Нет

Диляра Козадаева

Герои этого сборника – уборщица, влюблённый мужчина, таксидермист и жертва насилия – ничем не связаны. Но как у людей есть общий предок, который делает всех братьями, так и их объединяет одно качество, общее для всех, кто был и будет рождён – боль. Именно она – главная героиня этой книги. С ней мы рождаемся и с ней уходим в могилу. Мир не открывает человеку свои объятия. Он говорит ему: «Нет», и таков будет ответ на все человеческие желания, цели и идеалы.Нет.Мир создан не для тебя.

Те, кого хоронят за оградой

Это было наше лето. Я помню ее посреди раскаленного асфальта, пыльной городской зелени и желтого, кругом разлитого света. Каждый день у нее высыпало все больше веснушек, коричневых на смуглой коже. Когда мы встретились, она была еще по-зимнему бледна, а когда она убежала от меня (нет не ушла, такие люди непременно бегут, подскакивают, пританцовывают, летят по воздуху, но не идут), ее щеки и нос, бронзовые от загара, были усыпаны коричневыми точками, как у озорной девчонки из детских книжек. Словно эти веснушки отсчитывали мой срок. Когда я целовал их, горячие и соленые от солнца, я благодарил все существование, от земли и до неба, от хаоса до гармонии, от Бога до каждого атома — благодарил все подряд за то, что меня наградили таким счастьем. Каждая наша минута была переполнена любовью, каждое мгновение наполнялось смыслом, и, словно разбухая от этого груза, секунды становились тяжелыми, долгими и неизгладимыми. В эти дни я прожил целую жизнь, целую долгую, полную, счастливую жизнь.

Это она заразила меня жизнью. Кажется, ее энергия передается воздушно-капельным путем. Когда она смеется, искорки ее радости разлетаются вокруг и оседают в легких.

Мы с ней часто ездили на холмы. Наш город утопает в чаше, по ободку которой протянулась цепочка холмов, заросших лесом с широкими голыми проплешинами. В то лето они были особенно зелеными, потому что я смотрел на них влюбленными глазами. Трава била по ее коленям. В пахучей зелени прятались муравейники, красные россыпи земляники и пятнышки цветов. Она облизывала веточку и клала ее на муравейник. Когда она слизывала кислоту, высунув язык, все во мне поднималось так неудержимо и твердо, что мне приходилось закрывать глаза, будто она меня слепит. Она стягивала с себя футболку и, свернув ее как гамак, наполняла её ягодами, которых мы ели молча, под тихим куполом неба.

Я ни разу не видел на ней лифчика. Представляя себе женщину — не конкретную женщину, а просто любую, чистый образ — я воображал ее в нижнем белье, всегда в строго гармонирующей и неразделимой паре бюстгальтера и трусиков. Образ женщины был неотделим от этого комплекта, как кожа неотделима от тела. Но она, моя девочка, живая и живущая, не вписывалась ни в один мой стереотип. Она не носила бюстгальтер и часто — даже не уверен, что это было осознанно — недвусмысленно дразнила мужчин тенью своих сосков за тканью блузки или футболки. Она никогда не пользовалась макияжем, но ее глаза блестели, часто вспыхивали озорными огоньками и мерцали на солнце, губы горели от очередного замысла, они постоянно двигались в улыбке, смехе и болтовне — она вся была яркой, в ней выделялось все и сразу, будто ее подкрашивала сама природа.

Там, на холмах, ее губы часто были перепачканы земляникой, и она набрасывалась на меня, играла, дралась, снова играла, оставляя в мыслимых и немыслимых местах большие красные пятна. Наша одежда сплошь была усеяна пятнами от ягод. Авторский, неповторимый дизайн.

Я покупал ей вино. Иногда она пила его так жадно, что красные капли катились по подбородку вниз и падали на голую грудь. Я не пил, но слизывал их и пьянел быстрее нее. Она хохотала, толкала меня, мы падали и катились по траве, как сочные, полные жизни плоды.

Она часто пела. Я садился на траву и слушал ее голос. Я смотрел на нее снизу вверх, как жрец на древнюю богиню. Она стояла лицом к простору, раскинутому перед холмом — перед лесами, небом, летевшими птицами. Она протягивала руки солнечному свету, щурилась, и солнце в ответ грело ее лицо. Казалось, солнце наполняло ее, и она умела хранить внутри его свет, иногда выдавая себя и расплескивая солнечные капельки из глаз и губ, как из переполненной чаши. Ветер подхватывал ее голос. Казалось, он раздается до самого горизонта.

Сегодня был первый солнечный день после целой недели дождей. Мы приехали на закате. Солнце медленно тонуло в безлюдной тишине. Трава звенела, внутри нее все летало, жило и плодилось, кузнечики стайками отскакивали от ног, как брызги. Она помчалась на холм, навстречу ему, срывая с себя одежду прямо на ходу, будто собиралась кинуться в небесный простор как в море. Я запер машину и побрел следом. Слишком земной, слишком медленный. Когда я говорил ей о том, что рядом с ее красотой, в свете ее волос, в волнах ее голоса, я чувствую себя уродливым и ничтожным недоразумением, она хмурилась и, сердясь, чуть ли не топая ногами, как озлившийся ребенок, строго ставила передо мной вопрос: «Что это за любовь такая, если она заставляет тебя чувствовать себя жалким и лишает тебя человеческого достоинства?!»

Я хочу, чтобы моя любовь делала тебя сильнее.

Я хочу, чтобы весь мир любил тебя так, как люблю тебя я.

Я хочу…

Я хочу..

Я хочу.

Я хочу!

Я выполнял все, что следовало после этих слов.

«Я хочу бежать голой по вершине холма!»

Она бежала вверх. Я неторопливо поднимался за ней, подбирая сброшенную одежду. Тайком, одним движением, я подносил ткань к лицу и вдыхал всей грудью. Ее запах врывался в меня и взрывался в легких, как фейерверк. Молоко, мускат, что-то детское. В моей душе молочно-мускатный взрыв.

Она бежит, не оборачиваясь. Ее волосы внезапно подхватил ветер, взметнул порывом. Голая белая спина мелькает впереди, розовые соски ласкает жаркий встречный поток. Мне трудно дышать.

Я на секунду закрываю глаза, чтобы перевести дух. В какой-то момент красоты становится так много, что душа уже не в силах ее вынести, прогибаясь под грузом и скрипя на изломе, она молит о пощаде. Сколько счастья способен вынести человек?

Вдруг в темноту под веками одним ударом ворвался короткий, резкий крик. Я оступился от неожиданности, и тело, накренившись, коснулось руками земли, но тут же отскочило, как пружина, и бросилось к ней, наверх, не разбирая дороги. В два прыжка я достиг вершины. Тело само, повинуясь голому, дикому инстинкту, схватило ее, как зверь, и закрыло руками, схватило так крепко, что волосы, зажатые между нами, натянулись на ее голове и дернули ее вниз, но она не отстранилась, застыв всем существом, от кончиков волос до взгляда. Глаза неподвижно смотрели вперед, на единственное дерево на холме. Большое, как в сказке.

Перед нами — никакой опасности. Все тот же неподвижный простор, разлегшийся внизу, вся та же слепая синяя пустота сверху. Красное зарево оставляет густые желтые следы на пляшущей от ветра траве. Брызнуло и на ее кожу, и на мои руки на ее груди, блеснуло в волосах. Все залилось светом до самого горизонта, словно и нет на свете ни одного черного пятна. Только дерево, закрывшись густой листвой, как ладонью, прятало за ней единственный клочок темноты. В тени огромного ствола, будто прижавшись к нему и прячась от живого света, стоял, накренившись, простой деревянный крест.

Он старчески клонился к земле. Доски, бывшие оградой, давно распались и лежали вокруг ствола, все черные от древесной гнили и заросшие свежей травой. Гвозди в досках упрямо торчали вверх и вместе с цветами тянули к небу свои шляпки, но солнце к ним не прикасалось. Только трава, вытянувшись на просторе во весь свой рост, покачивалась на ветру и, кренясь, припадала к древку креста на мгновение, но тут же отстранялась, как от испуга. Корни впивались в могилу.

Кто посадил его здесь? Вокруг не было ни одного другого дерева. Ни одной другой могилы, ни одного человека. Только мы трое.

Она шевельнулась под моими руками и, освободившись, двинулась к кресту, не отрывая от него глаз. Ветер снова подхватил ее волосы и игриво взметнул вверх, но, словно почувствовав, что ей не до него, тут же бросил их обратно на плечи, как обиженный мальчишка.

Голая женщина шагала к могиле на холме.

Я побрел за ней. Солнце блестело в ее рыжих волосах. Она вся превратилась в настороженного зверька, кралась тихо и осторожно. Ее белые ягодицы, мелькавшие в зелени — откуда это вдруг? — взволновали меня сильнее, чем когда-либо.

Время застыло.

Внутри меня поднялась горячая волна и толкнула меня вперед — догнать, прижать к себе, впиться…

Ее тело заслонило для меня и дерево, и простор, и все кресты на этом свете. На мгновение, лишь на мгновение я забыл обо всем, что могло существовать за пределами ее бедер. Ни смерти, ни прошлого. Только она и ее темная, солоноватая, сочная глубина, засасывающая меня. В эту секунду я бы взял ее где угодно, даже на могиле — никакой могилы для меня уже не существовало.

Вдруг она остановилась и, указав пальцем куда-то мимо дерева, вскрикнула:

— Лисенок! Смотри, лисенок!

Из-за толстого ствола выглядывала острая рыжая мордочка с черными бусинками глаз. Она застыла, смотря на нас, кажется, зверек напряженно думал и пытался угадать, кто мы такие, что за диковинные двуногие существа. Все еще кровью и мыслями внизу, я на секунду попытался сообразить, откуда он мог взяться на голом холме, так далеко от леса. Но мысли ворочались, как в толще воды, вязко, глухо, с трудом. Я просто стоял и смотрел на нее, как деревянный истукан, родной брат этому дереву и старому кресту. Желание шевелилось во мне, тянуло все мое существо вниз. Какая она красивая сейчас, в этом солнце, в этой траве, в этой минуте!

Словно издеваясь и желая усилить мой приступ, она присела на корточки, спрятав груди за коленками, и позвала зверька, должно быть, каким-то звуком, но я его не услышал. Ее тело распустилось мне навстречу и как будто дразнило меня и звало, не обращая внимания на свою хозяйку, увлеченную лисенком и старым крестом. Напряжение во мне натянулось до предела и лопнуло так громко, что мой разум оглушило. Я одним прыжком настиг ее и схватил сзади. Она упала на землю под весом моего тела. Лисенок взметнулся и бросился вниз по холму. Над крестом тревожно шевельнулись листья.

Она попыталась подняться, заелозила ногами, выбираясь из-под меня, но я надавил сильнее. Её волосы разметались по земле, брызнули мне в глаза, полоснули по губам. Рыжие реки среди зелени и ягод. Они пачкали ее щеки соком и путались в золотых линиях. Бедрами и грудью я давил на нее изо всех сил. Одной рукой я нащупал под собой ширинку и рванул ее вниз, а другой рукой прижал ее голову к земле. Мои пальцы, с несмываемой чернотой от машинного масла и сигарет, потерялись в солнечной, теплой копне.

Я знал, что ей это нравится. Хотя в эту минуту я вряд ли хоть что-то знал, кроме того, что так сильно хочу ее взять, так страстно и так непреодолимо, что просто должен сделать это, и выбора у меня нет. Я был тверд и налит кровью, смешанной со страстью, любовью, вожделением, благодарностью, восхищением, радостью, безумием, инстинктом — все это вертелось во мне, металось и рвалось наружу, толкая меня вперед, в нее, как в бездну.

Она застонала подо мной. Листья зашумели громче. Ветер на мгновение поднял кончики ее волос с земли и бросил мне их в лицо. Я припал губами к ее затылку. Она обмякла и застонала громче. Казалось, ее голос раздается до самого горизонта и заполняет собой все пространство. В эту секунду мир был пуст, его не существовало, я умирал и рождался заново в ее тепле, впиваясь в него, как в младенец в грудь самой жизни. Я забыл дышать. Забыл существовать. Я стал ее частью, изливаясь в нее, и секунда этого потока, казалось, длилась целую вечность, вечность, в которой умирали, рождались и снова умирали миры, пока время не сделало круг и вселенная не родилась снова, бросив нас вновь на этот холм, в эту траву, в золото ее волос.

Все кончилось.

В это мгновение я мучительно застонал и вскрикнул, как новорожденный.

Родиться заново под солнцем, у старого креста, в свежей зелени и пустой, безлюдной тишине. Разве ожидал я такого, когда увидел ее в толпе и решил подойти к ней?

Теперь она тяжело дышит подо мной.

Мы не шевелились. Ветер проносил над нами минуту за минутой, смешивая их с летним жаром и запахом травы. Над нами и вокруг нас — бездны пустого пространства, лишь там, внизу, на донышке заполненного чем-то ярким, живым и бродящим — городами, дорогами, машинами, вывесками, уличными фонарями, людьми. Разве они существуют? Я вдыхал запах ее тела и не мог в это поверить.

Я готов умереть здесь и сейчас. Мир дал мне все, что он может дать, все сокровища, все счастье земное. Тот, кто лежал в земле, недалеко от нас, безмятежно молчал, уставив в небо свой крест, как неподвижный, навеки застывший взгляд. Все кончилось. Все кончилось. Все кончилось — для него и для меня. И только ветер шумит над нами.

Вдруг из-под меня, из-под золотого облака волос, как из-под земли, раздался тихий голос:

— Я люблю тебя.

Фраза тут же растаяла в горячем воздухе. Ее волну подхватил ветер и унес далеко, за алый, налитый кровью горизонт. Эти слова сорвались с края земли и канули в Лету.

Она уже давно меня не любит. Но дерево по-прежнему стоит на холме, а под ним все так же молчит крест, пряча в тени листвы свою тайну — чье-то имя и чью-то жизнь. Я хожу туда каждое лето. Еще в том, нашем году я вырезал в стволе ее имя. Каждый год тем же ножом я ставлю под ним зарубку. Их уже восемь. Когда надрез еще свежий, только распустился под моим лезвием, из него выступает капля сока. И каждый год я думаю: «Как мои слезы». Дурак.

Я собираю ягоды в кулак, вдыхаю запах и набиваю их в рот. Сладкий сок течет по лицу, пачкает руки. Пара красных капель срывается на одежду.

Но моя жена знает, как отстирывать такие пятна.

Ничего страшного.