Десять дней в мае

Джо Смит (2024)

Театральный фестиваль. И он. Дюжина шансов на счастье. И целая галерея его героев, разбивающих сердце. Чуть больше недели на то, чтобы принять решение. И слишком много внутренних противоречий. Его штормовой взгляд. И холод этого мая. Прекрасные принцы живут в сказках. Почему бы не поверить в одну из них? И в него…

День первый

Это началось с голоса. Нет, не так — ВСЕ началось с голоса. Пробирающего, топящего голоса. И этого моего глупого желания. Все просто. ВСЕ просто: желание досконально овладеть британским нормативным произношением — и разрушенная, в один прекрасный и умопомрачительно ужасный момент, жизнь. От которой теперь сплошные осколки. Что, если один этот волшебный голос делает из меня ту, кем я должна стать рано или поздно? Что, если… Десять волшебных дней в городе мечты, на театральном фесте. Да, дел по горло. Потому что меня каким-то невероятным чудом по имени Ральф Олафсон сюда пришвартовало. И мне теперь бы не поехать головой.

— Десять дней, Алька! Копенгаген, Шекспировский фест, все, как ты мечтала. — отец размахивает телефонной трубкой как флагом. — Ральф мне торчит.

И я, просто чтоб прервать эту вечную тираду про его реконструкторов, соглашаюсь. Сразу и на все. И вот я здесь. До того, как все начнется, у меня есть время скушать себя поедом и основательно погрузиться в саморефлексию.

Я влюблена. Более ничего сказать в свое оправдание не могу. Влюблена и больна. Что делать мне с этой своей неправильной любовью я не знаю. И с разрушенной жизнью, что строила так долго и терпеливо, тоже. И с тобой.

Ты ведь даже не знал о моем существовании, и до этих майских дней не было ни единого варианта, что узнаешь. Но у Вселенной определенно самое извращенное чувство юмора из всех возможных вариантов. И ничем хорошим это не кончится. И мне даже не важно, что там и как дальше. Важно одно — ты — реальный, до чертиков настоящий, с этой твоей улыбкой-оскалом, лучезарным взглядом, искренним светом, что распространяешь вокруг себя вместе с каким-то особым, трогательным теплом, с этим твоим профилем поэта, скулами, резаться о которые ладонями моя больная мечта, голосом, с глубины и перекатов которого мне лететь, как с Луны — вот он, ты. И ведь в двух шагах. И ведь не будь я так раскатана — не противилась бы ни секунды, подбежала бы, в толпе, обхватила бы — потому что вся эта толпа спокойно ухватила свой кусочек твоей бесшабашной улыбки, твоего ничем не нарушаемого внимания — и выпрямилась бы я наконец-то.

Ты ведь сам не знаешь, как удается тебе выпрямлять каждого, на кого кинут твой лучистый взгляд, человека. Как заставляешь выпрямить спину, вскинуть голову и улыбнуться. Просто это есть в тебе. А во мне — нет. Я закрываюсь, ныряю в документы. Поселить в гостиницу, но сначала довезти — а еще точнее вытащить отсюда. Потому что по времени — мы выходим за все возможные рамки. А через три часа еще и открытие, пресс-конференция, потом панель эта «вопрос-ответ» — хрен знает, как это правильно перевести на нормальный русский и надо ли вообще — и дальше я могу отчаливать, прятаться в номере, валиться в кровать и продолжать есть себя поедом.

Я медленно, но с достоинством серой мыши, передвигаюсь ближе к ассистентам, намекаю, стуча по циферблату часов.

— Вытаскивайте его, не знаю, цепляйте и тащите. Нас ждут в гостинице.

Ни с кем тут у меня таких проблем не было. Кого ни встречала — все чинно-благородно, только подмигнешь, «да, да, конечно» и топ-топ к автобусу. Но этот! Каждые два шага, сука, каждые два!

— А у вас не было другого… мальчика? Не такого смешливого? — белое каление, вот до чего он меня сейчас доводит. Все сроки горят, а он только давит эту свою лыбу, и — нет! — опять лезет с кем-то обниматься. — Генри, милок, вытаскивай нашу звезду ненаглядную. У меня нервы сдают. Я вас в автобусе жду.

Ретируюсь. Сил моих нет! Сегодня ведь не его одного встречали, этого невозможного. Девятерых! И ни одного вот такого ступора. Или я просто упахалась, как собака, и поэтому так реагирую? Или меня раздражает его манера общения с фанатами? Его умение нести себя через воющую толпу? Или то, что на его лице нет и тени усталости — а я выжатый лимон? Он ведь тоже по идее должен был умахаться? Или нет? Или что?

Мои злобные, вымученные размышления прерывает шум и тело, что буквально влетает в салон, цепляется своими длинными ножищами за ступеньку и чуть не распластывается всеми своими почти двумя метрами на полу. Реакция у меня — огонь. Я даже не задумываюсь, вскакивая. Слови-ка здоровенного мужика! Но я могу. Я даже не разглядываю того, кого ловлю в сантиметре от пола. Каким-то невероятным усилием выравниваю нас обоих.

— Вы в порядке?

И тут меня пришвартовывает так, что все слова — кроме русского мата — вон из головы. Нет, наверное, мое измученное недосыпом, а также физическим и моральным заебом, сознание играет злую шутку. Против меня встала Вселенная, склонилась, улыбнулась его оскалом, и прихлопнула.

— Уильям Хьюз, — Вселенная продолжает улыбаться, а в глазах-то, мать моя мамочка! — А вы, должно быть, Алиса? И вы… простите, в порядке?

Вселенная держит меня в своих руках, легонько трясет — но это нормально — и заглядывает в самую душу. Ответь ей, Аля, ответь!

— Да, спасибо, в порядке. Можете поставить меня на место.

Вселенная охает, мило заливается краской, и продолжает голосом Уильяма Хьюза:

— Устал, честно говоря. Да, и простите за задержку. Я знаю, что на таких фестивалях время расписано буквально по минутам…

Я хочу ответить злобно, так и настраивалась эти минуты тишины, но вместо этого примирительно улыбаюсь.

— Главное, что вы оттуда наконец-то выбрались, — киваю в сторону холла, — Они от вас без ума просто.

И я, между прочим, тоже, и даже осознаю это. Но чего-то от этого мне не легче.

***

Я безразлично смотрю на улицы, по которым двигается наш мини-автобус. Мои мечты, радужные предвкушения от великолепного, абсолютно сказочного Копенгагена разбил к хренам этот длинный, сочащийся солнцем, бриташка!

Ведь это что же — размышляю я, лениво разглядывая парки, дома, набережные, скользящие мимо — что же получается: одна улыбка, один брошенный вскользь случайный взгляд, касание рук — и все ухнуло из-под ног? И город, от которого сходила с ума, о котором мечтала, просто не цепляет. Что же дальше? Я с ужасом представила себе, как даю волю чувствам, шепчу бессвязно, хватаюсь за эти руки-крылья. А дальше? И в чем проблема-то? Ну, поддайся, ну упади.

Он мне нужен — я это понимаю. Но с такими вот людьми-рассветами другая, огроменная проблема и вопрос — нужен ли им ты? И никто не ответит. И рисковать, теряя лицо? Рано, Алька, рано! Наслаждайся пейзажами, еще раз мысленно рассаживай гостей на сцене, отсчитывай регламент. Займи свои мозги хоть чем-то!

Случайно скольжу взглядом по его лицу и теряюсь. Как же он устал. Теперь, не вынуждаемый толпой фанатов, он вернул себе свое истинное лицо — маска смешливого мальчика спала, обнажая простую, уверенную, мужскую красоту. Во всем, — от голубых с зеленым отливом глаз, до скул и подбородка, слегка поросшего светлой щетиной — чувствуется спокойное превосходство. Даже в усталой, расслабленной позе, в том, как он проводит руками по волосам, оправляет манжеты, трет глаза — во всем крышесносящая, вызывающая щемящую нежность простота и искренность. Я наслаждаюсь видом, давая такой своеобразный отпуск мозгам и связным мыслям ровно до того момента, как Уилл замечает мой взгляд.

— Я хреново выгляжу, да? — улыбается он лучисто.

А я только сглатываю, пойманная его тембром в ловушку. Выдыхаю, рассеянно бегая взглядом от его макушки до верхней пуговицы на пиджаке.

— Ну, — снова сглатываю, — Как вам сказать… Думаю, можно выкроить пол часика на отдых. Я сейчас свяжусь с администраторами, передвинем все встречи…

— Нет, что вы! Ни в коем случае. Не хочу, чтоб у вас были из-за меня проблемы.

О, моя основная проблема — это ты, Уильям Хьюз. И потом, когда мы разойдемся в конце дня по своим номерам, я постараюсь что-нибудь сделать со всем этим, обещаю!

***

Звонок от мамы — сколько бы не было тебе лет — всегда такая особая проверка на вшивость. Авось не выдержишь, да и расколешься наконец-то? А о чем колоться? О том, что и так известно, обговорено, пропсихованно и мною и ей.

— Как ты устроилась? — начинает издалека, но чуйка меня еще ни разу не подводила, и за стандартными вопросами последует то, чего мне хочется избежать.

— Нормально, мам. Все очень даже неплохо. Команда отличная, все такие дружелюбные, милые. Мало кто обращает внимание на мой акцент, — я тараторю, нервно поглядывая на волшебную красную кнопку отбоя.

— Хорошо. Хотя, я не знаю, чего ты так за свое произношение цепляешься. Паш, — мама, как всегда в такие моменты апеллирует к папе, — Ну хоть ты ей скажи! Извелся ведь ребенок. У тебя идея-фикс, Аля. — Мама хмурится, и мое сердце дает такой марафон прямиком в пятки, что я неосознанно вытягиваюсь в напряженную струну. Вот оно, — И не единственная идея-фикс! Даже не так! Блажь, Алиса. Я читала список гостей. Он ведь там? Да?

— Да, — к чему отпираться? — Да, буквально за стеной. Мама…

— Нет, послушай меня, пожалуйста, — голос мамы приобретает металлические нотки, — тебе не кажется, Алиса, что такие вот заскоки не очень по возрасту тебе? Нет? А мне кажется, я даже в этом уверена. Это к лицу девочке, девушке, но ты взрослая женщина. И не вздумай жертвовать всем, что у тебя есть! Ты многого добилась, и из этой своей работы должна вынести только опыт, а не позориться там. Ты меня поняла?

— Мам… — я откашливаюсь, надо со всем этим что-то делать, — Честно, я работаю. Я сегодня весь день на ногах, мне даже некогда думать о чем-то, кроме фестиваля. Я не расклеиваюсь, не схожу с ума, просто выполняю свою работу.

— Алька, — это вклинивается папа, мягко отодвигая маму от монитора, — Да подожди ты, мать. Алька, держись! Ты же у меня закаленный боец, а лицо сейчас, как у сопливого новобранца. И дело не в том, чтоб не опозориться. Ты билась, за знания, умения. Да, дурила в универе, но кто не дурил? Но потом-то взялась за голову…

— Вот-вот, — не унимается мама, — Про голову ей напомни, Паша!

— Я тебя прошу… Да подожди ты, — машет на мать, — Алька, держись там! Покажи этому бриташке.

— Пап, — моя голова сама клонится, длинная челка почти задевает клавиатуру, в глазах заметно мокреет, — Пап, — трагическим шепотом, — Просто встретить его здесь, это как удар. Нет, я знала, что… Но вживую, а не как строчку из списка! Я ведь, серьезно… и никакая это не блажь. Что мне делать, пап?

— Слушай меня сюда, — папа улыбается, но смотрит строго, — Просто сделай еще одну попытку взять себя в руки. Тебе с ним тусить еще долго, больше недели. Покажи характер, не раскисай. Да знаю я, как ты его и что! Просто не опускай рук. И уходи в работу.

— Это и правда перебор, все эти метания и чувства для моего возраста?

— Нет. Не перебор. Но я боюсь, за тебя прежде всего. Ты же знаешь, что можно получить все, что захочешь…

— Да.

Но надо быть готовой принять последствия. Вздыхаю, остро ощущая, что ничего сейчас не в состоянии понять. Плана нет. А я же не привыкла вот так, чтоб прыжок веры?

***

Я думаю и думаю над этим вопросом, хожу из угла в угол, делая вид, что вся напрочь в работе. И нет, не могу — пока не могу — ответить. Нет, никуда выше его подбородка смотреть не в состоянии. Нет, это нормально прятаться за бумагами, усиленно делая вид, что сосредоточенно рассматриваешь афишу, например — хотя помнишь ее вдоль и поперек. И это нормально уходить от разговора, каждый долбаный раз показушно обращаясь к менеджеру. И опускать голову, и не дышать. Изучать ногти, носки туфель, да все, что угодно! Это ведь нормально? А вот то, что он каждый раз вытягивает меня, задает вопросы снова и снова, всеми силами пытается втянуть в беседу — вот это не нормально! И я ретируюсь, оставив и афишу, и расписание его менеджеру и секретарю менеджера. Пусть, пусть они уже привыкли к его энергии, его голосу — а я нет. И времени привыкать нет. Есть еще девять гостей, которых надо собрать вместе, рассадить по автобусам и отправить в театр на открытие фестиваля.

— Ева! Пожалуйста, ко всем и пулей. Мы и так опаздываем, — моя помощница, конечно, застыла и как удав на кролика смотрит на Уилла. — Давай, давай!

Я мечусь по коридору, усиленно отвлекаю свое рухнувшее подсознание узором ковра. Нет, детка, ну так нельзя! Ну, ни в какие же рамки! То, как быстро он собрал себя воедино, только раз сбросив маску свою по дороге из аэропорта, бесило меня, я теряла энергию в этой вот злости. Но то, как он, опустив изможденно голову, шел к лифту… Как на одну долбаную секунду в его глазах за стеклами очков промелькнула эта щемящая душу вселенская усталость и то, как через мгновение он снова выпрямился и понес себя — это меня, в который раз за этот бесконечный день, раздавило к хренам собачьим. Эффект оказался неожиданным — я и сама не поняла, как собралась, смахнула надоедающие мысли о горячем душе и мягкой кровати, и вернулась к работе.

И вот я подгоняю, складываю графики, улыбаюсь каждой падле. А самой, вот серьезно, сейчас бы мордой в подушку! Или домой, наконец-то домой. К маме. И не важно, чем снова будет заканчиваться рядом с ней каждый мой день. Лучше уж так, чем каждую секунду шарахаться от одного только его движения или взгляда в мою сторону.

Ну, вот зачем я согласилась? Зачем папа имеет на меня такое влияние? «Это такой опыт! Ты такого нигде больше не найдешь! Ральф мой друг, он мне должен. Я тебе рассказывал, как выручил его… постой-ка, в каком это было году… со своими викингами. Так что он мне не откажет. Заодно и развеешься, совсем зачахла тут…» и дальше, и дальше. Заново. И какая я замечательная, сильная и умная! И на кой же мне сдалось себя закапывать еще глубже, жрать шоколад и в сотый раз пересматривать этот дурацкий детективный сериал с ним в главной роли? Куда было деваться? Пошла, и взяла этот опыт. Я была готова, я штудировала, заучивала: историю, Шекспира, термины. А вот-ведь: первый день — и я уже падаю. И ловлю приключения на свою задницу, и схожу с ума. А остальное — на таком автомате, что даже как-то странно.

***

Темнота кулис всегда ведь приходила мне на выручку, еще с тех времен, когда я сама работала в театре. Этот тусклый свет, особая, ни на что не похожая живая тишина, запах пыли — каждый раз встряхивали и успокаивали меня совершенно волшебным образом. Но теперь, с появлением его здесь, все становится с ног на голову, ломается. И кулисы уже не приводят в состояние покоя. Тем более, он все трется здесь, помогая ассистентам, что-то подсказывая, хотя, казалось бы — ну какое ему дело? Выйди на сцену, сядь — и делай свою работу! Но он то предложит девчонкам воды, то спросит у меня, не надо ли мне чего. «Надо», гаденько шепчет мой озлобленный внутренний черт, «надо, чтоб ты мне не попадался по периметру».

Ладно, с его голосом еще можно как-то справиться — просто класть на то, что он каким-то дьявольским образом просачивается в мозг и своими басами бьет по днищу — и двигаться дальше. А вот что делать с его лицом, руками, движениями, которые он контролирует как настоящий танцор? И эти его руки, ну зачем у него такие руки? Тонкие, изящные пальцы, ладони — будто вырезанные из мрамора — и каждая прожилка, каждая венка видна и бьет по центральной нервной. Смотришь — и будто сам себе финку под ребра загоняешь. Живые, теплые, и наверняка мягкие. И от всего этого внутри загорается только одно: от таких рук либо не отрываться ни на миг, либо выходить в окно от невозможности набраться решимости хотя бы прикоснуться. Отчаянно хочется зажмуриться и бежать прочь из-за кулис. Но нет, стой тут, а вместо морального здоровья — получай какой-то уж очень сомнительный опыт.

Панель тянется долго. Ни одного вопроса не остается без ответа, ни один фанат не остается без теплой улыбки. Он делится какими-то историями о прослушиваниях, цитирует Шекспира — с его этой привычкой я скоро возненавижу Барда всеми фибрами души, потому что отныне и навсегда буду слышать его голос, читая сонеты. Рассказывает смешные случаи с репетиций и съемок, уходит в тень, благородно создавая моменты для других, не таких именитых гостей фестиваля. И ни у кого не появляется и мысли, насколько он высок, насколько дальше ото всех приглашенных.

Я ловлю только отрывки этого задушевного трепа. «А правда…? А не могли-бы вы…? А вы когда-нибудь…?» Тупо, предсказуемо, хочется плеваться. Но я вслушиваюсь — вот, что его голос делает со мной. Сколько бы я тут сейчас не рефлексировала, сколько бы ни закрывалась, в безумной попытке сорваться с этого крючка — я ничего не могу поделать. Слушаю, вся слух, до последней капли связных мыслей.

— Уилл! Еще один вопрос. Чувствуете ли вы вину, — кидаю взгляд на худенькую девушку с полностью расфокусированным взглядом, которая прямо сейчас облизнув губки нервно сглатывает, — за получение удовольствия от осуществления каких-то своих, — пауза, рваный вздох, — порочных желаний?

И тут наш ангелочек оборачивается демоном, просто в одну секунду. Взгляд темнеет, в нем поселяется шторм. Хьюз молчит, ровно столько, сколько нужно, чтоб градус в зале поднялся. Даже за кулисами вдруг становится душно, и я чувствую, как капелька пота скользит по спине.

— Что ж… — даже по тембру ощущается темная волна, которая нас всех тут сейчас снесет к хренам. И обманчивая мягкость никого тут не надурит, мистер Хьюз. — Я никогда не испытываю чувства вины, за полученное… порочное, как вы изволили выразиться, удовольствие.

Кидает взгляд на меня, сразу, будто все это время знал, на какой именно точке я стою все это время. Все. Занавес.