В джазе только демоны. Верлибры / черновики

Дмитрий Близнюк

«В джазе только демоны»Дмитрий БлизнюкЗдесь собраны лучшие верлибры, черновики автора за 2021 – 2022 гг. до 24 февраля./тексты без вычитки, сырой шов/

© Дмитрий Близнюк, 2023

ISBN 978-5-0060-9502-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

/тексты без вычитки, сырой шов/

«В джазе только демоны» сборник

Дмитрий Близнюк

здесь собраны лучшие верлибры, черновики автора за 2021—22гг — до 24 февраля

/тексты без вычитки, сырой шов/

.

.

.

вигилии

сосна в лунном свете светится как маяк.

горизонт похож на мертвую лошадь —

в фиолетовой пыли лежит среди

бутылочных осколков, огней, пористых буханок домин.

гранитный памятник поэту —

точно пловец, посаженный на цепь.

уже лет семьдесят он прыгает с тумбы в небо,

но все не может перегрызть тяготение земли.

а звезды свободно висят над ним

вниз головами —

стотонные мраморные статуи

едва приклеены ступнями

к черно-синему стеклянному потолку.

почему они не падают?

почему ты не спишь?

ты читаешь стихи — как заклинания для никого.

и звезда начинает танцевать по кругу,

как медленное сверло.

последние из могикан

а она шла мне навстречу,

не касаясь асфальта кроссовками,

вытянув сияние на руках, словно муфту.

подсвеченная, как икона,

мерцанием смартфона.

новорожденную дочь прибаюкав в узле-сумке на груди,

они тихим вечером будет перелистывать посты,

щелкать пальцами

ласковых вшей лайков,

а малышка будет сладко спать.

венок из мокрых ангельских волос —

нежных, как цыплячий пух,

с запахом молока.

а по щеке младенца будут порхать

отраженные мотыльки — пушистое мелькание картинок.

малышка будет впитывать с молоком матери

и молоко цифры. вот она,

пропасть между нами.

и когда малышка вырастет —

я еще не умру, но мы будем дальше друг от друга,

чем Маугли от Киплинга

чем рабыня Изаура от изумруда.

последние из могикан

старого человечества…

***

бессонница.

чувство нетопыря, летящего над стройкой.

зеленый луч звезды

отодвигает шторы —

переворачивает спящую женщину рядом со мной,

будто сохнущую лодку на ночном берегу,

и отражается в ней, заполняет ее

темной фосфоресцирующей влагой.

женщина облизывает сухие губы во сне

и начинает быстро говорить,

глотая слова, как выдра,

как вырванная страница в пламени.

черная колхозница

ржавая зубчатая луна —

снятый диск циркулярной пилы.

и уставший Борей прогоняет облака

сквозь узкие лезвия

деревообрабатывающего станка,

точно доски с шелушащейся корой по торцам.

прошедшая гроза

откисает в ведре с керосином.

полнолуние. город — поршень, подшипник, детали

разобранного пулемета

в неоновом масле.

кто укладывает человечество спать?

дантист осторожно вводит иглу с новокаином

в зубной канал.

венецианские каналы вламываются в спальню,

наступает Венеция засыпания,

фантастические

иссиня-черные крысы

медленно плывут в зазубренной лунным светом воде.

ангелы вальсируют

над куполами подушки.

и на ночной город

опускается о восьми согнутых ногах, по-паучьи,

черная колхозница вселенной —

черная, как уголь,

черная, как пуля,

черная, как сажа.

с многоглазым лицом,

побитым звездами, как оспой,

и — выдаивает спящих людей.

убегающее молоко

впечатлений.

тискает вымя лица

сросшимися пальцами

одеяла.

***

девичьи колени дрожали,

точно отражения свай причала в пруду.

не волнуйся, детка.

любовь — как вращающийся стул:

если сесть на него вдвоем,

то от кайфа закружится голова.

и твои косы развеваются — цепи качелей в парке.

ты ешь тортик — треугольник в прозрачном кульке.

телепаешь его, как японскую пагоду тайфун.

цветущая сакура, сливки и пьяные вишни —

розово-прозрачные, как новорожденные крысята.

мы офигенная парочка.

мы в классе десятом.

***

поджав губы, как плоскогубцы,

она смотрела на свои ноги,

будто куст роз

на свое отражение в луже.

электричка раскачивалась —

безумная колыбель

с десятками младенцев-переростков.

лысые розовые куклы

с небесно-синими зрачками

и съемными, подвижными веками,

как монетоприемники.

а снегопад снаружи копошился,

точно новорожденный

в грязной вате,

и мелькали рекламы сигарет и телефонов —

сбивались в комок,

точно неоновые черви.

и люди шарахались,

как яблоки, друг от друга,

от веток тьмы и яркого света.

зачем я вышел за ней?

казанова? грабитель? поэт?

в другой вселенной

мы могли ходить в одну школу.

интересно, может быть,

я ее уже встречал на этой планете,

в очереди супермаркета

или на дискотеке…

задел ничего не запоминающим,

невидящим взглядом:

статуя подростка с бельмами,

точно кием, толкнула

случайный шар.

но сейчас я тебя рассмотрел.

посмотрел дважды.

и тьма стягивала наши лица в узел,

как пенку

на кипяченом молоке.

наших черт не разобрать

в реке времени.

бог сидел спиной к звездам,

сутулясь еловым зубчатым лесом вдали,

и что-то записывал в блокнот

почерком

шагающего по волнам:

электричка, девушка, снегопад.

человек дождя

сборники стихов классика

точно заброшенные бензоколонки в облаках

сюда иногда прилетают подслеповатые ангелы

пухлые карлсоны мэри попинсы

некрасивые тетки на мётлах

и заправляются магией

из длинноклювых пистолетов почти мушкетов

а внизу мелькают

трассирующие пятнышки тысяч судеб

хлесткое чуть мусорное сияние

молодые люди подростки дети

несутся на гоночных болидах самокатах моноколесах рэпа

они

даже не подозревают как здесь в облаках

пусто и прекрасно

как здесь величественно ржавеют

конструкции волшебства и металлолома

а мы лежим на мягком ковре-самолете

с подогревом

четыре метра над уровнем моря

машин марева

ты ешь виноград хрустишь ягодами как зверек

и брызги сока падают на мою грудь

и я — варан с длинной кисточкой языка —

вытягиваюсь…

поэзия — лимузин внутри которого

идет дождь

когда умрет последний поэт

этого никто не заметит

потому что уже не будет людей

в классическом понимании

Иисуса Дарвина Пушкина

Пуанкаре

наши стихи останутся здесь на земле

на Stihi.lv

точно артефакты неведомого Бога

которого никто не заметил

никто не обратил внимания

ну и пусть тогда в следующей жизни

мы будем программистами

айти-пауками

хотя следующих жизней не бывает

этот поезд создан в единственном экземпляре

и это его первый и последний

односторонний рейс

и следом за упорядоченным грохотом

мгновенно рассыпающимися вагонами

семенят

черные карлики в балахонах

с поросячьими глазками они ловко

орудуют ломами и кувалдами разбирают тотчас

рельсы и шпалы

чтобы не дай Бог

мы прожили еще раз

осмелились повторить неповторимое

Зомбиленд

птицы улетают на юг,

и клинья в небе размотаны, как черные хвосты

нефтяных подожженных вышек.

заросли тростника дрожат под ветром.

саблезубые блики лыбятся на реке —

встревоженная пума

вечера

угодила в лужу нефти

и вылизывает шерсть красным языком заката.

чихает сполохом.

натужно кричит селезнем.

бензиново-зеленым опереньем.

какое-то незавершенное совершенство сквозит

во дне уходящем, гаснущем,

как включенный фонарь в лодке, идущей ко дну.

а небо тошнит

заводскими монструозными трубами:

эпоха переела, перепила

технического прогресса.

мрачно звучит сигнал для ночной смены.

и шоссе — грязная соломинка,

вставленная в зад неоновой лягушки-города, —

гоняет машины — пузырьки

металлической слюны.

тихо гудит

переплетение металлических балок

на старом мосте — ржавые вены и сухожилия.

вот она — мумия коммунизма,

обезвоженная, как сушеная вобла.

и небо низко нависает надо мной, как полка

с гипсовыми бюстами Гоголя, Фета, Толстого.

это не облака — это классика

переезжает на рельсах мороси в вагонах ночных,

и я раскачиваюсь, вишу на волоске,

как тяжелый гаечный ключ 75 на 85

над спящей красавицей в темном стеклянном гробу —

грязном, исцарапанном,

с наклейками почты: осторо…

а ветер, как блендер, хочет все смешать:

реки, заводы, города, меня.

и лассо горизонта перетягивает горло

звездному мустангу…

боже, как же я люблю эти пейзажи захиренья.

рахитичных ангелов запустения.

посттехнический зомби-стайл.

эпоха, как наркоман, тоннами пожирала

уголь, сталь и нефть.

вдруг проснулась больной и немощной,

обворованной до нитки.

время и магия индустриализации прошло.

зато осталось мое наслаждение — радость ребенка,

бродящего по свалке в поисках чудес.

вот ржавая банка и вмятый рисунок:

альпинист карабкается на скалу,

как микроб кариеса

на вершину зуба.

это удивление души

выпрастывает тонкие щупальца из глаз моих.

это кайф разломанных пейзажей, мусорных курганов,

брошенных домов.

это творчество разрушения,

разложение крупных вещей, идей,

и чудовищ эпохи.

***

мои слова.

матрешки Пандоры.

коты в мешке.

мои слова,

сказанные семь лет назад. семнадцать лет назад.

двадцать семь.

сказанные заплаканной женщине на мосту.

другу, попавшему в автомобильную аварию.

племяннику в день школьного выпускного.

в кого вы превратились,

мои слова?

проросли в чужих жизнях, как цветы или сорняки?

что вы оставили после себя —

Рембрандта или руины?

я бросал слова как женщин, как дротики, как зерна.

просто так.

швырял молотки

в толпу стеклянных цаплелюдей.

но

тварь изреченная однажды

не зависит от меня. растет не по дням,

живет своей жизнью.

тлеет как торф, стучит как верфь.

зверь в дверь.

пылает невидимый огонь в доменной печи.

параллельно моей судьбе

плывет дельфин.

обгоняет меня и заглядывает в лицо

своему создателю. улыбается.

закрываю глаза

и ощущаю иную жизнь — жизнь настоящих слов,

на которую мы наложены

точно калька,

живое слизистое серебро сельди

на полки супермаркета.

и не страшно растворяться, ибо я сейчас везде —

в прошлом, будущем, настоящем

в Киеве, Торонто и даже на Марсе.

потому, что всегда находил время,

чтобы записывать слова:

в тетрадях. на простынях. обоях. паспортах

любовниц. на сброшенных кожах.

на планшетах и старых ноутбуках.

сто раз заложенных

в ломбард.

вот почему я поэт.

***

ее ногти впивались в мои плечи,

как зубчатые крышечки от кока-колы.

оставляли следы на коже — красные полумесяцы.

это было приятно, так и должно быть.

а потом вдруг хотелось

сломать ее тело.

окунуть руки в ее плоть, как в горячий воск.

схватить за волосы.

свобода — это глоток морской воды,

соленой до тошноты.

и остатки пиццы с маслинами и беконом

валяются на полу в картонке —

кошка, раздавленная колесами грузовика.

я сизиф, а эта женщина камень,

который будет меня толкать в гору,

в пропасть или в болото всю мою жизнь.

острыми краями в спину ума, в ноги и крылья.

и это навсегда.

и вот это звенящее чарующее чувство судьбы,

когда продевают нить в иглу.

в твою глотку.

ибо ты рыба

родившаяся с крючками во рту — для папы, для мамы,

для налоговой,

для военкомата и банкомата, для семьи, для труда,

для оплаты коммунальных услуг,

прочих обязанностей, повинностей,

ванильных клопов.

а события мигают — пятнышки будущего позвоночника

на пока еще невидимой картине.

и ты уверенно держишь кисть.

воображаешь себя Пикассо.

а она на кухне в твоей футболке

уплетает молодой сладкий горошек,

вскрывает красивым, кровавый лак, ногтем стручки

и выедает мелодию

зеленых горошин.

так самки богомола пожирают своих самцов.

так боги вживляют мужчинам под ребра

женщин

с компасом, скорпионом и цветком.

читай по губам

разлапистый дуб в осеннем поле.

великан на школьном выпускном.

помнишь, Таня

как мы смотрели, как ласкали,

как листва цедила небо — зеленый кит

сербал планктон

через усы ветвей.

Таня,

помнишь, как мы с тобой

крабчатые символы объятий,

под дубом в отрытом поле,

обнимались, целовались, и личные глаголы

для влюбленных.

наивные фигуры

на необъятной ладони великана.

и громадные вороны

жадно и хищно расхаживали по пашне

как тираннозавры.

вороны, чернозем,

жирные обгоревшие рукописи с просинью,

вечерело и

ветер нас задувал, играясь,

как две горящие свечи

на овсяном пироге сентября.

только огоньки горели внутри нас.

верх ногами, оранжевые ярые ящерки,

под капюшонами,

позвоночниками, в желудках сердец.

фронтальной коре.

краткие моменты свободы и любви,

обломанные ветки, шуршащее гнездо-водоворот.

шелест времени шелковый.

Таня, ты знала, что у кобр нет ушей?

придется нам танцевать,

чтобы загипнотизировать эпоху.

вселенная, читай нас по губам.

глухонемая громада, чешуйчатая армада

из звезд пустоты и тьмы.

космос расширяется как зрачок Страшилы.

пустого божества.

а мы свечи, которые растут, сгорая.

свечи, которые никогда не погаснут,

даже если закончится воск земной.

даже если хозяйка вселенной ловко

выдирает фитиль из тебя,

как хребет из вареного окуня.

огни внутри.

их сотни, тысячи.

это инфузории бессмертия со сказочными фонарями

танцуют и беснуются во тьме.

это прыжок через прайд львов

логики.

через напыщенный добротный колхоз «Рай на земле».

это прыжок через стервятников

времени

(грифы, отороченные пухом, рвут когтями

плоть наших дней)

это прыжок через костер метафор.

через унизительные прачечные

инкарнаций.

это прыжок через смерть.

купола

иногда захожу во дворик церкви Х.

три пушистых елки,

грядка гвоздик и пионов,

и невысокая, как слоненок, вишня в углу,

а вот гранитный выстрел — могила попа.

ангел с крестом, похож на Дон Кихота.

и, тронуты увяданием, в вазе пачкой торчат

зелено-желтые тюльпаны,

точно связка умерщвленных цыплят.

трусь о веру, как кот о ногу хозяина:

мррр, веррррую…

спасибо за вискас, за ласку.

за каждую минуту, золотую рыбку.

но отпускаю рыб в реку.

Боже, мне так нравится жить.

аж челюсти сводит от сильного чувства:

вцепился в мгновение, как жадный пес —

в сливочную кость,

не отдам.

но и не в силах разгрызть

эту вкусную, неразумную любовь к жизни,

и зубы сами собой разжимаются,

как пальцы альпиниста

на запредельной высоте.

и день падает, как падалица.

нищий возле входа в церковь,

одноногий бандит — загорелый до коньячной черноты,

наколоты перстни и трефовые тузы на пальцах —

гладит пузо седое

развалившемуся Тузику в ногах

и улыбается

червивой накипью зубов,

и тает нестираемый знак — Слово,

и небо над церковью

такое большое, громадное. линялая синева.

и супермаркет — рядом с церковью тихо стоит —

«КЛАСС».

продольная дылда почтительная.

черный Есенин, черный Моцарт, черный Ленин,

всех спрячет в себя тьма.

тьма как мать — рождает нас обратно.

впитывает наши души,

точно пеликаны — пролитую нефть.

внутри меня кричит

тьма —

черной сверкающей нутрией,

пойманной не ради меха.

а просто так.

просто так.

я сегодня приду во дворик церкви Х,

наберу ледяной воды

из источника

под ступнями мозаичной девы Марии.

прошевелю молитвы-омары в душе —

за всех живых и за тех, кто уже за чертой.

вытяну вены из своего тела,

как шнурки из кроссовок.

и воспарю.

я верю, но я и не слепну.

и за моей спиной

шелестит — божественно-печально —

необъятная меланхолия:

серо-зеленый вентилятор во весь горизонт

и громадные лопасти медленно движутся

над океаном,

над пропастью во ржи.

и я иду, шатаюсь, как зуб.

7.15

вчера в семь пятнадцать

весна пришла.

творец вновь убедил скворцов танцевать,

разматывать бисерные рулетки щебета.

маленький зеленый пожар,

добро пожаловать.

облезлые кальмары леса тяжко вздыхают.

пантеры проталин проснулись и убежали ручьями.

куски грязного наста в тени и в них тяжела

роковая хрустальность.

так полевка еще переваривает зерна пшеницы в желудке,

сжимает лапки,

а неясыть победоносно

уносит пойманную мышь в закат.

и мы выдавливаем зимнюю тоску,

как винною пробку отверткой —

крошим ее, ждем новые радости и проблемы.

кормим вареным яйцом белок в парке.

велосипед на балконе встрепенулся от сна,

точно схема оленя.

корявая сосна

штопором

ввинчивается в сырые небеса, запах ее духов

и моих сигарет, и острый соленый запах

будущего моря. там дочка моя дует

в замочную скважину на палочке,

а внук танцует среди пузырей,

и в каждом пузырьке, он, отраженный,

голопузый, с зеленкой во лбу,

танцует в стаде мыльных пузырей.

и снова человечество кто-то подталкивает вперед

как сизифа — пряником,

хворостиной под током.

и снова кто-то сильный, самоуверенный и страстный

верит, стремится, парит, идет

покупает в маркете вино, шоколад, пулеметную

ленту

гандонов.

в семь пятнадцать.

***

рябина под моим окном —

настоящий тигр, распавшийся в прыжке

на едкие пиксели, фрагменты.

так и завис в пространстве хищник.

тугими пучками темно-оранжевой плоти и ярости.

полосками неба, листьев, коры,

с оскаленной стеклянной пастью

окна.

***

они

живут скучно, практично.

стоят в очереди на квартиру в новострое смерти.

в геморрое обыденности, на одной

и той же планете.

проросли кишкой в бетон

жаркий вечер, лиловый как окунь в тазике с водой.

а мы до сих пор воландаемся

вне квантовой физики любви Господа к нам,

вне закона

о сохранении души.

***

дни выпадают из жизни, как птенцы из гнезда —

большеголовые, сонные

хряскаются об асфальт.

мутная пленка мерцает в черных глазах.

из повседневного — новые книги, да тебя обнять.

еще при жизни мы становимся прозрачными,

как медузы.

как пригоршни бриллиантов, выброшенные в Ниагару.

сейчас я — незавершенный второй том.

и скоро явится Гоголь.

***

греческая церковь Иисус на фресках

держит букварь страницами к нам

как у окулиста буквы большие читай

что видишь вслух

а на ногах его красивый педикюр

и раны на лодыжках вертикальны

алеют точно жабры

***

я обнял эти плечи

и притянул к себе сад

женщины с кобылами волос

голубыми пульсарами

леопардами в чащах ресниц.

мгновенно запах моря нет показалось.

комната разломана как апельсин

***

зимнее утро как смятая сигарета

с просыпанным табаком

с песком желтого фильтра на тротуаре

и следами собачьих лап в мелком неуютном снегу

грязном и тщедушном и дворник курит

возле мусорных баков

как венецианский гондольер с картины Дали —

и проступает красота утра

как синяя густая кровь сквозь марлю

как сияние сквозь плесень на иконе

богоматерь в супермаркете

капля ртути в луже

***

низкий туман поднимается из яра карабкается

войлочная жемчужная сороконожка

ползет на локтях

на мягких лапах как надувной паровоз

отгрызает тела деревьям по пояс

отрывает брюшко муравьям домам

превращает девушку с ротвейлером в шумный кокон

так исчезает материальность

все поглощает вальсирующий танк-туман

сминает и пережевывает гусеницами

и предметы растворяются

растворяются отворяются

как сухари в горячем молоке

как мусор в царской водке

***

потуши свет и уходи.

сидела на диване подтянув колени к подбородку

натянув футболку до пяток

раскосая зеленоглазая статуэтка

египетской богини-кошки.

а газовый рожок на кухне

дрожал прозрачно-синими зубами

будто мелкие челюсти кошки

глядящая на синиц на падающие листья

сквозь стекло закрытого окна.

одна одна.

полоска света под дверью сузилась как зрачок

ящерицы.

и длинные тени одиночества ползли на абордаж —

слепые аллигаторы с тапками в зубах.

***

она чувствует в себе тирана

как виолончель струну которая растет

становится толще с каждым днем.

скоро она станет толстой и сильной как трос

и сорвет крепление сердце

разломает всю музыку к черту.

***

пирс умирал как ребенок обхватив себя за колени

обваливаясь в море спинами, отражениями свай

раз за разом отслаивающимися

парусниками

а яхты шелестели как накладные ногти

вертикально под пальцами ветра

и за мучениями пирса наблюдал

затонувший жук-катер с оторванными лапами

и затопленный автобус

***

жизнь игра.

нужно заиграться.

понимать когда делать шаг, когда ждать

хода судьбы.

улица залита лунным холодцом.

и осенние листья как высушенная саранча

щелкает мелкими легкими челюстями.

девушка, нацарапанная иглой

на шагающих льдинах воздуха, и ветер

как прозрачный сенбернар

ворошит лапами и влажным носом листья,

и за ним тянется отпущенный поводок.

водомерки любопытства на лице,

еще миг и мы всех спугнем.

значок церкви Х. приколот к груди

на фисташковое пальто.

почему все так сложно? почему

в жизни два Бога, два мага, два Эйнштейна?

постоянно соревнуются, импровизируют,

выпендриваются,

мешают друг другу.

ты заговорил. правило первых секунд.

сухой дождь листьев. так осыпаются витражи

в церкви, когда уходит Бог

и приходит чувство,

будто это уже однажды было —

это пространство сохранило теплоту наших тел,

как суеверная лисица — икебану из костей и перьев.

движения рук,

эхо сказанных слов.

даже шаги совпали, неуловимый звук улыбки —

когда вы ни с того ни с сего

улыбнулись одновременно друг другу.

только это было весной,

только значок «Цой жив» на футболке

и её глаза полны жизнерадостного любопытства:

ребенок еще не втянул как черепаха

голову в панцирь.

ее волосы плясали как саламандры

в синем огне. кеды, джинсы, рюкзак.

а что сейчас?

—

судьба как пианист в танке.

залит по горло бетонным раствором.

залит по зубы бетонным раствором.

раствор практически застыл.

раствор застыл.

но пальцы подергиваются

как птенцы в скорлупе.

я сделаю все, чтобы вселенной

было интересно со мной играть.

шахерезада, тысяча и один верлибр.

шахид, обвязанный поясом

из собачьей шерсти, красные статуи в саду

будущего

вырезаны из динамита.

***

перерезаешь стропы сна,

небрежно складываешь парашют, шелковый купол.

вещи вспыхивают, как магнезия на старинных фотоаппаратах,

когда их осознаешь.

шкаф, стол, компьютер, комод.

а она, жаворонок, уже приготовила завтрак,

овсянка, яичница. новый день

новый шаг в синюю бесконечность.

и паркет под нами дрожит, упруг

будто доска-трамплин на вышке бассейна:

как же здорово соскальзывать

в горизонтальную пропасть нового дня,

вдвоем, взявшись за руки.

лягушонком прыгает свет на подоконнике.

первые часы сознания,

несколько минут

настоящего дня

рождения.

любовь к жизни — зеленоглазая девочка-ведьма,

и у нее вся сказка впереди.

сегодня ее не изнасилуют и не сожгут.

в шкуре льва

нет, он не умер. не выписался.

не спился.

просто уехал в потустороннюю Канаду,

устроился лесником в Огарко.

это неуемное дикое желание забыться, измениться,

сбежать и снова найти себя.

одни мускулы и медленная ярость. и хвойные леса.

темно-зеленые иглистые драконы стоят стоймя

со сросшимися — перепонки воздуха — треугольными крыльями.

не пройти, не прорваться.

а по краю развязной от грязи дороги бродят лоси —

чуткие существа цвета грецкого ореха.

губастые, глазастые — брезгливо, сердито смотрят на него

и идут дальше —

живые пятна роршаха-леса.

а за спиной — ниже, вдоль клинка рассеченной реки —

разматывается присосками утыканная пнями вырубка —

его прожитая жизнь.

все, что осталось от четвертованных дней,

распиленных поперек времени.

свежее белое горло стволов.

а цепная пила, ручная пиранья, поет: эй, подтяни меня,

напои из масленки.

тяжелый физический труд

выгоняет всю трусость и накипь невыработанного таланта

вместе с потом.

он чувствует себя Львом Толстым,

только без написанной войны и мира.

ночью, сломанный бессонницей, как спичка,

он выходит в лунное поле…

смолистый аромат. его можно вымять из воздуха,

как пыльцу пчелиного воска.

и куртка цвета хаки покрылась смолой —

сваленные сосны шепчут шелкопрядами ветвей:

ты такой же, как мы,

тебе некуда больше расти.

тебе не спрятаться за бородой.

вселенная найдет тебя и здесь и спросит —

почему не рос?

взыщет

за каждый бездарно прожитый день и час.

годы-единороги, которые ты застрелил

ради драгоценной кости, прихоти.

она выдавит тебя,

как гюрзу, из грозы —

дергающаяся белая палка-молния,

точно канат в школьном спортзале — давай полезай.

и ты пьешь кофе из термоса и слушаешь, как

черный дрозд в ветвях продирает горло, поет, резко елозит

наканифоленным смычком

по синему пенопласту воздуха.

как же здесь хорошо… и нечто — ребенок-ленивец внутри —

упирается

маленькими ступнями в потолок,

как письмо в бутылке — в горлышко.

но не выдавить эту пробку, эту хвойную тишину.

дальше некуда расти — ты в море застывшего бетона.

а корабль сгнил.

неужели это так?

***

когда она уходила — перевернула его

как пепельницу с окурками

на пластиковую скатерть.

недоварила борщ, недостирала белье.

но спустя недели, месяцы, годы

она все еще была с ним.

он чувствовал ампутированную часть души.

так чувствуешь строки поэтов серебряного с прочернью века

засевшие в памяти намертво:

живые осы в янтаре.

или матрешки-паразиты — матерные частушки:

мимо тещиного дома я без шуток не хожу.

заноза разлуки

в его сердце проросла.

саженцы вишневого дерева — здесь будет сад.

но фантомная жизнь

живет своей жизнью.

живет моей жизнью, жует мою жизнь.

нет, ты перескочил с ЛГ на себя как блоха.

ну и что? а ты съела темную ягоду.

одну, вторую, третью. теперь ты —

самка леопарда.

у тебя вкусный клитор и твои волосы после душа

пахнут весной, дорогим шампунем, и кожа звенит

лаком новорожденной виолончели.

и мой (censored) радуется и поет как Синатра.

сейчас мы — иероглифы-жуки — сцепились.

на кровати. переплелись смыслами. запахами. ДНК.

все смешалось в доме верлибра,

в спальне из песка и тумана. я пью муаровую

лань, мерцающую лень.

очей твоих очарование пью.

ловец жемчужин.

когда ты кончаешь — смотри мне в глаза.

смотри.

плыви ко мне на паруснике для двоих.

а теперь мы просто дышим.

просто лежим в спальне попами на боку — ммм —

как же это правильно сказать по-русски?

нет. с него хватит. срывает лицо.

и видит жизнь со стороны —

блюдце инопланетян рухнуло в джунгли,

а он барабанит в титан — где выход?

есть кто живой?

но никто не отзывается. только

город зимний утренний, еще темный

и беспомощный, как жук в миске с манной кашей,

барахтается лапами. лудит.

вздрагивает от шума снегоуборочных машин.

и он ощущает нутром:

ангел энтропии

выкручивает отросшие волосы

на дурной голове.

на стыдно молвить где.

как постиранное белье.

делает из черного —

серое, стальное.

***

тощая костлявая красавица

с чуть рыбьим лицом — намек на прабабушку-русалку,

прозрачные голубые глаза.

тот случай, когда красота на грани провала,

обаятельного уродства, и в этом вся прелесть женщины —

дикий виноградник на краю пропасти,

корни, пробив грунт, торчат в воздухе, как ястребиные лапы,

и хочется сорвать эти ягоды

между небом и обрывом.

призрак синей лисицы. ягоды, прозрачные от солнца.

и ее прохладные глаза,

как плитка в бассейне у входа в женскую душевую.

смотришь ей в глаза — приложил раскаленный утюг

к зеркалу. вот этот звук.

вот она,

сила странной красоты.

кристаллы лопаются, как капилляры.

и ты

выделяешь наглость, адреналин, гормон

глупости. идешь вперед.

ломишься, как полено в костер Жаныд'Арк,

а потом наступает она — горизонтальная

пропасть женщины — мягкая и болючая.

и поцелуи — как хрящи

русалочьих пальцев,

которые обсасываешь в китайском ресторане —

босиком сидишь на корточках у самой кромки

цунами, остановившегося, как локомотив.

это любовь, детка.

это любовь без любви.

это жуки судьбы проползли

сотни метров по трассе под бешеным ливнем.

и нашли друг друга.

***

иногда мы счастливы.

это длится как приступ зубной боли,

только со знаком плюс.

и только для двоих.

потом кто-то первым оттаивает от наркоза.

и соскальзывает

в реальность.

я лежу в траве

под деревом. смотрю на небо

сквозь ветки яблони — это похоже на картину:

свора гончих несется по голубому, глубокому снегу,

солнечный раненый вепрь.

а вот появляется и она.

босоножки, лодыжки, блестит паутина,

как стеклянный парусник в зеленом море с залысинами,

а волны вертикальны

и растут сами по себе будто скалы,

ее ноги. она садится на корточки,

сжимает колени крепко как тиски.

она

точно выдра

свои волосы заправила за уши,

и в этом чудо, и в этом сквозит

нечто простое и сексуальное.

и откровенное — ушки как маленькие ложные вагины,

а она выставляет их напоказ.

и нет сережек, нет.

она

касается моего лба рукой:

ничего не говори. просто смотри

мне в глаза, а я буду смотреть на небо сквозь тебя

и ветки. но она осторожно

перешагивает через тишину,

как через проволоку — растяжки, где мое сердце — граната.

«Дима, пойдем в дом».

а город подвешен вниз головой,

я только это замечаю, лежа на земле и запрокинув лицо,

переломив его, как ружье: балконы,

бетонные паруса.

и солнце плавит окна — кхалское золото

для глупого короля.

***

тихо шипит бокал с шампанским —

залив змей

с апельсиновыми ядовитыми водами…

***

весенний день

в легком обтягивающем платье из акульей кожи.

пальцы математички цепки как укус гуся,

перепачканы мелом. формулы и числа

сыплются из ее рукава, как из рога изобилия.

вот оно будущее — семена, которые мы не заметили.

и я пишу стихи в тетради, предчувствуя,

что эта битва проиграна — еще до её начала.

лев и ягненок должны передать

власть и сласть Цифре,

укротительнице тигров и акров Львов Толстых.

вот он — крысиный король математики

выводок цифр, сросшихся хвостами, мордами, пастями.

клацает желтыми зубами,

бешенные злобные бусинки глаз.

но это — просто голограмма.

Цифра не может понимать нас,

как мы к этому привыкли.

она разговаривает с тобой, как сотрудник офиса

с облаком

в окне.

но Слово еще рядом,

еще с тобой.

бьется древнее сердце — один удар в год —

живой камень в груди.

и разум плывет следом, как шаровая молния:

безжалостная нянька, твой боевой

ангел хранитель/разрушитель.

***

темный февраль хрипло

и протяжно кричал электричками, как отравленная слониха.

и в окне тарабанился дождь.

и звезды «мяяяяыуу» сквозь тьму —

шершавые сиамские кошки трутся о колени вселенной.

«кто я?

кем создан?

смысл жизни? когда и куда

уйду…»

пробирает до костей эта философская дрянь

теплой мерзкой зимы.

и дождь как прозрачный жираф

пляшет за окном

между сырыми фисташковыми березами…

***

внутри собора голоса наши

взмывали ввысь —

раненные соколы лица.

и еще долго кружили,

стукаясь крыльями о фрески,

и свечи горели — восковые девушки намыливали волосы

огненным шампунем и

грех крепко сидел во мне, как сирота.

как гвоздь вбитый в яблоню.

***

бывают дни

фосфоресцирующие удачей, как лапы терьера

бегущего по ночному берегу, когда

цветут водоросли ночного океана,

и парочка влюбленных по пояс в волнах,

будто в живом граните

искрятся

и переливаются — пунктирные неоновые видимки,

зеленые смеющие точки.

бывают дни, когда ты живешь

на сто процентов. творец включает тебя

не как бензопилу или насос, но —

бегущий ученик по волнам с терьером,

демон на алых парусах,

и не нужно бороться с убийственными днями,

словно серфенгисту с каменными волнами

глыбами падающими сверху и со стороны.

дни, когда ты главный герой романа,

импровизации вселенной, пера,

наперсток, песочница, перископ.

***

дым костра извивался —

раковина моллюска

еще в процессе окальцевания

еще мягкая как родничок младенца

вот и настала осень Господа

сентябри бело-рыжие черви

каждый размеров с локомотив

переползают город

разрыхляют воздух проспектов…

***

берега держат реку в клещах —

одномерную змею,

змея все не может вывернуться и ужалить

ртутным блеском

сильные, беспощадные руки заводов

в полуразрушенных элеваторах.

и мрачные накренившиеся плиты стен

вместо квадратных ногтей —

повиты ржавой колючей проволокой —

терновый венец

растягивали как жвачку,

но не нашли достойных святых.

одни воры и негодяи. разворовали рай —

так говорит старуха шпаклевки

с лицом как высушенный кайман.

и правда ее на вкус:

половая кислая тряпка из школьной столовой.

***

не нужно больше тратить сил, искать тебя.

мы друг в друге навсегда.

навсегда — кобура для ворона.

между нами, нашими мирами

гулкие мраморные колокола, бульдозеры, переходы

метрополитена — они. огни.

соединяют станции — твоя Лосось, моя — Есенин.

магазинчики — аквариумы небольшие. главное,

чтобы поместился продавец.

часто путаю наши глаза по утрам.

и смотрю на город с балкона

твоими глазами, а ты хнычешь отдай!

даже не верится, что можно оставаться самим собой

став кем-то еще.

а ты бродишь по двору — птица Тициана —

недовольна — базилик полон мелких жучков.

ты по птичьи негодуешь — щелк щелк.

смотри, корни грецкого ореха поднимают над землей

куски плитки как шоколад.

сороки устраивают беготню.

уже не важно прославлюсь я или нет.

пролетели сквозь друг друга мы,

как дважды два

облака бабочек породы Брэдбери

без огнеметов. перемешались

и нет границ у тебя, у меня —

размыты как загородные огороды атома

из окна электрички нейрона.

эй, смотри сюда.

***

это ее рояль

темно-коричневый, как рысь.

со светлой крошкой лак рояля

будто застоявшаяся вода пруда живая,

впитавшая сновидения кувшинок, пугливость тритонов

густые тени прибрежных деревьев,

а клавиши — белые зубы —

ласково кусает за пальцы белый спаниель,

даже если ты не музыкант — осязаешь

голод музыки, чистый и тяжелый, как лед,

мраморное молоко.

а дантист тишины стоит в стороне,

улыбается бархатной пылью в косых лучах —

вспыхивает как порох.

на этом рояле однажды мы трахались.

было интересно, но неудобно.

однажды я разложил ноты Шопена, как паруса,

на крышке рояля. добавил серебряные ножи

и вырезку свежей говядины —

заумная композиция для фото.

и где эта фотография? и где этот рояль?

когда незахожу в ней гости —

раз в год — на чай ностальгии с коровьеглазой глубиной,

все забываю спросить

где

все

стробоскопические

живые фрагменты

танцующих личностей?

наших глупостей, творческих порывов

рывков, отрывов?

а сейчас это коллекция выбитых зубов

ловца за жемчугом —

странные стремные бусы

на черной нитке вокруг шеи

памяти.

память — остров, принявший очертания женщины с веслом,

медленно уходит

под маслянистые воды хаоса,

и я с недоверием становлюсь на крышку рояля —

выдержат ли слова, изрекавшие нас?

выдержит ли вес скалы

эта настенная живопись?

выделяю стоицизм.

так мраморные статуи в саду выделяют слизней

и улиток дождливым сырым утром.

«все будет хорошо» —

фраза, как незаряженное ружье…

а на меня несется, точно поезд,

тигр будущего,

вытянутый в прыжке,

в сиянии кварцевой лампы…

***

джаз музыка

странная запутанная —

израненная чайка в мотке проволоки.

Сол пучит серебристый рог саксофона,

как морской лев. а ты

туго замотанная в эластичные бинты

мужских вожделений

колышешь бедрами точно аквариумом с зеленым спиртом.

и в глазах твоих — сладострастные огоньки,

свечи на курьих ножках.

граница слова «б л я д ь» размыта размазана

как помада на наволочке.

мне не нравится этот джаз

этот блюз — виртуозная запутанность.

где выход у этой музыки? где эпилог?

вставная челюсть рассвета

в пыльных лучах

кусает меня за ухо — уходи дурачок.

Боже как же приятно ломать.

гитары снеговиков.

отношения с тобой.

***

о

эти завитки когда ты лежишь на спине

накрываешь свое лицо вьющимися волосами —

тонкие медянки в чашах с глазами,

пиявки на мраморной статуе Венеры

на бельмах на устах

на плечах и грудях

улыбаешься сквозь.

и меня бьет дрожь.

элетрошокер мгновений.

магия.

от сильных впечатлений остаются рубцы.

проколы света

в рубероидной тьме дней.

созвездия

шрамы зодиака и тень руки

виноградная лоза и змея в ней.

виноград поцелуев

зеленая лисица

платья смеющийся меч

с вертикальными фиолетовыми

лезвиями.

***

антимузыка, ток-шоу, сериалы.

жабы в синих лосинах, скандалы.

дорогая, выключи.

выключи.

весь этот инфояд затекает мне в глаза и уши.

все это мешает мне думать.

глушит динамитом вертикальные озера души —

с водопадами, лунными большеглазыми драконами,

и дохлые сизые рыбины

всплывают на поверхность сознания

(так прибой океана

задыхается в пластиковом мусоре).

яркие звуки и фразы — отполированные ягодицы,

мощи и немощи кощеев.

а мне нужен час тишины или я рассвирепею.

а ты боишься тишины

как жительница райского прибрежья —

затяжного недыхания цунами,

и птицы сходят с ума,

истеричными черными тряпками бьются о невидимый барьер,

а для меня тишина — уссурийский дрессированный тигр,

и я добровольно кладу голову ему в пасть.

за моей спиной

должно быть молчание творца —

вогнутая тарелка космической обсерватории.

ловец инопланетных молитв,

межзвездного шепота.

тишина… замедленный смерч, вихрь дверей,

облако глаз, а ты в нем — как маяк, как дерево ресниц,

Конец ознакомительного фрагмента.