#тихийпикет

Дарья Серенко, 2020

Акция #тихийпикет – это художественный и активистский проект, превратившийся в настоящее движение и объединивший многих людей не только в 50 городах России, но и в 30 странах по всему миру. #тихийпикет – это история о том, как незнакомые люди разных (а зачастую и противоположных) взглядов оказываются способны доброжелательно разговаривать друг с другом на улицах города, как формулируют вместе современное политическое, спорят и открыто обсуждают социальные проблемы и стереотипы. #тихийпикет – это двухлетняя ежедневная попытка диалога, это 3500 плакатов на самые разные темы – от ксенофобии (а также сексизма, гомофобии, расизма и т. д.) до современного искусства, это несколько тысяч сделанных активистками и активистами “отчётов” об этих важных и острых разговорах.

Интервью

Елена Костюченко, Дарья Серенко

— Почему пикет — тихий?

— На тот момент, когда проект создавался у меня в голове, у меня было отторжение каких-то обыкновенных, привычных форм протеста. Я не хотела быть на митингах. Я понимала, что это нужно и важно, но ощущение у меня было такое, что я ору в пустоту. В тот момент мне хотелось осмысленной тишины. И я начала искать эту форму. Мой первый плакат был про активиста Ильдара Дадина, про то, что он сидит в тюрьме за одиночный пикет — ему дали 3 года. Я попробовала такой формат плаката — плаката в опущенной руке, как будто бы я еду с митинга или, наоборот, еду на митинг, нахожусь в своеобразном промежуточном состоянии. За одну мою короткую поездку в метро я поговорила с двумя людьми, которые сами прочитали украдкой мой плакат и подошли ко мне, чтобы узнать, что происходит. Я рассказала им, что вот есть такой человек Ильдар Дадин, он политзаключенный, рассказала о том, что одиночный пикет не надо согласовывать и что у нас есть на это конституционное право. После первого тихого пикета меня еще долго колотило, но при этом я чувствовала, что, скорее всего, эти разговоры не состоялись бы, если бы я просто стояла на улице, а не ехала в метро.

С тех пор я в течение полутора лет выходила почти каждый день с новым плакатом. И фиксировала разговоры по памяти в соцсетях.

— Для тебя протест всегда был про коммуникацию с людьми, которые вокруг? Не про коммуникацию… с властью?

— Честно говоря, мне сложно пока представить коммуникацию с властью не потому, что я не верю в эту коммуникацию, а потому, что мы находимся на такой огромной дистанции — где власть и где я, и трудно вообразить коммуникативный мост, который был бы предусмотрен таким положением вещей. И поэтому я никогда не могла понять, что это такое — разговор с властью. Для меня это всегда было коммуникацией с другими людьми, с людьми других взглядов. Хотя есть, конечно, другие активисты, у них выстроены иные стратегии, они могут добраться до самой верхушки и что-то там изменить, но это пока не про меня.

— Как происходил поиск языка, взаимодействие с другими?

— Правила вырабатывались постепенно. Одна я была только первые полтора месяца. Потом я завела паблик ВКонтакте, у меня были подписчики, человек пятьдесят, и я выкладывала каждый день то, что делаю, в Фейсбуке и в ВК. У меня было всего несколько правил на тот момент. Первое, что я поняла, — я никогда, ни при каких обстоятельствах в рамках акции не буду стоять с поднятым плакатом. Это было нужно, чтобы оставить больше возможности для взаимодействия, чтобы люди меня меньше боялись, а я меньше боялась их.

В процессе разговоров я поняла, что постараюсь быть вежливой и открытой, даже если категорически не согласна с тем, что мне говорят: я хотела дать человеку шанс высказать его позицию, потому что у нас очень мало пространств для свободного высказывания любых позиций. У меня не было задачи переубедить человека в его взглядах, я спорила, конечно, но спокойно относилась к тому, что каждый может остаться при своем.

Часто мы с людьми обсуждали то, что происходит между нами прямо сейчас. Многие говорили: так странно, что мы с вами стоим и говорим здесь. Мы вроде в метро, а обсуждаем национализм в России. Другие говорили: ну, девушка, вы — молодец, конечно, но вы же понимаете, что все, что вы делаете, бесполезно? Например, я с вами соглашусь, а кто-то с вами не согласится, все это капля в море. Помню, однажды встретила парня в метро, он был математиком, и он в уме пытался подсчитать эффективность моего плаката: сколько людей в день его увидят при лучшем раскладе, при худшем, как это может быть конвертировано в результат и т. д. Я ему отвечала — подожди, это же совершенно не важно и работает совершенно не так: вот мы с тобой сейчас разговариваем, потом я расскажу о том, как мы с тобой разговаривали, или ты расскажешь. А потом кто-то еще расскажет, как мы с тобой разговаривали. Так создаются совершенно непредсказуемые для нас ветки разговоров.

Тихийпикет — это еще и про открытость чужому опыту. Я вдруг поняла, что я как активистка жила в каком-то пузыре. В пузыре людей с такими же взглядами, и я никогда до этого — мне было тогда 23 — не выходила из этого пузыря. Был университетский пузырь, потом был пузырь на работе, где почти те же самые люди из университета. Я вышла из пузыря и поняла, что я вообще-то довольно привилегированный человек во многих вещах, у меня был доступ к образованию, я не занималась тяжелым физическим трудом, направленным на выживание. И я поняла, что надо злиться не столько на людей, транслирующих язык ненависти, а на систему, которая этот язык порождает. Как только акцент сместился, стало очень легко разговаривать. И под открытостью мы понимали не критику человека, а критику этой системы взглядов.

— А нет ли обвинений в пропаганде? Я по-прежнему живу иллюзией, что есть мои взгляды, жизненные позиции, частный жизненный опыт. И тут вдруг кто-то раз — и объявляет это либеральным обкомом или, не знаю, наоборот, путинской пропагандой.

— Это важно то, что ты сказала. Я не хочу называть чужие взгляды исключительно результатом пропаганды и обесценивать то, с чем человек живет. Но иногда я замечала, когда мы с незнакомыми людьми разговаривали друг с другом на самые острые и сложные темы, будто в нашем разговоре кроме нас двоих присутствовал кто-то третий или что-то третье. И это что-то могло идти вообще поперек всему тому, о чем мы говорили. Получалась такая нарушенная причинно-следственная история: вот человек излагает мне свои мысли и я слежу за их ходом, а потом вдруг появляется этот третий чужой язык, сконструированный, например, конкретными медиа. И сразу становится понятно, что это история часто про монополию на информацию и про попытку захватить внимание и мнение отдельно взятого человека. Когда я увидела эту путаницу, этого жуткого третьего, который стоит за мной, за нами, тогда стало проще разобраться, откуда такие противоречия, почему мы сами себя не можем поймать на логической ошибке. И в этой ситуации я как раз злилась на этого третьего.

— Этот третий, он, кстати, выскакивает, когда человек говорит? Как это обнаруживается?

— В моей жизни он существует постольку, поскольку я должна знать, как формируется реальность. Когда я созваниваюсь со своими родителями, которые смотрят телевизор, я должна понимать, о чем они говорят, иначе мы не поймем друг друга. Я не могу дать гарантий, что у меня самой развит достаточно мощный критический фильтр по отношению к тому контенту и той информации, которую потребляю я сама. Но я все время стараюсь задавать вопросы даже к тому, в чем уверена.

Когда я читаю так называемые либеральные медиа, до сих пор не пойму, как с ними жить и насколько я ангажирована. В рамках разговора — и я, и мои собеседники — мы могли легко переходить на жонглирование фактами. Как только мы доходили до такого жонглирования, я понимала, что у нас разные факты. И когда мы пытались выяснить, откуда факты у меня и откуда у моего собеседника, все упиралось в эти разные медиа, из которых мы это черпаем. И тут было понятно, что наш конфликт сейчас не идеологический, а фактологический. В такой ситуации я обычно старалась уйти от этих взаимоисключающих фактов, иначе бы мы в них уперлись и никуда бы не двигались. Мы начинали разговаривать о жизненном опыте друг друга, обмениваться историями, и тут было гораздо легче коммуницировать, когда мы исключали этого третьего.

— Насколько вообще было страшно?

— Волнами. Бывало, что это было похоже на такой подъем. Чаще было чувство крутого разговора и надежды на понимание, случались невероятные диалоги с людьми, которые в итоге меня сильно изменили. Иногда был физический страх — что меня побьют или задержат. Но сама акция настолько мягкая, что было всего несколько случаев, когда мне было очень страшно. Однажды у меня был плакат про то, что гомосексуальность уже давным-давно выведена из списка психических расстройств и является нормой. Просто какие-то факты. Один мужчина в вагоне грозился, что сейчас меня ударит за мой плакат, если я его не уберу. Пока он орал, он одной рукой обнимал свою девушку — это мне запомнилось почему-то. Так мы ехали, он минут 10 мне угрожал, говорил, что сейчас просто встанет и зазвездит мне в лицо кулаком. И я помню, что мне настолько было обидно, что мне хотелось остаться на месте не из-за какого-то внутреннего героизма, а просто назло. А потом мне нужно было выходить, и я написала на обратной стороне плаката послание и просто дала ему этот плакат, потому что не отвечала ничего на его крики. Я резюмировала наш разговор более-менее вежливо в одной фразе — «ну и чего вы этим добились?». Отдала ему этот плакат и ушла. Уже дома я писала отчет, как прошла моя сегодняшняя поездка. И его очень сильно зарепостили в Фейсбуке. И мне кажется, что победа в этой ситуации — хотя не стоит, наверно, тут какими-то милитаристскими терминами орудовать, — не победа, а важность этой ситуации была в том, что через один из репостов моего отчета нашелся человек, который сидел все это время рядом со мной и молчал. И он написал комментарий, что ему очень стыдно, что он все это видел — и молчал. Попросил у меня прощения. А я до этого момента — шел третий месяц тихого пикета — не ожидала, что онлайн и офлайн могут так пересекаться и перетекать друг в друга. Потом стало много историй, когда кто-то уже узнавал меня благодаря публикациям в соцсетях, и подходил разговаривать.

Еще мне запомнился случай, когда одна девушка-тихопикетчица бежала по мосту и потеряла свой плакат о том, что мужчины и женщины должны поровну делить обязанности по дому. Она написала об этом пост в паблик акции: «Бежала по мосту, потеряла плакат, очень жалко, сделаю новый». Но по хештегу (на каждом плакате у нас есть хештег #тихийпикет) мы его нашли в паблике «Подслушано МГУ». И там был пост парня, который шел по этому мосту, нашел плакат и стал сам с ним ходить. Там была трогательная фотография этого грязного заляпанного плаката, с которым он сам теперь ходит. Сначала девочка ходила с этим плакатом, теперь мальчик ходил с этим плакатом. Они нашли друг друга в комментариях и радовались. Самое замечательное, когда происходят такие вещи.

— Сколько сейчас людей участвовало?

— Я сейчас практически не слежу. Уже больше года я сознательно вышла из проекта. Но, по-моему, я насчитывала человек 800–850. Я по хештегу периодически смотрю, новые люди появляются, многие выкладывают у себя на страницах. По последним подсчетам, было 800. Было 42 города, около 25 стран, где были активисты.

— 25 стран?

— Да. То есть тихие пикеты есть на разных языках и продолжаются на разных языках. Есть английский хештег. Помню, что акция была в Испании, Франции, Нидерландах, Украине, Беларуси, Абхазии, Камбодже, Австрии, США, Канаде, Швеции, Норвегии. Понятно, что в некоторых из этих стран всего по одному человеку, но все равно.

— Какая у людей, пришедших в тихийпикет, мотивация?

— Я не могу говорить за всех. И мне кажется, что суть тихого пикета еще и в том, что каждый участвует в нем так, как считает нужным, по мере собственных возможностей, придерживаясь рекомендаций, которые были коллективно нами сформулированы. Поэтому мы взаимодействуем и внутри движения, медиация, постоянная коммуникация происходит и друг с другом. Мы формулировали вместе какие-то плакаты, пытались вместе понять, как лучше, обращались друг к другу за советом. Мне кажется, что тут, кроме желания от первого лица рассказать о какой-то проблеме и поговорить с кем-то незнакомым, есть желание быть частью сообщества, в котором комфортно и безопасно, или частью нового сообщества, которого еще нет. Повестка тихого пикета была очень разная, очень многофункциональная, не только феминистская, там был и экоактивизм, и веганы, и люди, которые делают плакаты о правах человека, художники, которые делают современное искусство. Нам было интересно друг с другом. Помню, несколько человек писали поэтические тексты на своих плакатах, поэтому наш разговор превращался в мини-лекцию про какого-то поэта. Я и сама через плакаты рассказывала на улицах про современную поэзию. И мы спорили с людьми, поэзия это или нет. Рассказывала про Всеволода Некрасова, еще про каких-то поэтов-нонконформистов. И мне люди в свою очередь рассказывали о поэтах, о которых я вообще ничего не знала.

Я была против героизации тихого пикета, потому что всегда все стремятся сделать из активистов героев. Эта героическая надстройка все портит. Потому что ты начинаешь думать: вот, есть такая классная активистка, я никогда не стану, как она, она героиня, я просто умру у себя на диване. Мне писали такие сообщения. И этот человек не догадывался, что эта «героическая активистка» точно так же хочет умереть у себя на диване и не мыслит то, что она делает, героическим.

Без героического груза существовать в активизме гораздо легче. У нас было негласное правило — не противопоставлять себя как активистов и людей, на которых якобы этот активизм направлен. Потому что это опять получается субъектно-объектная система отношений, где активист — это субъект, который на кого-то в одностороннем порядке воздействует.

Мы с тихопикетирующими пытались проводить какие-то внутренние тренинги по коммуникации, обменивались практиками, у кого что лучше выходит. Учились друг у друга, как правильно вывести разговор из тупика, если он зашел в тупик. Или пытались понять, откуда берется и наша, и чужая агрессия. Потому что она же не просто так вспыхивает. И плюс ко всему это была постоянная взаимопомощь. Я знаю, что есть несколько чатов, где объединились девушки-активистки, которые в своих городах оказывают помощь пострадавшим от домашнего и сексуального насилия, и они нашли друг друга через эту акцию, и они занимаются тихим пикетом.

— Я не знаю, мне кажется, что, по-своему, конечно, [такая акция] мягкая, но идти и коммуницировать с людьми по таким серьезным темам… Я, наверное, слишком травмирована опытом своего активизма, но у меня при виде плаката просто трясучка начинается. Потому что, как только ты достаешь и разворачиваешь плакат, через 10 минут или через 10 секунд тебя либо задерживают, либо пиздят, либо пиздят и задерживают. Короче, не очень много вариантов. Я еще помню, что, когда я приходила, мне казалось, что я пытаюсь объяснить людям настолько самоочевидные вещи, что тут особо не о чем коммуницировать, мне просто нужно выйти и показать, что я такой же человек, как все. И это же очевидно, что если я такой же человек, как все, то есть нормальная, хорошая, улыбчивая девочка, то общество должно мне кивнуть и сказать — да, возьмите себе человеческие нормальные права, вот сейчас мы видим, что у тебя нет рогов и копыт, вообще ты милая и вежливая. И когда вместо какого-то кусочка прав тебе прилетает по голове, то вырабатывается, с одной стороны, аллергия на такую форму коммуникации, как плакат, и потом возникает, не знаю, называть ли это агрессией… Наверное, да. Не хочется быть тихой, не хочется быть вежливой, делать всем вокруг комфортно, ведь тебе постоянно делают некомфортно. Поэтому меня тихий пикет поразил и его правила тоже, которые вы выработали.

— Мы старались быть бережными не только к окружающим, но и к себе, потому что подобная акция отнимает много сил. Те люди, которые не чувствовали себя в состоянии говорить с незнакомцами на улице, помогали с модерацией онлайн-сообществ — отвечали на вопросы в комментариях под постами. Постепенно тихий пикет превратился в образовательный проект. Мы друг друга образовывали, обменивались списками литературы, выкладывали их в публичный доступ, привлекали экспертов из разных областей знания.

Но сама я плохо справлялась с заботой о себе. Через год акции у меня началось то, что мы сейчас называем выгоранием. Я не спускалась после этого в метро около года — там меня ждали панические атаки. Я думаю, что это связано с сильной эмоциональной перегрузкой, потому что ты постоянно разговариваешь и чувствуешь, что в какой-то момент начинаешь на себя много брать и думать о продуктивности разговора или слишком сильно сопереживать тому, кто с тобой говорит. Зато я научилась делать такую штуку. Когда я начинала разговаривать с людьми в рамках акции, я быстро и мимоходом обозначала правила разговора «давайте мы сейчас поговорим, только, пожалуйста, взаимно вежливо, хотя, возможно, я буду говорить вещи, которые вам не понравятся». И это работало. Мы были с собеседником уже в этой заданной системе координат.

— Вообще насколько люди сами шли на контакт?

— Да, правило тихого пикета — мы первыми не говорим. Молчим, пока нас не спросят или не обратятся к нам с явно вопросительным жестом. И это на самом деле облегчало жизнь, потому что мы перекладывали коммуникативную инициативу на тех, кто хотел получить от нас диалог.

Я всегда очень чутко следила за чужими взглядами. Я понимала, кто смотрит, и если видела, что у него плохое зрение (человек щурится), старалась подойти ближе, но так, чтобы человек не понял, что я его поймала.

А еще в вагоне метро очень много отражающих поверхностей. И я этим пользовалась, смотрела, кто стоит у меня за спиной, аккуратно разворачивала плакат в их сторону, наблюдала за их процессом чтения. Если я заходила в вагон и понимала, что он практически пустой, я прикидывала, куда мне встать, чтобы максимальное количество человек меня увидело. Я всегда смотрела на людей, была очень на них сконцентрирована. Придумывала всякие трюки. Например, переворачивала плакат вверх ногами и смотрела, как все поворачивают голову вбок, чтобы прочитать. Это превращалось в такой спонтанный коллективный перформанс, где все упиралось в мой текст.

Мне еще было в кайф наблюдать за менее уловимыми вещами: например, я видела, как девушка читала мой плакат, но когда она увидела, что я за ней наблюдаю, сразу отводила глаза и делала вид, что ничего такого не было, а я начинала ей улыбаться, чтобы дать понять, что все в порядке, и тогда она улыбалась мне в ответ и продолжала чтение. По сути, это тоже разговор. С полицейскими, кстати, разговоры у меня почему-то часто происходили.

— Кстати, что с полицейскими?

— Один раз я ехала в вагоне, где были только полицейские.

— А что был за плакат?

— Про феминизм. У меня 70 % плакатов были про феминизм. Сейчас не помню, но что-то, как обычно, про гендерное насилие, наверное. И я попала в вагон с полицейскими. В общем, они куда-то ехали по своим делам полицейским, человек 35. И я просто стояла, потупив глаза, потому что боялась, что сейчас что-то произойдет. Но в итоге мы разговорились с несколькими, кто стоял возле меня. Они мне тогда сказали: «Да мы уже не на работе, что ты жмешься, не бойся». Меня это тогда поразило, что у них так оно разделяется — полицейское и человеческое.

Конец ознакомительного фрагмента.