Все дороги ведут на Голгофу

Джером Клапка Джером

Такого Джерома вы ещё не читали. И не только потому, что его роман «Все дороги ведут на Голгофу» переведён на русский язык впервые. В конце жизни автор «Трёх в лодке» из саркастического насмешника превратился в исполненного грусти и надежды наблюдателя, задающегося вопросами религии, любви, чести, подлости, войны и мира – в поисках причины творящейся вокруг несправедливости. Видимо, именно поэтому, спустя сто лет после первого издания, книга читается так, как если бы была написана сегодня.

Глава 2

Одним из самых ранних воспоминаний Джоан была картина: она стоит перед высоким трюмо в гардеробной матери. Её одежда разбросана повсюду, то есть там, куда она её отшвырнула. На ней самой не осталось ни нитки. Должно быть, она совсем крошка, поскольку запомнила, как задирает голову и видит высоко над собой две медных ручки, которыми зеркало крепилось к подставке. Внезапно в верхней части зеркала появилось напуганная красная физиономия. Замерла на мгновение, и по ней одно за другим промелькнули выражения: сначала окаменевшего изумления, затем возмущения, и, наконец, праведного гнева. После чего физиономия устремилась вниз, и зеркало сменилось мельтешнёй голых ручек и ножек вперемежку с зелёными ситцевыми перчатками и лиловыми тесёмками капора.

— Ах ты, чертёнок сатаны! — вскричала миссис Мандей, истинные мысли которой, вероятно, сгущались чувствами разгневанного целомудрия. — Что ты вытворяешь?

— Уйди! Я на себя смотрю, — объяснила Джоан, неистово отбиваясь, чтобы вернуться к зеркалу.

— Но где твоя одежда? — желала знать миссис Мандей.

— Сняла, — растолковала ей Джоан. Вопрос, который с учётом всех обстоятельств, в толковании не нуждался.

— Но разве ты не видишь себя, порочное дитя, не раздеваясь до того, в чём тебя мать родила?

— Нет, — продолжала настаивать Джоан. — Я ненавижу одежду.

Вообще-то даже в ту раннюю пору это было неправдой. Напротив, одним из её любимых развлечений было «принаряживание». Неожиданное непреодолимое желание докопаться до истины насчёт себя самой стало новой причудой.

— Я хотела увидеть себя. Одежда — это не я, — единственное, на что она хотела и могла снизойти.

Миссис Мандей покачала головой и открыто признала, мол, есть вещи вне её понимания и Джоан — одна из них. Ей удалось, отчасти силой, отчасти убеждением, вернуть Джоан схожесть с христианским ребёнком.

Именно миссис Мандей, бедная душа, неосознанно посеяла в головке Джоан семена неверия. Бог миссис Мандей, на взгляд Джоан, был персонажем крайне возмутительным. Он постоянно говорил, точнее, миссис Мандей говорила за него, о своей любви к детям. Однако любил он их, похоже, только тогда, когда они хорошо себя вели. По поводу себя Джоан никаких иллюзий не питала. Если таковы его условия, что ж, тогда, насколько она могла судить, он едва ли ей пригодится. Кроме того, если он терпеть не мог проказников, зачем он их таковыми создал? По самым скромным подсчётам добрая половина пороков Джоан, как ей самой думалось, появились в ней непрошено. Взять хотя бы то же самообследование перед трюмо. Мысль пришла ей в голову. Она нисколько не показалась ей странной. Если, как объяснила миссис Мандей, ей нашептал её дьявол, то зачем бог позволяет ему безпрепятственно склонять маленьких девочек к неприличным поступкам? Бог мог всё. Почему он не уничтожил дьявола? Джоан, как ни посмотри, видела в этом подлый обман. Оставил, понимаешь, крошку в одиночку сражаться с дьяволом! А потом осерчал, потому что дьявол победил! Джоан от всей души невзлюбила бога миссис Мандей.

Сейчас об этом вспоминалось с улыбкой, однако страдание многих ночей, когда она часами не могла заснуть и боролась с детскими ужасами, оставили в сердце Джоан ожог гнева. Бедная запутавшаяся, ошарашенная миссис Мандей, проповедующая вечное проклятье грешникам, которая любила её и думала лишь о том, чтобы исполнять свой долг, вина была не на ней. Но что религия способна обрекать на подобные муки невинных, вот о чём следует проповедовать. При поддержке государства! То, что её образованные последователи больше не верят в физический Ад, что её более продвинутое духовенство вступило в заговор молчания по данному предмету — это не ответ. Великая масса людей не имела образования. Официальное христианство во всех странах по-прежнему проповедовало вечную пытку для большинства человечества как хорошо продуманный замысел Создателя. Ни один руководитель не набрался смелости, чтобы выступить и осудить это как оскорбление его бога. Когда человек стареет, добрая мать-природа, вечно стремящаяся помочь своим глупым детям нести собственноручно взваленную на себя ношу, награждает его забывчивостью, невосприимчивостью. Осуждённый преступник, сколько может, гонит прочь мысль о виселице: ест, спит и даже шутит. Душа человека становится толстокожей. Но дети! Их чувствительный рассудок открыт любому безжалостному дуновению. Им не позволено никакого философского сомнения. Никакого учёного диспута на тему отношений между буквальным и аллегорическим, что могло бы облегчить их бешеные страхи. Сколько миллионов крохотных фигурок с побелевшими личиками разбросаны по христианской Европе и Америке, вглядываясь каждую ночь в образ чёрного ужаса! Сколько миллионов ручонок вцепляются в простыни! Общество по предупреждению жестокого обращения с детьми, если бы оно выполняло свой долг, давно бы возбудило дело против архиепископа Кентерберийского.

Конечно, её дорога лежит в Ад. По доброте душевной кто-то из щедрых родственников подарил Джоан на седьмой день рождения издание дантовской «Божественной комедии» с иллюстрациями Дорэ. Из него она получила некоторое представление о том, какая вечность её ожидает. А бог тем временем будет сидеть у себя на небесах в окружении прекрасной свиты дующих во все фанфары ангелов и наблюдать за ней краем глаза. От отчаяния её спасла храбрость. Ей на помощь пришла непокорность. Пускай себе шлёт её в Ад! Она не собиралась ему молиться и под него подлаживаться. Он был греховным богом. Да, именно: жестоким, греховным богом. И однажды вечером она сказала ему об этом прямо в лицо.

День был переполненным даже для такой деятельной грешницы, как маленькая Джоан. Стояла весна, и они уехали за город из-за здоровья матери. Возможно, виной всему было время года: бурление жизненных сил, приводящее к желанию «прыгнуть выше головы», как говорится. Опасный период. Исходя из принципа, что легче предотвратить, чем вылечить, миссис Мандей ввела в обиход на протяжении апреля и мая потчевать Джоан охлаждающей микстурой, однако в тот раз, к сожалению, отпустила без неё. Джоан, одетая не столько напоказ, сколько практично, без туфель и чулок, прокралась вниз. Её будто что-то звало. Безшумно, «как вор в ночи», по выражению миссис Мандей, сдвинула тяжёлые засовы и присоединилась к тысячам лесных тварей — плясала, скакала и кричала, то есть, если коротко, вела себя подстать языческой нимфе, а не как счастливый английский ребёнок. Домой, как ей казалось, она вернулась незамеченной, несомненно, с помощью дьявола. И спрятала мокрые вещи на дне массивного сундука. Затаив на сердце обман, сонным голоском поприветствовала миссис Мандей из-под простыней. А перед завтраком, засыпанная подозрительными вопросами, откровенно врала. В то же утро, во время спора с энергичным поросёнком, согласным изображать Красную Шапочку пока его кормят из корзины, однако отказавшимся надевать чепчик, она обронила нехорошее слово. Днём она «могла убить» единственного сына и наследника фермера. Между ними произошла ссора. В одно из тех грустных мгновений с точки зрения высоких христианских стандартов относительно того, к чему сатана её вечно науськивал, она толкнула его, и бедняга вверх тормашками полетел в пруд для водопоя лошадок. Причина, по которой он, вместо того, чтобы утонуть, поднялся и поплёлся домой, завывая так, что мог разбудить семь спящих отроков¹³, заключалась в боге, присматривавшем за детьми и устроившем всё так, что неприятность случилась на мелководье. Произойди стычка на противоположном берегу, под которым вода была гораздо глубже, и на душу Джоан наверняка легло бы убийство. Джоан подумалось, что если бог, всемогущий и всевидящий, так тщательно подобрал место, с такой же лёгкостью он мог бы предотвратить и саму заварушку. Почему зверёныша нельзя было препроводить из школы через сад гораздо более коротким путём, чтобы не тащить кругами через двор и не сталкивать с ней в тот самый момент, когда она, мягко говоря, пребывала в настроении вспыльчивости? И почему бог позволил ему назвать её «рыжулькой»? То, что Джоан «решила вопрос» таким образом, а не опустилась на колени и не стала благодарить боженьку за спасение её от преступления, доказывало её врожденную склонность к злодеяниям. Вечером была достигнута кульминация. Перед тем, как отправиться спать, она убила старика Джорджа, коровника. Из практических соображений она с таким же успехом могла бы утопить Уильяма Августуса ранее. Этого просто нельзя было не сделать. Мистер Хорнфлауэр, правда, выжил, но это уже не вина Джоан. Джоан стояла в белом пеньюаре возле своей кровати. Всё вокруг неё дышало невинностью и целомудрием: незапятнанные простыни, ситцевые занавески, белые гиацинты на подоконнике, библия короля Якова, подарок тёти Сьюзан, её молитвенник в красивом переплёте из телячьей кожи, подарок дедушки, на столике, миссис Мандей в чёрном по случаю вечера, с брошью (белый рельеф с бледно-розовой могилкой и плакучей ивой) в память о покойном мистере Мандее… Джоан стояла прямо, с бледным, восторженным личиком, отметая все эти средства праведности и искренне желая мистеру Хорнфлауэру смерти. Старый Джордж Хорнфлауэр был тем, кто, оставшись незамеченным ею, в то утро проходил мимо неё по лесу. Тот хмурый старик Джордж, который подслушал нехорошее слово, которым она обозвала свинюшку, и который повстречал Уильяма Августуса по дороге из пруда. Мистеру Джорджу Хорнфлауэру, скромному орудию в руках провидения, помогавшему ей достичь возможного спасения, она должна была быть признательна. А вместо этого она бросила в отчаянное лицо миссис Мандей ужасные слова:

— Жаль, что он не помер!

«Тот, кто в сердце своём…» начинался стих, и этому была посвящена целая глава. Джоан была убийцей. С таким же успехом она могла взять кухонный нож и пронзить дьякону Хорнфлауэру сердце.

В ту ночь молитвы Джоан, сопровождаемые всхлипываниями миссис Мандей, были исполнены безнадёжностью оторванности от жизни. Поцелуй миссис Мандей получился холодным.

Джоан не знала, сколько пролежала, ворочаясь в своей кроватке. Где-то около полуночи её охватило безумие. Отбросив простыни, она встала на ноги. На пружинном матрасе стоять непросто, однако Джоан сохраняла равновесие. Разумеется, бог был с ней в той комнате. Бог был повсюду, шпионя за ней. Она отчётливо слышала его размеренное дыхание. Оказавшись с ним наедине, она сказала ему, что про него думает. Она сказала ему, что он жестокий, противный бог.

Грешникам Крест Виктории¹⁴ не положен, не то Джоан наверняка заслужила бы его в ту ночь. Храбрость ей придало не отсутствие воображения. Бог и она, одни, в темноте. Он со всеми своими вселенским силами. Вооружённый вечными муками и наказаниями и восьмилетняя Джоан: тварь, которую он создал по собственному образу и подобию и которую мог пытать и истребить. Ад уже разверзся под ней, однако промолчать было нельзя. Кто-то должен был ему это сказать.

— Ты противный бог, — сказала ему Джоан. — Да, именно. Жестокий, противный бог.

И чтобы не видеть, как перед ней распахиваются стены, не слышать дикого хохота тысячи чертей, которые пришли за ней, она упала, спрятала лицо в подушку, стиснула кулачки и стала ждать.

И вдруг грянула песня. Ничего подобного Джоан прежде не слышала. Настолько ясная, громкая и близкая, что вся ночь будто наполнилась гармонией. Опускалась до нежно тоскующего плача, трепещущего страстным желанием, и снова взмывала в захватывающем экстазе — песня надежды, песня победы.

Джоан, дрожа всем телом, соскользнула с кровати и отодвинула штору. Не было видно ничего, кроме звёзд и смутного контура холмов. Но песня звучала, наполняя воздух дикой, ликующей мелодией.

Много лет спустя, слушая увертюру к «Тангейзеру», она снова вспомнила ту ночь. Сквозь сумасшедшие, сатанинские неблагозвучия она слышала — то вяло, то победно — марш пилигримов. Так сквозь резкие неблагозвучья мира слышалась Песня Жизни. Сквозь смутные вечности дикарского младенчества человека. Сквозь столетия кровопролитий и ужаса. Сквозь тёмные века тирании и суеверий. Сквозь зло, сквозь жестокость, сквозь ненависть. Безрассудство рока, безрассудство смерти, всё та же соловьиная песнь: «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Мы совьём гнездо. Мы вырастим потомство. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Жизнь не умрёт».

Джоан забралась обратно в кровать. Её посетило новое чудо. И с той ночи вера Джоан в бога миссис Мандей стала слабеть, чему способствовали обстоятельства.

Во-первых, произошло великое событие — начало учёбы в школе. Она была так рада вырваться из дома, массивного, чопорно меблированного в богатых пригородах Ливерпуля! Её мать, сколько она себя помнила, была инвалидом и редко покидала спальню до полудня. Отца, владельца большого машиностроительного завода, она, как правило, видела только за ужином, когда спускалась к десерту. Когда она была совсем маленькой и мать ещё не заболела, всё происходило иначе. Тогда она проводила больше времени с ними обоими. Она смутно помнила, как отец играет с ней, изображая медведя и рыча из-за дивана. А потом он подхватывал её, обнимал, они оба смеялись. Он подбрасывал её в воздух и ловил. Он казался таким большим и красивым. На протяжении всего детства ей страстно хотелось воссоздать те дни, подпрыгнуть высоко-высоко и повиснуть у него на шее. Она бы горячо его любила, если бы он только ей позволил.

Однажды в поисках объяснения она слегка излила душу миссис Мандей. Всё дело в разочарованности, предположила миссис Мандей, оттого, что она не мальчик. С чем Джоан пришлось согласиться. Возможно также, что его печалила болезнь её матери. А быть может, всё дело в обычном темпераменте, подумала она впоследствии, и тогда они оба виноваты. Всякие мелкие хитрости с упрашиванием, нежностью, своеволием, посредством которых другие девочки столь успешно прокладывали себе путь к теплому гнёздышку уютной любви — она никогда не умела ими пользоваться. За её самоуверенностью таилась стеснительность, упрямая скрытность, которая всегда мешала ей выражать свои эмоции. Что она, несомненно, унаследовала от него. Наверное, когда-нибудь, каждый со своей стороны, они разрушат эту преграду, сама прочность которой, похоже, заключалась в её хрупкости, в её неосязаемости.

А потом, во время школьных каникул, возвращаясь домой с новыми мнениями и взглядами на себя, она так часто оказывалась в противоречиях с ним. Его лютое пуританство было несовместимо с её увлечениями. Вступая с ним в споры, она будто слушала одного из его предков, последователей Кромвеля, восставшего из могилы. Между ним и его рабочими случались разногласия, и Джоан становилась на сторону рабочих. Он отвечал ей не злостью, но холодным презрением. И всё же, несмотря ни на что, если бы он только подал знак! Ей хотелось броситься с плачем к нему в объятья и поколебать его — заставить слушать её мудрость, сидя у него на коленях и обнимая за шею. В сущности, он не был нетерпимым или глупым. Он подтвердил это тем, что разрешил ей пойти в англиканскую школу. Мать никаких желаний не выражала. Выбирал именно он.

Что касается матери, то Джоан всегда её побаивалась, всегда не зная, когда настроение страстной привязанности сменится холодной неприязнью, граничащей с ненавистью. Возможно, говорила она себе в последующие годы, оно положительно сказалось на ней — её одинокое, неконтролируемое детство. Оно заставило её думать и поступать по-своему. В школе она пожинала плоды. Самодостаточная, самоуверенная, самобытная — место лидера было ей обеспечено как естественная прерогатива. Природа ей помогала. Нигде девочка не правит в такой мере по причине своей красоты, как среди себе подобных. Джоан скоро привыкла к тому, что с неё сдувают пылинки. Все её нужды в услугах предупреждались усердными рабынями, состязавшимися между собой за эту привилегию. Отдав приказ, подарив несколько мгновений разговора, она могла до безумия осчастливить какую-нибудь благоговеющую перед ней девчушку на весь оставшийся день, тогда как её недовольство оборачивалось слезами и раболепными мольбами о прощении. Она следила за тем, чтобы это не превращалось в блажь, в удовольствие. Ни одна добросовестная юная королева не была более осторожной в распределении знаков внимания, которым следовало быть ободрением достойных и наградой за добродетель. И более умеренной в выражениях неодобрения, приберегая их для исправления ошибок.

В Джиртоне ей приходилось завоёвывать расположение больше силой воли и ума. Конкуренция там была сильнее. Джоан её приветствовала, поскольку это придавало жизни пикантность. Однако даже там её красота не оставалась незамеченной. Умные, блистательные молодые женщины, привыкшие сметать прочь любые возражения яркой риторикой, с раздражением оказывались сидящими перед ней молча, не столько её слушая, сколько на неё смотря. На какое-то время это их озадачивало. Ведь то, что у девочки классические черты, а цвет лица и волос привлекательный, разумеется, не имеет ничего общего с ценностью её политических взглядов. Пока одна из них случайно ни обнаружила, что вообще-то имеет.

— Итак, что по этому поводу думает наша красавица? — поинтересовалась она со смехом.

Она появилась под конец обсуждения, как раз когда Джоан собиралась выйти из комнаты. И тут она протяжно и тихо присвистнула, почувствовав, что наткнулась на объяснение. Красота, та таинственная сила, которая со дня сотворения правит миром, что думает она? Тупая, как правило, пассивная, оказывающая влияние неосознанно. А что если она окажется умной и активной! Один философ мечтал о том огромном влиянии, которое может обрести дюжина добросовестных людей, действующих в унисон. Представьте себе дюжину самых красивых женщин в мире, которые сумели бы создать лигу! Поздно вечером Джоан обнаружила, что они всё ещё обсуждают эту идею.

Мать умерла внезапно, когда шёл последний семестр, и Джоан поспешила домой, чтобы успеть на похороны. Когда приехала, отца не было. Джоан переоделась после пыльной дороги, зашла в комнату, где лежала мать и закрыла дверь. Наверное, она была красивой женщиной. Сейчас, когда раздражение и безпокойства покинули её, красота вернулась. Выразительные глаза были закрыты. Джоан поцеловала мраморные веки и, придвинув стул к изголовью, села. Её огорчало то, что она никогда не любила мать — так, как принято любить матерей, безпрекословно, безрассудно, подчиняясь природному инстинкту. На мгновение ей в голову пришла странная мысль, и она торопливо, почти виновато, отошла, отодвинула уголок шторы и внимательно исследовала собственные черты в зеркале, сравнивая их с лицом покойницы, оказавшейся таким образом молчаливой свидетельницей по делу за или против живущих. Джоан облегчённо вздохнула и отпустила штору. Доказательства были очевидны. Смерть разгладила линии, вернув юность.

Их схожесть была почти сверхъестественной. Будто перед ней лежала её утонувшая сестра. Хотя они друг друга никогда не знали. Значит, их что, тоже разделял темперамент? Почему он заключает каждого из нас в подвижную клетку так, что нам никогда не удаётся протянуть друг другу руки, разве что в те редкие промежутки, когда любовь или смерть отпирает замок? Невозможно, чтобы два столь похожих внешне существа не были схожи в мыслях и чувствах. Чья в том вина? Разумеется, её. Она была отвратительно расчётливой. Даже миссис Мандей, любившая её и не скрывавшая этого, оказалась ей более полезной, была в большей мере её компаньонкой, была ей ближе, чем собственная мать. В качестве самооправдания она вспомнила два-три случая, когда попыталась расположить мать к себе. Однако судьбе было угодно, чтобы их настроения так и не совпали. Внезапные приступы яростной любви со стороны матери, когда та становилась ревнивой, взыскательной, почти жестокой, в детстве пугали её, а впоследствии утомляли. Другие бы дочери выказали терпение, безкорыстие, однако она постоянно оставалась сосредоточенной на себе. Почему она никогда не влюблялась, как другие девочки? В Брайтоне, когда она ходила там в школу, был один симпатичный паренёк, который писал ей дико экстравагантные любовные послания. Переправка их ей наверняка обходилась ему в половину карманных денег. Почему они её всего лишь забавляли? Они могли показаться прекрасными, если бы только она удосужилась прочесть их с сочувствием. Как-то раз он застал её одну в Даунсах¹⁵. Он наверняка специально околачивался там каждый день, выжидая подобный случай. Он опустился на колени, поцеловал её туфлю и был таким презренным, таким жалким, что она подарила ему несколько цветков со своего платья. И он поклялся посвятить остаток жизни тому, чтобы заслужить её снисхождения. Бедный малый! Она подумала — впервые с того дня — о том, что с ним стало. Были и другие: четвероюродный брат, по-прежнему писавший ей из Египта и присылавший подарки, которые едва ли мог себе позволить, и которому она отвечала раз в год. А также многообещающие юноши, которых она встречала в Кембридже, готовые, как она инстинктивно чувствовала, пасть ниц и боготворить её. А она только и делала, что обращала их в свою веру — легкость задачи притупляла интерес — с расплывчатой идеей о том, что когда-нибудь в будущем они могут ей пригодиться, когда-нибудь, когда ей понадобится помощь придать этому будущему миру форму.

О замужестве она задумалась лишь однажды. И было это в угоду больного ревматизмом вдовца средних лет с тремя детьми, профессора химии, весьма учёного и справедливо знаменитого. Почти месяц она думала, что влюблена. Она воображала себя отдающей ему свою жизнь, натирающей больное левое плечо в том месте, где оно, похоже, донимало его больше всего, и расчёсывающей его картинные волосы, склонные к седине. К счастью, его старшая дочь оказалась девушкой находчивой, а не то бедный джентльмен, естественным образом сбитый с панталыки обожанием юности и красоты, выставил бы себя ослом. Однако если не считать этого единственного эпизода, она дожила до двадцати трёх лет с целым сердцем.

Она встала и переставила стул. Тут на неё внезапно нахлынула волна жалости к мёртвой женщине, которая всегда казалась такой одинокой в этом огромном, чопорно обставленном доме, и хлынули слёзы.

Способность плакать её порадовала. Она терпеть себя не могла за отсутствие слёз. Это было так не по-женски! Даже ребёнком она почти не плакала.

Отец всегда был очень нежен, очень терпелив по отношению к её матери, однако она не ожидала от него подобных перемен. Он постарел, плечи опали. Джоан боялась, что он захочет, чтобы она осталась с ним и взяла на себя хозяйство. Это безпокоило её в значительной мере. Отказаться будет крайне сложно, однако придётся. Но когда он так и не заговорил на эту тему, она была уязвлена. Он расспросил её о планах на следующей после похорон день и, похоже, заботился лишь о том, чтобы посодействовать им. Она предполагала продолжить обучение в Кембридже до конца семестра. Степень она уже получила за год до этого. После чего она отправится в Лондон и начнёт работать.

— Дай мне знать, какое довольствие тебе от меня понадобится, когда поразмыслишь об этом. Дела на заводе идут не так, как раньше, но средств всегда хватит, чтобы поддержать тебя в достатке, — сказал он.

Она там же и тогда же оговорила две сотни в год. Больше она не возьмет, да и то лишь до тех пор, пока ни будет обезпечивать себя сама.

— Хочу доказать самой себе, — пояснила она, — что в состоянии зарабатывать на жизнь самостоятельно. Я выхожу на публичные торги. Если я ни на что не пригодна, если не смогу позаботиться даже об одной бедной женщине, то вернусь и попрошу тебя меня содержать.

Она сидела на подлокотнике его кресла и, смеясь, привлекла к себе его голову и прижала.

— Если же справлюсь, если окажусь достаточно сильной, чтобы самостоятельно сразиться с миром и победить, это будет означать, что я достаточно сильна и умна, чтобы помогать другим.

— Я буду ждать тебя в конце пути, когда понадоблюсь тебе, — ответил он, и они поцеловались.

А на следующее утро она вернулась к прежней жизни.

Примечания

13

Христианские мученики, заживо замурованные в пещере и проспавшие там несколько веков.

14

Британский орден.

15

Гряда меловых холмов в Южной Англии.