Некоторые записи в блокноте пантеиста

Дмитрий Грачёв

«Некоторые записи в блокноте пантеиста» – это сборник коротеньких рассказов о том, что Господь Бог, скорее, идентичен Природе, Космосу, Вселенной, Реальности, чем антропоморфному, мудрому и вездесущему старцу на облаке, а в жизни много есть того, что и не снилось нашим мудрецам и богословам…

Симпатичная теория

«Кто верит в Магомета, кто в Аллаха, кто в Исуса. Кто ни во что не верит, даже в чёрта назло всем. Хорошую религию придумали индусы: что мы, отдав концы, не умираем насовсем…»

В. Высоцкий

Индусы верят, что в собак переселяются души тех людей, которые совершили преступление при жизни и очень хотят искупить свой грех или, по-индийски, улучшить свою карму. Именно поэтому собакам присущи такие качества, как смелость, самоотверженность, преданность и бескорыстная любовь к своему хозяину, другу, готовность пожертвовать ради него всем, даже жизнью. Конечно, это всё выдумки, вы же понимаете. Но мне такая теория очень и очень симпатична.

* * * * *

Жизнь у Семёна не задалась. Вернее, сперва всё было хорошо: школа, спортивная секция, первая любовь… Потом умерла бабушка. Ушла из жизни внезапно, нанеся Семёну сокрушительный удар. Вскоре за ней ушла мать. Два самых дорогих, самых любящих человека оставили Семёна наедине со всем миром. Что отец? Да его и не было никогда. Раньше Семёну говорили, что он полярник и космонавт, но вскоре стало понятно, что его и не существует вовсе, в том смысле, который вкладывают в слово «отец».

Семёна воспитывали бабушка и мать, а когда их не стало, то Семён, не выдержав горя, впервые стал пить. Водка — проклятая штука. Если бы она могла заглушить тоску, то во всем мире, а уж в России-то точно, были бы одни счастливые люди. Ан нет. Проблемы не уходят, тоска возвращается, а водки нужно всё больше и больше. И человек, который встал на этот путь, сперва тратит все деньги, потом продаёт все нужное и ненужное, а затем скатывается и до преступления. Так случилось и с Семёном.

Сначала он пытался приворовывать в окрестных магазинах. Но лихого мальца быстро вычислили, накостыляли, как положено, и просто перестали подпускать к торговым точкам на пушечный выстрел. Тогда Семён сменил тактику. Выследив какую-нибудь старушку возле здания почты в день пенсии, он, пробегая мимо, выхватывал у несчастной сумку с «заветной добычей» и был таков. Не густо, но хватало. Что до старушек — плевать, у них внуки есть. А я один. И Семёну везло. «Неуловимый разбойник» переполошил весь городок, пока однажды удача не отвернулась от него.

Стояли морозы. Дорожки, тротуары и даже стены домов, казалось, были покрыты тонкой корочкой льда. Холодно, скользко… Главное, скользко. Семён мчался от почты в сторону местного парка с очередной добычей подмышкой, предвкушая запотелый стакан «горькой» и чего-нибудь на закуску. «Класс, ещё дня три-четыре житухи. Гуляй, рванина!» — думал он. Когда Семён перебегал через дорогу, ноги его, одетые в заношенные прорезиненные кеды, заскользили, поехали в разные стороны и «неуловимый грабитель» со всего маху грохнулся затылком о заледенелый асфальт. Запоздалый визг тормозов, гулкий удар, жуткая боль во всём теле и пронзительный хруст костей. И темнота…

Так не стало Семёна, бедного малого, который очень тосковал и умудрялся держать в напряжении и страхе всех пенсионеров в округе.

* * * * *

Боль внезапно ушла. Семён разлепил глаза и беззвучно ахнул. Непонятно каким образом, но он летал. Летал над дорогой, над какой-то фурой, к которой со всех сторон бежали люди, и у которой под колёсами валялась какая-то красная тряпка. Нет, не тряпка. Это человек. Бедолага. И одет, как я. Такие же кеды, куртка. Или это я? Боже, это я. Нет, нет, не может быть. Ведь я вот, живой. Помогите. По-мо-ги-те!!! Но Семёна никто не слышал. И не видел. Все крутились возле кровавого месива, а когда примчалась «скорая», и вовсе разошлись кто куда.

Небо начинало сереть, и только тоненький голубой луч пробивался из-за самого зенита. Он как будто плясал перед потерявшимся Семёном. Затем этот луч стал расти, заполнять собой всё пространство, точно океан, и Семён поплыл. Поплыл прямо в него. Раньше он никогда не плавал, но сейчас плыл. Мимо дороги с фурой, мимо почты, где пережил столько «приключений», всё выше и выше. Над городом, где жил, над какими-то лесами, над луной. Вокруг только звезды и тени. Холодные, чужие, страшные, и зовут его: «Семён! Семён!». «Нет, не поддамся. Не возьмете», — беззвучно рычит Семён и изо всех сил пытается грести прочь. Легко сказать. Как в бурной реке против течения. Луч-океан затягивает его обратно, вяжет руки, ноги. Но Семён не сдается. Гребёт, что есть мочи, не разбирая дороги. «Только бы обратно, на землю, домой… А вот и какой-то сарай. Спрятаться там?!». И, пролетев сквозь крышу, Семён, точнее то, чем он теперь стал, со всего размаху плюхнулся в маленький, склизкий комочек только что родившегося единственного щенка старой дворовой суки. Комочек вздохнул и запищал, а сука с истинно материнской любовью принялась вылизывать его и подталкивать к раздраженному соску.

Наутро Клавдия Ивановна, деревенский почтальон, зайдя в старый сарай, увидела, что рядом с околевшим трупом её старой собаки попискивает премилый щеночек, такой чистенький и хорошенький, что Клавдия Ивановна разрыдалась: «Девочка моя! — ревела она над сукой. — Последние силы отдала, чтобы родить такого красавца».

* * * * *

Клавдия Ивановна назвала щенка Сёмкой. Имя как-то само прилипло к нему, и уже по-другому называть этого пушистого сорванца не хотелось. Сейчас Сёмка носился с курами на заднем дворе, звонким лаем дразня почтенного уже петуха, и весело улепётывал от него, когда тот, растопырив гребень, решал проучить визгливого шалопая. Клавдия Ивановна ласково смотрела на эту возню и думала: «Внучёк» мой совсем подрос. Вон какой прыткий. Петрушу совсем не боится. От же, пострел. Даром, что последний».

По всему было видно, что любит старушка своего питомца действительно, точно внука. И Сёмка отвечал ей тем же. Вскормленный заботливой рукой Клавдии Ивановны, он воспринимал её как мать: ловил её каждый взгляд, слушал каждое слово. Слушал и, Бог свидетель, всё понимал. Только сказать ничего не мог.

Так вот они и жили — одинокая старушка и её верный друг. Вместе разносили почту. Клавдия Ивановна ковыляла сзади, а Сёмка с почтальонской сумкой в зубах, весело виляя хвостом, всегда впереди. Вместе проводили дни и ночи, даря друг другу минуты радости и подлинного счастья, которыми не очень-то богата наша жизнь.

* * * * *

С пронзительным и каким-то горестным лаем Сёмка ворвался во двор соседки Алевтины, стал метаться, перебудил всех домочадцев. Алевтина испуганно выглянула в окно: «Уж не случилось ли чего?». И впрямь — над крышей Клавдииного дома уже плясали одинокие огоньки. Пожар! Но где Клавдия? И пёс мечется, точно зовет за собой. В деревне все живут как в большой семье. Когда у одного горе, то и у всех беда. И в чём попало, похватав ведра и кадушки, Алевтина, её муж и взрослые сыновья кинулись к дому Клавдии. А между ними Сёмка. Промчался, чуть не выбив дверь, встал на заполненной дымом веранде и лает призывно и жалобно, мол: «За мной, здесь хозяйка, жива».

Увидели, вытащили угоревшую, со сломанной ногой, но всё же живую. Дом, конечно, уже не спасти. Вон как пламя шумит. Да и Бог с ним, главное, жива осталась. А всё благодаря Сёмке. Как же он рад, что поняли его. Хлопочет у хозяйки, лижет лицо, руки. И вдруг, точно вспомнив что-то, Сёмка опрометью кидается в охваченный пламенем дом. Никто и не заметил, как он пропал. Соседи суетились вокруг раненой Клавдии да смотрели, чтобы пламя не перекинулось на их дома. Никому не было дела до собаки, которая только что спасла свою хозяйку. Вдали послышалась запоздалая сирена пожарной машины. С гулким шумом, рассыпая сноп искр, в доме Клавдии Ивановны обвалилась крыша.

* * * * *

Наутро пожарные, разгребая сгоревший дом, нашли обугленный труп собаки с зажатой в пасти почтальонской сумкой. Спася хозяйку, Сёмка пытался сберечь и то, что составляло смысл её жизни. Но не смог. Не дотянул совсем чуть-чуть…

* * * * *

Сёмка с рождения завидовал воронам: «И как они умеют летать? Никак их не поймаешь. Петруша вот не может, увалень старый. А эти… Эх, мне бы так!» А сейчас Сёмка летел. Жар и боль прошли. Страх тоже куда-то испарился, и Сёмка медленно поднимался над догорающим родимым домом: «Вон на траве лежит хозяйка, плачет. Главное жива. Оправится. И соседи молодцы. Ведь всё понимают, когда хотят».

Сёмка ещё сделал круг над домом, и тут его внимание привлек голубой ручей, спускавшийся прямо с чёрного ночного неба. Плавать Сёмка тоже любил, поэтому, не задумываясь, направился к этому чуду: «Обратно ещё успею. А сейчас я вам не помощник. Заслужил». Ручей медленно превращался в реку, озеро, и Сёмка радостно барахтался в его водах, поднимаясь всё выше и выше: над деревней, над звездами, над луной…

* * * * *

«Семён! Семён!» — кто-то звал его из темноты. И Сёмка вспомнил. Вспомнил всё. Что и не Сёмка он вовсе, а Семён, и всё, что происходило с ним до этого, что произошло теперь. И ещё он узнал голос — его звала мама. Милая мама, которую он не видел столько лет. А теперь увидел. То, что раньше ему казалось жуткими, пугающими тенями, преобразилось. Вот стоит мамуля и машет ему рукой, рядом бабушка. Улыбается, дорогая. Как же я скучал. А за ними… За ними многие и многие родственники, которых Семён и не знал никогда, — но всё же ждут его, любят. Вот оно истинное счастье — большая, дружная семья, полная любви и нежности. И, конечно, Семён ринулся им навстречу. Упал в их объятья. Он был дома.

* * * * *

Голубой океан медленно сжимался, превращаясь сперва в широкую реку, затем в тонюсенький ручеек. И вскоре стал лишь малюсенькой каплей на бескрайних просторах нашей вселенной. Куда унес он Семёна и всю его семью? Ведомо, наверное, одному лишь Богу. Но хочется верить, что в иные, значительно лучшие миры, где они всегда будут вместе на все времена.

Конечно, это всё выдумки, вы же понимаете. Но мне такая теория очень и очень симпатична.