Верните мне меня

Дарья Рагулина

Мне бы забыть это всё, начать новую жизнь. Жизнь, свободную от обмана, боли, предательства и желания отомстить. Мне бы проснуться здоровой, научиться видеть что-то светлое в этом мире, научиться доверять окружающим. Мне бы глоток жизненных сил, мне бы веры в себя, мне бы всего один день в моей прежней жизни. Я просто хочу вернуть то, что вернуть невозможно. Я хочу вернуть себя. Вернуть самой себе, разве это так уж много?

Глава 3

Пустое — Значительное

Перелет проходит идеально, из рук аэропорта я попадаю в руки заботливых родственников. Они живут практически в центре Варшавы, в большой, светлой, ухоженной, уютной квартире, где мне выделена самая солнечная комната, с самым милым интерьером — это комната Влада, в которой он уже не живет, так как давно съехал в отдельную квартиру рядом с офисом. В его комнате много его мальчишеских следов — постеры на стенах, книги, учебники, в шкафу остатки его вещей, сам он в командировке в Германии, вернется через пару недель. Папа настоятельно рекомендовал мне вне дома называть имя, которое написано в паспорте, но я никуда толком не хожу и ни с кем не знакомлюсь. Да и вообще, вряд ли мне пригодится это новое имя — Вероники Скворцовой, я вообще предпочитаю не думать обо всех этих проблемах, я сосредоточена на ожидании встречи с Игнатом и Владом. О первом вестей нет, о втором через пару недель узнаю, что из Германии он улетел сразу в Швейцарию — новый проект. Дядя и тетя меня не допекают, им уже за шестьдесят, и они очень активно занимаются какими-то общественными деятельностями, о которых они пытались мне рассказывать, но поняв, что мне не очень интересно, успокоились.

Через неделю я начинаю сходить с ума от безделья. Я вообще не привыкла ничего не делать, ведь с самого раннего детства мой досуг был расписан по минутам. Иногда мне хотелось отдыха, но ведь не такого длительного… Я так долго лежала дома, и тут в Варшаве я снова предоставлена сама себе — никаких тренеров и преподавателей, никаких семинаров и встреч, только я и комната.

С удовольствием осознаю, что тут я не прикована к дому, что я могу идти и наслаждаться хотя бы прогулками и экскурсиями.

К моему удовольствию осень в Варшаве мягкая, почти без дождей, на улице стабильно плюс двенадцать. Пару недель целенаправленно объезжаю музеи и выставочные залы, но это быстро надоедает. Смотреть выставки и разные экспозиции, когда твой мозг думает о потерянном муже, — это просто кощунство и неуважение к предметам искусства.

Тетя Неля говорит, что Влад прилетал домой, но снова уехал в какой-то город, Влад уже знает, что я в Варшаве, он передает мне приветы, обещается скоро быть.

Тетя Неля готовит дома, но готовит такие жирные блюда, что мне от них тошно, а готовить самой в чужой кухне как-то неловко, да я и не умею. Пробую найти хороший ресторан, но тщетно, во всех даже самых дорогих ресторанах еда оказывается какой-то… а может, это дело во мне, может, с беременностью мои вкусовые предпочтения изменились.

Зато мне удается найти неплохую платную клинику, где с удовольствием соглашаются вести мою беременность, возможно, я кажусь им слишком молодой и скромно одетой, цены за обслуживание называют как-то расстроенно, я не знаю, много это или мало, плачу не глядя, деньги-то папины. Мне непонятно, хорошо это или плохо — не знать цену денег. Я ни разу их не зарабатывала, они есть у меня всегда, мне никто никогда не делал замечаний насчет сумм моих трат, но от подруг я знаю, что такое бывает.

На улицах Варшавы мне совсем не нравится — город старинный, но его зачем-то запеленали в некрасивые рекламные баннеры, иногда мне кажется, что это город рекламы, невозможно посмотреть куда-то и не увидеть ярких вывесок.

Упорно не понимаю, что меня привлекало тут в детстве? Почему мне было тут так радостно? Я видела Варшаву как яркий мир приключений и счастья, где все живое и красивое. Что-то изменилось с годами? Или я выросла?

Папа звонит очень редко, звонки какие-то дежурные, недолгие, отрывистые… Будто ему некогда, или будто ему не о чем поговорить со мной, или он не хочет, чтоб я спрашивала об Игнате.

С каждым днем Варшава все сильнее меркнет в моих глазах, я хожу по ней как пьяная, держа свой живот, который только еле-еле стал вырисовываться, хожу и не нахожу себе спасения. Не знаю, как спасти себя, и боюсь, что не смогу найти сил спасти от этого мрачного города своего ребенка.

Тут остановки без навесов — благо мне не надо никуда ездить, а если что-то и правда нужно, я могу вызвать такси, но люди, ждущие автобус прямо под открытым небом, напряженные, какие-то потерянные, вызывают неловкое чувство сострадания. Здания «старой» Варшавы очень ветхие, везде сыпется штукатурка, здания оборванные, будто кто-то насильно бьет их палками, чтоб изуродовать. Много рекламы проституции, сначала это забавляет, потом начинает раздражать — голые девушки лежат прямо под ногами, ненастоящие, конечно, просто буклеты, но мне обидно за такое к ним пренебрежение.

Водители машин паркуются прямо на тротуарах, меня это тоже жутко раздражает, ведь спокойно гулять не приходится, я вынуждена искать себе проход между машинами, обходить их, местами перелазить через ограждения. Скамеек очень мало, неприлично мало!

Наверно, единственное, что мне нравится — это их язык. Язык у них красивый и понятный, я им не владею, но если мне приходится с кем-то контактировать — проблем не возникает.

Я прожила в Варшаве всего пять недель, но успела заработать на нее своеобразную аллергию. Мне просто тут некомфортно. У меня зубы сводит от мысли, что я должна жить тут еще день, и еще день, и еще день…

Когда моему терпению приходит конец, на пороге появляется Влад. Рано утром он просто входит в комнату, где я читаю, и ласково произносит:

— Сестрёнка!

Бросаюсь к нему в объятия, он долго кружит меня, такой высокий, широкоплечий, сильный. Не знаю почему, но по щекам катятся слезы, много слёз, а я смеюсь.

— Почему плачешь?

Он сел на кровать, меня посадил на колени, как маленькую, я и правда рядом с ним кажусь маленькой, хотя рост у меня довольно большой — метр семьдесят пять, просто он по-мужски больше, всем своим существом, как русский богатырь.

— От радости!

— Где мама с папой?

— Они утром ушли, сказали, семинар какой-то, а ты как пришел, что я не услышала?

— Я минут пять смотрел еще, как ты читаешь.

Улыбается, я прижимаюсь к нему, а на душе спокойно, светло и как-то горько.

— Давай поговорим, пока их нет? — спрашивает украдкой, заглядывает в глаза, он с детства вот такой — деликатный.

— Давай.

Я понимаю, что поговорить он хочет о чем-то серьезном, поэтому сажусь напротив, подбираю ноги, вытираю лицо.

— Что стряслось?

Стараюсь сделать удивленное лицо:

— Почему сразу стряслось?

— Малыш, вы у нас не были много лет, а если и были, то не больше двух недель, то есть как: ты была, отец тебя только привозил, и то чаще не сам. А тут ты приехала, живешь уже больше месяца, причем приехала внезапно, — я хочу перебить его, но он не дает. — Мы не против того, что ты у нас, наша семья очень хорошо к тебе относится, но мне важно знать, что у тебя произошло, ведь у тебя совсем недавно была свадьба.

На секунду замираю в нерешительности, опускаю глаза на свои руки, пальцы немного дрожат, поднимаю взгляд на него, упираюсь в его карие глаза и начинаю говорить, с самого начала, рассказываю ровно и спокойно, все детали, голос дрогнул лишь в том моменте, когда рассказываю, как Игнат уезжал в тот день, последний день, когда я его видела. Влад не перебивает, кивает мне, иногда меняет позу, и выражение лица меняется: то сострадание, то недоумение.

— И потом я прилетела к вам, я почему-то была уверенна, что Игнат прилетит неделей позже, но он все никак не летит, и папа молчит.

— Мне не нравится эта история.

Влад молчит бесконечные несколько минут, и я молчу. Молчу, пронзенная своей тоской.

— Тебе надо переехать ко мне.

— Что это изменит?

— Старикам будет спокойнее, им вообще лучше думать, что ты обратно улетела.

— Почему?

— Скоро живот станет виден отчетливее, они начнут задавать вопросы, переживать, к тебе с расспросами лезть, а так и им спокойнее, и тебе.

— Я надеялась, что скоро поеду домой.

— Лис, история эта вся очень странная. Почему он сам тебя не ищет? Не бывает такого в современном мире, чтобы с его связями не иметь возможности найти тебя или с дядей Сашей связаться.

— Может, ему стыдно? За эту всю ситуацию.

— Людям, которые такое проворачивают, не стыдно. Ты его жена, вы с ним не сорок лет прожили, когда чувства утихают, вы в самом начале, на пике своей любви. Если он тебя до сих пор не нашел, значит, ему либо помешали, либо ему плевать.

— Ему не плевать! — обиженно восклицаю я.

— Значит, помешали, — миролюбиво соглашается Влад, — неспокойно мне.

— Там в России остались документы, по которым он может меня найти, это было написано.

— В сумке твоей закопанной?

— Угу.

— Я смогу найти эту сумку?

Пожимаю плечами, я теперь и сама не сразу её найду, ту сумку.

— Может, нам весной слетать туда?

— Надо с папой посоветоваться.

Влад только рукой махнул:

— Твой папа, похоже, не слишком озабочен тем, чтобы вы встретились, как я понял, он вообще от него не в восторге. Ты уверенна, что он его ищет?

Я хочу сказать «да!», но что-то заставляет задуматься. Я хорошо знаю папин уровень влияния, знаю, на что способны его связи, его деньги, в конце концов.

— В общем, смотри, завтра едем ко мне, если до весны Игнат не найдется, то в апреле полетим вместе в Россию, найдем твою сумку, активируем всё, что там есть, ну и надеюсь, получим результат.

Мне становится немного смешно:

— Думаешь, за зиму там не испортится все?

— Ну сим-карту, может, и заблокируют, а документы-то нет. Будем по этим документам путевки покупать, в больницу ходить, услуги заказывать, где только можно.

— А почему весной? Почему не завтра?

— Дадим шанс папе твоему его отыскать, и отпуск у меня в апреле.

— А мне рожать в апреле.

— Вот и родишь на родине, все сходится.

Его план не имеет никакой твердой основы, но он имеет определенность — апрель. Меня это вполне устраивает.

Тем же вечером Влад говорит родителям, что забирает меня к себе, они не против, даже рады, потому что считают, что мне с ними, стариками, скучно. Влад ночует у нас, вечером помогает с вещами, утром мы уезжаем вместе, он заносит мои сумки в свою квартиру, оставляет ключи и уезжает на работу.

Влад живет в маленькой квартире: две комнаты и кухня, очень скромный ремонт, скромная мебель, тут все слишком скромно. Даже посуда. Даже шторы, техника, вид из окна, ковер на полу. Всё скромно, но в этой скромности я обретаю покой.

Мы живем как молодая семья, только что спим в разных постелях, вернее, диванах. Утром я провожаю его на работу, открываю сайт с рецептами и начинаю готовить. К моему удивлению, каждое блюдо получается вкусным. Обедает он чаще прямо на работе, но я использую все свое обаяние, прохожу мимо охраны его офиса и обед провожу с ним. Потом я смотрю фильмы, или читаю, или гуляю. Зима в Варшаве довольно мягкая — плюс шесть или плюс два, туманы. Снега практически не бывает. Туман кажется мне чем-то романтически загадочным, люди в нем теряются, размываются, иногда мне кажется, что вот-вот из тумана мне навстречу шагнет Игнат, но это, конечно, только фантазия. Зато в декабре мне начинает мерещиться лицо Саныча, который пытал меня в августе, это происходит так неожиданно, что я чувствую приступы тошноты и паники, от которой нечем дышать. Влад говорит, что это гормональные сдвиги, я не спорю. Вечера мы проводим вместе, часто посещаем его друзей, или друзья бывают у нас, играем в настольные игры, ребята курят травку, я угощаю их домашними канапешками.

Папа звонит все реже и реже, про Игната ни слова, в январе я не выдерживаю и задаю прямой вопрос:

— Пап, почему ты ничего не говоришь про Игната?

— Пропал твой Игнат, как в воду канул. У меня уже сил нет его искать. Не хочу. А ты все о нем только переживаешь, могла бы и спросить, как отец, как он выкручивается из каши, которую не он заварил.

В голосе его горечь, отцовская, старческая, я устало закрываю глаза, вздыхаю, но с этого дня не смею спрашивать его о том человеке, который дорог мне больше всего на свете.

Надежды на папу больше нет, а наша дочка все отчетливей толкается в животе, выстукивает для меня понятные только ей сигналы, живет внутри и не знает, что папа её далеко-далеко, что судьба его неизвестна и размыта, как тот пейзаж, что в окне, скрытый туманом. А может быть, она знает всё или даже больше меня.

После этого разговора папа звонит еще реже, а Игнат снится все чаще. Мне снится, что он идет ко мне, почти бежит, ему остается несколько шагов, но в него стреляют, и он мертвый падает к моим ногам. Просыпаюсь в липком поту, кричу в подушку, Влад сразу вбегает в мою комнату, сгребает в охапку и качает, качает, качает, а я беззвучно рыдаю ему в плечо, размазывая слезы по его коже, делясь ими, как дарами волхвов. Утром он бесшумно кладет меня обратно на диван, а сам с красными глазами уходит на работу. Я не знаю, зачем он терпит мои ночные кошмары, почему не уходит спать сразу, как я успокаиваюсь, но его самоотверженное служение моему горю вызывает во мне трепетную любовь, и я готова жизнь отдать ради благополучия моего двоюродного брата.

Январь, февраль, март…

Чем ближе рождение девочки, тем тоскливее становится мне. Я не знаю, как назову её, мы не обсуждали имена детей с моим мужем, я глажу живот и просто говорю: «Как ты там, моя звездочка? Моё солнышко ясное, моя радость». Влад наблюдает, улыбается, тоже легонько поглаживает живот, смеется, когда она ударяет его прямо в ладонь.

— Почему ты не женился?

— На ком? — в голосе недоумение, но он неизменно улыбается.

— Да хоть на ком! Неужели у тебя никогда не было девушки, на которой ты захотел бы жениться?

— Была, Лиза, но это было так давно. Она сейчас где-то в Америке.

Влад отводит глаза, он не дает никаких подробностей, имя Лиза лишь эфемерная субстанция, но где-то там в глубине его глаз я вижу преданность самой памяти об этом человеке. Мой Игнат тоже станет эфемерным, он уже как призрак в моем сознании, я не знаю, есть ли он на свете, где он сейчас, о чем думает, что он делает. А ведь он мой законный муж. Законный? Он муж Алисы, но не муж Вероники, которой я стала, которая носит ребенка, которая живет в Варшаве и давно не помнит даже чувства прикосновений его губ.

К концу марта я становлюсь безразличной массой, которая улыбается, делает вид, что все хорошо, и живет по накатанному сценарию. Девочка в животе живет своей жизнью, к счастью или к сожалению, я не знаю. Я воспринимаю её как дочь Игната, которого так и не смогла обрести. Я непроизвольно шепчу его имя, постоянно шепчу, в ванне, в парке, в машине, в кино… всюду это имя со мной. Я не могу, не имею права осознать, что он меня бросил.

Влад, мой дорогой Влад, он пытается помочь мне как может, он приносит в свою скромную квартиру ползунки и распашонки, погремушки и бутылочки, я в мнимом восхищении любуюсь всем этим, но в душе, в голове, в сердце лишь одно — Игнат, Игнат, Игнат.

— У меня отпуск через неделю, полетим в Россию?

Вопрос обдает меня кипятком, он как впрыск адреналина в кровь, как глоток из источника, конечно! Конечно, полетим!

— Влад! Ты правда полетишь со мной?

— Да, я же обещал. Ты уже родишь вот-вот, надо лететь, мы же решили твою Алёнку на Родине рожать.

— Почему Алёнку? — его энтузиазм заражает меня, чувство скорого полета кажется выходом из тоннеля.

— Ну как, русская красавица, маленькая царевна, кто ж как не Алёнка!

— Ну ладно, Алёнка так Алёнка.

Моя девочка обретает имя, Рублёва Алёна Игнатьевна, вся эта ситуация так смешна и нелепа, что мне не верится, что она происходит со мной, но я не могу об этом думать.