрелище исступлённо шпилящихся человеков? К тому же, я не мог решить, как поступить далее: тихо удалиться, проявив присущую мне деликатность, или дождаться-таки Василия Вялого. В итоге выбрал первое. Не стал никого беспокоить: тихонько извлёк из холодильника четыре запотевших бутылки «Балтики», оставил на прилавке деньги (считать мне было лениво, однако я постарался не переплатить) и, получив таким образом полновесный сенсорный стимул для обратного пути, направился к выходу.

Не добравшись до двери, остановился. И, поразмыслив несколько секунд, вернулся: прихватил ещё несколько пакетиков с копчёными угрями и кольцами осьминогов («Нам всё равно, сколько что стоит, до тех пор, пока оно ничего нам не стоит», — очень кстати о подобном раскладе высказался Андре Моруа), затем забрал с прилавка свои деньги. И после этого окончательно удалился.

***

— Молодец, живым духом промотнулся, — похвалил меня Шолохов. — Не то, что товарищ твой. Огрузился самогонкой и блукает невесть где, пока мы тут от жажды мучаемся. Кнут по нему плачет горькими слезами.

— С Василием всё в порядке, — сообщил я, усаживаясь в траву. — Он торговую работницу охмурил. Как говорится, весной и щепка на щепку лезет. Ничего, сейчас отстреляется и вернётся.

— Так весна, вроде б, уже заканчивается, — выразил несогласие классик.

— У Вялого круглый год весна, такой у него модус операнди. Или модус вивенди, если брать по большому счёту.

— Засунь себе эти модусы знаешь в какое вивенди! — возмущенно выпучил глаза Шолохов. — По самое операнди засунь, таратор!

— Не стоит, — беззлобно возразил я. — Зря вы придираетесь к словам, Михаил Лексаныч, заимствования — это нормально. Вас послушать, так половину русского языка надо запретить к употреблению. Между прочим, слова «капуста» и «редиска» тоже пришли к нам из латыни, картофель — из итальянского, а петрушка — из греческого. Вы же ничего не имеете против капусты и редиски?

После этого, не дожидаясь ответа, я извлёк из кармана ключи от квартиры:

— Открывалки у меня нет. Кто умеет открывать бутылки ключами?

…А Василий, в самом деле, скоро возвратился — мы даже по полбутылки выпить не успели.

— Увеялся архаровец, — проворчал Шолохов. — Мы уже собирались занести тебя в число пропавших без вести. Ну ладно, так и быть, выговор объявлять не станем, раз воротился не с пустыми руками. Как говорится, дорого поленце в холодный день.

Василий принёс ещё четыре пивасика и несколько упаковок с солёными фисташками. Поставив пакет с покупками на небольшую проплешину в травяном ковре, он уселся между мной и Сергеем. Сорвал ромашку, заложил её за ухо и блаженно потянулся, хрустнув — чёрт знает чем: может, позвонками, а может, челюстями. После этого принял полулежачее положение, опершись на локоть. А мы с Сергеем продемонстрировали набор стереотипных поведенческих реакций, незамедлительно принявшись расправляться с фисташками. С ними пиво пошло быстрее, жить стало веселее, вечер в очередной раз пообещал закончиться нескоро и нескучно, и не факт, что для всех одновременно…

***

— Михаил Лексаныч, сегодня же ваш юбилей, — сказал Василий. — Примите мои поздравления.

С его подачи мы с Сергеем вспомнили, что нынешнее присуждение медалей было приурочено к столетию со дня рождения Шолохова, и присоединились к поздравлениям.

— Формальность, — махнул рукой юбиляр. — Раз от разу дивуешься, как быстро промайнул ещё один год, а потом доходишь до разумения, что это был не год, а вся твоя жизнь. Хотя Фалес верно подметил: проходит не время — проходим мы. Не лучший повод для празднования.

— Если на то пошло, люди отмечают не только радостные даты, — напомнил Егоров. — Наша кратковременность не способна лишить человечество гносеологического оптимизма: даже когда о нас забудут, он никуда не денется.

Я внёс поправку:

— Забудут не обо всех. Чьё-чьё, а уж имя Шолохова наверняка останется в истории.

Пришлец принял задумчивый вид.

— Оптимизм — это да, это правильно, — произнёс он медленно, с разбором, словно прощупывая каждую скрытую ноту, порождаемую его умственными колебаниями. — Нет, по большому счёту, жизнь прожита не зря, это да. «Вчера» не догонишь, от «завтра» не уйдёшь, но благодаря мне даже Марлен Дитрих запела с моего голоса.

— Да ну? — выразил недоверие Василий.

— Натурально, — сдвинул брови Шолохов. — Песня была колыбельная, её в «Тихом Доне» Дарья спивала:

— Колода-дуда,

Иде ж ты была?

— Коней стерегла.

— Чего выстерегла?

— Коня с седлом,

С золотым махром…

— А иде ж твой конь?

— За воротами стоит.

— А иде ж ворота?

— Вода унесла.

— А иде ж гуси?

— В камыш ушли.

— А иде ж камыш?

— Девки выжали.

— А иде ж девки?

— Девки замуж ушли.

— А иде ж казаки?

— На войну пошли…

— Это не я сочинил, — пояснил он. — На Дону бабы пели, а я вставил в роман. Марлен Дитрих, рассказывают, любила перечитывать мою книгу, да и колыбельною впечатлилась. Пела её после на другой мотив, перелицовавши слова на немецкий и английский:

Где цветы? Дай мне ответ

Девушки сорвали — и вот их нет.

Когда же все это поймут?

Когда же все поймут?

А девушки где? Дай ответ,

Где они остались?

Девушки где? Дай ответ,

Где они живут?

Девушки где? Дай ответ.

Вышли замуж — и вот их нет.

Когда же все это поймут?

Когда же все поймут?

А где мужья их? Дай ответ,

Где они остались?

Где мужья их? Дай ответ,

Где теперь живут?

Где мужья их? Дай ответ.

Ушли в солдаты — и вот их нет…

— Нормально, душевная песня у неё получилась, хоть и не колыбельная, — подытожил наш собеседник. — В ту пору настали уже послевоенные времена, однако холодная война и неспокойство расползались по миру, так что правильный смысл насчёт погибших солдат — это главное. В общем, против Марлен Дитрих я ничего не имею, тем более баба-то она симпатичная.

— Так и гуляют тексты по свету, — сказал Сергей. — Переводятся с одного языка на другой, а общий смысл в сумме не очень-то меняется.

— Мне иногда кажется, что вообще никакие мысли в мире не пропадают бесследно, — добавил Василий.

— Ныне, может, и пропадают, — не согласился Шолохов. — Вот раньше ни единой малости старались не растрачивать без толку. В старину если для какой-нибудь надобности рубили дерево, то и комель пускали на поделки, и ветки шли в ход: иные на мётлы да черенки, зависимо от толщины, а из других тыны ладили вокруг подворьев. А сегодня древесину вообще распускают на опилки — нет, ну это же надо: гоношить мебель из прессованных опилок! То же самое и мысли у многих — что твои опилки, было бы чем дорожиться при распродаже: копейка им цена в базарный день…

***

— А вы в курсе, что у Иосифа Бродского день рождения совпадает с вашим, Михаил Лексаныч? — поинтересовался я. — Вы знали Бродского?

— Лично не был знаком, и дата его рождения мне без интереса, — ответил Шолохов. — Однако об нём в шестьдесят четвёртом не знали разве только бобики подзаборные. Во всех газетах клеймили этого парня космополитом и тунеядцем, обвиняли его в антиобщественном образе жизни и в том, что он писал упаднические стихи. А западная пресса выставляла сердягу борцом с советской властью.

— А вы-то как: клеймили Бродского с трибуны?

— Не приходилось.

— Отчего же?

— Сомневался в его вредоносности. Это же не Даниэль и Синявский — умудрённые опытом ковырятели нарывов и воспеватели гнилости… С одной стороны, у меня к такой поэзии, как у Бродского, душа не лежит: фанаберии в ней много. С другой же — сам удивляюсь — некоторое восприемство в нём чувствовал. Не творческое — моральное.

— Может, из-за того, что он вместе с вами угодил в клуб нобелиатов?

— Ерунду не сочиняй. Во-первых, не вместе со мною, а намного позже. А во-вторых, если б так, я бы ощущал сродство и со всеми лауреатами Сталинской премии… Нет, можете не считать меня благоволителем к Бродскому. Просто когда травят молодого парня ни за что ни про что, я вспоминаю свою жизнь в конце двадцатых годов: меня тоже облаивали всей писательской кодлой, непрогляднее обстоятельства трудно и представить. А ещё Бродский мне запал в сердце строчками: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать…»

— А умер-то он в Америке, — уточнил Сергей. — И похоронили его в Венеции.

— Да он сильно обиделся, — высказал я давно сложившееся мнение. — Его можно понять: родителей к нему не выпускали, чтобы повидаться, несмотря на ежегодные приглашения, а потом, когда поочерёдно умерли мать и отец, Бродскому не позволили даже приехать на их похороны. Любой на его месте ожесточился бы.

— Можно понять по-человечески, — кивнул классик. — А всё же патриотизм в нём проснулся, когда местечковые князьки стали разрывать страну на части. Вот тебе и диссидент космополитический. На независимость Украины он стихотворение написал-таки, несмотря на всю свою ожесточённость.

Мы вчетвером принялись вспоминать нашумевшие строки Бродского. И — слово за словом — восстановили совместными усилиями едкое напутствие поэта братскому народу, решившему пуститься в самостоятельное плавание по волнам истории:

Дорогой Карл Двенадцатый, сражение под Полтавой,

слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,

«время покажет кузькину мать», руины,

кости посмертной радости с привкусом Украины.

То не зелёно-квитный, траченый изотопом, —

жовто-блакитный реет над Конотопом,

скроенный из холста: знать, припасла Канада —

даром, что без креста: но хохлам не надо.

Гой ты, рушник-карбованец, семечки в потной жмене!

Не нам, кацапам, их обвинять в измене.

Сами под образами семьдесят лет в Рязани

с залитыми глазами жили, как при Тарзане.

Скажем им, звонкой матерью паузы метя, строго:

скатертью вам, хохлы, и рушником дорога.

Ступайте от нас в жупане, не говоря в мундире,

по адресу на три буквы на все четыре

стороны. Пусть теперь в мазанке хором Гансы

с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.

Как в петлю лезть, так сообща, сук выбирая в чаще,

а курицу из борща грызть в одиночку слаще?

Прощевайте, хохлы! Пожили вместе, хватит.

Плюнуть, что ли, в Днипро: может, он вспять покатит,

брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый

отвёрнутыми углами и вековой обидой.

Не поминайте лихом! Вашего неба, хлеба

нам — подавись мы жмыхом и потолком — не треба.

Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.

Кончилась, знать, любовь, коли была промежду.

Что ковыряться зря в рваных корнях глаголом!

Вас родила земля: грунт, чернозём с подзолом.

Полно качать права, шить нам одно, другое.

Эта земля не даёт вам, кавунам, покоя.

Ой да левада-степь, краля, баштан, вареник.

Больше, поди, теряли: больше людей, чем денег.

Как-нибудь перебьёмся. А что до слезы из глаза,

Нет на неё указа ждать до другого раза.

С Богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи!

Только когда придёт и вам помирать, бугаи,

будете вы хрипеть, царапая край матраса,

строчки из Александра, а не брехню Тараса.

— Не зря он в последней строке помянул Пушкина, — отметил Шолохов. — Это же камень в тот самый огород, куда и Александр Сергеич метил в стихотворении «Клеветникам России», хотя не столь важкий, но как есть душевный каменюка. Родину со временем оценил Бродский, вот в чём соль и перец.

— Так и есть, — согласился я. — В Штатах он вспоминал, что два года северной ссылки были одним из лучших периодов его жизни. Многие удивлялись тому, что, добившись литературного успеха на Западе, Бродский стал недружелюбно относиться к коллегам-эмигрантам. Взять хотя бы скандал с Василием Аксёновым, который, покинув СССР, отправил ему на рецензию свой роман «Ожог»: рассчитывал на благоприятное отношение старого друга, а Бродский назвал этот антисоветский роман «полным говном» и не рекомендовал его к публикации.

— Вот видишь: сколь человека ни обижала Родина, а он всё равно встал на сторону правды, хоть и с запозданием, — констатировал юбиляр. — По пути изменника Мазепы пошла Украина, на это Бродский указал хохлам, а себя причислил-таки к кацапам. Ленина, правда, пнул, обозвав его «картавым», но «кузькина мать» — это уже отсыл к Хрущёву, ни с того ни с сего подарившему Украине наш Крым. Выходит, переживал поэт за развал страны, хотя сам давно обосновался за океаном.

— Карбованцы приказали долго жить, зато чернобыльские изотопы будут ещё долго тратить жовто-блакитный флаг, — следом за ним включился я в перебор стихотворных аллюзий. — И то, что украинские флаги скроены из холста, который припасла Канада — это напоминание о потомках бандеровцев, хлынувших оттуда в Малороссию после падения советской власти…

Он, подняв руку, погасил мой энтузиазм:

— Не будем углубляться в детали. Главное — после такого стихотворения окончательно ясно, что неспроста я почуял в этом парне восприемство… За правду деятель искусства должен в любом положении держаться, пусть даже все друзья и соратники ополчатся на него. Это касается не только вопросов отечества, но и литературного языка, и чего угодно. Например, когда писатели хором захваливали роман Панфёрова «Бруски», я в печати назвал это произведение литературным браком и указал Серафимовичу, что тот на старости лет покривил душой, восхищаясь панфёровским словесным хламом — наподобие такого: «…У забора на заду лошадь сидит и жуёт забор». Просто уму непостижимо, до чего надуманный и безграмотный образ! Истощённая лошадь разве садится? Да ничего подобного, она ложится! И в сидячем положении не кормится лошадь, а если сама она не может встать — её подымают, потом подвешивают. Да и «жевать» забор — это как? Неужто Панфёрову — а с ним и Серафимовичу — непонятна разница между словами «жуёт» и «грызёт»? В таком духе, в общем, я их прочехвостил. Обиделись…

Конец ознакомительного фрагмента.