Стеклянный дом

Ева Чейз, 2020

Среди деревьев, плотно скрывающих особняк Фокскот от любопытных глаз, находят младенца. Чья эта девочка? Кто ее подбросил? Харрингтоны не верят своему счастью. Ужасная трагедия почти положила конец их семье. Найденный ребенок наполняет их надеждой, лучи которой проникают в самые темные комнаты особняка… Тем летом 1971 года им кажется, что все возможно. Даже выдать девочку за собственную дочь. Даже умолчать о трупе, пролежавшем в лесу возле особняка несколько дней. Но все тайное однажды становится явным. Быть может, дочерям особняка Фокскот пора наконец узнать, что случилось несколько десятков лет назад в том лесу?

2

Сильви

Кенсал-Таун, Лондон, наши дни

Я ВЫТАСКИВАЮ ИЗ ДОМА последнюю картонную коробку и несу ее к машине, придерживая руками провисающее дно, чтобы кусочки моей жизни не рассыпались по улице. Не хочется устраивать сцену. Я оглядываюсь на дом. Глаза щиплет. Вот и все, значит? Мой семейный дом, прямо как брак, в котором я застряла на долгие годы, в конце концов избавился от меня?

Картонные коробки подпирают мою замужнюю жизнь с обеих сторон. Приезд и отъезд. Ликующие возгласы и всхлипы. Когда мы только переехали сюда девятнадцать лет назад, я была на пятом месяце беременности. Востребованная визажистка с чемоданчиком косметики наготове, готовая по звонку вылететь на съемку за границей. У меня не было никаких сушилок для салата. Я никогда в жизни не меняла подгузники. Мое помолвочное кольцо — старинное золотое с ярко-зеленым изумрудом — некогда принадлежало двоюродной бабушке Стива и каждый раз вызывало у меня улыбку, стоило мне только взглянуть на него. Пожениться мы планировали после того, как я скину набранные за время беременности килограммы (в итоге я скинула не все). Я выбрала кружевное винтажное платье цвета слоновой кости и туфли с Т-образным ремешком на подъеме, как у Кортни Лав. Мы танцевали свадебный танец под «Common People»^[1] группы Pulp и ни за что бы не поверили, что однажды расстанемся. Но точно так же я бы не поверила, что эта улица так сильно изменится.

В то время здесь было дешево по меркам второй зоны, имелась кебабная забегаловка, жил местный сумасшедший, ругавшийся матом на фонарные столбы, и пышным цветом цвели наркопритоны. Двери домов были выкрашены в кирпично-красный цвет. Теперь они все в основном слякотно-серых оттенков. На месте кебабной обосновался цветочный магазин с раскрученным профилем в соцсетях, торгующий алыми георгинами. На улице подрастают как минимум пять девочек по имени Софи. Чуть ли не в каждом доме стоит соковыжималка. Если бы мы сейчас захотели купить наш дом, он оказался бы нам не по карману. Мы? Опять эти мысленные оговорки. Никак не отвыкну.

Я шепотом говорю «прощай». Весь месяц я потихоньку перевозила коробки из дома в свою крошечную квартиру, пока Стив был на работе. Теперь, когда работа окончена, я чувствую прилив воодушевления. Но сердце все-таки ноет. Его захлопнуть сложнее, чем входную дверь. Так много воспоминаний осталось в этом доме, словно солнечный свет, пойманный в банку: стена в ванной, на которой мы отмечали карандашом рост Энни; нежно-розовая роза, которую мы посадили на могилке Салатика — кролика Энни; папки с журнальными вырезками времен моей молодости, когда я писала статьи и крутость работы интересовала меня больше, чем достойная оплата. Теперь у меня не будет кладовки. И сада тоже не будет. И оплачивать счета придется в одиночку.

Стив продолжает называть это пробным расставанием. Когда я впервые заговорила об этом полтора месяца назад, он мне не поверил. Мы ели пасту с креветками в раздраженном молчании. Меня неделю не было дома, я работала на съемках каталога одежды для активного отдыха в Шотландии: сплошной вельвет, дрожащие модели и проливной дождь. Стив пропустил вывоз мусора — пункт A в списке его преступлений, — так что нам предстояло еще две недели жить с рассортированными отходами, а мусорное ведро и так уже было забито до отказа. Но на самом деле проблема была в другом. В нашем браке накопилось много слоев мусора (пункты B — Z).

Я смотрела, как Стив пальцами отрывает голову креветке, мурлыча себе под нос. Его лицо — темные брови с изломом, шрам на подбородке, заработанный в детстве при падении с велосипеда, — выглядело так знакомо, что я как будто совсем перестала его видеть.

— Ну что я опять сделал не так? — сказал он, не глядя на меня.

Я отложила вилку. Слова сами выскочили изо рта:

— Стив, я так… с тобой… больше не могу.

Прошло несколько секунд. Стив часто заморгал. Он ждал, что я извинюсь или спишу все на гормоны. Из колонок зазвучала «Perfect Day»^[2] Лу Рида. В другой ситуации мы бы посмеялись над такой иронией. Но не в этот раз. Теперь казалось, что мы уже никогда ни над чем вместе не посмеемся.

— Но я люблю тебя, — ошарашенно выговорил Стив.

И в то самое мгновение — вечер, восемь одиннадцать на часах, девятнадцатое июня — я поняла, что он сказал это искренне, от всего сердца, но еще — что он просто не представляет своей жизни без меня, а это совсем не то же самое. Потом я подумала о нашей восемнадцатилетней дочери Энни, которая прямо сейчас, пребывая в блаженном неведении, отмечала успешную сдачу последнего выпускного экзамена где-то в Камдене. Подумала — и разрыдалась. Да что же я творю?

Любовь. Стабильность. Надежное пристанище. В ту самую секунду, когда Энни, мое бесценное сокровище, вошла в этот мир, я пообещала, что у нее все это будет. Я не тосковала об утраченной свободе, хотя вскоре после родов моя карьера съежилась, как кашемир в горячей воде. Я уже не могла уезжать надолго и работать до поздней ночи. Я была вымотана. Я растолстела, даже ноги опухли. Но тут уж ничего не поделаешь: при всем при этом я была глубоко, потрясающе счастлива — возможно, впервые в жизни. Все мои ориентиры сменились. Так что да, я решила, что обязательно стану хорошей матерью. Все остальное уже не имело значения. Я готова была отдать Энни все, что имела.

Ради этого я очень постаралась не думать о Лизе из отдела кадров — слегка за тридцать, блондинка с балаяжем, пролила свой «негрони» на мое лучшее платье от «Изабель Маран» на рождественском корпоративе у Стива — и (я уверена процентов на пятьдесят пять) о женщине, с которой он играет в паре в теннисном клубе. И о других, о существовании которых я смутно догадывалась в последние годы, но не могла ничего доказать.

Когда с самого детства приходится прятать в дальний угол то, что причиняет боль, — а для меня это все, что произошло много лет назад в одном лесу; те самые вопросы, заставлявшие мою мать резко останавливаться с таким лицом, будто у нее сердечный приступ, — со временем ты учишься мастерски отгораживаться от неприятных мыслей. И хранить секреты. Только вот оказывается, что секреты никуда не уходят. Как моль в гардеробе, они продолжают незаметно грызть изнутри, пока ты в конце концов не обнаруживаешь дырку.

В этом году Энни окончила школу, и я почувствовала, как у меня внутри неожиданно что-то щелкнуло. Как переключение скоростей на велосипеде: сначала странное чувство потери контроля, а потом все встает на свои места. Тихий голосок в голове зашептал: «Тебе сорок шесть лет. Если не уйдешь сейчас, то когда? И вообще, какой пример ты подаешь Энни? Она бы хотела видеть тебя счастливой».

Энни восприняла все иначе.

— Так ты все это время жила во лжи? Притворялась?! — возмутилась она, когда я сообщила новость, отчаянно стараясь подать все это как «осознанное расставание» в стиле Гвинет Пэлтроу (громко сказано, конечно).

Мне не хватило духу рассказать ей об измене Стива, поскольку это все взрослые проблемы и унизительная история лично для меня. И потом, это тоже не только причина нашего расставания, но и один из его симптомов. К тому же, несмотря ни на что, он всегда был замечательным отцом. Поэтому я сказала:

— Мы единодушны в нашей любви к тебе, Энни. Это самое важное.

Я не лукавила. Но, когда я попыталась ее обнять, она меня оттолкнула.

— Почему ты меня не предупредила? Знаешь что, мам? Вот так всю жизнь. Ты такая: «Ля-ля-ля, все прекрасно, просто не задавай лишних вопросов».

Я вздрогнула, почуяв, что задела какую-то другую струну, поглубже. Скрытую жилу обиды, которая намного обширнее, чем наше со Стивом расставание.

— И все это такая хрень.

На следующий день Энни сбежала в Девон к моей матери, чтобы поплакаться на сочувственном бабулином плече.

— Сейчас она лежит на диване, ест мое домашнее карамельное мороженое и пересматривает «Девчонок» по телевизору, — успокоила меня мама, когда мы созвонились вечером. — Конечно, она тебя не ненавидит! Да нет же, прекрати, Сильви! Ты чудесная мать. Просто для нее это потрясение. Она чувствует себя обманутой. Ей нужно время, чтобы переварить новости. Как и нам всем, — добавила она, и я восприняла это как шпильку в свой адрес.

Маму я тоже не предупредила. Мы обе привыкли сообщать сложные новости только тогда, когда это необходимо. Яблочко от яблоньки недалеко падает.

— Пусть этим летом отдохнет у моря. Я за ней присмотрю, не волнуйся. А вот кто позаботится о тебе?

Я рассмеялась и сказала, что сама в состоянии о себе позаботиться. Да, однозначно. Но после долгих лет в браке мне еще предстояло выяснить, кто я такая.

— «Кто ты такая»? — тихо повторила она после нескольких секунд многозначительного молчания и быстро сменила тему.

Энни очень скоро устроилась на работу и нашла себе парня. По телефону она часто говорит — не вполне убедительно, — что там плохо ловит сеть, и обещает перезвонить позже, но так и не перезванивает. Если я спрашиваю про нового парня — она по нему с ума сходит, если верить маме, — Энни тут же заканчивает разговор, как будто я лишилась права на доверительные беседы. Можно мне с ним познакомиться? Тишина. Когда она вернется в Лондон и заглянет в мою новую квартиру? «Скоро, — говорит она с приглушенным смешком, как будто этот самый парень сидит сейчас рядом с ней, уткнувшись носом ей в шею. — Мне пора. Люблю тебя. Да, я тоже скучаю, мам».

По крайней мере, ей весело, думаю я, паркуя машину на моей новой улице, далеко не такой приятной, как старая, и доставая коробку из багажника. Я уже слышу летний пульс многоквартирного здания. Из открытых окон, перекрывая друг друга, доносятся возгласы детей, собранных где-то вместе, хип-хоп, болтовня спортивного комментатора по радио — «Гол!» — и голос оперной певицы, во все горло отрабатывающей гаммы где-то на третьем этаже. За мной лениво наблюдает стайка подростков в толстовках с капюшонами. Прислонившись к стене, изрисованной граффити, они покуривают траву. Я широко улыбаюсь им, показывая, что меня не так-то легко запугать, и решительно преодолеваю четыре лестничных пролета с увесистыми остатками своей замужней жизни в руках.

Такие многоквартирные дома риелторы называют «стильный индастриал» — смесь государственных и частных квартир с бетонными тротуарами и балконами с видом на канал Гранд-Юнион. Моя квартира — две маленькие спальни, та, что получше, уже приготовлена для Энни, но до сих пор не использована по назначению — принадлежит моей понимающей старой подруге Вэл и обычно сдается на «Эйрбиэнби». Просто мечта: безупречные розовые стены, увешанные рамками, как в галерее, побеленные половицы в стиле «сканди», берберские коврики и огромные, неубиваемые растения с глянцевыми листьями. И, что особенно важно, квартира находится всего в паре остановок метро от нашего старого дома, так что Энни легко сможет перемещаться между мной и Стивом, как ей угодно. Если, конечно, захочет.

Я бросаю коробку на пол. Жаль, некому крикнуть: «Поставь чайник!» Тишина преследует меня, как кошка мышку. Я включаю радио и распахиваю стеклянные балконные двери, раскинув руки и запрокинув голову, представляя себя героиней французского фильма. В комнату врывается шум города, запах канала и дизеля и пропитанная пивом жара, так свойственная концу июля. Я подставляю лицо солнцу и улыбаюсь. У меня все получится.

Хотя прошел уже месяц, вид с балкона по-прежнему для меня в диковинку, будто большой серый Лондон распахнул свое зеленое сердце и впустил меня в него. Пейзаж цвета чая матча — городское шоссе для стрекоз, бабочек и птиц. Есть и другая занятная фауна: особь слегка за тридцать, любит шляпы, по вечерам играет на гитаре и поет — фальшиво и, как ни странно, ни капли не стесняясь — на палубе своего нэрроубота^[3]. Еще здесь живет цапля. Я, недавно покинувшая собственное гнездо, чувствую странное духовное родство с этой невзрачной городской цаплей — неловкой, но упрямой и далеко не желторотой птицей — и невольно вижу в ней символ своей новой свободы. Сегодня она пока не заглядывала.

Я опираюсь локтями на перила. Мои темные кудри начинают пушиться, а мысли неустанно дергаются вперед, как стрелка часов; устремляются к работе, потом к вопросу о том, во сколько допустимо выпить бокал вина, чтобы не было уж слишком рано, а потом к Энни. Перед мысленным взором встают картины. Вот мама шагает по пляжу, усадив малышку Энни к себе на плечи. Вот Энни свернулась в клубочек на диване, точно зверек, в гнезде из подушек, обложенная гаджетами; ее веснушки, оранжевые как хурма, не повторит никакая кисть визажиста. Я скучаю по этим веснушкам. Скучаю по ней. И я до сих пор отчетливо помню, как будто это было пару часов назад, как я ощупывала подушечкой пальца ее первый зубик, еще скрытый под воспаленной алой десной и рвущийся наружу.

Краем глаза я замечаю, как цапля, моя птица свободы, спускается на берег канала и замирает, точно статуя. Я улыбаюсь ей. У меня звонит мобильник. Увидев незнакомый номер и подозревая, что это спам, я сбрасываю. Звонок повторяется.

— Алло… Простите?.. Да, Сильви. Сильви Брум… Что? — У меня перехватывает дыхание.

Цапля распахивает огромные крылья и не двигается, застыв в стремлении к полету. Время замедляется. Слова «несчастный случай» занозой вонзаются в запекшийся лондонский день. А потом в воздухе раздается плеск крыльев, и все — моя цапля улетела.

Примечания

1

«Обычные люди» (англ.). Здесь и далее примечания переводчика.

2

«Идеальный день» (англ.).

3

Разновидность канального судна, распространенная в Великобритании.