Грязный король и чистый четверг. Сборник из пяти рассказов

Дмитрий Смолянинов

В плену этой книги томятся пять коротких историй. Они были написаны в совершенно разное время. Они повествуют о разном. Но почему же они здесь? Почему вместе? Кто, соединив неподходящие априори друг другу кусочки пазла, создал всю эту безумную картину? Кто, заточив в бумаге и двоичном коде рвущиеся наружу идеи, подарил жизнь таинственному Увтсрадусог?

© Дмитрий Смолянинов, 2017

ISBN 978-5-4485-2724-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ванна после короля

— За что? — пытался скрыть в голосе дрожь, но это было невозможно.

— Ищешь причинно-следственные связи? Здесь? — она ткнула указательным пальцем туда, где у неё, в теории, находилось сердце, а после — все тем же пальцем покрутила у виска.

Будто длинная очередь из детей, таких разных, но одинаково трясущихся от страха перед впивающейся в плоть острой иглой, поблескивающей в мерцающем свете лампы этого злосчастного кабинета… Слова в духе «охватить всю очередь взглядом не представлялось возможным» будут ложью. Ложью, потому что там, в конце вытянутого, как змеиное нутро, извилистого коридора, уже виднелась белая дверь. Очередь, пусть медленно, но все же — двигалась.

И лишь я не хотел верить в то, что это когда-нибудь закончится. Даже когда меня ткнут носом в потрескавшуюся сухую краску на двери, я (закрыв глаза, разумеется — человеческие глаза обладают поразительной способностью разъедать надежды и убеждения не хуже, а то и лучше серной кислоты) буду искренне верить в бесконечность змеи, частью которой являюсь, и в то, что найду за дверью лишь чешуйчатую голову, плавно перетекающую в хвост.

Но за дверью был он: грязный как чёрт хнычущий взрослый ребёнок. Чёрная вода капала с него, забирая с собой тепло морщинистого старого тела. Его увели, а мне протянули руку и, с силой схватив мою, втянули внутрь кабинета.

Порядок всегда был одним и тем же: первым в теплую, пока ещё, воду опускался толстый король. Он погружался так глубоко, что над водой оставалась одна только поблескивающая лысина, а корона казалась непреступными каменными стенами Кремля, окружающими со всех сторон этот безобразный безволосый холм. Королева, ещё толще, будто нарисованная кистью фанатичного до кругов минималиста, с горем пополам влезала в эту ванну следом. Вода к тому времени становилась холодной, на ее зеркально чистой поверхности появлялись первые паутинки грязи. Грязь напоминала акулий плавник, предвещающий появление хищника и разрезающий водную гладь, как нож разрезает масло.

Дети… Да, дальше определённо были дети. Смазанные лица, пребывающие в постоянном движении — зыбкие пески без намека на твердь, на устойчивость, на постоянство. Кабинет наполнялся визгом, в нем не было места ни восторгу, ни негодованию. Визг был поросячьим.

После были слуги. Бесчисленные, почитающие за честь тонуть в этом липком дерьме под одобрительные возгласы толпы. Нагое тело обволакивали клочки волос и кусочки королевской кожи, лед вгрызался в безвольное вяленое мясо.

Великая благодать и великое очищение.

— Ванна «для» короля?

— Ванна «после».

И весь город как на ладони. Мороз — заключенный, пленник улиц, вырезает грязными ногтями узоры на оконных стеклах в ожидании своего освобождения. Улочки и сами походят на эти безумные ветьеватые узоры. Сотни, нет — тысячи крошечных людей, людей-муравьев, блуждающих в лабиринте. Сотни… нет… Тысячи дорог, и все ведут в Рим.

— А в Риме — ванна. Старая байка.

— Байки становятся реальностью.

— Какой мне от этого прок?

Мороз трепал её волосы. Мороз вожделел.

— Хочешь принудить меня?

— Разве к этому можно принудить?

— Ну их же удалось… — кивок в сторону двуногих муравьёв.

— Их никто не принуждал. Они пошли сами.

— Почему?

— Потому что только так они могут прикоснуться к воде.

— И что это, по твоему, если не принуждение?

— Осознанный выбор.

Смешок. Она всегда была волюнтаристкой.

— Выбор? Между чем и чем? Жить непризнанным или быть признанным, но не жить?

— Это лучше чем ничего.

— Нет. Лучше — ничего.

Волюнтаризм и радикализм… Гремучая смесь.

Строчки. Сначала — отсеченные, разбитые на куски, будто их казнили, четвертовали. Их меняли много раз. Чернила поверх чернил. Она — их автор? Соавтор? А может — я просто использовал её, когда писал? Иллюзия неиссякаемости источника вдохновения, пересохшего колодца, в котором воды — на самом дне, и каждый божий день она обращается в пар, черным смогом валит из этого каменного дымохода, окруженного безжизненными песками. Глупо, что она есть. Глупо и прекрасно. Муза? Муза.

«Сделанный

На совесть…

Работает

На совести —

На топливе.

Возможности

С машиною сравнения

Не исчислить.

Для гордости

Нет повода.

И пусть без должной

Ловкости

Ума, но в общей

Сложности,

Пред нами предстает:

Человек — машина.

Человек — машина.

Металл обтянут

Кожей.

Он лезет вон из

Кожи,

Что б казаться

Непохожим.

Чувствуя себя

Вельможей,

Иль монархом, что средь

Ложа,

Умирая, завещает сыну

Строже

Быть с народом, где поодиночке

Каждый из них —

Человек — машина.

Человек — машина…»

Мне суждено стать Их частью. Частью короля, королевы, слуг, которым так и не дали шанса, детей, которых так и не нарисовали. А она останется здесь. Останется смотреть на муравейник.

Обществом порицаемая, с ледяной королевской водой незнакомая.