Восемь оправданий Луи-Фердинанда Селина

Дмитрий Александрович Селезнёв

Имя французского писателя Луи-Фердинанда Селина мало известно в России. В СССР за ним была закреплена репутация мизантропа и фашиста. Однако такое положение дел было не всегда. Первый же роман Селина «Путешествие на край ночи» был издан в Советском Союзе многотысячными тиражами. Селином восхищались Лев Троцкий, Луи Арагон, Андре Мальро, Юрий Олеша, Эзра Паунд, другие его известные современники. Данная книга раскрывает причины возникшей непопулярности Селина и представлена как речь в его защиту.

Оправдание первое. Селин — участник Первой и Второй мировых войн

В лучших традициях адвокатских речей начну я издалека и опишу то время, в котором жил Селин.

Новый двадцатый век начался не как хронологически положено у историков, в нулевом году, а в 1914-ом, когда разразилась Первая мировая война. Именно она стала новой вехой смены исторических парадигм, ломки старого мировоззрения и появлением новых систем оценки и восприятия окружающей действительности. Прошлый период истории напрямую был связан с именем королевы Виктории, через которую были объединены родственными узами практически все царственные династии Европы. Этот период в истории после кровавых наполеоновских войн ознаменовал себя относительным спокойствием. Бурно развивалась наука и техника. Открытия в медицине значительно увеличили продолжительность жизни человека. Цивилизация подходила к окончательному решению проблемы голода (мы, дети эпохи потребления, конечно, не можем осознать в полной мере даже постановки этого вопроса). Люди рассчитывали жить долго.

Однако через некоторое время после смерти королевы Виктории в 1901 году в Европе стал нарастать политический кризис, и в 1914 году из-за нелепого повода началась война, втянувшая в себя страны нескольких континентов. Научные открытия, которые, по идее, должны были служить на пользу человечеству, были использованы на то, чтобы максимально сократить человеческую популяцию. Были изобретены станки-пулемёты и гусеничные танки, были отлиты пушки невиданных до сих пор диаметров и размеров. В небе появились первые цеппелины и бомбардировщики, а моря и океаны стали бороздить громадные дредноуты. Человечество открыло для себя химическое оружие — на войне безымянный солдат Первый мировой уже мог в первый и последний для себя раз обонять запах иприта и хлора. Человек перестал стесняться в применении немыслимых ранее массовых орудий убийств. Уничтожение людей было поставлено на поток. Не за горами будущего было и создание ядерной бомбы, способной окончательно расколоть земной шар как орех. Классическую викторианскую эпоху с её пышными парадами, гарцующей конницей и барабанами, красочной солдатской формой и благородными методами ведения войны, навсегда смыло в океан прошлого.

Наступил глобальный кризис во всех в сферах человеческой деятельности: в политической, религиозной, культурной, социальной. Карта Европы была перешита лоскутами новых государств и геополитических образований. Пали три древнейшие империи — Австро-Венгерская, Российская и Османская. На смену древним монархам в России и Германии пришли разночинцы Ленин и Гитлер. Судьба древнего рода, веками находящегося у власти в России, решилась в подвале ипатьевского дома. Религиозную концепцию христианства сменили три новорождённые массовые идеологии того времени: либерализм, коммунизм и фашизм, которые растащили, каждая на свои знамёна, знаменитые слова лозунга кровавой французской революции 1789 года: «Свобода, Равенство, Братство». Пророк Ницше, которого до сих пор считали сумасшедшим (в итоге, в конце своей жизни, он и сошёл с ума) восстал из гроба в умах мыслителях двадцатого века. Родилась новая наука — психоанализ. Доктора Фрейд и Юнг стали усиленно копаться в глубинах бессознательного нового человека, человека двадцатого века.

Такие исторические катаклизмы и глобальные изменения, конечно же, не прошли мимо мира литературы. В парадигме классического реализма с его понятиями абсолютной веры в реальность, устаревшими понятиями о том, что такое хорошо и что такое плохо, после такой исторической катастрофы трудно было осмыслить происходящие изменения. Реальность стала такова, что осознать её рациональными методами стало не под силу человеку. Невозможно было объяснить и оправдать столь массовое уничтожение людей, когда на военных полях Европы каждый день собирали страшные урожаи в тысячи погибших жизней. Классический реализм, строящий свои сюжеты на конфликте между представителями слоёв строго дифференцированного общества стал необъективен, так как, прежде всего, и такого общества с чётко ограниченными классами уже не существовало — впоследствии уже упомянутый выше никому неизвестный ефрейтор из окопов Первой мировой сможет забраться на вершину государственной власти.

Главным направлением литературы теперь становится модернизм, основными постулатами которого были субъективность какой-либо истины и необъективность реальности. Модернизм не был так категоричен как прямовлобый реализм; более гибкий, он всегда уходил от оценок. Модернизм больше всего интересовался душевной начинкой человека, его ощущениями, ассоциациями, мыслями. С широко закрытыми глазами модернисты стали описывать внутренний мир современного человека. Для этого изобретаются новые литературные приёмы, Джойс успешно использует приём «потока сознания» в своём центральном произведении «Улисс». Этот приём возьмут на вооружение множество писателей, в числе которых был и Селин.

Но были авторы, которые остались верны пути реализма, пусть не такого классического, как реализм девятнадцатого века. Эти писатели вышли из кровавой пены Первой мировой войны, и почти сразу же нырнули в надвигающий вал Второй мировой. Многие из них пошли добровольцами на фронт и на собственной шкуре пережили окопы, обстрелы, смерть только что стоявших рядом товарищей. В этой бойне они выпили до дна, подобно древнеиндийскому Шиве, весь горький яд изменившейся действительности и, переварив его, выплеснули свои впечатления на страницы книг. Этот страшный опыт нашёл своё отражение не только в написанных ими произведениях, но и, конечно же, сказался, прежде всего, на них самих.

Самые известные из этих писателей — Хемингуэй и Ремарк, но я, пожалуй, добавлю к ним в компанию великолепного Эрнеста Юнгера, немецкого писателя и философа, к сожалению, не так широко известного в России по той же самой причине, что и сам Луи-Фердинанд Селин (а именно принятие фашизма).

Все эти писатели по удивительной случайности остались живы, впрочем, как и все выжившие солдаты первой мировой. Можно предположить, сколько несостоявшихся авторов тогда нашли свою смерть, но нужно и отметить, что, прежде всего, именно война сделала вышеприведённых авторов писателями. Селин, например, как следует из его интервью⁸, становиться им и не собирался, он работал врачом, но он был знаком с Эженом Даби, «левым» писателем, который стал известен благодаря своей повести об участи людей военного поколения под названием «Северной отель». Селин в этом интервью говорит, что ему тоже было что вспомнить, и вот он решил попробовать.

Каждый из приведённых мною авторов прошёл свой собственный путь в этой войне, и только тяжёлые ранения заставили всех четверых сойти с кровавой дистанции. Эти писатели настолько разные, что я их привожу здесь и ставлю в один ряд, чтобы сравнить и выделить обсуждаемого Селина на их фоне.

Хемингуэй и участием в этой войне, и своим последующим образом жизни, своей неуёмной жаждой приключений и желанием поиграть со смертью, доказал, что он представляет собой классический тип благородного авантюриста. Крепколобый американец, увлекающийся боксом и футболом, очень хотел служить в армии, но его не брали из-за плохого зрения, и он в возрасте 19 лет, очевидно, в поисках острых ощущений едет воевать добровольцем на другой континент, на итальянский фронт. Война, как говорится, ему немного «вправляет мозги» и, несмотря на то, что он возвратился в Америку в 1919 году героем, награждённым двумя медалями, он позднее, в 1942 году, скажет:

«Я был большим дураком, когда отправлялся на ту войну. Я припоминаю, как мне представлялось, что мы спортивная команда, а австрийцы — другая команда, участвующая в состязании»⁹.

Эрих Мария Ремарк добровольцем на фронт не пошёл, его призвали, как и сотни тысяч других немцев. На страницах его основного произведения, антивоенного романа «На западном фронте без перемен» описан весь ужас Первой мировой: обстрелы артиллерией, газовые атаки, страх смерти умирающих в лазарете, постоянные потери однополчан. К концу романа из набора добровольцев, с которым пошёл главный герой Пауль, не остаётся в живых никого. Видно, что через этот роман автор выразил своё негативное отношение к этой войне и свою ненависть к ура-патриотизму. Роман пропитан морализаторством. Сцена, когда Пауль, заблудившись в окопах, убивает француза, а потом вынужденно проводит с его мёртвым телом сутки, ведя с ним немой диалог, настолько пафосна, что закрадываются сомнения в её правдивости. Подобное морализаторство в военной прозе, только с романтически-сентиментальным уклоном, было и у другого писателя, «военного лётчика» Антуана де Сент-Экзюпери, которого Первая мировая миновала, но угробила уже Вторая.

Другой взгляд на войну, отличный от взгляда Ремарка, у Эрнста Юнгера, хотя они воевали и по одну сторону линии фронта. Юнгер в своих военных дневниках, изданных под названием «В стальных грозах», описывает вроде те же страшные и тяжёлые сцены, что и Ремарк. Быт и будни окопной войны, гибель и смерть товарищей, всё практически то же самое, что и у Ремарка, вплоть до любовных похождений к французским женщинам, можно найти в дневниках Юнгера. Но в то же время слова Юнгера наделены некой уверенностью и достоинством воина. В его военной прозе нет экспрессивно-негативных оценок действительности, как будто автор отрешённо смотрит со стороны на происходящее, в том числе, и на себя самого. Это дневники человека, который, попав в такие обстоятельства, не пытается их изменить, а принимает их. Для того чтобы моя мысль была более понятной, приведу строчки из Хагакуре, книги самурая:

«Попав под дождь, ты можешь извлечь из этого полезный урок. Если дождь начинается неожиданно, ты не хочешь намокнуть и поэтому бежишь по улице к своему дому. Но, добежав до дома, ты замечаешь, что все равно промок. Если же ты с самого начала решишь не ускорять шаг, ты промокнешь, но зато не будешь суетиться. Так же нужно действовать в других схожих обстоятельствах.»¹⁰.

По сути, дневники Юнгера это и есть дневники самурая. Среди писателей, участвовавших в Первой мировой войне, на его долю выпал, пожалуй, самый богатый опыт. Он был на фронте с декабря 1914 по ноябрь 1918 и был ранен 14 раз. На своих страницах вместе со своими штурмовиками он с тростью в одной руке и пистолетом в другой бодро прогуливается по вражеским траншеям:

«Великий миг настал. Вал огня прокатился по передним окопам. Мы пошли в наступление. Со смешанным чувством, вызванным жаждой крови, яростью и опьянением, мы тяжело, но непреклонно шагали, надвигаясь на вражеские линии. Я шел вдали от роты, сопровождаемый Финке и одним новобранцем по имени Хааке. Правая рука сжимала рукоять пистолета, левая — бамбуковый стек. Я кипел бешеным гневом, охватившим меня и всех нас самым непостижимым образом. Желание умерщвлять, бывшее выше моих сил, окрыляло мои шаги. Ярость выдавливала из меня горькие слезы. Чудовищная воля к уничтожению, тяжелым грузом лежавшая над полем брани, сгущалась в мозгу и погружала его в красный туман. Захлебываясь и заикаясь, мы выкрикивали друг другу отрывистые фразы, и безучастный зритель, наверно, подумал бы, что нас захлестнул переизбыток счастья.»¹¹.

Можно даже сказать, что Юнгер, в отличие от Хемингуэя, действительно воспринимал войну как соревнование на открытом воздухе. Вообще, Эрнст Юнгер — это тема для отдельной книги, его дневники — это летопись 20 века, он прожил 102 года, помимо опыта Первой и Второй мировых войн, успел даже поэкспериментировать с ЛСД.

Селин являлся полной противоположностью всех приведённых выше писателей, и в особенности Юнгера. У Селина не было такой жажды испытывать судьбу как у Хемингуэя, в его произведениях нет морализаторства как у Ремарка, тем более, нет юнгеровского достоинства и уверенности. Только бурная фантазия пост-модерниста Гюнтера Грасса позволила объединить Ремарка, Юнгера и Селина в своём произведении, связав их воображаемым диалогом:

«Да кто вообще остался кроме нас? — вопрошал {Ремарка} Юнгер. — Хотя да, у французов есть еще этот сумасшедший Селин…»¹².

В действительности Юнгер в силу противоположности взглядов вряд ли мог встречаться с Ремарком и мило с ним беседовать, он считал его «пустым бесталанным бонвиваном с претензиями», а Ремарк, не оставаясь в долгу, презирал Юнгера за «сухой солдафонский писательский стиль».

А вот с Селином Юнгер действительно встречался в оккупированном Париже, у истории «бывают странные сближения». Эта встреча на одном мероприятии в Немецком институте произвела на Юнгера негативное впечатление. В его дневнике, «Излучения», где его глазами представлена уже Вторая мировая война, есть запись от 7 декабря 1941 года, где Селин у него фигурирует под именем Мерлин:

«…Мерлин, высокий, костлявый, сильный, неотесанный, но яростный в дискуссии, или, скорее, в монологе. У него отстранённый взгляд маньяка, глаза прячутся под надбровными дугами, словно в пещерах. Он не смотрит ни влево, ни вправо; кажется, он следует какой-то неизвестной цели. „Смерть всегда при мне“, — и он тыкает пальцем возле кресла, будто там лежит его собачонка…»¹³.

Оптимиста Юнгера (причислим Юнгера к ним) тогда весьма удивил «невероятный нигилизм» речей Селина. Действительно, нельзя не согласиться, взрывной нигилизм — вот основа творчества Селина, и пережитый опыт Первой мировой войны сыграл здесь основную роль. Этот взрывной нигилизм проявляется с первых страниц романа «Путешествия на край ночи». Главный герой, Бардамю, после начала войны спорит со своим патриотически настроенным собеседником в парижском кафе:

«Нация, как ты выражаешься, — это всего-навсего огромное скопище подонков, вроде меня, гнилых, вшивых, промерзших, которых загнали сюда со всего света голод, чума, чирьи, холод. Дальше-то уже некуда — море. Вот что такое твоя Франция и французы.»¹⁴.

Селин с помощью монолога своего героя заявляет, что патриотизм нужен классу господ, только чтобы заставить воевать низшие классы «родины номер один» за интересы хозяев с такими же подневольными с «родины номер два». Именно эта мысль, предполагающая классовое деление, поначалу позволила «левым» интеллектуалам ошибочно причислить Селина к своему лагерю. Потом в романе дело принимает неожиданный поворот: Бардамю, как бы в шутку пристраивается к полку добровольцев, в то время как собеседник-патриот остаётся в кафе. Когда Бардамю понимает, что он попал не туда и нужно «давать дёру», уже поздно: «за нами, гражданскими, по-тихому закрыли ворота. Мы, как крысы, угодили в ловушку».

Повествование селиновского Бардамю о его приключениях на войне напоминают «Похождения бравого солдата Швейка», с таким юмором они написаны, но сквозь слой юмора проглядываются все те же сцены смерти и разрушений. Юмор, наложенный на эти картины, делает всё происходящее абсурдом, «невиданным международным спектаклем», «нелепой резнёй». Военное приключение Бардамю началось абсурдно и во всей войне его глазами Селин видит только абсурд и нелепость:

«Вдали, очень-очень далеко, посреди шоссе чернели две точки — точь-в-точь как мы, только это были немцы, уже добрых четверть часа стрелявшие без остановки. Наш полковник, может, и знал, почему эти двое палят; немцы, пожалуй, тоже знали, а я, ей-богу, нет. Сколько ни копался в памяти, одно скажу: ничего худого немцам я никогда не делал. Всегда был с ними до упора любезен, до упора вежлив…».

О юморе Селина мы поговорим в дальнейшем поподробнее, у нас припасена для этого отдельная глава.

Герой Селина — авантюрист, но отнюдь не благородный. Тем более он не самоотверженный воин, не герой, извините за каламбур, а он, как сам себе и признаётся, трус, «среди двух миллионов героических психов, сорвавшихся с цепи и вооруженных до зубов». «Долго ли будет тянуться этот бред, когда же эти чудовища вымотаются и уймутся? Долго ли может длиться такой припадок? Месяцы? Годы? Ну, сколько? Не до всеобщей ли гибели этих психов?» — недоумевает Бардамю. И если, простите за тавтологию, герои героически погибают, то он цинично размышляет «как половчее в плен угодить», тем самым спасти себе жизнь. Война сделала Бардамю (и Селина) убеждённым пацифистом: «Я не принимаю войну целиком, не принимаю людей, имеющих к ней касательство, я не желаю иметь ничего общего ни с ней, ни с ними. Пусть их девятьсот девяносто пять миллионов, <…> а прав я, потому что я один знаю, чего хочу: я больше не хочу умирать». Обман, лицемерие, хитрость — любые способы хороши, чтобы избежать той участи, которую тебе уготовили другие. Причём другие это не только те, которые находятся по другую сторону колючей проволоки и стреляют в тебя, но и патриоты в тылу, восторженные дамочки, требующие подвигов и самопожертвования, толпа, которая машет флагами, провожая и подталкивая тебя на пулемёты. В определении войны Селин более эмоционален, чем Ремарк:

«…война, это сволочное беспредельное помешательство, которое заставляло одну половину человечества, любящую или нет — не важно, гнать на бойню другую половину».

Троцкий почему-то в своей статье «Селин и Пуанкаре» назвал Селина моралистом. Это не так, позволю себе не согласиться со знаменитым революционером. В своём «Путешествии…» сам Селин избегает моральных оценок, он ставит себя вне морали, предоставляя читателю делать выводы, если, конечно, читатель сам этого захочет. Селин не обличает войну, он не берёт на себя роль проповедника, он взамен этого представляет войну чудовищным абсурдом. И причину возникновения войны он находит в самих людях. «Людей, только людей — вот кого надо бояться. Всегда» — вот его приговор человечеству.

Селин диагностирует в человеке неизлечимую болезнь, и эта болезнь — стремление к смерти. Другого влечения, влечения к жизни, в человеке он, как, например, Фрейд в своих исследованиях, не находит. В 1933 году в своей первой (и последней) публичной речи на мероприятии, посвящённом годовщине смерти Золя, Селин констатирует это бессмысленное и беспощадное стремление человека, заставляющее причинять страдание другим и самому страдать, не насыщаясь:

«Единодушный садизм нашего времени происходит прежде всего от стремления к небытию, глубоко укорененного в Человеке и особенно в человеческой массе, от своего рода любовного нетерпения, которому почти невозможно противостоять, всеобщей страсти к смерти.»¹⁵.

На страницах своих романов он презирает всех, и это не высокомерное презрение, так как Селин презирает в том числе и себя, так как и он «ecce home», он вынужден лицемерить и мимикрировать в тяжёлых условиях, чтобы выжить. Селин презирает Человека с большой буквы, который необоснованно возомнил себя центром вселенной, который растопил кровавые бани Первой и Второй мировых войн, Человека, в котором нет кантовского категорического императива на убийство, который эксплуатирует ради наживы других, подобных себе, заставляя их жить в нечеловеческих условиях.

«На свете существуют потроха. Видели вы, как в деревнях устраивают розыгрыш бродягам? Берут старый кошелек и набивают тухлыми куриными потрохами. Так вот, говорю вам, человек — такой же кошелек, только большой, подвижный, жадный, а внутри — пшик», — пишет Селин¹⁶.

Главный герой «Путешествия…» Селина, в отличие от героя Ремарка, аморален. У Бардамю нет друзей на фронте, рядом с ним нет ни одного положительного персонажа. Всех своих начальников, старших по званию он считает исключительными сволочами и желает им всем скорейшей смерти. Если Пауль, герой книги «На западном фронте без перемен», получив отпуск, навещает мать своего убитого однополчанина с целью успокоить и разделить её скорбь, то Бардомю с товарищем в аналогичной ситуации преследуют одну цель — обратить её скорбь и своё сочувствие в деньги. Чтобы получить привилегии и признание в обществе, Бардомю врёт о своих подвигах, а чтобы не попасть на войну, активно симулирует перед врачами. Нужно правда отметить, что во всех аморальных поступках Бардамю только следует чьему-то примеру или участвует как пассивный соучастник. Он «не совершил ничего по-настоящему преступного», Селин всё-таки не даёт ему полностью взять на себя тяжесть содеянного, и не даёт ему самому совершить каких-то уж совсем запредельных поступков. Наверное, это сделано Селином, чтобы удержать читателя в своём дебютном романе, чтобы тот не отверг главного героя, через которого ведётся всё повествование, чтобы между читателем и героем была сохранена связь.

Но не будем отождествлять самого Селина с его же Бардамю. Во всяком случае, Селин точно трусом не был, о чём свидетельствуют и его ранение, и его награды (о них я упоминал уже во вступлении). Когда началась Вторая мировая война, Селин снова просился добровольцем и в качестве врача успел поработать на военном судне, что тоже свидетельствует в его пользу.

Если разрыв между самим Селином и героем «Путешествия на край ночи» существенен, то уже последние романы Селина, а именно, трилогия из книг «Из замка в замок», «Север», «Ригодон», чуть ли не полностью автобиографичны. Они описывают злоключения автора уже во Вторую мировую. Селин тогда непосредственно в боевых действиях не участвовал, но на его долю достались всевозможные лишения и тяготы гражданского лица во время войны. Голод, болезнь, контузия сопровождали Селина при его бегстве через пол-Европы под бомбами авиации союзников. Эти страдания многократно усилили его антигуманизм. Его обвинения человечеству приобретают апокалиптический характер:

«…этот порядок установился задолго до Рождества Христова!.. нашу болтовню никто не слушает!.. на театральных постановках все зевают! кино, телевизор… и вдруг, бац — катастрофа! и верхи, и низы жаждут одного: крови!.. циркового представления!.. с предсмертными хрипами, стонами, полной ареной внутренностей!.. нет, шелковые гольфы, накладные сиськи, вздохи, усы, Ромео, Камелии, Рогоносцы… их больше не устраивают!.. им подавай Сталинград!.. горы оторванных голов! Героев с членами во рту! победители грандиозного фестиваля возвращаются с тележками полными окровавленных глаз…»¹⁷.

Все свои достижения в науке и технике человеческая цивилизация, в конце концов, использовала, чтобы саму себя уничтожать, Селин видит «в этом гениальность Архимеда, Ньютона и Паскаля»¹⁸. Свой приговор Селин вынес из своего личного опыта. Ведь если, перефразируя Ницше, заглянуть в бездну, то и бездна посмотрит в тебя. И, судя по его произведениям, бездна Первой мировой войны, из которой он вышел контуженым инвалидом, и бездна Второй, которая сделала его уже законченным мизантропом, сильно всмотрелись в него.

Примечания

8

Бонфуа К. Л.-Ф. Селин рассказывает о своей юности/Пер. с фр. И. Радченко.//Иностранная литература.-№9, 2001.

9

Грибанов Б. Хемингуэй.-М.:Молодая гвардия,1971.

10

Цунэтомо Я. Хагакурэ/Книга самурая/Пер. с яп. Котенко Р.В,Мищенко А. А.-СПб.:Евразия,1998.

11

Юнгер Э.В стальных грозах/Пер. с нем. Н. О. Гучинской, В. Г. Ноткиной.-СПб.:Владимир Даль,2000.

12

Грасс Г. Моё столетие/Пер. с нем. С. Фридлянд.-СПб.:Амфора,2013.

13

Юнгер Э. Излучения (февраль 1941-апрель 1945) /Пер. с нем. Н. О. Гучинской, В. Г. Ноткиной.-СПб.:Владимир Даль,2002.

14

Селин Л.-Ф. Путешествие на край ночи/Пер. с фр. Ю. Б. Корнеева.-М.:Прогресс-Бестселлер,1994. — здесь и далее

15

Селин Л.-Ф. Отдавая дань Золя/Пер. с фр. А. Гальего и С. Юрьенена/Селин в России. Материалы и исследования. Сборник под ред. М. Климовой.-СПб.:Общество друзей Л.-Ф. Селина,2000.

16

Селин Л.-Ф. Путешествие на край ночи/Пер. с фр. Ю. Б. Корнеева.-М.:Прогресс-Бестселлер,1994.

17

Селин Л.-Ф. Север/Пер. с фр. М. Климова, В. Кондратович. — СПб.:Ретро,2003.

18

Селин Л.-Ф. Феерия для другого раза I. Феерия для другого раза II (Норманс).Бойня/Пер. с фр. Е. Н. Юрченко.-Харьков: Фолио,2003.