Ветхое дворянство

Денис Олегович Кочетков, 2017

Действие произведения происходит в 70-ых годах XIX века в Российской Империи. Основная идея заключена в том, что для кого-то смысл жизни – просвещение умов, а для кого-то – поиск любви и занятия по душе. Это история о молодых людях, заставших развал старых традиций и нравов, затмение былого дворянства, изменение привычного ритма жизни и прогрессивное развитие свободомыслия и либерализма.

Глава 8

Прошло три дня. Елена получила письмо от своего супруга-немца, из которого узнала, что он в скором времени навестит ее или даже заберет к себе в Германию. От этого известия она поникла еще сильнее, совсем ослабла, стала раздражаться присутствием в доме Зарецкого и прогнала от себя Аннушку. Лев Аркадьевич погрузился в философию общества социалистов и демократов, засомневался в религии и признал материализм истиной бытия. Его отношения с Натальей Константиновной стали чуточку теплее: она каждый день ждала его у себя в мастерской, где они вместе пили ароматный чай, беседовали о литературе, об искусстве, мечтали о чем-то, после чего отправлялись на прогулку. Несмотря на эту близость, как можно было бы сказать, она не меняла своих взглядов относительно любви, и Зарецкий оставался для нее простым другом. Тем не менее, он не упускал возможности угодить этой высоконравственной дворянке.

В один вечер, довольно теплый и безветренный, он пригласил ее кататься на лодке по озеру. Наташа, не раздумывая, согласилась и, взяв зонтик, не сколько от солнца, сколько из красоты, отправилась за ним. Они шли, взявшись за руки, но как-то холодно, по-дружески. Она что-то напевала, он рассказывал забавные истории, и вместе наперебой смеялись…

В глубине леса, в полутора верстах от деревни, среди молодых цветущих деревьев находилось большое чистое озеро. Дорогу к нему знали немногие, в основном те, кто, бродя по лесу, попадал на него случайно. Место это было поистине неплохим: голубо-синяя вода игриво переливалась в лучах весеннего теплого солнца; по поверхности, по этой бегущей волнами глади, тянулись зеркальные собратья осин, берез и сосен; на берегу, на влажной и мягкой земле, прогибалась и шелестела золотистая травка. Ветер гулял здесь тихий, волнующий только самые листочки воскресших после зимы молодых деревьев и кустарников. Из-под светло-зеленой тягучей ряски временами выглядывали беззаботные рыбки, оставляющие после себя лишь разбегающиеся во все стороны круги. Всюду здесь царила приятная тишина, всюду чувствовалась первозданность и девственность природы.

Разведя кусты, Зарецкий показал деревянную лодку, принесенную сюда накануне. Спустив ее на воду, он вежливо подал Наташе руку. Она скромно подобрала свое платье, перекинула сперва одну, а затем и другую ножку в лодку и удобно разместилась у кормы. Установив весла, Зарецкий оттолкнулся от берега и сел напротив, в носовой части.

— Какое красивое место, — сказала, оглядываясь, Наташа. — Я и не знала, что у нас здесь есть озеро. Сюда бы мольберт… Какие краски вокруг, какие красоты! Лев Аркадич, почему вы не показывали мне это место раньше?

Зарецкий молча улыбнулся и пожал плечами.

— Отчего вы молчите? Ну, расскажите мне что-нибудь… Кажется, вы начали говорить о философии; мне интересно будет дослушать вас.

Зарецкий задумался, но ничего так и не сказал.

— Да что с вами! — наигранно раздражаясь, сказала Наталья Константиновна и толкнула его в плечо. — Бросьте, наконец, эти весла; довольно грести. Расскажите мне о философских идеях, прошу вас.

— Что же поведать мне вам, Наташа? Боюсь, что сказывать о полноте всего учения будет несколько трудно. Ну, конечно, можно попробовать заговорить об основах, — со всей важностью сказал Зарецкий и затем, выдержав небольшую паузу, продолжил. — Вот, например, в учении Гегеля главной целью исторического развития является свобода человека; но эту свободу ему может дать только государство. «Государство — высшее проявление объективного духа», — говорил он. То есть Гегель имел ввиду, что человеку необходима свобода, но ограниченная в руках правителя… Вот и недостаток его учения, я считаю. Посудите, какая же это свобода, если она зависима от кого-то? Свобода дана нам от рождения, и никем не может быть ограничена! Никем и ничем: ни религией, ни царем, ни совестью…

— А что же до религии? — перебила его Наташа.

— Тут доходчиво объяснял Фейербах: «Религия — это бессознательное самопознание человека». Или лучше вот: «Сперва человек создает, — замечу, бессознательно, — по своему образу Бога, а затем, — говорил он, — уже этот Бог сознательно создает по своему образу человека». Он называл веру в богов — фантазией человека, неотъемлемой частью мысленного самоудовлетворения, скажем так.

— Какие все страшные вещи вы говорите, — робко произнесла Наталья Константиновна, пододвинувшись, к Зарецкому ближе. — Скажите, неужели и вы так же думаете? Неужели вы тоже считаете религию фантазией?

— Скажу вам откровенно, — улыбнувшись, возразил Зарецкий, — я так не считаю. Не есть правильно опровергать то, чего мы знать наверняка не можем. Мы не должны утверждать, что — да, а что — нет, основываясь на теориях…

— Как вы точно сказали! Очень умно, Лев Аркадич. А я, простите мне нескромность, все считала вас мальчишкой, думающем о каких-нибудь…

— Глупостях? — сказал, широко улыбнувшись, Зарецкий. — Нет, я, знаете ли, бросил это…

Наташа тихонько посмеялась и покраснела от неловкости.

Дальше их разговор перешел в более простое русло: больше не было слышно ни цитат, ни идей, ни воззрений. Они пробыли на озере где-то час-полтора и, наконец, вернулись к берегу. Зарецкий оттащил лодку обратно в кусты и, взяв за руку Наталью Константиновну, пошел с ней по лесу.

Он шел не торопясь, вглядываясь в окружающие пейзажи, и говорил как никогда легко. Он пылал душой, ведь ему наконец удалось удачно высказаться перед дорогим человеком. А Наташа шла, погруженная в его незатейливые речи, и пыталась уловить что-то большее. Теперь она видела его другим человеком: умным, образованным и, конечно же, взрослым; человеком, которому можно было бы раскрыть свою душу.

Наташа почувствовала теплоту, исходившую от близости с Зарецким, но не приняла ее окончательно. Да, он определенно стал ей нравиться, но не так, чтобы можно было переступить через принципы. Любовь и влюбленность казались ей чем-то нехорошим, чем-то лишним, мешающим жить.

День подошел к концу. На лес и деревни опустились холодные, волнующие душу, сумерки. Небо от горизонта и до самого зенита покрылось черными от наступающей ночи и красными от заходящего солнца оттенками. Свежая листва, отливающаяся зелено-золотым цветом, зашумела под дуновением прохладного вечернего ветра. Заскрипели сухими сучьями старые деревья, и где-то над заросшей речушкой заплакала несчастная ива.

— Однако пора прощаться, — тихим дрожащим голосом произнес Зарецкий, склонив подбородок к груди.

Он держал руки Наташи, прижимая к себе, и, боясь расставания, целовал их (теперь она позволяла ему это).

— Благодарствуйте, что проводили меня до дома, Лев Аркадич, — шептала, улыбаясь, Наталья Константиновна. — Время позднее, нужно отправляться на покой.

Она убрала руки и, повернувшись, пошла к своему дому, белеющему в сиянии месяца.

— Очень жаль прощаться с вами. До свидания! Приятной вам ночи, — протянул Зарецкий, смотря ей вслед.

— До свидания! — тихонько ответила Наташа, после чего ее силуэт скрылся за дверью.