Стеклянный дом

Ева Чейз, 2020

Среди деревьев, плотно скрывающих особняк Фокскот от любопытных глаз, находят младенца. Чья эта девочка? Кто ее подбросил? Харрингтоны не верят своему счастью. Ужасная трагедия почти положила конец их семье. Найденный ребенок наполняет их надеждой, лучи которой проникают в самые темные комнаты особняка… Тем летом 1971 года им кажется, что все возможно. Даже выдать девочку за собственную дочь. Даже умолчать о трупе, пролежавшем в лесу возле особняка несколько дней. Но все тайное однажды становится явным. Быть может, дочерям особняка Фокскот пора наконец узнать, что случилось несколько десятков лет назад в том лесу?

8

Сильви

ДНИ ПРОЛЕТАЮТ В ЛИХОРАДОЧНОМ ритме. Спасаясь от грызущего меня страха, я перескакиваю от одного мгновения к другому в тумане суеты. Между поездками в больницу и звонками на мамин телефон, чтобы снова и снова прослушать запись ее голоса на автоответчике, я с маниакальной озабоченностью пытаюсь превратить квартирку Вэл в настоящий дом. Я хочу, чтобы Энни сама хотела проводить здесь побольше времени, а не заглядывала из чувства долга.

Когда Кэролайн прилетит из Америки, мне нужно, чтобы она тоже одобрила мое новое жилье, а не сочла его отражением кризиса среднего возраста, настигшего ее безумную лондонскую сестричку. Я набрасываю шерстяные пледы на девственно-чистый белый диван и готовлю по маминым рецептам, которые помню с детства: торт «Красный бархат», грибной киш на тесте бризе и соленый рыбный пирог.

Моя работа как будто существует где-то в другом измерении. В измерении, в котором мне теперь невыносимо находиться. Так что я отмахиваюсь от всех новых проектов, включая пятидневные съемки каталога в Греции. То, что я работаю на себя, еще не значит, что я не могу взять отпуск по семейным обстоятельствам.

Пиппа, мой агент, язвительно замечает, что я, конечно, могу, просто оплачивать его никто не будет.

— Отдохни, сколько будет нужно, — говорит она, а потом более сурово: — Но не слишком долго.

Мы обе знаем, что я сильно рискую, пропадая с радаров, когда многие другие визажисты — молодые, согласные на любую работу, активно ведущие соцсети и блоги с полезными советами — готовы составить мне конкуренцию. Я не говорю Пиппе, что сейчас не способна нарисовать ровную стрелку — руки трясутся; что почти не сплю, а когда кто-нибудь спрашивает, как у меня дела, я понятия не имею, что отвечать.

Нет таких слов, чтобы описать это странное, неустойчивое состояние, в котором я оказалась. Скорбеть пока рано, но чувство потери выбило у меня почву из-под ног, и каждый день мне не хватает привычных звонков и непринужденной болтовни, электронных писем, планов на Рождество, которые мы с мамой почему-то начинаем обсуждать уже в августе. Я дохожу до даты в ежедневнике, на которую мы с ней планировали поход на новую выставку в Музее Виктории и Альберта. И я представляю, как это происходит в параллельной гипотетической вселенной, как мы идем мимо греческих статуй и мама, по своему обыкновению, говорит: «Я готова здесь поселиться».

Поскольку сейчас я живу на кофе и адреналине, вес начинает уходить. (Приятно, несмотря на обстоятельства.) Сердце постоянно колотится со скоростью десять километров в секунду. Глядя в зеркало, я замечаю, что у меня дергается левый глаз. Мы часто думаем, что другие люди не замечают в нас таких мелочей, — нет, замечают. И тем не менее. Мужчина на черном нэрроуботе, тот самый, что играет на гитаре и носит потрепанную шляпу, придающую ему сексуальный, щегольской вид, начал улыбаться мне всякий раз, когда я прохожу мимо него по бечевнику^[5], нахмурившись после очередного посещения больницы. Или, бывает, я сижу на балконе, размышляя и наблюдая за цаплей, и вдруг замечаю, что он смотрит на меня с палубы. Возможно, он чокнутый или просто подслеповатый, но его улыбка всегда похожа на вопрос. Один раз я даже улыбнулась в ответ.

Звонит Стив.

— Тебе плохо, так ведь? — Пассивная агрессия. Наверное, Энни что-то ему рассказала. — У тебя какой-то безумный голос, Сильви. Это просто дикость, что ты в такое тяжелое время сидишь одна в квартире Вэл. Возвращайся домой, детка. Я о тебе позабочусь.

Предложение такое соблазнительное, и так хочется трусливо махнуть на все рукой — хватит, надоело, — что мне приходится присесть, чтобы все обдумать.

Я могу вернуться в свой брак, в свой дом, к совместному бюджету, на свое место, как ложечка в ящик со столовыми приборами, и Энни больше не придется с недовольным видом метаться между двумя спальнями. Но что-то внутри меня противится этому решению. Я вспоминаю слова Энни: «Так ты все это время жила во лжи?» Вспоминаю, как долго пыталась закупорить и спрятать болезненные, неловкие стороны своей жизни. И держусь изо всех сил, будто выпала из окна и едва успела ухватиться кончиками пальцев за подоконник.

— Ты же знаешь, что сама всегда была своим злейшим врагом? — говорит Стив, прежде чем повесить трубку, и я тут же вспоминаю, почему ушла.

Меня спасает Кэролайн, перелетевшая через Атлантику и выплывшая из пункта таможенного контроля в шатре из лаймово-зеленого льна, вся в поту, с широкой улыбкой, будто пилот бомбардировщика, который пережил еще один тяжелый вылет. (Моя сестра ненавидит летать и всякий раз в самолете становится крайне религиозна.) Мы обнимаемся, и я вдыхаю успокаивающий аромат ее американского дома с верандой и уютными комнатками, где живет большая, буйная, любящая семья и три слюнявые собаки, — и запах тысяч миль, которые ей пришлось преодолеть, и долгих месяцев разлуки.

Кэролайн вышла замуж за Спайка, директора транспортной компании, чудесного человека, огромного как амбар. У них пятеро несовершеннолетних детей, в том числе Альф, семилетний мальчишка с синдромом Аспергера, которому постоянно нужно, чтобы мама была рядом. (Мы часто созваниваемся в «Скайпе».) Мы настолько разные, насколько вообще могут быть сестры. Она большая, светловолосая, уравновешенная и надежная, как лабрадор. А я всегда была худой, темноволосой, нервной, подвижной, как ведьмина кошка. Ах да, и Кэролайн умудрилась остаться счастливой в браке, как наши родители.

— Вижу, ты по-прежнему одета как на похороны, сестричка. — Она широко улыбается.

Моя любовь к черной одежде — это одна из наших вечных тем для шуточек. Кэролайн обхватывает меня за плечи.

— И предательски стройная! С тех пор, как мама упала, я набрала шесть фунтов, налегая на печенье, а ты похудела на размер. Как это вообще возможно? Ты там чем питаешься, одними стейками и ягодами с куста или какой-нибудь модной дурью? Скоро у тебя изо рта будет пахнуть как у пещерного человека.

Я смеюсь. Ее присутствие приносит мне невероятное физическое облегчение.

— Или… — Она прищуривается. — Ты ведь не?..

— Не чего?

— Не занимаешься сексом со всеми подряд, как кролик?

— Господи, нет! Кэро, я сейчас настолько далека от секса, что могла бы податься в монашки. — По какой-то нелепой причине на ум приходит мужчина в шляпе на нэрроуботе.

Кэролайн приподнимает одну бровь.

— А почему тогда покраснела?

— Прилив.

— Ты же знаешь, что я тебе не поверю! Ты до сих пор выглядишь на тридцать. Это ужасно бесит.

— Ну-ну. — Но я чувствую, как мои губы расползаются в широкой улыбке. Это так странно — испытывать невероятную радость по поводу приезда сестры, когда это счастливое воссоединение произошло по самой страшной причине.

Вскоре мы уже болтаем с огромной скоростью, и в конце концов расстояние между нами смыкается и ее трансатлантический акцент перетекает в британский, и кажется, будто мы в последний раз виделись буквально вчера. Мы снова становимся детьми. Вот я лежу на нижней полке двухэтажной кровати и тяну вверх руку, чтобы коснуться ее пальцев, свесившихся ко мне сверху. Мы пешком возвращаемся из школы по заросшим девонским тропинкам, большие школьные ранцы давят нам на плечи, а руки рвут полевые цветы — нивяники и дикую морковь, растущие на берегу, — чтобы подарить маме за чаем. Мама отворачивается от раковины, вытирая мыльные руки о джинсовую юбку-трапецию. Воспоминания разом накатывают на меня, перетягивая время, как пояс, и у меня перехватывает дыхание.

— В чем дело? — спрашивает Кэролайн, искоса глядя на меня. — Я что, настолько растолстела, что мне лучше не надевать зеленое? Я похожа на куст?

— Нет. Ты шикарно выглядишь. — Я убираю ее сумку в багажник. Ручная кладь. Значит, приехала ненадолго, думаю я, и в груди надувается мыльный пузырь разочарования. — Я просто по тебе соскучилась, вот и все.

Она обнимает меня за плечи.

— И я по тебе.

* * *

Едва увидев нашу прекрасную маму — неподвижно лежащую на больничной койке, застрявшую в непроглядном мраке комы, подключенную к аппаратам для поддержания жизни, — Кэролайн начинает плакать.

Я ведь ее предупреждала. Но к такому невозможно подготовиться. Я беру ее за руку. Ладонь горячая и влажная. Моя сестра ненавидит больницы и избегает их так же старательно, как перелетов. Это неудивительно — в детстве ей пришлось пережить множество операций.

— Поверить не могу. Она казалась мне неуязвимой. Она же никогда не болеет! Даже простудой. Ох, Сильви, мне теперь ужасно стыдно, что я живу так далеко.

— Даже если бы ты жила в соседнем доме, все равно не смогла бы это предотвратить. — Я протягиваю ей бумажный платочек. — Кэро, есть вероятность, что, если… когда она очнется… — Я тяну время. Это сложная, запутанная, многослойная тема. — У нее могут быть провалы в памяти. Я обязана тебя предупредить.

Я наблюдаю за тем, как эта новость постепенно отражается на лице моей сестры. Как и я, она никогда не задумывалась о том, какой пласт семейной истории может исчезнуть вместе с мамой, как исчезает полароидная фотография, слишком долго пролежавшая на солнце: сначала остаются серые силуэты, а потом совсем ничего.

Проходит несколько секунд. Кэролайн цепляется за мой мизинец своим и встряхивает рукой. Я облегченно улыбаюсь. В детстве мы постоянно так делали, как бы говоря: мы сестры, а остальное не имеет значения; мы не будем говорить о прошлом, полном неведомых чудовищ.

— Я просто хочу, чтобы она поправилась, — говорит Кэролайн.

— Я тоже.

Некоторое время мы молча смотрим на маму. Аппараты пищат и гудят.

— А знаешь, есть небольшой шанс, что она нас слышит.

— Ого. Правда? — Кэролайн наклоняется к койке. — Я принесла твое свадебное фото, мам. — Она лезет в сумочку и достает небольшой снимок в рамочке, на котором наши родители стоят у дверей регистрационного отдела Хакни. (Они улыбаются друг другу с сияющими глазами, как будто сами не верят своему счастью.) Кэролайн ставит фотографию на тумбочку, как бы напоминая медицинскому персоналу, что мама — это личность, женщина с историей, а не просто седая пациентка в больничной одежде с завязками на спине, по глупости упавшая с обрыва. — Ну вот. Великолепно.

Занавески раздвигаются. Кэрри. Моя любимая медсестра, которую я ценю за непрофессиональный фыркающий смех, так похожий на мамин. Я знакомлю их с Кэролайн, а потом достаю газету со статьей о мамином спасении, которую я приберегла для сестры, и показываю им обеим.

— О-о. Не каждый день доводится менять капельницу известному человеку, — говорит Кэрри.

— Жаль, что ты этого не видишь, мама. — Кэролайн встряхивает газету, разворачивая. — Ты только-только стала популярной.

Мамин несчастный случай совпал с напряженными общественными дебатами о финансировании спасательных служб береговой охраны. Поскольку большинство зевак в первую очередь начали фотографировать — мама, лежащая завораживающе близко к краю пропасти, превратилась в настоящий кликбейт, — новость быстро попала в соцсети и местные девонские газеты, а потом невероятным образом просочилась в крупную прессу.

— Почти как Кардашьян, — говорю я.

Мы ждем, что мама вот-вот улыбнется или скажет: «Кто-кто-шьян?», изображая невежество, чтобы нас повеселить. Но она этого не делает. Мама. Ее чувство юмора. Ее секреты. Все умолкло.

* * *

— Вы двое не слишком старые для ночных посиделок? — Четыре для спустя Энни выходит из спальни, одетая в пижаму, которую я привезла ей из Парижа, и встревоженная.

Я вдруг вспоминаю, как заползла на диван к Кэролайн посреди ночи, измучившись мыслями о том, что скоро она улетит обратно в Америку. Полночи мы не спали, обсуждая прогнозы врачей касательно маминого состояния, измены Стива, розовые угри, от которых страдала Кэролайн, и то, что Энни получила предварительное приглашение в Кембридж на учебную программу по математике, — мы с сестрой решили, что это ужасно здорово и вообще прямое доказательство того, что однажды моя дочь будет править миром. Мы плакали и смеялись. Мы явно выпили лишнего. Улики в виде бокалов из-под вина до сих пор стоят на журнальном столике в компании пустых упаковок из-под чипсов — в восемь утра это выглядит жутко.

— Твоя мать сбила меня с пути истинного, Энни. Она постоянно так делает. А теперь у меня во рту такой привкус, будто там кто-то сдох. Иди сюда, мы подвинемся. — Кэролайн похлопывает ладонью по кровати.

Сегодня утром в ее акцент возвращаются американские нотки, как будто она уже одной ногой по другую сторону Атлантики, вместе со Спайком и детьми. Хотя я знаю, как ее терзает необходимость оставить маму, но я чувствую, как ей хочется поскорее вернуться к семье. Я почти готова простить ее за то, что она уезжает.

Энни плюхается на кровать, берет пульт и включает телевизор. Начинается выпуск новостей. Наши сонные взгляды устремляются к экрану. Прогноз погоды: тепло и облачно.

— Я кое о чем вам не рассказывала, — вдруг выдает Энни. Температура в комнате резко падает. — Это я виновата. Бабушка упала из-за меня.

— Что? — На дне моих глазниц пульсирует вино.

— Энни, не говори глупостей, — с коротким смешком говорит Кэролайн.

— Вы не понимаете. Если бы я не попыталась ее сфотографировать… — начинает Энни. Ее голос надламывается.

— Ох, милая, и поэтому ты решила во всем винить себя? — вздыхаю я. — Край обрыва посыпался, и она соскользнула. Просто не повезло. Ужасно не повезло.

— А делать селфи еще опаснее! Люди постоянно падают с обрывов в попытке сделать селфи. Делают шаг назад и… Тьфу! — Кэролайн резко осекается, увидев, что Энни смотрит на нее в ужасе, а я качаю головой. — Простите. Боже. Простите. Ну вот, опять я со своим длинным языком.

— Теперь видишь, сколько мне пришлось вытерпеть за долгие годы? — шучу я, пытаясь поднять всем настроение.

Энни почти улыбается. Кэролайн приподнимается и усаживается повыше.

— Ну, тогда расскажи нам про своего нового парня, Энни.

Моя дочь мгновенно мрачнеет и качает головой. Кэролайн косится на меня. Немой вопрос пробегает между нами, как электрический разряд.

Новая тревога пронизывает меня мраморными прожилками. В прошедшую неделю я настолько сосредоточилась на маме, что до сих пор почти ничего не знаю про Эда. Нет, не Эда. Эллиота.

— Ладно, — говорю я. Получается как-то неестественно высоко, с притворной бодростью. — Будете панкейки? Толстые, по рецепту от Найджеллы, с голубикой. Что скажете?

— Кто устал от панкейков — тот устал от жизни, — кивает Кэролайн.

— Мне что-то нехорошо. Кусок в горло не лезет. — Энни выбирается из-под одеяла и ставит ногу на коврик.

— Постой. — Кэролайн раскрывает объятия. — Пока я еще не свалила. Последние коллективные обнимашки. На удачу, чтобы мой «боинг» не свалился с неба. Вы же знаете, какая я жуткая невротичка.

Энни остается: Кэролайн настоящая заклинательница подростков. Мы обе обнимаем ее и долго сидим в таком положении, защищая друг друга от внешнего мира. С тех пор, как мама упала, я не сидела спокойно ни минутки и ни с кем как следует не обнималась. Теперь в груди словно распутывается тугой узел. По щекам бегут слезы.

— Ну-ну, девочки, — говорит Кэролайн, переключаясь на твердый тон, выдающий в ней мать пятерых детей, — пока мы совсем не расклеились, думаю, нам нужно напомнить себе о том, что наша пациентка крепкая, как старые башмаки, правда?

Я киваю и утираю слезы. На внутренней стороне век вспыхивают похмельные искры — словно скелеты деревьев, целый лес из красных сосудов. Мне вдруг кажется, что мама совсем близко. Она никогда не сдается, вот и я не должна.

— Энни? — зовет Кэролайн.

— Да, — слабым голосом произносит та.

— Ну вот. — Кэролайн снова прижимает ее к себе и целует в макушку. — Совсем другое дело, Энни. Не вини себя. И никогда не забывай: это же бабушка Рита. — Кэролайн бросает на меня быстрый взгляд. Между нами течет взаимопонимание — обмен информацией на секретных сестринских частотах. Потом она договаривает уже совсем другим голосом — мягким, едва слышным, — будто выдыхает сокровенные мысли: — Думаю, наша Рита выпутывалась и не из таких передряг.

Примечания

5

Дорога, проложенная вдоль канала, изначально предназначенная для буксирования судов вручную или лошадьми.