Вторая книга

Дмитрий Королёв

Глиняные таблички с проектными материалами Творец использовал для оформления ночного неба, оставив некоторую их часть, с инструкциями по развлечениям и превращениям, на земле. Стоит их только прочитать, и мир исчезнет. Так уже было раз шесть или семь.

Руки, которые ничего не

В. Ленинградцев одиноко сидел в своём закутке и тосковал вот уже полчаса. Тоненький глянцевый журнал на столе, всё это время открытый на предпоследней странице, поблёскивал под солнечными лучами, изредка проникавшими сквозь немытое окно; кофе, призванный вселять бодрость, безучастно остывал; дел было много, но браться за них решительно не хотелось.

По монитору ползает муха, в голову лезет всякая дребедень.

Понедельник, по логике вещей, должен быть самым плодотворным днём недели — ведь выходные для того и придуманы, чтобы люди могли отдохнуть и развеяться. Но посмотрите на этого человека — его лицо бессонно и устало. Ну же, господин Ленинградцев, чем, позвольте спросить, вы занимались и почему вашу разительную бледность не может скрыть даже слой неброского загара?.. Чем-чем… да ничем. Просто одни люди живут в материальном мире, стругают доски и строят дома, а другие думают. У них, у этих других, вместо рубанков и станков — умственные категории. Первым стоит только взяться за кирку и приняться долбить породу — вот они уже работают; перестанут махать киркой — отдыхают. А вторым что? И работы за наморщенным лбом не видно, и попробуй ещё сумей расслабиться, если переставать делать особенно-то и нечего. Трудишься — сидишь за столом, отдыхаешь — сидишь… Тоска, тоска.

Надо позвонить в банк, разобрать накопившиеся письма, но нет — безделье лишает воли, безволье лишает дела… вяло скрипишь креслом, пересматриваешь недавний сон. Будто бы, по обыкновению возвращаясь домой поздно, завернул, как обычно, к ночному магазинчику — а тут на дверях табличка, внутри ни души — закрыто. Люди набегают, тыкаются в двери, отбегают — негде хлебушка купить. Ну, и потопал бы домой, устроив желудку лечебное голодание, если бы не нашёлся добрый человек. Да вы его знаете — ну, ещё говорят, что он уникальный, честный политик, а это действительно редкость из ряда вон выходящая. Так вот, другой бы прошёл мимо, или, раз уж охота поговорить с народом, устроил бы так, чтобы к нему обращались не иначе как «ваше высокопревосходительство» или ещё выдумал что-нибудь свинское — у богатых свои причуды. Этот же дружески кивает и движется навстречу, будто дистанцию между ним и народом можно преодолеть при помощи нескольких шагов. Тут уж хочется, конечно же, пожать его мужественную руку, но политик, сделав почти незаметный знак совсем невидимым телохранителям, как бы отстраняется и показывает ладони, скороговоркой и про себя сказав что-то вроде «эти руки ничего не крали», улыбается и говорит: «А поехали, дорогой друг, на вокзал — там всю ночь что-нибудь интересное продают». — «И хлебушек?» — «Конечно; и хлебушек, и пирожки с ливером». Хороший человек плохого не посоветует; хлоп в ладоши, вот и вокзал. По сторонам — ряды витрин с булками и всякой сдобой, светящиеся изнутри слегка потрескивающим электрическим светом… это же просто Клондайк! Оказавшись внутри самого большого торгового зала, высокопоставленный господин, дождавшись, пока его компаньон откуда-то с самой нижней булочной полки достанет два ещё тёплых, мягких и хрустящих, восхитительных батона, заговорщицки подмигнул и, сделав каменное лицо, идёт, как ни в чём не бывало, прямиком на выход, заслоняя напарника широтой своего корпуса и у кассы задерживаясь лишь на миг. Не для того, чтобы рассчитаться, а чтобы пройти мимо, бочком. Вроде бы ничего ещё не произошло, а сердце начинает отбивать частый ритм, который почти сразу же превращается в бойкую мелодию; сзади слышатся крики, и дородные тётки начинают гнаться за нарушителями платёжного режима, по сторонам слышится дыханье спящих поездов, впереди — неизвестность. «Я знаю одно место, — на бегу, не останавливаясь, говорит уникальный политик, — где нас искать никто не будет: это Конотоп. — И, поправляя галстук, добавляет: — Поедем на электричках!» И, как по заказу, что не кажется таким уж невозможным, у перрона, готовый к отправке, стоит и гудит электропоезд, со взведёнными пантографами и со всеми признаками того, что этот гусеницеподобный механический организм на электрической тяге вот-вот оживёт и тронется с места. До раскрытых дверей остаётся несколько шагов, по сочленениям поезда прошла судорога, двери угрожающе зашипели; ещё немного, и они бы закрылись. Однако уникальный господин, как и всякий настоящий политик, умудрился проскользнуть. Привычным движением протянутой вперёд руки сдерживая съезжающиеся створки дверей, он приналёг на них всем своим авторитетом, и преграда подалась. Стоит ли говорить, что если пустить политика хотя бы на нижнюю ступеньку, он протащит за собой всю свою команду и займёт лучшие места. И не только займёт, но устроит там такой балаган, что… Команда состояла из одного человека с батонами. А охрана, видимо, сопровождала набирающую ход электричку на современных, весьма дорогих броневичках с затемнёнными окнами. И если о дальнейшей судьбе сновиденческих тёток ничего определённого сказать нельзя, то о Конотопе точно известно, что этот сонный городок против обыкновения довольно долго не мог погрузиться в беспамятство из-за грохота искрящейся электрички, кружившей по его улицам, нарушая всякие законы логики и правила дорожного движения. Не сон, а сказка.

Когда такое вертится в голове, работать довольно трудно. А когда к внутреннему головокружению добавляется ещё и внешний броуновский бильярд из человеческих тел, норовящих непременно с тобой столкнуться, работать становится просто невозможно.

В закуток влетела Леночка, остановилась у стола, возвышаясь над ним и немного покачиваясь на неизменно высоких каблуках; Ленинградцев принялся задумчиво изучать её очертания, но довольно быстро спохватился. «Елена Викторовна Мушкина, не замужем, отдел коррекции, — подумал он, пытаясь принудить себя к исполнению служебных обязанностей и, вместе с тем, почти машинально. — Образование: студентка. Лояльность: средняя».

— Привет, — сказала Леночка, — ой, какой ты сегодня кислый. — Ленинградцев через силу чуть растянул уголки рта. — Слушай, мне нужно взять один день за свой счёт, а Паша говорит, что ты сказал, что технику надо нагружать равномерно, и поэтому он меня отпускать не хочет. То есть, он хочет, но не может, или может, но не хочет, пока у администрации есть возражения. А что за возражения? Мне завтра очень надо, и вообще, я… — Ленинградцев молча протянул руку, как бы говоря: «Давай». Леночка тут же достала из-за спины бумагу и ловко вложила её между пальцев администратора. Пальцы плюхнули бумагу на стол, нащупали ручку и, чуть задержавшись над текстом, поставили аккуратную подпись. Леночка тихонько взяла документ, сделала подобие книксена и поспешила исчезнуть по своим делам.

В. Ленинградцев пошевелился в кресле. «Технику надо нагружать, надо же… это я такое сказал? И ведь хорошо сказал, между прочим, за мной бы записывать…» Попишешь тут, как же — столько бумаг, столько дел. А вы говорите — про дядю Борю давай. Дашь тут. Это вспоминать легко… Был у дяди Бори сосед, Ральф Алексеевич, тоже человек хороший. А что значит быть хорошим? Это значит делать людям добро. А что такое добро? Это когда другим делают приятно и почти что даром. Ральф Алексеевич очень любил людей. Его часто звали в гости, но не из-за ответных чувств к нему, а потому что он играл на трубе. Вообще-то он состоял при расквартированном полку бог знает каких войск и значился там прапорщиком по музыкальной линии, но форму надевал нечасто, два раза в год — на первое мая и седьмое ноября, всё остальное время работая музыкантом сугубо гражданским — на свадьбах, на похоронах. Ральф Алексеевич стискивал свой инструмент, вдыхал из атмосферы обыкновенный воздух, а выдувал музыку. У дяди Бори была жена, квартира и машина; у Ральфа Алексеевича жены не было, зато из его «Запорожца» торчало две выхлопных трубы, что было немного смешно и очень престижно. «Запорожец» тоже вдыхал обыкновенный воздух, но повторить на выдохе успехи своего хозяина всё же не мог, хотя очень старался. Ральф Алексеевич любил настойку на можжевеловых шишках, а дядя Боря не пил совсем из-за Доры Абрамовны и язвы желудка. Летом оба они частенько к концу дня выходили во двор, усаживались на лавке и принимались по очереди читать газеты, обсуждая местные новости, которые распространялись без всякой прессы, причём гораздо быстрее, чем сообщения первостепенной важности, как о них думали в газетах. «Вы помните Сонечку с Заречья, которая вышла замуж за нового учителя математики из второй школы? Хорошая девушка, но совсем не умеет готовить: она вчера у меня спрашивала, когда лучше бросать сосиски в воду — когда вода холодная, или, наоборот, когда она уже кипяток». — «И что вы ей сказали?» — «Я, как человек военный, сказал ей прямо и всю правду: Сонечка, рыбочка, бросай их, когда захочешь — что твой математик, что сосиски, никто никакой разницы не заметит». — «Сейчас всё надо объяснять. Вот Миша с пилорамы: тоже утром пришёл, хотел взять у меня 50 рублей в долг. А я где их возьму? Нет у меня денег, тем более для какого-то Миши. Говорю ему: ты глупый; не надо просить у дяди Бори 50 рублей, это большие деньги, никто тебе их просто так не даст. Пойди к себе на пилораму, обойди своих знакомых и попроси у них по пятёрке — уж десяток друзей по пятёрке, пока молодой, ты всегда найдёшь». — «О, золотые слова!» — «И что вы думаете? Уже в обед он снова явился и сказал мне спасибо. Слышите? Ему — деньги, а мне — спасибо!..»

В. Ленинградцев начал было приходить в рабочее состояние, и даже по лицу его стали бродить первые признаки появления настоящей улыбки, но за стенкой послышались голоса. Это народ вышел попить чайку и немного поболтать; слышимость — просто великолепная.

–…Да, специалисты по локальной политике могут многое почерпнуть из гельминтологии. Дело в том, что политики — это слизняки, только бронированные. С одной стороны, они пролазят всюду, а с другой…

— Что значит бронированные? У них есть некое подобие внешнего скелета?

— Нет, не совсем. Важно, что по определению они бесхребетные. Поэтому, кстати, их нельзя поломать. И броня им нужна не для придания телу определённой формы — ведь, наоборот, прогибаться — их основное качество. А нужна она им исключительно для защиты от конкурентов.

— Интересно. А если политика бросить в муравейник? Муравьи пролезут внутрь, там, изнутри, сделают своё дело, и — привет.

— Хм, а кто будет бросать и кто у нас муравьи?

— Погодите-погодите, я пока рассуждаю концептуально…

— Момент, я зайду к Питеру.

Теперь к слышимости добавилась и видимость: появился Дима.

В. Ленинградцев вопросительно и, насколько это возможно, когда ты временно потерял всякий интерес к жизни, оптимистично приподнял брови. За этими бровями сама собой появляется мысль: «Дмитрий Владимирович Альтер, холост, образование высшее, всюду суёт свой нос; лояльность — чёрт его разберёт».

— Привет! Скучаешь? Себя надо жалеть, больше спать. Хотя понимаю: я вот и сам в последнее время много работаю — поздно ложусь, поздно встаю… Ты, похоже, все выходные трудился над национальной идеей? Сочувствую; я, в основном, бездельничал. Слушай: я сейчас осваиваю теорию дебюта в го — это такая игра, её ещё называют японскими шашками, хотя, строго говоря, они не совсем японские и совсем не шашки. А вчера я отирался в одном обществе, в котором с недавних пор имею честь и удовольствие состоять, и стал свидетелем того, что старшие товарищи обговаривают, как бы им провести показательную встречу нескольких учеников с настоящим мастером. Так, чтобы заранее нельзя было предугадать, кто кого одолеет. Ну, а я, как бывший спортсмен-разрядник, им и говорю: господа, тут всё определяется тем, кто первый возьмёт инициативу в свои руки и завладеет доской. Надо отметить, что доска го — это тебе не кусок фанеры или картона, а весьма увесистое деревянное изделие, доставленное к нам контрабандой. Опытный мастер и так легко одолевает не менее трёх новичков, а уж вооружённый таким ударным инструментом… — Дима выжидающе посмотрел на собеседника, который, впрочем, участия в беседе почти не принимал. — Это юмор, — посерьёзнев, но ещё пытаясь его расшевелить, добавил Дима. — Можно смеяться, и даже нужно. — Однако тот лишь вяло шевельнул своим журналом, очевидно, будучи совершенно не в состоянии высказывать мысли вслух. — О, — заметил его мучитель, — ты стал интересоваться местной периодикой? Дело, конечно, твоё, но я, например, свой информационный голод удовлетворяю при помощи интернета и книг, а свободного времени у меня не так уж много, чтобы его без особых причин убивать. К тому же, сильно подозреваю, что твоей газеткой даже мухи с первой попытки не пришибёшь — а тут время… Я, собственно, вот по какому вопросу. Меня завтра не будет в офисе, надо бы это оформить как-нибудь… ну, например, в счёт прошлогоднего отпуска. Или позапрошлогоднего. Хорошо? — Ленинградцев тяжко кивнул головой; посетитель, ещё немного покрутившись на месте, заглянул в свою остывающую чашку и вышел, на ходу легко и весело бормоча себе под нос: — Жалко, что за эти трудодни нельзя в булочной отовариваться…

«Не газетка, а журнал», — подумал оставленный в покое временно недееспособный начётчик трудодней. И, надо сказать, журнал не простой, а весьма интересный. Ведь в нём, на предпоследней странице, будет помещена статья, наполовину составленная из слов того, кто в данный момент уже раз двадцатый рассеянно водит по ней глазами. Статья, хоть и подписанная фамилиями двух безвестных журналистов, хоть и снабжённая какими-то невнятными художествами вместо смелой фотографии с его тёмным профилем на фоне заходящего солнца, будто явственно проступает сквозь текст, который разве что из-за неповоротливости издательского процесса занимает чужое место в сегодняшнем номере. Статья, пусть сейчас по её призраку ползает муха, это ведь не просто набор фраз. Это отпечаток твоего многолетнего опыта, это ты сам, отпечатанный типографским способом…

Снова послышались голоса и даже сдержанный смех. Показавшись на полкорпуса, заглянул Б. Харин, человек с незаконченным психологическим. В голове Ленинградцева должна была появиться какая-то важная служебная мысль, но отчего-то не появилась. После минутного молчания заглядывающий спросил: — Сидишь?.. — Отвечать Ленинградцев не стал, но вполне отчётливо подумал: «Сижу». — Ну и сиди, — заключил Б. Харин и, не улыбаясь, вернулся к голосам. «Ну и сижу», понеслось ему в ответ.

Опять оставшись один, Ленинградцев приподнялся в кресле и облокотился о стол, перенеся центр своей не слишком весомой тяжести на локти. Муха вздрогнула и на всякий случай слегка попятилась назад. Не исключено, конечно, что в этом жалком существе проснулась доселе неведомая тяга к чтению, но, как совершенно точно знал хозяин журнальчика по опыту работы в сфере торговли, такие посетители могут только гадить и надоедать. Поэтому он сначала попытался спугнуть насекомое пристальным взглядом, потом старательно на него подул, безрезультатно, и только после этого хлопнул по статье рукой, вкладывая в удар всю тяжесть понедельника.

Голоса ненадолго притихли. Муха, жужжа что-то неразборчивое на своём монотонном наречии, улетела прочь.