Вернисаж

Дмитрий Беловолов

Здесь собраны ранние рассказы, которым нет цены, но все таки можно купить не дорого, если дорога дорога. Это рассказы о буднях творчества, которое иногда висит одиноко на поседевшем волоске облысевшей головы. Книга содержит нецензурную брань.

ДЕМОНТАЖ

Узнать их не сложно. Ковырнуть пару раз за живое и потекут разбавленными красками. Бродят помятые и отчасти небритые к целому, от простого всё к сложному и наоборот, бросают свои вдохновенные взгляды в потерянные остальными миры. Их приперли к стене, а они на неё лезут. Гребанные художники.

Первым пришел старик, потрепанный бессонницей. Я давно его знаю. Все ходит, улыбается загадочной целостностью зубов. Самый ранний его рассвет расслаблял меня целый месяц и росой его лугов я омывал усталость закаленных в тревоге глаз. Цвет рассвета, подозрительный

Своей простотой и невинностью возвращал меня в ясельный возраст вопроса к его создателю: «Как?»

Старик пошёл по коридору, отыскал свою картину, постоял перед ней в ожидании чуда, забыв, что чудо уже случилось, снял его быстрым движением со стены, расписался в бумаге и ушел, улыбнувшись мне в ответ. В его возрасте художники уже молчат и улыбаются. Все вопросы уже отвечены им его бездарным ученикам и с ещё одним, у него взорвется сердце, и рассвет его обагрится закатом на казенных стенах.

Поздняков — прочитал я в бумаге и утро моё без него опустело, так, что нечем умыться.

Через час нарисовался следующий. Упитанный, с грузным недоеденным взглядом. Он обливался потом, так неожиданно для утренних часов массового торможения, но для его массы вполне понятно и приемлемо, заслуживающее даже уважения. Толстяк свернул в левую сторону коридора. Движимый полнотой жизни, загребал короткими пальцами, насвистывая по пути «Прекрасное далеко». Я проследовал за ним и в тот момент, когда он потянулся за « Борцами», остановился с восклицанием: « Так вот он, кто их тренер!» В отличии от своего наставника они смотрелись суховато и бледненько, будто осыпанные тальком, без намека на схватку века или борьбу за выживание в естественном отборе титановых и цинковых белил, без проблесков пота на ограниченных лбах, без напряжения и усталости от суеты мазков, которыми они сцеплены. Отличная работа, толстяк постарался. Должно быть, сам когда-то танцевал он на татами, но вовремя потерялся в весе и стал большим художником.

Овчинников — расписался он напротив своей фамилии.

— Сегодня не работаете?

— Нет, как известно, работу кони любят и волы.

— Это точно — улыбнулся Овчинников и испарился за стеклянной дверью выхода вместе со своим потом и бескровными « Борцами».

Долго ждать не пришлось. Заявились трое молодых. Забрали свои сладкоголосые гусли, яблочки с нарочитой гнильцой и забытую деревню, в манерности своей не уступающую последним веяньям западного артхаоса. Я не помню их имен. С именами у них туго. Пока додумаются до стоящего псевдонима их гусли станут совсем приторными или вовсе огрубеют, и они превратятся во взрощенных « лофтом» дизайнеров. Судя по небрежности, с какой они держат свои « шедевры», они уже дизайнеры и даже компьютерные в своих оцифрованных головах и одеждах. Только не понятно — почему гусли? Иллюстрации к « Слову о полку Игореве» пятьдесят седьмого года издания вдохновили на патриотический лад? Сколько терпения в дрожащих струнах русской души? По линеечке наверно натягивал.

— А вы позволите сходить в туалет?

— Не позволю.

— А, ну ладно — сказал обалдевший от моего хозяйского тона молодой человек, тот что с гнилыми яблоками. Он кинул вопросительный взгляд на друга гусляра, и они уже было направились к выходу, когда я с ни зашел и изверг из своих недр истину.

— Да ладно вам, пацаны, шучу я. Ссыте на здоровье. Хоть все тут зассыте. Не такой уж и музей видный был.

— А почему был? — спросил тот, что с забытой деревни.

— Время нещадно к неоклассицизму. Был бы видный музей, вы бы здесь не выставлялись и даже ссать помыслить не могли. Так что цените момент молодые люди.

— А сами то небось тут по большому ходите? — прогундел гусляр и все засмеялись.

— Я живу тут. Мне можно.

Они спустились в туалетные комнаты, а я встречал уже других.

К часу дня вообще закипятились, разогретые полуденным солнцем, в ответ улыбались. Они потихоньку опустошали стены, собирали плоды своих ночных и утренних бдений, успехов, поражений, раздражений, страхов и помутнений.

Я ждал её. Гришину. На том же стуле, который месяц скрипел подо мной от лицезрения её роковых роз. Её розы жестоки, как первая любовь, поэтому и повесили их там, где пролетаешь со свистом.

Она пришла последней. Маленькая, с кротким личиком и заботливыми ангельскими глазами взрастившими не единственного ребенка, которыми только и живет. И возможно, жива только поэтому.

Она сняла свои акварели со стены и положила аккуратно их на пол. Стала одевать их в пакеты.

— Подержите, пожалуйста. Вот так. Спасибо.

— Знаете, ваши работы — это лучшее, что я здесь сумел разглядеть.

Она чуть не расплакалась от моего откровения, и мне захотелось её обнять и поцеловать, чтоб вернуть ей равновесие.

— А вы кто?

— Вахтер я, охранник.

Спасибо — сказала она и ушла.

Я обошел, как и положено все залы. Пустота. Демонтаж состоялся. Только в последнем затевалось какое-то движение. Кто-то в сером, в ботинках на босу ногу, тянулся к дверному звонку с лилиями в руке..Это «День ангела». За ним никто не придет. Он сам приходит и уйдет он со мной.