Притворись, что мы вместе

Дарья Сумарокова, 2017

Жизнь постоянно ставит симпатичную и талантливую докторшу Лену перед моральным выбором: лететь ли среди ночи в больницу на необязательный вызов или остаться в рамках должностных инструкций и продолжать спокойно спать; уходить ли от мужа-алкоголика или терпеть насилие и неуважение; ехать ли в коттедж на романтический Новый год с возлюбленным или подарить долгожданные праздники дочери; продолжать ли служить любимому, но безденежному врачебному делу или найти способ выбраться из нищеты? Лена упорно делает выбор в пользу наиболее хлопотного варианта. Она поступает так подсознательно… Но ошибается ли она?

1998–1999

Первые дни учебы принесли сразу несколько разочарований. Во-первых, летом не только мы с Асрян посвятили свою душу и тело реальной медицине. Десять человек из двенадцати наперебой рассказывали всякие гадости из жизни хирургии, реанимации, травматологии и даже морга на Пискаревском проспекте. Было обидно, но страшно весело. Во-вторых, все дамы, за исключением, конечно, Ирки, с завистью поглядывали на мое обручальное кольцо, особенно староста Пивоварова. Это означало только одно — меня ждут мелкие пакостные выходки в ближайшее же время.

С началом четвертого курса наконец-то проявилась настоящая медицина. Теперь мы не сидели в стенах института, а тусовались по разным больницам, где в красках познавали азы хирургии, терапии, лор-болезней и многого другого. Я поняла, что чувствую себя как рыба в воде, и каждое новое знание логично и само собой разумеющимся ходом мыслей вытекало из предыдущего. Произошли большие перемены.

Мои бесконечные передвижения по городу разрушали Вовкин сложившийся ритуал забирать меня из института. Встретить меня ему теперь удавалось буквально пару раз в неделю. Мешало также то, что он перешел на новую работу, где начальник не делал особых поблажек даже для блатных, так что уезжать, когда вздумается, у Вовки не получалось. Новая ситуация оказалась очень симпатичной, так как теперь появилось время просто посидеть с народом в кафе или даже после занятий сходить в кино. Подобралась небольшая компания с разных курсов, знакомые знакомых и друзья друзей, любители фильмов «не для всех», а также завсегдатаи самых андеграундных заведений Питера. Съезжаясь где-нибудь на Невском, мы всей толпой двигались в спонтанном направлении. Эти походы я обожала, однако присутствовало одно печальное обстоятельство — только мне одной из всей компании после фильма нужно было сломя голову нестись в метро, а не продолжать веселье где-нибудь на Апражке. Оставаться со всеми допоздна удавалось крайне редко. Помимо того, что Вовка не одобрял походы жены черт знает куда, он также с большим презрением относился к посещению апражкинских нечистот, жутких забегаловок для нищих студентов. Он был прав — мало кто в нашем институте мог с первого курса перемещаться по городу на собственном авто. В целом ограниченная возможность тусоваться превращала мою «свободу» в какой-то совершенно псевдонаучный факт.

В нашу компанию затесался тот самый Петр с пятого курса. Первый раз он появился вместе со своей девушкой, красивенной брюнеткой с моего курса. Ей завидовали все, включая меня, замужнюю женщину, и радости нашей не было предела, когда она пропала из поля зрения пару месяцев спустя, оставив Петра на растерзание. Как потом говорили, она очень, очень удачно вышла замуж.

Петя после этого события понурым не казался, но взгляд его стал резче, а разговор — злее. Ему уже обещали место на кафедре хирургии, пророчили «большое и светлое». Будущий золотой скальпель.

Как-то после лекций мы сидели нашей тусовкой в маленьком кафе на территории института, человек семь или восемь. Петька, как всегда, пришел последним и плюхнулся на единственное свободное место за столиком, как раз напротив меня. Наших разговоров он не слушал, взял чашку кофе и тупо уставился в окно. Пытаться выкинуть из головы мысль о том, что Петя невероятно красив, было бесполезно. Я вдруг отчетливо поняла: как же все-таки это неправильно, ведь ясно без всяких дополнительных фактов: тот, к кому она ушла, не стоит и Петькиного мизинца. Он же талант, красавец и будущая «прима-балерина». Все, что мне оставалось, — это пытаться изобразить живой интерес к разговору за столом и перестать поглядывать на точеный профиль и длинные пальцы хирурга.

Однако предмет моего восхищения — Петя — неожиданно сам оторвался от окна.

— Сокольникова, говорят, ты теперь Сорокина?

От неожиданности я немного потерялась. Асрян, наоборот, как всегда, успела первой:

— Петруха, ты до противного последним узрел очевидное.

Ирка схватила мою ладонь с кольцом на пальце и показала Петьке.

Тот злобно оживился и сосредоточил взгляд на моей вмиг прокисшей физиономии.

— Ну-ка, и за кого же у нас выходят замуж блондинки девяносто-шестьдесят-девяносто?

Внутри у меня все моментально заклокотало.

— Блондинки выходят замуж за мужчин, так же как и рыжие с брюнетками.

— Не-е-е, я в плане профессии.

— Он окончил Финэк.

— Финэк — это хорошо, ну а работает-то где?

— Господи, Петя, на работе работает, на ра-бо-те. Понятно?

Асрян тут же подлила масла в огонь:

— Ну ты, Петрик, даешь. Только слепой мог не замечать последние три года «скромную» вишневую «девятку» ровно в четыре часа у калитки. А теперь у нас «Форд Мондео».

— Аа-а-а. Ну, понятно.

Петька опять отвернулся к окну, постарался напустить на себя полное равнодушие, и его лучезарная корона как-то моментально криво съехала на затылок. Слова вылетели сами собой:

— Ничего тебе не понятно, Петя. И даже не буду утруждаться объяснять. У каждого, знаешь ли, своя дорожка. Главное, идти по ней не сутулясь. Усек?

Тут краем глаза я увидела в дверном проеме знакомую фигуру. Вовка осмотрелся по сторонам, увидел меня и подошел к столику. Кроме Асрян, его никто не знал, хотя ничего и не надо было объяснять. Для приличия я все-таки представила Сорокина всему собранию. Вовка довольно сдержанно поздоровался и сел на краешек моего кресла, положив руку мне на плечо.

— Решил заехать наудачу, вдруг ты тут.

— Классно. А то дождь. Неохота бежать до метро.

— А ты домой собиралась?

— А ты пораньше закончил сегодня?

Разговор за столом притих, народ напряженно ждал развязки, и я поняла: нужно как можно скорее уходить. Наспех попрощавшись, я в последнюю секунду поймала серьезный взгляд Асрян и понеслась к выходу, оставив на столе мелочь за свой чай. Домой ехали молча, слушали, как ползают по лобовому стеклу дворники, и я почему-то чувствовала себя проституткой. Тягостные минуты Вовкиного молчания были самым страшным наказанием, хотя давно уже надо было привыкнуть — Сорокин в трезвом виде редко выражал словами свои мысли, обиды и планы. Первая всегда сдавалась я.

— Вова, ну что ты надулся? Я что, преступление совершила? Я просто сидела в кафе, и все. Ты разве не позволяешь себе этого? Я же тебе ничего не говорю, когда ты в бильярд до трех утра режешься с пацанами?

— Я разве что-то сказал?

— А то я не вижу. Сидишь как сыч.

— Я еду. Дождь, и дорога тяжелая.

— Понятно.

Молчание так и висело до конца дня. Наутро — как будто ничего не случилось. То был четверг, а в пятницу Сорокин пришел из бильярдной не в три часа ночи, а в пять. Запах пива заполонил всю комнату. Памятуя недавнюю сцену в кафе, я ничего не сказала даже в шутку и усердно постаралась изобразить крепкий сон. Однако алкоголь не лишил Вовку мужской силы: не говоря ни слова, с абсолютно не свойственной ему жесткой страстностью он развернул меня рывком и, опять же, в нехарактерной для него манере — грубо овладел моим телом. Не могу сказать, что я сопротивлялась, но я была сильно удивлена. Утром за окном шел первый снег, пространство обновилось, старое стерлось и просветлело.

Суббота прошла на дежурстве. Асрян тактично не вспоминала о недавнем происшествии, но я как-то сразу почувствовала: появилась тема, касаясь которой Ирка не будет со мной до конца откровенна. По крайней мере теперь. Эта тема — Вовка. Хотя, если честно, мне и самой не очень хотелось обсуждать аспекты моей нынешней, доставшейся путем окольцевания и смены фамилии, так называемой свободы.

Слава богу, появилась новая, остро волнующая тема — Ирка наконец познакомилась. Как известно, армяне умеют жить гораздо лучше русских, а Асрян воплощала собой все самое необходимое, что может дать армянский генофонд для человеческого устройства и жизнеобеспечения. Он тоже был студентом Первого меда, на последнем курсе. Маленький толстенький некрасивый еврей Сашка Эпельбаум. Кроме главного достоинства — еврейской национальности, — присутствовало еще кое-что: папа его, начальник таможни в питерском порту, давно приготовил сыну место хирурга в Тихоокеанской торговой флотилии. Медицинское судно — ничего престижнее в те годы и представить было невозможно. Для Асрян все сложилось банально, предсказуемо и просто. Собственно, тут и обсуждать было нечего по двум причинам, которые Ирка сама же и сформулировала. Во-первых, она не скрывала отсутствия душевного трепета в отношении смешного очкастого еврейского отпрыска. Во-вторых, самый лучший муж — это муж с большой зарплатой в периодическом шестимесячном рейсе.

Что ж, предельно честно. Не возникало ни тени сомнения: этот брак будет удачным, если, конечно, состоится. Хотя, если судить по Асрян, можно было предсказать слияние евреев и армян со стопроцентной вероятностью. Бегая между палатами от капельниц к лоткам для шприцов, я рисовала себе картину, как же буду хороша в ярко-синем платье, свидетельствуя великий союз.

Вечером в сестринскую позвонила мама:

— Лен, привет, ты завтра свободна?

— Вроде как. А что, зовете на обед?

— Да нет. Я тут у бабушки. Дед что-то совсем поник, подагра замучила, два дня практически не встает. Суставы на руках и ногах все раздулись, страшно смотреть. Ты, может, зайдешь? Подумаем вместе. Наверное, его лучше в больницу. Или на дом вызвать специалиста?

Внутри у меня все сжалось, и стало очень-очень страшно.

— Мам, я утром сразу после работы приеду.

Я не была у них около месяца — закрутилась как белка в колесе. Деду натикало почти восемьдесят семь, в анамнезе война, контузия, ранение в живот, туберкулез и старость. В последние месяцы болячки все больше и больше напоминали о себе, суставы периодически распухали, по утрам он совсем не мог начать двигаться без обезболивающих. Теперь бабушка вместе с мамой были привязаны к его кровати мрачным поводком предчувствия. Утром я бросила Асрян одну сдавать дежурство и в восемь часов уже была у деда. Маман еще не успела приехать из дома, бабушка пыталась состряпать что-нибудь диетическое, громыхая кастрюлями на общественной кухне. В комнате стоял невыветриваемый запах лекарств, дед полусидел-полулежал в груде подушек. Совсем похудел, лицо стало детским, и только высокий лоб со следами старой травмы оставался прекрасен, был таким, как и много-много лет назад. Дед всегда будет самым лучшим. Каждое Девятое мая, крепко вцепившись в его огромную ладонь обеими руками, я ревностно осматривала шагающих рядом ветеранов и всякий раз с бесконечной радостью констатировала факт: у нас медалей больше всех, а значит, мы сильнее и храбрее.

Смотрите, люди, во мне течет его кровь.

Дед, увидев меня, оживился:

— Ленок… привет. Как твои дела? Как ты учишься, как Володя?

— Привет, дедуся. Все хорошо, только вот с работы освободилась.

— Молодец, молодец. Только не бросай учебу. А то замуж вышла, так, наверное, ребенка родишь и институт бросишь.

— Да что ты, дед! Никогда в жизни. Ты ж меня знаешь.

— Ты у меня умница, красавица моя.

По морщинкам потекли слезы, я обняла его и сразу почувствовала, насколько он похудел — одни сухие косточки остались. Дед попытался отстраниться.

— Лена, я заразный, наверное, не обнимай.

— Ну какой ты заразный?! Прекрати.

— Эх, жалко, правнуков не увижу. Устал.

— Ну хватит уже. Все ты увидишь, не хандри давай.

— Лен, они с бабкой хотят меня в больницу упечь. Точно решили от меня избавиться. А я тебе сразу говорю: не поеду. Дайте умереть спокойно.

— Все, деда, не хочу это слышать. Пойду поесть тебе принесу. Никто тебя никуда не упечет. Я прослежу.

— Нет. Я слышал, как мать с тобой по телефону разговаривала. Думают, я совсем глухой.

— Никто ничего не станет делать без твоего согласия.

Я вышла в общий коридор и тут же наткнулась на бабушку с кастрюлей овсянки. Целых полчаса мы с ней вдвоем, порой совсем теряя терпение, воевали с дедом за каждую съеденную ложку — нужно было, чтобы он хоть что-то поел. В десять утра приехала мама, и начался семейный кухонный консилиум.

— Лен, надо его все-таки в больницу. Что думаешь? Он уже встать из-за этой подагры не может, плохо мочится, совсем не ест. Ты же видела.

— Мам, от чего ты его решила лечить? От старости, что ли? Чтобы он в чужом месте не мог даже чаю попросить лишний раз?

— Ну что ты из нас фашистов делаешь?! Надо же как-то помочь. Ты посмотри, как он мучается.

— Лечение в такой ситуации можно и дома организовать. На моей памяти за последний год мы его уже пять раз в больницу отвозили, и что толку? Я попрошу кого-нибудь из наших врачей с терапии приехать его посмотреть. Правда, я там мало кого знаю пока, но за благодарность в денежном эквиваленте, думаю, приедут.

Мама, видимо, решила поддержать мое предложение.

— Давай мы заплатим еще за такси.

— Сначала найду кого-нибудь, а потом обсудим что почем.

На том и решили. В понедельник после учебы я притащила терапевта из приемного покоя нашей больницы — Семена Петровича, настоящего доктора Айболита, с которым познакомилась на дежурствах. Увидев припасенную моим отцом бутылочку армянского коньяка, он без колебаний согласился: тащить деда в отделение было бы убийством — и расписал лечение на дому.

Последующие три недели я жила между институтом и дедушкиной комнатой. После лекций я неслась ставить капельницу и делать уколы, потом тащила пробирки с дедовыми анализами в наш приемный покой. Дежурства на выходных пришлось нам с Асрян поделить: когда я дежурила в больнице, она заменяла меня на боевом посту у деда. К концу второй недели ему стало заметно лучше: воспаление в суставах спало, боли уменьшились, понемногу начали двигаться пальцы рук. Он пробовал потихоньку вставать, даже сам добирался до туалета, придерживаясь руками за стенку. Однако настроение у деда по-прежнему было совершенно не боевое: раздражение вызывала любая новая вещь, любая еда, слово, звук или запахи. Было легко понять, как он мучается от своего бессилия, потому что теперь это тело точно было не его. Настоящий Иван Певучий остался там, где грохотала война, где приходилось голыми руками отрывать уши немцу, вцепившемуся своими лапищами в шею, где так хотелось жить и это желание с невероятной силой наполняло каждую клеточку организма. Самое главное — тогда он не был дедом. Он не был дедом даже тогда, когда тащил меня втайне от всех родственников на прослушивание в музыкальную школу. Его страшно раздражали все эти шприцы, пилюли и банки с растворами. Как только он обрел малейшую свободу, он тут же выгнал нас вместе с адскими приспособлениями и выбросил остатки таблеток и лекарств для капельниц, прежде чем мы успели их припрятать на всякий случай.

Прошло три недели, самочувствие деда улучшилось, но он совсем осатанел: срывался на неприличную брань в наш адрес и требовал прекратить даже внутримышечные уколы, настаивал, чтобы мы дали ему наконец копченой колбасы вместо овсянки. До ремиссии было еще далеко, но пришлось свернуть боевые действия и сдаться. Небольшой пакет не попавшихся ему на глаза шприцов я выкинула на помойку, понимая, что зря это делаю: все равно скоро ситуация повторится. Вся «отрава» понадобится заново. Домашние брюки и тапочки я не стала убирать далеко и сложила все в бабушкин комод.

Вовка ждал, с трудом припарковавшись в крошечном колодце; салон машины сильно прогрелся, меня немного укачало и из-за этого клонило в сон. В полудреме накатили забытые в последнее время мысли: эти три недели я так ни разу и не увиделась с нашей компанией. Асрян в мое отсутствие тоже не стремилась к общению и проводила все свободное время со своим перспективным евреем. Я же не признавалась даже самой себе, кого конкретно мне так хотелось увидеть. С каждым днем становилось все холоднее, и теперь вместо прогулок по Невскому вся наша компания сразу перемещалась на Апражку, в какую-нибудь из местных забегаловок. Это означало только одно: меня там не будет — идти на открытую конфронтацию с Вовкой мне не хотелось. Серая питерская осень заканчивалась тоской и безысходностью…

Однако адские часики тикали для деда гораздо быстрее, чем я думала. Буквально через две недели после окончания первой серии пыток позвонила бабушка, совсем упавшая духом: ночью у него опять раздуло суставы и поднялась высокая температура, почти сутки уже не было мочи. Взяв с собой Семена Петровича, я приехала к деду после лекций с новым пакетом лекарств. Дед так ослаб, что даже не поморщился при виде вываленных на тумбочку упаковок с новыми шприцами и капельницами. Семен Петрович провел у постели буквально полминуты, после с мрачным выражением лица написал новую петицию, в два раза короче предыдущей. Уже на пороге он кратко подвел итог:

— Только симптоматическое лечение, барышня.

Никто никогда не помнил имена новеньких медсестер.

Субботнее дежурство удалось поменять, и я решила остаться у деда на все выходные. После ухода врача сделала ему мочегонное с обезболивающим, надела свежий памперс и помчалась к метро: надо было заехать домой, собрать сумку в институт и оставить записку Сорокину. Дома я его не застала. Максимально вероятным объяснением Вовкиного отсутствия являлся пятничный бильярд. Быстренько поменяв учебники, я побежала обратно к деду. На часах было около десяти, в вагонах подземки уже никто не толкался, нашлось даже свободное место. Моя пустая съемная квартира только добавила мрачных красок в размышления: насколько я могла помнить совместную жизнь своих родителей, отец вообще не позволял себе не ночевать дома. И если бы Вовка мог довезти меня до бабушки на машине, мое отсутствие длилось бы не два часа, а вполовину короче. Мысли прервал громкий смех из другого конца вагона. Обернувшись, я увидела всю нашу компанию с Петькой во главе. Наверное, уже выпили не по одной пива, а то и чего покрепче, и теперь двигались догоняться дальше. Пятница только начиналась. Слава богу, мне было пора выходить, хорошо, что меня никто не заметил.

Пешая прогулка отняла еще минут десять, на часах уже было около половины одиннадцатого. Подходя к подъезду, я подняла голову и увидела: бабушка высматривает меня в окно. Раньше она так не делала никогда. Внутри все оборвалось, лестничных пролетов я даже не заметила. Звонить не пришлось: бабушка стояла на пороге, замученная и совершенно потерянная.

— Лена, надо бы его покормить, а я разбудить не могу. Пойди, попробуй растолкать.

Сейчас, сейчас, ба. Сейчас растолкаю. Я сейчас же разбужу и покормлю.

В комнате царил полумрак, дед совсем утонул в белом мягком пространстве и съехал с подушек вниз. Пульс почти не прощупывался, вздохи были редкими и неровными. В голове у меня проносились строки из учебника по реанимации: дыхание Чейна — Стокса, Куссмауля… Дед впал в кому и потихоньку уходил. Было очень душно, я не успела снять свитер. По спине потекли струйки пота.

— Ба, иди на кухню, я тут сама.

Но бабушка продолжала бесцельно стоять около кровати, маленькая и поникшая. Половина ее волос оставалась ярко-рыжей, а от корней они уже отросли на несколько сантиметров и были седыми. Как у клоуна в цирке.

Главное — это тот, кто останется жить. Это главное.

— Ба, иди, говорю. Я тут сама. Иди, не стой. Я тебя позову.

Она посмотрела на деда совершенно спокойно и вышла из комнаты. Я присела на край кровати и взяла его за руку. Теплая. Пульса уже не было совсем, под полуприкрытыми веками взгляд остекленел и стал бессмысленным. Прошло еще несколько минут, и стихло дыхание. Я вызвала «Скорую»: нужно было взять свидетельство о смерти и, возможно, еще какие-то бумажки. Потом я укрыла его одеялом поплотнее, сложила ему руки на груди и закрыла глаза. Подумала, что надо найти бинт и подвязать подбородок… Опыт, слава богу, уже приобретен.

Это невероятно. Невероятно, как это может быть?! Какая глупость! Он же есть, он же тут… Можно прямо сейчас увидеть и ощутить: высокий лоб, след от ранения, шершавые ладони. Какая дурацкая нелепость…

Я гладила его измученные подагрой руки, желая удержать в них тепло. Изуродованные болезнью пальцы и тонюсенькое, как у ребенка, запястье, еще живое и сохранившее немного тепла. Казалось: сейчас он возьмет, откроет глаза и засмеется своей самой удачной из всех затей: «Вот это как получилось у нас! Нескучно получилось! А, Ленок?!»

Запомнить каждую деталь, каждую мелочь. Не дай бог позабыть. Как же я ненавижу это. Как же все это тупо, примитивно — все, что случилось сейчас, и что, черт возьми, вообще происходит вокруг?!

Бабушка смирно сидела в своей комнате и ждала моей команды. Минут через пятнадцать приехала «Скорая». Молодой мальчик с испуганными глазами попытался наброситься на деда с дефибриллятором, даже не спросив, когда и что произошло, плохо проверив реакцию зрачков. Я едва успела защитить несчастное, наконец-то освободившееся от боли тело. Но ребенок сдаваться не хотел.

— Девушка, я врач «Скорой помощи», я должен провести реанимационные мероприятия.

— А я архангел Гавриил и деда мучить не дам. Ему, по самым скромным подсчетам, восемьдесят семь. Оставьте его в покое.

Парень явно первый раз приехал на смерть, а тут еще борзоватые родственники помешали действовать в полном соответствии с учебником по «неотложке». Заполняя справку о смерти, он беспрерывно покашливал, руки тряслись.

— Доктор, у меня тут бабушка в соседней комнате. Дайте ампулу реланиума. Вдруг сильно перенервничает. Шприцы есть.

— Вы что, медик?

— Студентка.

Парень, как ни странно, под конец собрался с духом и повел себя по-мужски: прежде чем ретироваться, достал из раскладки ампулу реланиума. Бабушка выглянула из кухни, как только услышала звук закрывающейся двери.

— Ба, пойдем, я тебе укол сделаю, а потом родителей с Вовкой вызовем.

Бабушка теперь была как струна, прямая и нервущаяся. Кто пережил блокаду, тот не станет плакать. Даже стало смешно: уж что-что, а реланиум если и будет нужен, то только моей маман или Вовке.

Бабушка села на краешек кровати.

— Как хорошо, Ленок: соседи сегодня еще в обед уехали дачу закрывать. Никого нет.

— Пойду звонить, ба.

— Иди, иди. Я тут посижу.

Я вышла на кухню, в холодильнике обнаружилась початая соседская бутылка дешевой водки. Остаток ночи прошел в тумане, ампула реланиума так и осталась невскрытой. Откуда-то совсем из другой реальности материализовались сначала мать с отцом, потом братья и Вовка. Все ходили из комнаты в кухню и обратно, что-то у меня спрашивали, кто-то плакал. Потом я вспомнила, что плакали все, кроме отца, бабушки и меня.

Пусть заботятся сами о себе. Они живы, нестары и здоровы. Я люблю тебя, дед.

Как назло, два дня по Цельсию держался стойкий минус. Земля успела промерзнуть. В холода кладбище вообще очень мрачное. Летом зеленые краски дают надежду, а декабрьская черно-белая палитра нагнетает мрачные мысли. Кто-то шепнул на ухо: когда человека кладут в землю, прощающимся становится легче. В этот момент умерший находит свое пристанище и покой. Ни хрена! Тупое вранье. Я почти физически чувствовала холод этой отвратительной сырой ямы. Какое еще пристанище в таком мерзопакостном месте? Дурь собачья. Опустили гроб и начали кидать землю. Все сопровождалось ужасной какофонией: звякали лопаты о подмерзшие куски земли, люди топтались в грязном скрипучем снегу, кто-то негромко переговаривался. В голове стучал отбойный молоток. Потом на тяжелый земляной холм упали гвоздики, и я поняла, что деда действительно здесь больше нет. Мне остался серебряный морской кортик, братанам — ордена. Так он решил. Это было самое большое наследство в мире.

За две недели до Нового года мы с Асрян вернулись в наш обычный субботний рабочий режим. Дежурство протекало, как всегда, бодро, в шесть вечера я осознала — если наконец не схожу в туалет, то внутренности разорвутся. На семидесяти койках в отделении лежало восемьдесят человек, коридор был заставлен дополнительными кроватями. Движение и шум не прекращались ни на минуту, оставалось только молиться, чтобы «Скорая» не откопала на задворках города еще одну тяжелую внематочную беременность или криминальный аборт. Около десяти вечера мы осторожно, чтобы не сглазить наступившую тишину, прокрались в сестринскую и с надеждой на лучшее вскипятили чайник, включили маленькую электрическую плитку и наконец подогрели мои котлеты и Иркины овощи. Ноги гудели, желудок требовал еды. На время похорон и траура я брала две недели отпуска, и из-за этого накопилось много событий, не перетертых еще нашим с Иркой вечерним бабским разговором.

— Как твой еврей?

— Еврей — прекрасно. Рассматривает меня под лупой. Ты ж понимаешь, какая ответственность перед семьей. Почетная обязанность сохранения генофонда с высоким айкью.

— И в чем же это выражается на практике?

— В двух параллельных потоках: цветы, кино и новые духи, а потом расспросы о здоровье, образовании, наличии вредных привычек и наследственных заболеваний у всех моих родичей, ну и завуалированно у меня. У подъезда каждый раз выходит, открывает в машине дверь с моей стороны и руку подает. Когда я сказала, что меня это напрягает, последовал рассказ про маму: в прошлую зиму вот так вот вылезала из машины, бедняжка, и растянула ахилл. Тяжело вылезать из нового «Лендровера».

— Блин, он что, до сих пор на тебя не покушался, что ли?

— Сокольникова, ты для начала вспомни, какой невинной девочкой появилась на первом курсе, и не задавай тупых вопросов! Отдамся, когда с родителями познакомит. Для евреев это все — практически приговор.

Как же я тебе благодарна за то, что называешь меня по девичьей фамилии. А также за то, что разговариваешь с набитым ртом, куришь в сестринской и не переносишь как минимум половину людского населения.

— Эх, хитра ты, Асрянша. Восхищаюсь. Точнее, нет. Не хитра, а, блин, расчетлива слишком. И что, никаких чувств, никакого желания?

— А сама-то что? Скажешь, сильно влюбленной замуж вышла?

Я приумолкла. Сказать мне действительно было нечего.

— Ладно, не обижайся, Ирка. Ты молодец. Я просто завидую, ты же видишь.

— Это ты ладно. Лучше на свою физию в зеркало посмотри: просто потухла после похорон, черные круги под глазами. Как на тебя еще и обижаться? Кстати, Петька на днях спрашивал: куда пропала, и все такое.

— Провоцируешь, что ли?

— Не-е-е. Просто почему-то кажется, что должна тебе сказать… предчувствие…

— Что ты там предчувствуешь — дурья чушь.

— Может, и чушь. Может, и нет.

— Ты же знаешь: я не променяю свой «Форд Мондео» на ходока в медицинском халате.

— А как же секс на операционном столе?

Мы смеялись, выплевывая друг на друга домашние заготовки. Но неожиданно у меня сильно закружилась голова, и через секунду все съеденное мною с таким удовольствием я выблевала в раковину.

— Черт, Ленка, ты что, подавилась, что ли? — спросила Асрян, держа меня за плечи.

— Да нет, просто что-то плохо стало… затошнило, надо было хоть что-нибудь в обед зажевать. Обожрались.

Я умылась и завалилась на диван, чувствуя сильную слабость и озноб. Голова продолжала кружиться.

Асрян внимательно глядела на меня.

— Лена, а когда у тебя месячные-то последний раз были, ты хоть следишь?

— Ой, ну прекрати! У нас договоренность: не кончать до шестого курса.

— Договоренность… Ну-ну. Давай-ка я тест возьму в процедурке.

— Ну хватит! Я же тебе говорю: ничего нет.

— Лена, лучше сейчас. Будет время подумать, если что.

Мне стало очень грустно.

— Ну неси. Ничего нет, вот увидишь.

— Нет так нет. Просто сходишь в туалет. Чего тут сложного?!

Через пару минут Ирка притащила из секретного запаса старшей медсестры немецкие тесты на беременность, и я, с трудом поднявшись от слабости, поплелась в служебный туалет. Что и говорить! Было израсходовано пять штук, но мнение эксперта не изменилось — две полоски. Две, а не одна. Именно две. Пять раз подряд.

Руки тряслись. Я высунулась в коридор.

— Ирка, принеси другие, советские.

Асрян громко хлопнула дверью сестринской и вместо процедурки ринулась ко мне, с таким же грохотом захлопнув за собой дверь служебного туалета.

— Покажи.

— Нечего смотреть. Они почти просроченные. Принеси наши, стандартные.

— Дай сюда, говорю.

Ирка практически вырвала у меня из рук все пять картонных полосок и, мельком взглянув, громко расхохоталась.

— Ага, просроченные. Будут ровно через полгода. И главное — все пять. Поздравляю тебя, Сокольникова: опять первой будешь в группе. Девки с ума сойдут от зависти. И замуж первая, и ребенка.

Иркин хохот лишил меня остатков самообладания, и я совсем пала духом.

— А ты что-то не завидуешь, как я посмотрю.

Легким движением она выкинула злосчастные полоски в пакет для мусора и, повернувшись ко мне, скрестила руки на груди.

— Нет, не завидую. Не знаю даже почему. Просто не хочу, чтобы ты от него рожала. Не хочу, и все.

— То есть от еврея можно, а от Сорокина нельзя? Понятно… И чем это он так тебе не угодил?

— Значит, не угодил. Какая разница чем?! Я и сама пока не понимаю. Просто не угодил, без объяснений. Ленка, я ж тебя знаю. У тебя сейчас в глазах тоска.

Наверное, так оно и было в ту минуту. Почти наверняка.

— Ладно, я еще ничего не решила. Дебильное окончание гребаного дежурства. Давай хоть попробуем прилечь. Сил уже просто нет. Черт с ними, с этими тестами.

В коридоре стояла тишина, мы закрылись в сестринской на крючок и выключили свет. Ночь, как назло, выдалась удивительно спокойной, так что не на что было отвлечься. Я лежала в темноте под Иркино мирное сопение. Конечно, не спала. В голове бродили разные мысли. Получилась полная нелепица: попытка приобрести через поход в ЗАГС свободу и взрослую самостоятельную жизнь оборачивалась невероятной хренью в виде декрета на работе и, что самое ужасное, академического отпуска в институте. Вот теперь это реальная семейная единица, реальный муж, реальные заботы — вместе до конца…

Круг замкнулся.

Нет, аборт, только аборт. Никаких академок. Никакого декрета. Потратить столько сил и времени… и теперь все коту под хвост… Нет! Ничего страшного не случилось: срок наверняка пять-шесть недель, не более… Блин, как можно было не заметить?! Ведь уже реально две или три недели как задержка. А может, и больше. Идиотка, могла бы мини сделать. Поздно.

Правая рука затекла, и я потихонечку, стараясь не провоцировать жуткие пружины в старом диване, перевернулась на другой бок. В голове проносились образы из процедурного кабинета: микроскопические головки, ножки, ручки, височные косточки в белом эмалированном тазу, забрызганном темно-красной краской, самой женской красной краской на земле. Таз всегда ставили на подставочку между ног. Процесс осуществлялся под одно и то же музыкальное сопровождение — монотонный подскребывающий звук с периодическим хлюпающим подпевком. Все, что было убито за десять, максимум двадцать минут, вытаскивалось безобразной кровавой массой наружу. Хлюп-хлюп.

Доктор, пожалуйста! У меня не больше двенадцати недель. Я прошу вас, доктор, помогите…

Непонятно откуда появился Петька: он сидел в том самом кафе около нашего института — за столиком почему-то больше никого не было. Вот все-таки странный, подумала я. Какой прикол сидеть одному в кафе? Скучно же… А может быть, он кого-то ждет? Даже наверняка. Новая пассия… Не зря же в окно пялится: явно высматривал… Пальцы, как у Паганини. Прекрасные мужские руки — руки хирурга. Через десяток лет будет звездой операционной, это точно.

Мне страшно хотелось подойти и сказать что-нибудь умное, а может быть, смешное или просто какую-нибудь язвительную гадость. Но я не решилась.

Кого же он ждет? Ведь лекции давно закончились… У меня возникла шальная надежда: может, меня — и тут же улетучилась…