Заряд воображения

Дарина Александровна Стрельченко, 2022

Побег из тоталитарной Руты оборачивается для семнадцатилетней Яны обвинением в шпионаже. Пройдя через допросы и сумев выторговать право на жизнь в процветающей Йерлинской Империи, она узнаёт, что воспоминания в её родной стране изымают вовсе не для того, чтобы делать из граждан послушных кукол. А тот, кто её допрашивал, – отнюдь не простой следователь.

Со всей благодарностью,

со всеми невысказанными словами —

моей семье

1

Первый допрос

Что же. Положим, что я отвечу.

Чем вам поможет моя правда?

В этой системе мой страх вечен:

Слева попытка и крах справа.

Худощавый светловолосый мужчина пропустил её внутрь и протянул ладонь для рукопожатия.

— Арсений Щу́ман. Отдел психологии нематериалов. Станем коллегами — будете сидеть за соседним столом.

Яна, прислушиваясь к нарастающей в правом виске боли, мрачно кивнула. Щуман обвёл рукой отделанную серыми панелями комнату:

— Располагайтесь. А я должен выйти — таковы правила.

Хорошие у них приёмчики, отстранённо подумала она: притвориться друзьями, посулить место. А потом засунуть в эту конуру.

Щуман был уже у самой двери, когда Яна негромко, почти спокойно спросила:

— Где моя сестра?

— Это не в моей компетенции, — обернувшись, ответил Арсений. — Но я уверен, вам сообщат, как только мы закончим беседу.

— Я не видела её трое суток.

Щуман вышел, аккуратно притворив дверь. Секунду Яна различала его силуэт, а затем стекло затянуло матовой плёнкой.

Чувствуя, как внутри разливается нервная, чугунная слабость, она попыталась переключиться и принялась оглядывать комнату. Отполированные до глянца стены, низкий потолок, никакой мебели; из светильников — только встроенные в пол лампы. Одного взгляда на них хватило, чтобы глаза заслезились, а во рту возник солоноватый привкус: ровно в тот момент, когда Яна, щурясь, посмотрела под ноги, пол словно отключили — она стояла на стекле, под которым клубилась густая, смолисто-чёрная мгла.

— К стене, пожалуйста.

Голос Щумана был прежним, но теперь он звучал гораздо громче и почти утратил человеческую интонацию. Яна задрала голову, ища динамик, но звук шёл отовсюду, словно комната была пронизана акустическими порами.

Яна медленно подошла к стене. В голове нарастал звон; ладони вспотели. Она хотела встряхнуться, но плечи свело, и она только нелепо дёрнула головой.

— Ближе.

Нервничая всё больше, она подошла к стене вплотную. На тёмно-сером глянце зажглись два красных овала.

— Приложите ладони. Это детектор. Он поможет понять, честны ли вы с нами.

Чувствуя себя глупо и совершенно беззащитно, Яна повиновалась. Она ждала, что стена окажется твёрдой и ледяной, но ладони словно погрузились в тёплую воду. В тишине отчётливо, неестественно громко разносился звук прерывистого дыхания; Яна попыталась дышать ровнее.

— Какую сумму вы накопили, продавая материалы на чёрном рынке?

Она вздрогнула, зажмурилась и услышала, как в висках яростно стучит кровь.

— Пожалуйста, имейте в виду: молчание не идёт вам на пользу.

Яна снова подумала об Ирине, которую не видела с самого ареста.

— Что с моей сестрой?

— Как долго вы скрываете материалы от рейдов?

— Что. С моей. Сестрой?

— При вас нашли план с указанием места, где можно пересечь границу. Кто передал его вам?

Яна открыла глаза. Взгляд упал на пол; резко закружилась голова. Она сглотнула и раздельно, громко повторила:

— Что с моей сестрой? Я не буду отвечать, пока вы не скажете.

— Вы предпринимали попытки изучать свойства нематериалов и их влияние на психику?

Ей почудилось, что этот вопрос прозвучал не так бесстрастно, как другие. Она глубоко вдохнула и выдохнула, стараясь подавить тошноту. Влажные ладони скользили по стене. И почему, собственно, она должна держать руки на этом детекторе, если всё равно не отвечает на вопросы?

Яна выпрямилась и с облегчением покрутила затёкшими кистями.

Динамики молчали.

Через несколько секунд дверь открылась; в проёме, сложив руки на груди, стоял Щуман. Яне показалось, его губы подрагивают.

— Яна Андреевна, вы увидитесь с сестрой, как только ответите на мои вопросы. Пожалуйста, верните ладони на детектор.

Она глухо спросила:

— Какие гарантии?

— Только моё слово. В противном случае вы не увидите сестру никогда.

Арсений улыбнулся и с извиняющейся ноткой добавил:

— Мы максимально идём вам навстречу. Вы сами вынуждаете ужесточать условия. Итак, — он прислонился плечом к косяку и склонил голову, — какую сумму вы накопили, продавая материалы на чёрном рынке?

— Не помню точно, — процедила Яна, впечатывая ладони в стену. — Около пятнадцати тысяч. Я не успела посчитать последнюю продажу — мне пришлось вносить выкуп за сестру.

— Хорошо. Как долго вы скрывали материалы от рейдов?

— Несколько месяцев.

— Точнее.

— Три… четыре… Не помню точно.

— Вспоминайте, Яна Андреевна.

— С сентября. Да, с этого сентября.

Щуман, не сводя с неё глаз, один за другим загнул несколько пальцев. Кивнул. О чём-то задумался.

— Как вам пришла эта мысль — прятать материалы?

Несколько секунд Яна молча рассматривала стену, удивляясь, что он не слышит, как стучат её зубы.

— Если вам будет комфортнее, мы разделим нашу беседу на две части. Ответьте на этот вопрос, и встретитесь с сестрой. Побудете с ней, пообедаете — у нас очень хорошая столовая. А потом мы продолжим.

Яна молчала, закусив губу.

— Вы встретитесь сестрой через десять минут. Я обещаю.

Она вскинула голову и выпалила:

— Анна Альбертовна. Я подумала об этом после её кольца.

— Кто это — Анна Альбертовна?

— Моя учительница. Физики.

— Что именно произошло?

— Она принесла на лабораторную образец. Белое золото. Кольцо из белого золота. Кто-то спросил, откуда оно у неё. Она сказала, что это обручальное.

— Обручальные кольца — нелегальный анахронизм. Это материалы с зашкаливающим эмоциональным фоном.

— Да. В том-то и дело! После этого её внепланово обнулили. Совсем недавно, — прерывисто произнесла Яна. — Я думаю, кто-то донёс.

— Как кольцо натолкнуло вас на мысль скрывать материалы?

— Это же очевидно, — сдавленно ответила она. — Его должны были изъять при первом же рейде. А кольцо выглядело… не новым. Поцарапанным, блёклым. Значит, она его прятала, хранила. Значит, я могла сделать то же.

— Как вы думаете, почему ваша преподавательница совершила такую оплошность — принесла кольцо в школу? Это вряд ли было так необходимо для лабораторной работы.

Позабыв о детекторе, Яна оторвала ладони от стены и, прижав к лицу, пробормотала:

— У неё обнулили мужа. Летом, накануне учебного года. Мне кажется, она не хотела так жить. Она нарочно сохранила кольцо, а потом выдала себя. Чтобы… чтобы тоже обнулиться. А сейчас пожалуйста… пожалуйста, дайте мне увидеть Иру…

2

Белый шум

Белый шум, и гул, и нормы, и прошения.

Разговоры, протоколы, делегации…

Это было бы таким простым решением:

Позабыть о вас и наскоро избавиться.

Рамы уже проклеили на зиму — атавизм, пережиток, — но в некоторых вещах обслуга комплекса оставалась слишком консервативной и усердной. Щели не оставили даже для крохотного сквозняка — а ведь за это Щуман и ценил деревянные окна, запрещая менять рамы на глухой пластик.

Но, по крайней мере, с улицы всё ещё проникал шум. Слаженно и размеренно жил внутренний двор, грубо гудел ветер, из-за стены долетали детские голоса: юные йерлинцы, распущенные на каникулы, галдели в предвкушении весёлой Последней свечки.

После глухой, изолированной допросной, после искусственных звуков и напряжённого, подрагивающего голоса той девушки уличный шум возвращал ощущение жизни.

Щуман сунул руки в карманы и прислонился лбом к стеклу. Вид отсюда открывался куда более скромный, чем с верхних этажей комплекса. Хорошо бы вернуться в кабинет или хотя бы принять душ, но времени было жаль даже на то, чтобы просто подняться в лифте, не говоря об этих ежедневных пустых минутах. Но Анна настаивала; а он до сих пор только выигрывал от её советов. Наверняка и с этим в конце концов окажется так же.

— Господин Щуман?

Радуясь, что не успел начать, он обернулся к дверям. Резко откликнулся:

— Войдите.

— Доброе утро, господин Щуман. Почта. Кофе. Периодика.

— Да, отлично, — нетерпеливо отозвался он, кивая на стол: — Оставьте тут. И распорядитесь, чтобы никто не беспокоил в ближайшие полчаса.

— Да, господин Щуман.

Прислуга — бесшумная, вышколенная, идеально-неприметная — исчезла за порогом. В первые месяцы в комплексе Щуман здоровался с ними, благодарил, иногда обращался по имени — пока не поймал удивлённый, слегка разочарованный взгляд фон Зина: где вы набрались таких манер, Арсений? С тех пор он держался с обслуживающим персоналом холодно-нейтрально. Как и с теми редкими подозреваемыми, которых приходилось допрашивать лично.

В голове, словно по заказу, прозвучало:

— Что с моей сестрой?

Щуман встряхнулся, прогоняя настойчивый, звонкий вопрос. Сколько раз она его повторила? Три? Четыре? Забыть. Пока забыть. Впереди непростой день, и к Яне он вернётся позже, когда она испугается, когда прочувствует своё положение, поплачет… Твёрдое против твёрдого никогда не было хорошим.

От принесённого подноса плыл густой и сладкий запах кофе. Арсений с сожалением взглянул на чашку, затем — на стопку писем. Кофе безнадёжно остынет через тридцать минут, но, если сесть за периодику сейчас, он не встанет ещё четверть часа, а потом отвлечёт что-нибудь другое, пробьёт девять, закрутится привычный день, и он опомнится только к ночи и точно не выделит время для Анниных глупостей.

— Не глупостей, — явственно, знакомым прокуренным голосом прозвучало в голове.

— Ну-ну, — громко произнёс Щуман, хлопая в ладоши и крепко сжимая руки. — Не глупостей, конечно, Анна. Видите, как я скрупулёзно следую вашим советам.

Он снова подошёл к окну, упёрся лбом в стекло и закрыл глаза. Пытаясь унять раздражение, принялся думать обо всём, что шло в голову, — с единственной целью не думать вовсе.

Первые минуты будет сложно, не раз предупреждала Анна. Будет давить, заставлять спешить и бежать, что-то решать, делать. Не попадайтесь на крючок. Это как дайвинг: сначала нужно погрузиться, зато потом получится всплыть — спокойным и свежим.

Щуман не помнил, когда чувствовал себя спокойным и свежим одновременно. Спокойным — да, возможно; спокойным и даже довольным после недавнего годового доклада Совета. Свежим — пожалуй, после поездки в Ру́ту, где Арнольд ловко втиснул в график и озеро, и скупой горный лес, и ту ночь под холодным белёсым небом с кусками звёзд; здесь, в Йе́рлине, звёзды были едва различимы, несмотря на все усилия борцов со световым загрязнением. Не звёзды — так, мелкие точки.

…Да, в ту поездку он однозначно чувствовал себя свежее, но всё равно вымотанным до предела. Сейчас, стараниями Анны, всё стало чуть проще, чуть выносимей. Благодаря ей он впервые ощутил искреннее удовольствие от происходящего. Неожиданно. Неистребимо. Вещи, которые прежде вызывали только тоску, теперь казались почти желанными. Анна сумела повернуть всё так, что он привык даже к рутине; даже эти допросы, эти антишпионские протоколы давались куда легче. В декабре он провёл дома пять или шесть ночей — беспрецедентно. И на этой предпоследней в году неделе, почти не заглядывал в лабораторию.

— Какие прекрасные плоды даёт ваша терапия, — пробормотал Арсений, не открывая глаз.

Прохлада стекла сменилась скользким жаром. Защипало кожу. Воспоминания о лаборатории взбодрили, вновь мелькнула лукавая мысль, будто он прячет на груди амулет, дарующий силу.

Какое мальчишество… И какая огромная авантюра. Он был уверен: узнай обо всём фон Зин — и прежде, чем предавать дело огласке, он глянул бы так же разочарованно и удивлённо, как тогда. Но теперь Арсению хватало и опыта, и умения скрыть то, что он хотел скрыть. Не от Империи, естественно; скрыть что-либо от Империи было нельзя. Но от заместителя — вполне возможно.

Щуман скупо улыбнулся, вспомнив о прототипе последнего заряда. Может быть, всё получится уже к концу года — если, конечно, у него будет достаточно времени; хотя бы пару часов каждую ночь. Если ничто не будет отвлекать.

«Наведаюсь сегодня, и гори всё огнём».

Квартал выдался плодотворным, а декабрь — удивительно спокойным. Как сказал Арнольд, можно наконец подумать о том, какие закуски будут в менажнице, а не о том, как оптимизировать запуск очередного завода на востоке Руты.

Удивительно, опасно спокойный месяц. Хотя впереди ещё приём с демонстрацией, но это будет не завтра, даже не послезавтра. А до тех пор — ничего, что заострило бы на себе внимание; ничего, что выбило бы из колеи. Разве что… Разве что эта девочка.

Щуман ущипнул себя за запястье, чтобы понять, насколько сильна тревога. Спустя секунду под кожей стало горячо и больно. Немного. Совсем чуть-чуть.

Яна.

Он запрокинул голову и мрачно уставился в потолок.

С ней нужно разобраться, и поскорее. Откуда, из какой только рутинской норы она появилась? И как не вовремя. Да ещё этот ген.

Арсений втянул воздух, злясь на введённые протоколы. Он перехитрил сам себя; и Анна, и фон Зин отговаривали до последнего, но он настоял — и теперь придётся разбирать всё это. Кто вправе переписать собственные слова? Разве что канцлер. Но такой канцлер перестанет быть канцлером очень быстро.

Он коротко засмеялся, посмотрел на часы — тридцать две минуты, достаточно, дело не ждёт, — вернулся к столу и залпом ополовинил чашку.

Стукнули в дверь.

— Войдите!

— Господин Щуман, доброе утро. Как вы просили, годовая сводка по испытанию внедрённых зарядов с комментариями отдела социометрии.

— Да, да, отлично. Позовите ко мне Каминову…

Секретарь приоткрыл рот. Щуман и сам не понял, как, почему вырвалась эта фамилия.

— Я имел в виду, принесите её досье. И ещё кофе. Не сюда, в приёмную.

— Да, господин Щуман.

На столе зазвенел коммуникатор; в глаза бросились исчирканный календарь и раздёрганный ежедневник. Мгновение спустя, дублируя сигнал, замигали часы на запястье. Арсений нажал кнопку и ровно откликнулся:

— Уже иду.

Забрал у секретаря сводку по зарядам — тот предусмотрительно посторонился, давая место пройти, — и, на ходу пробегая строки, зашагал по широкому мраморному коридору. Снова мигнули часы. Щуман скользнул глазами по экрану, вспомнив, что так и не просмотрел утреннюю прессу.

— Да, Арнольд, доброе утро. Спасибо, что понаблюдали. Да. Будьте добры, проверьте сегодняшнюю периодику за меня. Я зайду чуть позже. Да. Да, разумеется, обсудим.

…Из-за неё летели все планы, весь график. Этот утренний допрос. Эти грядущие следственные мероприятия. Эта необходимость просить фон Зина об одолжениях — помочь с проверкой, организовать охрану, придержать информацию в пределах комплекса… Это её упоминание о своей учительнице, по странному стечению обстоятельств тоже Анне… Эти кошачьи, блестящие, похожие на крыжовник глаза — холодные и злые, совсем не детские, не девичьи даже. Эта фамилия, нетипичная и вызывающая для Руты — когда и где в Руте бывали камины? Эта Яна, эта Яна Андреевна…

А ведь год заканчивался так хорошо.

3

Ваше прошлое

Ваше прошлое вас больше не касается;

Ваше прошлое — как почва для анализов.

Я раскрою вас, упрямая красавица,

Ознакомившись внимательно с анамнезом.

— Что будем делать с девочкой? С той, младшей.

Полный, ухоженный мужчина в отглаженной рубашке и сером костюме-тройке размеренно барабанил пальцами по столу. Когда Щуман вошёл в кабинет, мужчина насмешливо-мрачно посмотрел на него поверх фарфоровой чашки.

— Это ведь была ваша инициатива, господин Щуман.

Арсений бросил быстрый взгляд на монитор. В электронной глубине хмурая, угрюмая Яна расхаживала из угла в угол, то и дело оборачиваясь на дверь. Чёрные прямые волосы каждый раз веером взлетали над плечами.

— Кто следил за детектором? Она лгала во время разговора?

— Ни грамма. Честный, храбрый, непреклонный и совершенно бестолковый рыцарь.

— Какие у вас метафоры, — раздражённо произнёс Щуман и, опёршись о стол, навис над собеседником. — Ваше мнение, Арнольд?

— Нет. Нет, нет и нет, — скептически протянул мужчина, вынимая из ящика небольшой бумажный пакет. — Никакой она не шпион. Простая девчонка. Но в определённом смысле она однозначно представляет для Империи интерес.

— В чём именно?

— Характер. Любопытный. Сложный. Ей семнадцать, обнулялась восемь раз. А некоторые черты переходят из модуля в модуль с завидным постоянством.

— Думаете, ген? — Арсений отступил от стола и потёр плохо выбритый подбородок. — Я ещё не изучал её биографию, но…

— Кому вы врёте? — Арнольд улыбнулся и развёл руками, как бы показывая, что сказанное — не в обиду. — Вы не тот, кто допрашивает, не ознакомившись с фактами.

Щуман с досадой дёрнул головой.

— Ладно, читал. Через строчку. Так или иначе, я тоже это заметил — имею в виду, её странный характер. Вчера я общался с её текущей матерью — ничего подобного: обыкновенная женщина, набор характеристик стандартный. Непохоже, чтобы за год она могла воспитать бунтарку.

— Вы уже и с матерью её встретиться успели? — поднял бровь Арнольд, или граф фон Зин, как его звали в стенах административного комплекса.

Арсений поморщился, словно раскусывая гнилую сливу.

— У меня были дела в Руте, а она явилась в отделение писать заявление о пропаже. Поскольку дело Каминовой на особом контроле, мне об этом сообщили. Я был недалеко от Сина́ла, так что, можно сказать, удачно сложились обстоятельства.

— Вот как. Не поздновато она спохватилось? Прошла неделя, кажется?

Говоря это, Арнольд раскрыл бумажный пакет и высыпал на стол горсть крупных черешен. Ножом, предназначенным для вскрытия писем, аккуратно вынул из ягод косточки и разрезал каждую черешину пополам.

— Она сказала, что Яна и прежде уходила из дома, иногда не появлялась день или два.

— Точно. В анамнезе указано то же самое. Думаю, в эти отлучки она и посещала чёрный рынок.

— Так или иначе, с этой стороны беспокоиться не о чём. Признаю, это была излишняя предосторожность — решить, что эта девочка шпион.

— Это была паранойя, Арсений. Будьте поспокойней. Думаю, на вашем веку Империя ещё постоит. Однако… Конечно, о том, что эта Яна — шпион из числа оппозиционеров, я бы говорить не стал. Но присмотреться к ней внимательней стоит. И даже не только из-за гена. Кто знает, сколько ещё таких девочек растёт в Руте.

— Она уже не девочка. Семнадцать.

— Семнадцать! Мы с вами в наши семнадцать думали о том, как сдать экзамены в Йе́рлинский институт права, а не о том, как продавать материалы на чёрном рынке, — ссыпая половинки черешни в кружку, покачал головой Арнольд.

Арсений обернулся к окну. Несмотря на ранний час, Йерлин кутали мягкие сумерки; шёл снег с дождём. В пелене мороси огни расплывались, размазываясь в золотые кляксы.

— Но эта история с похищением её сестры, — глядя в своё отражение, медленно произнёс он. — Мне кажется, в её обстоятельствах, на её месте…

Арнольд поджал губы и отхлебнул из чашки.

— Кстати, — нехотя добавил Щуман. — Её сестра. Надо что-то решать.

— С ней госпожа Юнгерс. Не думаю, что стоит волноваться.

— Надо полагать, о госпоже Юнгерс похлопотали вы?

— Разумеется.

— Иногда мне кажется, вы были бы куда убедительней в роли канцлера. Так что дальше? Что делать дальше?

— Вы спрашиваете так, будто здесь я решаю подобные вопросы, — с сарказмом ответил фон Зин.

— И всё-таки. Что бы вы сделали, будь вы канцлером? — в упор спросил Арсений. Граф откровенно рассмеялся:

— Вряд ли мне когда-нибудь случится занять этот пост. Слишком велика сопутствующая жертва. Но, если пофантазировать — я бы разрешил им встретиться. Но не сейчас. Не сразу.

— Почему?

— Вы согласны, что её поведение и характер следует проанализировать? Инженерам-генетикам давно пора взяться за граничный ген. Крупные вопросы позади, пришло время работать над нюансами.

— Разумеется, — сухо кивнул Щуман. — Замок смазали — и ключ ко двору явился.

— Да и вообще, — воодушевившись, продолжил фон Зин, — пора разобраться в этой ситуации с чёрным рынком в Сина́ле, с тем, что она прятала и продавала материалы. Это ведь против закона. Она, конечно, не шпион, но закон однозначно нарушала, и не раз. Если захотите, можно привлечь прессу и осветить это дело как показательное разбирательство над… да хоть над тем же диссидентом!

— Арнольд! — воскликнул Щуман. — Вы не перегибаете палку? Ей семнадцать. Какое разбирательство?!

— У закона нет возраста, — воздев палец, церемонно ответил фон Зин. — Но я не настаиваю. Это, опять же, ваше желание — приструнить инакомыслящих. Я лишь предложил идею.

— Вы хотели предложить, как поступить с Яниной сестрой, а не как расправляться с диссидентами.

Граф пожал плечами. Плотная серая ткань натянулась — пиджак был явно маловат.

— Не хотите — не надо.

— Отложим этот вопрос до собрания, — раздражённо кивнул Щуман.

— Что же касается сестёр. Хотите изучить эту Яну — доведите до предела. Внутреннее напряжение обостряет характеристики — так поиграйте с ней! Пригрозите, побалуйте, кнут и пряник — прекрасные проверенные средства. Когда соберёте достаточно статистики — пожалуйста, отдавайте ей сестру, потакайте прихотям, делайте что хотите.

— А потом?

— Господин Щуман, эта девочка вас заколдовала что ли? Вы ведь, кажется, не впервые сталкиваетесь с подобным. Не мне вам рассказывать, как поступают с отработанным материалом!

Щуман кивнул. Поддёрнул рукав, посмотрел на часы на правом запястье и щёлкнул по квадратному стеклу экрана.

— Биографию Яны Каминовой. Четыре эпизода. Самое раннее, последнее перед арестом и что-нибудь, эмоционально окрашенное ярче прочих.

Стараясь не думать о том, как Яна недоумевает, нервничает, злится, расхаживая по допросной, он поднялся в свой кабинет, устроился на диване и положил на колени планшет.

— Покажите мне ваше прошлое, госпожа Каминова, — пробормотал он, кладя под язык капсулу энергетика и откидываясь на мягкую спинку. — Покажите…

***

После того, как черноволосая девчонка смахнула со стола директрисы очки, ночная нянечка подхватила её под мышки и потащила прочь. Девчонка визжала и вырывалась; под вопли «Чертовка! На опекунство завтра же!» нянечка выбежала из кабинета с пятилетней безымянкой на руках.

Дежурная, которой сдали девочку, промучилась с ней до рассвета и в конце концов отвела в пустующую карантинную спальню. Пнула, включая, обогреватель и, отцепив безымянку от своего подола, вышла вон.

Это было ошибкой. Девочка не желала затихать и перебудила весь дортуар за стеной отчаянным, захлёбывающимся криком. Дежурная, ворвавшись в спальню, схватила её за плечи и затрясла, приговаривая:

— Сейчас же пойдёшь на улицу, если не прекратишь! Чего ты орёшь? Ну чего ты орёшь?!

— Отдайте! Отдайте!

Дежурная со злостью дёрнула щеколду и, спотыкаясь, выгнала безымянку на балкон. Та поскользнулась на ледяной луже, в которую вмёрз сломанный веник, растянулась на кафеле и заревела ещё громче.

— Да заткнись наконец!

— Отдайте!

Дежурная хлопнула дверью и задвинула щеколду. Крик, приглушённый двойной рамой, стих, но безымянка не собиралась сдаваться. Поднявшись, она принялась колотить по рамам и стеклу.

…После укола успокоительного девочка уснула. Глядя на съёжившуюся в кровати безымянку, директриса детприёмника бросила раздражённой, измотанной дежурной:

— Поставьте её первой в списки. Мы тут все с ней свихнёмся. Пусть заберут в семью побыстрее — если здесь никого нет на очереди, в Синале се́мьи точно найдутся.

— А что делать с её материалами?

Директриса осторожно, двумя пальцами подняла с тумбочки облупленную погремушку, побывавшую не в одних крошечных пальцах.

— И как она умудрилась не забыть это после обнуления? — удивилась дежурная.

— У некоторых детей случается. Обнуления действуют плохо. Генетика, — бросила директриса. — Посмотрите, какой у неё взгляд осмысленный. И характер вполне сформирован. У нормальных нулёвок такого не бывает, тем более у тех, кому ещё даже имени не дали. Ладно. Идите, поспите. И напишите в отдел попечения, пусть подбирают семью, срочно. Если повезёт, завтра к обеду от неё избавимся.

Дежурная кивнула. Директриса, зевнув, пробормотала:

— Хуже, если это в ней сохранится. Всю жизнь будет мучиться. Остатки прежних личностей наслаиваются, копятся, противоречат друг другу. Ничего хорошего.

***

В дверь настырно, пронзительно позвонили. Вздрогнув, Яна подхватила рюкзак и, уже не выбирая, смахнула с тумбочки всё, что там было: ручку, обгрызенный колпачок, черновики, жвачку…

Когда она подбежала к узкому голому окну, мать уже здоровалась с рейдовиками, из прихожей доносились топот и шуршание брезента. В громадных баулах рейдовиков пропадало всё: блокноты, фотографии, исписанные салфетки. Как-то Яна решила сохранить упаковку от таблеток — тёмно-зелёная прозрачная пачка переливалась на свету и приятно пахла мятой, — но во время очередного рейда изъяли и её.

— Почему? По какому праву? — резко, зло чеканила Яна, пока мать загоняла её в соседнюю комнату. После мама мелко кивала и стелилась перед рейдовиками, Ира ревела, цепляясь за её рукав, а мужчины в форме равнодушно застёгивали брезентовые сумки и уходили из квартиры, чтобы вернуться через месяц и забрать новые накопившиеся материалы.

Сидя на полу в комнате матери, Яна долго не могла унять бессильную злобу — сначала плакала, потом молча, опухшими глазами пялилась на осколки разбитой рейдовиками стеклянной кружки. Очнулась, когда мать вошла, чтобы собраться на работу: под её ботинком хрустнул самый большой осколок. «Это я, — подумала Яна. — Это все мы. Как осколки под их ботинками».

Через неделю после того случая она впервые побывала на чёрном рынке, где торговали материалами.

…Услышав шаги, направлявшиеся к её двери, Яна подбежала к подоконнику. Самое ценное уже лежало в рюкзаке; на столе, для отвода глаз, остался облупленный горшочек с алоэ, бумажки и шелуха от семечек — если рейдовики увидят, что за месяц она не обзавелась никакими материалами, это может вызвать подозрения.

Яна в последний раз оглядела свой закуток: стол, кровать, плечики со школьной формой; на полке — стопка книг с торчащими закладками. Книги почему-то не изымали — почти никакие, кроме, разве что, стихов. Но Яна и не знала, что такое стихи.

Схватившись за щеколду, она вспомнила, что под матрасом остался вчерашний рисунок Иры. Но за дверью уже звучал голос матери:

— Двое. Яне семнадцать, Ирине семь. Да, их почти одновременно ко мне приписали…

Яна выбила щеколду из паза — на пальцах остались сухие чешуйки краски, — распахнула окно и влезла на подоконник. Прыгать было невысоко, коричневые цветы под окном пружинили не хуже мата. Она прыгала в них каждый месяц уже полгода, а цветы не мялись. Что за сорт? У — упорство.

— У — упоротость, — пробормотала она и спрыгнула вниз. Набитый рюкзак крепко стукнул по спине. Покачнувшись, Яна схватилась за угол стены, подтянула лямки и помчалась к заброшенному заречному парку, за которым начинался чёрный рынок Синала.

***

— Ну? Едешь?

Она обернулась. Позади, в красном зареве, стояли старые районы Синала; в окнах горели искорки ламп. Впереди леденела чёрная река, ветер разносил по ней запахи ила, гнили и влажных камней. Где-то на горизонте мутная блестящая вода сливалась с небом.

Катер уже покачивался у причала. На нём не было огней, и понять, что он здесь, можно было только по слабому рокоту и плеску.

— Что ты сказал им обо мне?

— Что ты умеешь прятать. Выжидать. Торговаться. Им нужен человек, чтобы работать на складе вывезенных из Руты материалов. Ты подходишь отлично.

— У меня нет денег на дорогу.

— Я сказал, что ты отработаешь билет на том берегу.

Яна сжала кулак и до крови укусила костяшки.

— Я смогу вывезти сестру? Потом? Когда-нибудь?

— Может быть. Решай быстрее!

— Ты сам едешь?

— Не кричи! — Он схватил её за руку и заозирался. — Ты хоть думаешь, что будет, если нас обнаружат?!

— Ты едешь? — срывающимся голосом повторила Яна, чувствуя, как вибрирует всё внутри.

— Неделю назад уплыла другая лодка. Они не добрались до Йерлина. Может, потерпели крушение, может, их заметили на границе.

— Ты боишься?

Рокот мотора стал громче. Плеск усилился, и на корме загорелся крошечный, как светлячок сигареты, сигнальный огонь. Заскрипели сходни.

— Ты едешь, Каминова? Едешь или нет? — отчаянным шёпотом спросил он.

Яна снова растерянно оглянулась.

Вдалеке дремал молчаливый, холодный Синал. А по ту сторону чёрной воды, невидимые за туманом и расстоянием, стояли другие города, где не изымали воспоминаний и материалов, не обнуляли людей. Самым близким из них был Йерлин — столица соседней с Рутой Йерлинской Империи.

…В дремлющем, мрачном Синале спала Ирина.

Сходни, чавкая, поползли прочь от берега.

— Ну! — как сквозь вату услышала Яна. — Решай!

Она закусила губу и надавила кровившими костяшками на глаза — до боли, до цветных пятен под веками.

Огонёк на корме погас.

— Отплываем, — донеслось с палубы. — Вы садитесь?

***

Яна с криком вскочила, всё ещё слыша, как рокочет катер. Снова снилось то же. Это воспоминание приходило каждую ночь перед изъятием материалов.

— Что такое опять? — На пороге, отодвинув ширму, которая какое-то время заменяла дверь, стояла мать. На ней была водолазка с высоким воротом и старые джинсы — видимо, ещё не раздевалась после смены; мать работала дежурной в детприёмнике. — Не ори, Иру разбудишь.

Яна сглотнула и тяжело дыша, как после долгого бега, выговорила:

— Опять этот сон.

— А.

Мать подошла и неловко похлопала её по спине.

— Сходи к врачу. Пусть выпишут успокоительное.

— Нет. Некогда, мам, — пробормотала Яна, сцепляя руки, чтобы унять дрожь. В который раз спросила себя: что было бы, если бы тогда она согласилась?

В своей кровати закопошилась Ира. Мама вздохнула, оттянув горловину водолазки.

— Я её успокою. Ты иди, ложись, — глухо пробормотала Яна.

— Тебя бы кто успокоил. И образумил, — поправляя смятую простынь, ответила мать. — Утром рейд, помнишь? Не смей ничего прятать.

Яна кивнула. В голове тут же защёлкало, что можно оставить рейдовикам, а что надо спрятать сейчас же. Больше всего, конечно, дадут за дневник, за очередные три страницы.

Дождавшись, пока мать выйдет, Яна подбежала к столу и под хныканье сестры вытащила из-под учебников исписанные клочки кальки. Скатала их в шарики и уже засовывала под стельки ботинок, когда ширма снова отодвинулась. Яна вздрогнула и резким движением отправила ботинки под кровать. Мать, просунув голову в комнату, попросила:

— Сходи завтра перед школой со мной на участок. Там ночью опять собирались. Окурков полно, осколков. Надо убраться. Ты чего это сидишь там?

— Уронила… карандаш. Сейчас подниму. Я схожу завтра с тобой, конечно.

Мать, кивнув, исчезла. Яна запихнула ботинки поглубже и на цыпочках приблизилась к кровати Иры. Прошептала:

— Чего плачешь, Ириска?

Сестра всхлипнула во сне. Яна положила ладонь ей на лоб, пощупала запястья.

— Ш-ш. Ш-ш-ш…

Сон накатывал тяжёлыми, отупляющими волнами. Продолжая мурлыкать что-то успокаивающее, она подоткнула сестре одеяло и забралась в собственную постель.

4

Если вам не хочется…

Не надоело со мной возиться?

Я запрещаю прощать и верить!

Перед глазами проходят лица;

Все вы под маской людей, как звери.

— Яна Андреевна.

Яна вздрогнула и подняла голову. По глазам резанул пронзительно-белый луч. Она сощурилась и, сморгнув слёзы, разглядела в проёме раскрывшейся двери силуэт. Скривившись, выплюнула:

— Не надоело со мной возиться? Небось вам и самому хочется поспать.

— Яна Андреевна, я хотел пригласить вас на ужин. Но если вы устали…

Она нервно расхохоталась, обхватив себя руками. Устала? Да она уже перестала ощущать себя человеком в этой промозглой каморке без воды, практически без нормальной пищи.

Щуман пожал плечами:

— Если вам не хочется…

— Да вы издеваетесь, — вытирая глаза, пробормотала она. Поднялась с койки, пошатнулась и схватилась за стену. — Чтобы я пропустила ужин… С чего такая щедрость, господин Щуман?

— Мы с вами так много времени провели вместе — и всё в официальной обстановке. Я хочу узнать вас получше, Яна.

Он не добавил привычного «Андреевна», и Яна уже выучила, что это значит: Щуман пытается вызвать её на откровенность, спровоцировать на близость. Отчего-то в этот раз ей захотелось подыграть.

«Всё дело в камере, — сказала она себе. — Кто угодно, просидев тут без света неделю, согласится на что угодно, лишь бы выйти».

— Идёмте? — спросил, слегка улыбнувшись, Арсений.

— Идёмте. — Она усмехнулась и тряхнула спутанными, грязными волосами. — Но имейте в виду: в ресторане с такой дамой вас засмеют.

— Рядом с моим кабинетом отличный душ. Я попросил приготовить для вас одежду. Надеюсь, вам понравится.

Вяло размышляя, что Арсений задумал на этот раз, Яна всё-таки не могла отказать себе в удовольствии как следует намылиться, вытравить из-под ногтей черноту, избавиться от въедливой вони жавеля, насквозь пропитавшей камеру.

Она с наслаждением вымыла волосы шампунем — впервые на её памяти это было не разведённое мыло, а настоящий густой ароматный гель. Яна вспомнила, как рассматривала витрины галантерейных магазинов — изящные вещи, которые в них продавали, не были запрещёнными, но подлежали изъятию в первый же рейд. «Зачем покупать, если всё равно заберут», — говорила мать и проходила мимо стекла, за которым переливались бледно-розовые флаконы шампуня, холодно блестели баночки с кремом, сияли глянцевые упаковки мыла. Да и сложно было представить всё это в их ванной — с чёрной плесенью по углам, с разбитым кафелем над эмалированным корытом, с зеркалом в точках и трещинках, с деревянной набухшей полкой, где мать хранила ножницы.

Но здесь, в ванной комнате рядом с кабинетом Арсения (какая роскошь, господин следователь!), все эти бутылочки, коробочки и флаконы смотрелись весьма уместно: они отражались в блестящей чёрной плитке, на них искрился мягкий свет от встроенных в потолок ламп, а тёплый душистый пар каплями оседал на стеклянных боках и точёных гранях.

Выбравшись из-под горячих струй, Яна почувствовала себя гораздо лучше. Она словно смыла с себя скорлупу многодневного затворничества и впервые с тех пор, как Щуман вошёл в камеру, опомнилась. Откуда такое благодушие? Что он намеревается ей устроить?

Нервничая, Яна едва не поскользнулась на влажном кафеле. Кое-как обтёрлась бумажными полотенцами и застыла, глядя на свою водолазку. Даже здесь, в этом царстве пара, сквозь ароматы мыла и горячей воды пробивались запахи пота и грязи. Надеть эту пропотевшую, пропахшую одежду на чистое тело?.. Яна замерла, не зная, что предпринять. Может быть, хотя бы сполоснуть, как следует выжать и пойти в мокром?

Так она и сделала. Сунула водолазку под кран, набрала в ладони жидкого мыла и наскоро выстирала, выжала и натянула на влажное тело. И увидела себя в зеркале.

Нет. Так выходить отсюда ни в коем случае нельзя. Мокрая ткань облепила тело, слишком откровенно подчёркивая силуэт. Особенно грудь. Яна растерялась и покраснела. Теперь у неё точно нечего надеть; а сидеть здесь до тех пор, пока обсохнет…

Закусив губу, она огляделась: может, есть какая-нибудь батарея? Батарея была — блестящая, хромированная, источавшая сухое тепло. На полке под ней Яна обнаружила плотный пакет с маленькой белой этикеткой. «Выходной комплект», загадочно значилось на ней. Хотя что тут загадочного — всё ясно как день. Надеясь только, что вкус у Щумана окажется адекватным, а не каким-нибудь извращённо-утончённым, Яна разорвала упаковку и вытряхнула оттуда…

Ох. Нет, она, конечно, видела такие вещи. В витринах и даже на ком-то в школе; у матери один раз изъяли драгоценные лоскутки из похожей материи. Но что именно это за ткань, Яна понять не могла.

Медленно, наслаждаясь каждым мгновением ласкового прикосновения к коже, она натянула колготки из лёгкого, тёмного, такого тонкого и приятного на ощупь материала. Аккуратно застегнула маленькие пуговицы блузки — та была коричневой, но с необычным переливом, игравшим на свету. Глядя в зеркало, Яна повела плечами, и по ткани пробежала золотистая волна.

Надев простую длинную юбку, совсем не пышную, лишь слегка расширявшуюся ниже колен, Яна оглядела себя и решительно заправила блузку под пояс. Посмотрела в зеркало. Из серебряной глубины на неё глядела чужая Яна — взрослее лет на пять, похудевшая и осунувшаяся, с тёмными злыми глазами.

— Яна? — нерешительно спросила она, словно обращаясь к незнакомке.

— Яна Андреевна, всё хорошо? — крикнул из-за двери Арсений, и она вздрогнула и съёжилась, словно была по-прежнему не одета. Не отвечая, быстро зашнуровала кеды (это было ужасно; об обуви Щуман не позаботился, и потрёпанные кеды жутко контрастировали с этой новой, строгой и элегантной Яной), наскоро стянула волосы в хвост и, чувствуя внутри щекочущий, неприятный холод, толкнула дверь.

Арсений смотрел на неё и молчал так долго, что ей стало не по себе.

— Что-то не так? — стараясь, чтобы фраза прозвучала насмешливо, произнесла она. Но вместо насмешки вышла натуральная неуверенность; Яне очень хотелось поднять руки к лицу, чтобы хоть как-то заслониться от его взгляда.

— Всё в порядке, — наконец резко ответил он, словно очнувшись. — Машина ждёт. Едем?

— Как будто я могу выбирать, — холодно ответила она.

— Это не допрос, Яна Андреевна. Я приглашаю вас. Вы вправе отказаться.

Она независимо дёрнула головой и поджала губы.

— Знаете, — открывая перед ней дверь, с улыбкой произнёс Щуман, — мне очень импонирует то, как вы держитесь. Не теряете этот свой дерзкий шарм.

Она смутилась и разозлилась одновременно.

— Ну, ну, не обижайтесь, Яна Андреевна. Хотя это, конечно, очаровательно — то, как в вас сочетаются обиженная девочка и стальной характер.

Ого. Так о ней ещё никто не говорил — про стальной характер.

— Какую кухню предпочитаете? — сменил тему Арсений. — У меня есть место на примете, но мы можем поехать, куда захотите. Слышали когда-нибудь о «Вольпене»? О «Латехо»?

— Нет, — ответила она и, не удержавшись, хмыкнула: — Знаете, в последнее время я вообще редко выхожу в город.

Он усмехнулся, показывая, что оценил шутку.

— Ну, тогда на мой выбор. Едем в… Хотя пусть это будет для вас сюрпризом.

***

Яна впервые ехала по городу в машине.

За окном проплывали улицы, даже отдалённо не напоминавшие те, по которым она ходила в школу, на рынок или к матери на работу. Это были улицы невысоких, мраморно-белых домов, широких окон и блестящих машин, нарядных людей и ярких витрин — особенно Яне запомнилась пёстрая, похожая то ли на лоскутное одеяло, то ли на шахматную доску вывеска «Гарнат. Театр кукол».

К своему удивлению, она заметила на улицах немало детей: по одиночке, по двое и целыми группами, тепло одетые и все как один с коробочками в руках, они бодро шагали в одном направлении. Причём дети были разных возрастов: от дошколят младше Ирки до подростков, которых Яна, пожалуй, назвала бы своими сверстниками.

— Большое детское собрание?

— Что?

— Так много детей. Куда они идут? Какое-нибудь коллективное промывание мозгов? Я-то думала, в Йерлине нет обнулений.

— Это Последняя свечка. Праздник. Разве в Руте такого нет?

— В Руте вообще не слишком много праздников, — ответила Яна и добавила про себя: «Если вообще есть». На память приходил разве что вечер после того, как она получила первое удостоверение личности: мама купила мандарины и настоящий, крепкий чай — не бурую заварку, а блестящие цветные пакетики с фруктовым вкусом. Яна улыбнулась, вспоминая; перебрала в памяти другие картинки и не нашла больше ничего, похожего на праздник. Хотя кто знает, что было там, в жизнях посреди обнулений. Может, и эта свечка была.

— Последняя свечка, — словно услышав её мысли, объяснил Щуман, — это ритуал в конце года. Весь год, каждый месяц семьи сжигают одну двенадцатую свечки, впервые зажжённой в первый день года. Считается, что минуты, когда в доме горит эта свеча, — время примирений и разговоров по душам. А последнюю часть, огарок, всегда зажигают дети, и, как правило, все вместе, в определённый день, — сегодня.

Тонировка стёкол погружала всё вокруг в ранний сумрак. Когда дверца наконец распахнулась, Яна удивилась, что снаружи по-прежнему ясный зимний день, едва склонившийся к вечеру. Пахло удивительно сладко: снегом, морозом и чем-то терпким, вроде дыма костра. В отличие от Синала, в воздухе почти не ощущалось смога, хотя многие женщины всё равно были в вуалях.

— Вы сказали, что приглашаете меня на ужин. Кажется, рановато: обычные люди в это время только садятся обедать, — сделав упор на «обычные», язвительно заметила она.

— Ужином можно назвать любой визит в это место, — ровно ответил Арсений, указывая на здание перед ними.

Яна подняла глаза.

Это не было дворцом, но было чем-то, определённо к этому близким. Посреди розового камня, лепнины, чёрных стёкол и колонн, увитых гирляндами электрических цветов, сияли алые буквы «Jaina».

— Джайна? — прочла Яна.

— Именно. Догадались, почему мы здесь?

Она растерянно посмотрела на Щумана, только теперь заметив, что он сменил белую рубашку на тёмную и менее строгую.

— Ну что вы теряетесь, Яна? — вздохнул он как будто даже с сожалением. — Неужели не поняли?

Она презрительно промолчала.

— Джайна. Иностранный вариант вашего имени. Я думал, вам будет приятно.

Яна снова посмотрела на алую с серебром вывеску и ни с того ни с сего вспомнила о доме. О своей каморке за ширмой, об Иркиных рисунках, которые она хранила под матрасом — не для продажи, а для души. О шелушащихся красных руках матери с прожилками вен и выпирающей косточкой в основании большого пальца. О школе. Об Анне Альбертовне с её лучистыми серыми глазами. О камере, в которую ей предстояло вернуться после «ужина».

«Я думал, вам будет приятно». Что ж. Будет, господин Арсений, будет.

Она взглянула на Щумана исподлобья — взглянула так, что он отшатнулся.

— Что случилось, Яна Андреевна? В чём де…

— Всё в порядке, — копируя его интонацию, процедила она. — Всё в полном порядке. Идёмте ужинать. Я очень, очень хочу есть. Надеюсь, тут готовят что-нибудь кроме той бурды, которой кормят у вас.

За время в Йерлине она научилась казаться равнодушной, но справиться с накатившим ощущением пустоты не могла. Перед глазами начало расплываться; погружённая в мысли, Яна даже не противилась, когда Щуман взял её под руку и повёл в глубину зала, отгороженную от основной части полупрозрачной золотистой шторой.

К столу подошёл и поклонился официант.

— Я бы рекомендовал седло барашка, — предложил Арсений, открывая меню. — Очень вкусно. Его подают с пряными травами. И бокал лимонада, конечно.

— Лимонада? — растерялась Яна. Почему-то она была уверена, что в подобных ресторанах к блюдам подают только вино.

— Это сорт шампанского, — быстро ответила Щуман. — Очень лёгкий. После него не шумит в голове, ничего такого.

Яна усмехнулась.

— Хорошо. Пусть будет седло барашка. Я вам почти верю.

— Почти? А вот я честен с вами полностью.

— Не ждёте же вы от меня искренности в ответ? Тем более тут нет никаких детекторов. Или есть?

Игнорируя колкость, Щуман протянул:

— Искренности. Почему бы и нет?

Он смотрел на неё с любопытством — так, может быть, разглядывают забавную зверушку в клетке. Яна почувствовала, как внутри вскипает холодная, вязкая ярость.

— Может быть, — медленно, звонко произнесла она, — потому что вы арестовали меня? Забрали сестру, держите взаперти? А может, потому что я из Руты, и меня уже восемь раз обнуляли? Вам не кажется, что одного этого любому достаточно, чтоб оскалиться на весь мир? Не кажется, что это само по себе бесчеловечно?

— Почему же? — спросил Щуман, слегка ошарашенный напором.

— Вы знаете, что творится в моей стране. Вы сами много раз допрашивали меня об этом. — Яна выплюнула «допрашивали» с колючим, злым смешком. — Как можно считать, что это в порядке вещей?

— Яна, — Арсений отодвинул стул, встал и подошёл к ней. — Яна, Яна, Яна. Вы знаете, почему так происходит?

— Конечно, нет, — вздохнула она, чувствуя, как наваливается усталость — будто не несколько фраз произнесла, а отволокла на рынок полный рюкзак материалов. — Откуда мне знать?

Щуман открыл рот, словно хотел что-то сказать, но резко передумал. Помолчал, выстукивая на спинке стула замысловатый ритм. Пододвинул к Яне блюдо; она даже не заметила, когда его принесли.

— Попробуйте. И выслушайте меня, пожалуйста, — негромко попросил он. — Рута — это проба пера. Дальше будет больше. И если вам кажется, что где-то есть проблемы…

— Что значит — проба пера? Там всё — сплошные проблемы, — проговорила Яна, беря в руки вилку, которая показалась тяжёлой, словно метла. Но мясо было вкусным: сочным, очень нежным, в пряном соку. Она прожевала кусочек, наколола на вилку ещё один, за ним — следующий. Проглотив, обнаружила, что Щуман по-прежнему не сводит с неё глаз.

— Ну что вы ещё хотите услышать? Вы же всё, просто всё уже вызнали на допросах.

— Я хочу услышать ваше мнение о ситуации, — мягко ответил он. — Вы говорили языком фактов. Событий. Ваших поступков. И, уж простите, языком подростковых эмоций. А я хочу, чтобы вы спокойно и без экспрессии рассказали, что думаете обо всём этом. Проблемы — какие? Почему? Что сделать, чтобы их исправить?

Яна пожала плечами и сделала глоток из высокого узкого бокала. Лимонад оказался кисло-сладким и слегка щипал язык. Чему-то засмеялась парочка за соседним столом.

— Кто это вообще придумал — отбирать материалы? Глупо полагать, что после этого кто-то будет послушней или преданней. Это же постоянные нервы. Господин Щуман, знаете, до того, как вы схватили меня в свои цепкие лапы, я жила от рейда до рейда. Мне кажется, в эту неделю в ваших застенках я впервые не переживала о том, что что-то найдут, заберут, оштрафуют, отправят на внеплановое обнуление. Зачем всё это? Зачем вообще эти внеплановые обнуления? Это так выбивает из колеи!

Яна прерывисто вздохнула и глотнула ещё. Щуман принялся ломать на мелкие кусочки ресторанную зубочистку.

— Анна Альбертовна — помните, я упоминала о ней? Помните, конечно. У вас всё, наверное, записывается, все разговоры записываются по десять раз. А потом вы пересматриваете, оцениваете взгляды, жесты…

Щуман промолчал. Яна с силой вонзила вилку в мягкое золотистое мясо.

— Так вот. Анна Альбертовна. Я любила её. Не знаю почему. Может быть, ни за что, случайно. Может быть, за доброту. Она вела у нас физику, и это были два часа в неделю, когда мне было спокойно. У неё даже кабинет был уютнее, чем остальные, хотя там не было никаких незаконных нематериалов. Но там стояло кресло. И цветы на подоконнике. Без ваз, в обычных стаканах, в коробочках с землёй. И… У неё был какой-то парфюм. Наверняка незаконный — как добудешь законный? Очень приятных запах. Тёплый, немножко сладкий. Им пропитался весь кабинет. И ты заходил туда, как в уют, как в какой-то спокойный оазис. А выходил — снова в рейды, в слякоть, в страх. Единственное, что этом в мире вокруг было хорошего — это Ира. И ещё — адреналин. Но Иру вы забрали, а адреналин… Вы понимаете, что я имею в виду? Я была счастлива, страшно счастлива и как-то жутко, страшно рада, когда бежала на заречный рынок, когда выручала деньги. Сердце колотилось вот тут, — Яна обхватила ладонью горло. — И во рту становилось горько от восторга, от ужаса. А когда я всё продавала, когда прятала деньги и возвращалась домой — такое облегчение накатывало, что ноги подкашивались, я уже ничего не соображала. Маме вечно казалось, что я заболела. Ага, раз в два месяца, как по часам заболевала. Как мне повезло, что ни разу в это время мне не встретились на улице рейдовики. Мне кажется, пхоноскоп сработал бы прямо сквозь чехол — от меня же фонило адреналином, эмоциями! Столько сливок бы сняли.

Яна нервно, коротко засмеялась, делая очередной глоток. Лимонад, сначала показавшийся кисловатым, теперь отдавал нотами цитрусов — по крайней мере, так ей казалось. Может быть, грейпфрута; она слышала о таком красном, горьковатом плоде, похожем на апельсин. Остро и плотно запахло от блюда, которое водрузили на изящно сервированный стол справа. Краем глаза Яна заметила в центре стола витую белую свечку. Втянула воздух, глубоко вдохнула.

— Вот так мой мир и держался. На Ире, на кабинете у Анны Альбертовны и на чёрном рынке. А однажды я пришла в школу, подхожу к кабинету физики, и сердце так сжимается, и я уже ловлю этот знакомый, тёплый запах… Захожу — а Анна Альбертовна сидит за столом. Даже головы не подняла. Я с ней поздоровалась… Она на меня посмотрела — а глаза стеклянные-стеклянные. Я не сразу сообразила. Я раньше не видела таких внеплановых обнулений. По-моему, это ещё более жестоко, чем когда это обязательная процедура по расписанию. К этому ты хотя бы можешь подготовиться, попрощаться с кем-то. А так… Как будто живое растение вырвали с корнем, резко, больно. А потом ещё корешки срезали острыми ножницами. Зачем так делать, господин Щуман?

Яна снова прерывисто вздохнула и прижала ладони к лицу. Ресторанные стены съёжились, потолок опустился, стих гул — на минуту она вновь оказалась в опустевшем, как будто умершем кабинете физики, где за столом сидела спокойная и равнодушная Анна Альбертовна.

— А внешне она осталась совсем как прежде, как в прежние времена, — прошептала Яна, — где я её любила. И даже ни разу не сказала ей об этом.

Она протянула руку за салфеткой и вытерла глаза. Отодвинула тарелку.

— Спасибо. Это очень вкусно. Но я не хочу больше. Простите.

— За что?

Щуман облокотился на стол и упёрся подбородком в кулак. Глядел на неё рассеянно, неожиданно тепло и грустно.

— Что вы смотрите на меня так? — пробормотала Яна.

— Мне очень жаль, что так случилось с вашей учительницей, — тихо ответил он. — Но у каждого бывают привязанности, которые либо исчезают, либо не отвечают взаимностью. А иногда, — он выпрямился и хлопнул в ладоши, словно стряхивая хандру, — иногда они просто уходят. Как тени прошлого.

— Или нет, — прошептала Яна, но Щуман уже не слышал.

— Спасибо, Яна, — бодро произнёс он. — Спасибо за ужин, за разговор, за откровенность. Едем назад?

— О, как не хотелось бы.

— Мне, знаете ли, тоже. А почему, собственно, и нет? Хотите прогуляться? В Йерлине в последнее время появилось много прекрасных парков. Вот только вы без верхней одежды…

Он скинул пиджак и набросил его на плечи Яне.

— Проблема решена. Идёмте. Нам найдётся о чём поговорить.

Внутри всколыхнулось столько всего разом, что Яна не нашлась, что ответить. Чувствуя, как кружится голова, она опёрлась на руку Щумана и послушно встала. Мир вокруг вращался в лёгкой светло-серой дымке, и на душе было удивительно легко, легко и пусто — как будто вынули занозу, которая очень долго сидела внутри.

5

Изнанка игры

Узнавая ваши слабости и странности,

Уходя за вами вдаль по тропам разума,

Постигаю суть красноречивой крайности:

Промолчать, легко обмениваясь фразами.

После сахарного тепла «Джайны» на улице показалось морозно и неуютно: слякоть подстыла, и они шагали по скользкому асфальту, изредка поглядывая друг на друга.

— Знаете, — нарушила молчание Яна, — я как-то читала про человека, который попал в тюрьму. Заслуженно или просто так, уже не помню. К нему на свидание приехала жена — на три дня. Приготовила для него много-много еды, так, что стол ломился. А он посмотрел на это и грустно сказал: зачем же ты как много наготовила? Сегодня-то я, может, ещё и поем, а завтра уже нет, потому что послезавтра — обратно туда.

— Намекаете, что прогулка не приносит вам удовольствия?

— Ни на что не намекаю. Просто вспомнила.

Они миновали аллею, над которой берёзы свесили ветви в сухих заиндевевших серёжках, свернули и вышли к неработающему фонтану. За высокой каменной чашей открывался великолепный вид: череда заиндевелых, словно стеклянных деревьев, полоса тёмно-синих елей, а позади — бордовые и зелёные, припорошенные снегом, круто уходящие вверх крыши. Парк казался пустынным; Яна подумала, что, должно быть, дети всё ещё на загадочной Последней свечке. А вот куда делись взрослые? В Синале в это время торопились с работы, бегали по магазинам, заглядывали в бары. Яна, хоть ни разу и не была, отлично знала ассортимент «У тётушки»: бар располагался на первом этаже прямо под их квартирой, а рекламки с меню разбрасывали по всем подъездам — каждые два месяца, чтобы о «Красной королеве» и мятных трюфелях, вне зависимости от обнулений, помнили все.

Напряжённо глядя перед собой, Арсений спросил:

— Слушайте, Яна Андреевна. Вы же понимаете, зачем я вас пригласил на ужин, потом на прогулку? Скажите, что понимаете. Не разочаровывайте меня.

— Не разочаровывать? Это, интересно, в чём?

— В том, что вы очень сообразительная, рассудительная и сметливая девушка.

— Вот как.

— Так понимаете?

— Мне кажется, вы продолжаете игру в доброго и злого следователя, господин Щуман.

— Да перестаньте уже называть меня так, — поморщился он. — Достаточно, что на работе весь день то и дело «господин Щуман» да «господин Щуман».

— Как тогда прикажете обращаться? — спросила Яна, сардонически улыбаясь. Выпалила — уж очень чесался язык: — Может, господин дознаватель? Господин инспектор? Господин инквизитор?

— Было бы глупо спрашивать, почему вы воспринимаете меня в штыки, — пробормотал он.

— Абсолютно, — кивнула Яна.

— Ладно. Будем считать, вы поняли: я хотел сменить обстановку. Хотел поговорить с вами нормально — без детекторов, вне комплекса. Я надеялся, что так вы почувствуете себя свободней и спокойней.

— И как успехи? — поинтересовалась Яна и собралась было уже добавить «господин дознаватель», но поскользнулась и ухватилась за Щумана, чтобы не упасть.

— Ох… Простите…

— Всё в порядке? Целы?

— Вы меня сегодня весь день только и спрашиваете: всё в порядке? Всё в порядке? Нет, господин Щуман, не в порядке! Мне плохо. Я боюсь.

— Меня?

— Будущего. Вас я больше не боюсь. Чем вы можете сделать мне ещё хуже?

Он резко остановился и схватил её за локоть. Выдохнул, налегая на «ч»:

— Достаточно.

— Сейчас огнём полыхнёте, — произнесла Яна, дёргая рукой и пытаясь вырваться. — Живи вы в Средневековье — поджигали бы ведьм без всяких факелов.

— Яна! Хватит!

— А что, никто вам такого не говорил? Все лебезят перед вами, господин Щ-ю-у-ман? — издевательски протянула она. — Ну, что вы скажете? Что вы мне сделаете? Если не выслали, не убили, до сих пор не обнулили — значит, зачем-то я вам нужна. Значит, ничего вы мне не сделаете, господин инквизи…

— Вы переходите границы!

— Границы? В этой ситуации нет границ. Граница есть между Рутой и Йерлинской Империей. И я думала, что уж за ней, за этой чертой, обнулений не существует, что здесь власть адекватней. Но, видимо, тут кое-что похлеще: тут это не только…

Он крепче сжал её локоть и ровным голосом велел:

— Довольно. Критикуя, предлагай. Представьте себя на моём месте — что бы вы сделали?

Яна осеклась, тяжело дыша, испуганная тем, как быстро он взял себя в руки — мгновенно подавив ярость, потеряв всякие признаки злобы. Перед ней снова стоял Щуман — тот спокойный, бесстрастный мужчина, которого она неделю назад впервые увидела на пороге допросной. Вот-вот выйдет за дверь и заговорит с ней механическим голосом.

— А что вы можете сделать в Руте? Какое вам вообще дело до другой страны? — тихо произнесла она, и сама растеряв весь запал.

— А если предположить, что дело есть? Если предположить, что я имею реальные полномочия что-то изменить?

— Да неужели? — горько спросила Яна, ёжась от резкого сырого ветра. — И в чём же ваш интерес?

— Обещаете больше не повышать голос и не вести себя, как истеричный подросток?

Щуман умолк, глядя на неё пронзительно и оценивающе, дождался, пока Яна хмуро кивнёт, и указал на каменную скамейку перед фонтаном. Уселся и похлопал по сидению рядом. Яна, помедлив, села. Обхватила себя руками и задрала голову, уставившись на быстро пролетающие тучи и солнце, хаотично проглядывающее сквозь снежный туман.

— Рута — это масштабный эксперимент учёных Йерлинской Империи. Материалы и нематериалы у вас на родине забирают вовсе не для того, чтобы делать людей послушными или преданными. Вся эта пропаганда про «больше труда, меньше криминала» — это, конечно, так. Но по-настоящему дело в другом. В том, что эмоциональный заряд, который несут в себе материалы, можно снимать и переносить на другие вещи. Понимаете?

— Понимаю, — после паузы откликнулась Яна, переваривая его слова. — Но не вижу, как это применимо на практике.

— Верный вопрос. Объясню. Положим… Ну, что у вас забирали в последний раз?

— Закладку из учебника. Просто картонка, но я её изрисовала. Рейдовики решили, что это нужно изъять.

— Почему они так решили?

Яна пожала плечами: ответ казался слишком очевидным.

— Сработал пхоноскоп. Запищал, вот они и забрали.

— На что реагирует пхоноскоп?

— Господин Щуман, это становится похоже на допрос.

— Пожалуйста, не называйте меня так, — повторил он. — Я вас очень прощу. Хоть вы-то.

Яна с удивлением уловила в его голосе ноту усталой, раздражённой горечи.

— А как мне вас называть? — снова спросила она, но на этот раз желания уколоть не было. Просто ждала ответа — не без доли любопытства. В Руте она всегда обращалась ко всем взрослым, кроме матери, по имени-отчеству, но на бейдже Щумана отчества не было — за время допросов она выучила написанное там назубок. Здесь, в Йерлинской Империи, властным мира сего говорили только нейтральное «господин». Другого варианта ни вспомнить, ни придумать Яна не могла.

— Просто Арсений, — ответил он, прерывая её размышления. — Просто Арсений, Яна… Андреевна.

Щуман пожал плечами — видимо, каким-то своим мыслям, — смахнул с края скамейки еловые иголки и продолжил:

— Так на что, по-вашему, реагирует пхоноскоп?

— Не знаю. Никогда не задумывалась. Мне всегда казалось, что у рейдовиков есть списки, которые закладываются в базу пхоноскопа, и он как-то распознаёт запрещённые предметы.

— Думаете, изрисованная закладка есть в такой базе?

— Не знаю. Иногда их выбор меня смущает. То есть я понимаю, почему они забирают фотографии или дневники — это действительно мощные материалы, с ними бывает столько всего связано. Но когда хапают ручки, кремы, закладки — это же бред!

— Вы хорошо сказали — «мощные материалы», «столько всего связано». Ключ в этом. А ваша идея с базой и списком не верна. Сложи́те мозаику, Яна Андреевна. Догадаетесь?

Ей не хотелось думать; голову словно набили ватой, а по телу разлилась слабость — свежий воздух после долгого пребывания в помещении действовал, как отрава. Но и выглядеть в глазах Арсения дурой тоже не хотелось. Подцепив носком кеда снежный камушек, Яна предположила:

— Может, в их перечне не конкретные предметы, а ситуации, в которых эти предметы были обнаружены?

— Ближе. Но не то.

Яна пожала плечами. К чему этот разговор? Щуман как будто наталкивает её на государственные тайны. Её — арестованную девчонку, резидента! И где — на лавочке под голубой елью!

— Ладно. Скажу. Хотя уверен, что вы догадались бы сами, если бы как следует подумали. Пхоноскопы считывают не заранее определённые образы, а эмоциональный фон объектов. Его силу, интенсивность, окрас. Там, где он превышает порог, пхоноскопы сигналят. Так рейдовики определяют, какие материалы нужно изъять.

— И что они делают с этими материалами потом?

— А это, Яна Андреевна, самое интересное. Помните, я сказал, что эмоциональный заряд можно переносить на другие вещи? Так вот. Не только на вещи, — он сделал паузу, щурясь, посмотрел вдаль. — Дело в том, что эмоциональный заряд можно переносить на людей.

— Простите? — переспросила Яна, толком не соображая, что он имеет в виду. Ей вспомнился опыт с уроков физики: эбонитовая палочка и шерстяная тряпка. Если потереть одно об другое, возникнет электричество. Глазами его не увидишь, но на иллюстрации к опыту были нарисованы крошечные минусы и плюсы, которые перескакивали с эбонита на шерсть. — Минусы и плюсики?

— Что? — в свою очередь растерялся Щуман. Посмотрел на неё, как на чокнутую. — Какие плюсики? Я говорю о переносе эмоционального заряда. У него нет знака, он универсален. Разница только в объёме. Если его много — можно снять и перенести. Если мало — не стоит и пытаться: всё равно при переносе бо́льшая часть соскользнёт, останутся, как говорят в Руте, крошки на брошку.

«Крошки на брошку», — повторила про себя Яна. Да, после рейдов оставались одни крошки. Знать бы ещё, что за брошка такая.

— А теперь представьте, — Щуман нагнулся к ней, заговорил тише, — представьте, что этим зарядом можно воздействовать на человека.

Яне в голову снова пришла аналогия с электричеством, на этот раз — очень жуткая: представился электрический стул.

— Можно предложить ему испытать ту или иную эмоцию.

— Все насильно радостные? — пробормотала она, пытаясь осмыслить эти странные щумановские пассажи. Как можно насадить, предложить, заставить испытать чувство? Это же не материальное вещество, не шапка, которую можно надеть на голову.

— Радостные. Или безразличные. Или мотивирующие на работу, — произнёс Арсений. И Янины мысли наконец очнулись: побежали, перегоняя друг друга, складываясь в какофонию, толкаясь и взахлёб вырываясь наружу.

— Хотите сказать, вы заставляете кого-то работать? Как рабство, только ошейники не железные, а эмоциональные?

— Не так грубо, — поморщился Щуман. — И это не рабство. На экспериментальных фабриках, где метод уже применяют, созданы максимально продуктивные условия труда. Питание, отдых, медицинское обслуживание. Ежедневный скрининг. В цехах постоянно мониторят качество воздуха, температуру. Все довольны.

— Да ну? И рабочие довольны?

— Конечно. На них ежемесячно переносят эмоциональный заряд-удовлетворение.

— А какие ещё есть… заряды?

Щуман посмотрел на неё как-то странно; ей показалось, во взгляде мелькнули подозрение и тревога.

— А сами как думаете?

— Я, — сдержанно ответила Яна, — такими извращёнными размышлениями не занимаюсь.

— Наши инженеры и психоаналитики работают над этим очень плотно, — медленно произнёс Арсений. — На то, чтобы синтезировать из эмоционального фона новую эмоцию, уходит в среднем несколько месяцев, не говоря о годах исследований и подготовки. Сейчас есть удовлетворение, мотивация, бодрость, сила и симпатия.

— Как интересно, — протянула Яна, лихорадочно соображая: это прорыв в науке или портал в ад?

— Ещё бы, — воодушевлённо кивнул Арсений. — Любопытная область! И, если честно, я хотел бы, чтобы вы сотрудничали с нами в работе над этим.

Яна открыла рот. Замерев, уставилась на Щумана.

— Я хочу, чтобы вы сотрудничали с нами. Вы почти четыре месяца имели дело с материалами на куда более глубоком уровне, нежели обыватели из Руты. Вы интуитивно употребили по отношению к ним слова «мощь» и «связь». Велика вероятность, что на таком же интуитивном уровне вы сможете эффективно работать над более тонкими промышленными задачами.

— Вы вербуете меня? — спохватилась Яна.

— Вербовать — значит склонять на свою сторону. А я просто говорю о том, что был бы рад, если бы мы стали коллегами. Помните, в нашу первую встречу я обещал, что будете сидеть за соседним столом? Мои предположения подтвердились, вы подходите. Вы думаете, я и другие специалисты комплекса просто так общались с вами так долго? Снимали данные, записывали ответы, анализировали ваши реакции и эмоциональные показатели? Мы изучали вас, Яна. Вы почти идеальны — я имею в виду, почти идеально подходите на роль участника программы по зарядам. Я бы даже сказал, на вполне конкретную должность… под моим началом.

— Почти? — только и нашлась что ответить она.

— Процент трений есть всегда. Так что? Как смотрите на это?

— А что вы предлагаете взамен? — натягивая на кисти рукава пиджака, спросила Яна.

— Полную реабилитацию. Работу в самых современных психофизиологических лабораториях. Достойную оплату — более чем достойную. И, конечно, возможность не обнуляться каждые два года.

— Ничего, что мне семнадцать? Вас не смущает такой юный возраст сотрудников?

— Ни грамма. Мы ориентируемся не на возраст, а на компетенции.

— Но у меня нет никаких компетенций.

— Ну, — улыбнулся он, — как говорят в Руте — если, конечно, я правильно помню, — нужда и на скрипке играть научит. Ладно, ладно. У вас есть кое-что другое. Куда важнее. Интуиция.

— Мало верится, что вам этого достаточно.

Щуман выпрямился и резко, гневно выдохнул:

— С вами непросто, Яна. Честно сказать, я был уверен, что, как только упомяну про отмену обнулений, вы согласитесь тотчас.

— С чего мне вам верить?

— Я не хотел бы прибегать к этому. Но вы знаете, что у нас есть кое-что, благодаря чему мы можем рассчитывать, что ваши решения будут обдуманными. Кое-что. Или кое-кто, вернее.

Яна застыла.

Из-за купы елей появилась невысокая, полноватая женщина в светлом пальто. За руку она вела Ирину — серьёзную и совершенно спокойную.

— Ира?..

Сестра была в аккуратной голубой курточке и тёмных джинсах. Из-под низко надвинутой шапки выбивалась чёлка; Ира глядела себе под ноги, выбирая сухие и нескользкие места, чтобы ступить. Когда она наконец подняла голову, Яне на миг показалось, что Ирка её не узнала.

— Яночка? — вдруг завизжала сестра и кинулась к ней. Взобралась на колени, обвила руками и крепко сжала. У Яны перехватило дыхание; несколько секунд она только сглатывала и беззвучно открывала и закрывала рот. Попыталась высвободить руку, чтобы вытереть слёзы, но Ира вцепилась в неё, будто боялась, что если отпустит, то Яна пропадёт.

— Ирочка… Ирка…

Яна стянула с неё шапку и, прижимая к себе, гладила сестру по волосам, вдыхая слабый, знакомый запах. Никак не получалось взять себя в руки; она говорила себе, что рядом Щуман, что надо что-то сделать, что-то ответить или предпринять, может быть, схватить сестру в охапку и броситься прочь. Но ощущение, что Ира рядом — тут, в её объятиях, тёплая, живая, — было таким захлёстывающим, что ей хотелось так и застыть — навсегда-навсегда, и чтобы больше никаких, никаких мыслей. Ничего.

— Яна Андреевна, — тихо позвал Щуман, но она проигнорировала, предпочла не услышать, всем существом впитывая близость Иры, что-то бормочущей, уткнувшейся ей в грудь.

— Яна, — ещё тише повторил он и осторожно коснулся её плеча. — У нас не так много времени, но я очень рад, что вы встретились с сестрой.

— Спасибо, — хрипло выговорила она, собрав все силы, но так и не смогла оторваться от Иры.

— К сожалению, не в моей власти оставить её здесь, с вами прямо сейчас. Но если вы согласитесь…

— Я согласна, — прошептала она, ещё теснее прижимая сестру к себе.

— Готовы заключить с нами договор?

Кивок.

— Хорошо. — Говорил Щуман сипло и необычно мягко. — Хорошо. Но прежде, чем мы официально заключим договор — между вами и правительством Йерлинской Империи, — нужно уладить последнюю формальность.

— Какую? — пробормотала Яна. Ира переплела свои пальцы с её; Яна сжала руку сестры и наконец подняла глаза: — Какую?

— Я должен проверить некоторые вещи, связанные с вашим прошлым. Сделать это можно будет только послезавтра, к сожалению, иначе никак. Но сразу же, как только мы всё уладим, вы смо…

— Я уже слышала это, — твёрдо произнесла Яна. — Я уже слышала это тысячу раз. И каждый раз вы меня обманывали.

Ей не хотелось пугать Иру — если бы не сестра, она бы уже кричала, рвала и метала от бессилия и своей подвластности этой бесчувственной Йерлинской машине с улыбающимся лицом Арсения Щумана. Но ради того, чтобы Ира не догадалась обо всей шаткости их положения, она сохраняла ровный голос и почти спокойный тон.

— Но ведь вот она — ваша сестра, — касаясь капюшона голубой Иркиной куртки, ответил Щуман. Яне показалось очень неправильным, даже жутким, что он способен дотронуться до Иры. Она выставила руку, словно пытаясь загородить сестру.

— Она может побыть со мной до тех пор, пока вы не выясните и не уладите все формальности?

— Нет.

— Почему?

— Я не могу похвастаться тем, что вижу вас насквозь, Яна. Но я потратил немало времени, чтобы изучить вас. Я уверен: окажись в вашем распоряжении хотя бы день, вы придумаете, как устроить нам весёлую жизнь.

— Это верно, — прошептала Яна. — Хотя бы один день…

— Отпустите сестру. Вы увидитесь с ней очень скоро. Нам будет чем заняться до послезавтра, я вас уверяю. Вы не успеете заскучать.

Яна рывком отстранилась от Ирины. Поймала её взгляд. Кое-как улыбнулась:

— Ничего не рассказываешь, Ирка. Как ты? Не обижают?..

— Мы попросили её не говорить о том, где она находилась всё это время, — не давая Ире ответить, произнёс Арсений. — Это из соображений её и вашей безопасности. Поэтому, прошу, не надо выпытывать подробности. Я доверяю вам, Яна. У вас пять минут.

Он поднялся со скамейки и отошёл к ближайшему фонарю — не слишком далеко, но достаточно, чтобы не слышать, о чём они шепчутся.

— Ирка… Они не обижают тебя?

— Нет.

Глаза у сестры как будто потемнели с последней встречи — стали почти карие, как перезрелая вишня. У самой Яны глаза всегда были зелёно-серыми, как у кошки.

Ирка снова прижалась к ней, спросила куда-то в плечо:

— Ты видела маму?

— Нет…

— А мне пришло от неё письмо.

— Письмо? И что там?

— Слова. Мне. Тебе… Но у меня забрали.

— Ир, — растерянно, с удивлением понимая, что не знает, что говорить, прошептала Яна. — Там, где ты сейчас… Нормально кормят? Не мёрзнешь? Всё хорошо?

— Да, да. — Сестра отвечала как-то рассеянно, теребя рукава щумановского пиджака. — Всё хорошо. Но без тебя очень скучно. Что они сказали тебе? Что будет дальше?

— Я не знаю, — покачала головой Яна, снова утыкаясь в её волосы. — Не знаю, Иринка…

— Ты хочешь домой? — спросила сестра.

— Нет. Нет, не хочу. Зря мы сбежали что ли?

— Тебе здесь больше нравится? Чем дома?

— Н-не знаю. Я им помогаю… Они хотят, чтобы я работала с ними. Тогда они разрешат, чтобы мы с тобой были вместе…

— А ты будешь с ними работать? Да? Пожалуйста!

— Да… да… Буду. Ты веди себя хорошо, не зли их. Я так скучаю по тебе, Ирка…

Щуман деликатно откашлялся. Краем глаза Яна заметила, что он повернулся и медленно двинулся к ним.

— Пожалуйста, не зли их! Ничего не спрашивай про маму или про меня! Я боюсь, они могут из-за этого не разрешить нам…

Ира заплакала. Яна на автомате сунула руку в карман пиджака и обнаружила там пачку бумажных салфеток. Дрожащими руками вынула платок и протянула сестре.

— Высморкайся. Всё будет хорошо, Ириска… Не плачь…

Арсений был уже на половине пути. Яна стиснула Иру в объятиях, не соображая, что ещё сказать, что сделать.

— Ну-ка, Ирка, ну хватит, — гладя её по спине и глотая слёзы, бормотала она. — Послезавтра… Мы увидимся, и всё будет хорошо. Не плачь, пожалуйста, Ирка!

— Яна Андреевна, пора.

Из-за елей снова появилась женщина в светлом пальто. Быстро улыбнулась Щуману и опустила голову. Яна, яростно гадая, как можно улыбаться такому человеку, попробовала отцепить от себя Ирину, но та словно приклеилась; пиджак Арсения покрыли тёмные влажные разводы.

— Ирочка, иди с ней, пожалуйста, — срывающимся шёпотом упрашивала Яна. — Пожалуйста!

— Я не хочу. Не хочу. Не хочу, — монотонно всхлипывала сестра. Женщина в пальто подошла и попыталась взять Иру за руку:

— Пойдём, Ириш.

Ира вырвалась и заголосила громче. Яна вытёрла слёзы и хрипло, твёрдо попросила:

— Ирочка, давай. Скоро-скоро увидимся. Иди, хорошая моя.

— Пойдём, — подхватила женщина. — Бисквиты с кремом. Ты же помнишь, я обещала бисквиты с кремом?

К чести Иры, она не купилась на бисквиты. Но её хватка ослабла, как будто она обессилела от плача. Яна осторожно расцепила маленькие кулачки и оторвала её от себя. Беспомощно повторила, глядя, как женщина, взяв сестру под мышки, словно мешок, стаскивает Иру с её колен:

— Скоро-скоро увидимся.

Глаза у Ирки блестели, а по щекам катились крупные, как горошины, слёзы. Чёлка слиплась, капюшон сбился; женщина, то и дело оглядываясь, на руках понесла её вглубь парка.

Когда обе фигуры скрылись между стволами, Яна, дрожа от холода, обернулась. Щуман снова смотрел на неё странным, недоверчивым взглядом: как будто ждал, когда же она рассмеётся, или оступится, или вовсе растворится в воздухе.

***

Яна наконец разглядела то, что Арсений называл комплексом, снаружи. Это было огромное серое здание буквой «П», во внутреннем дворе которого прятался целый город: ангары, стеклянные строения, подсобки, бункеры, усыпанные антеннами и увешанные проводами…

Автомобиль остановился у главного входа — массивных дверей, к которым вели крутые, облицованные кафелем ступени. Щуман подал Яне руку и придержал дверь.

— Ничего не хотите сказать мне?

Она покачала головой: боялась, что, если заговорит — расплачется.

— Хорошо, отложим. Успокойтесь. Я ничего не требую от вас сейчас.

Арсений повёл её широкими, роскошно отделанными коридорами. По пути то и дело попадались люди — в униформе или в деловых костюмах. Яна шла, опустив голову, машинально кивая всякий раз, как с ним здоровались. На неё саму никто не обращал никакого внимания — словно она вдруг стала невидимой. От этого было и спокойнее, и страшнее.

Щуман завёл её в свой кабинет, а сам ушёл, не объяснив, не сказав, надолго ли и что будет дальше. Через десять минут внутрь без стука вошла девушка в сером платье. Не поднимая головы, она водрузила на стол поднос с чашкой чая и картонным контейнером. В контейнере оказался салат, но Яна не могла есть.

Она глотнула чая; сладкий и еле тёплый. Выпив всё залпом, Яна поняла, что больше не может сидеть.

Встала. Подошла к окну. Ни решёток, ни замков на окне не было; при желании его можно было запросто открыть.

Какое-то время Яна смотрела во двор: к широким раздвижным дверям ангара подъехал фургон, и люди в серо-зелёной форме суетились, разводя створки и зажигая сигнальные огни. Что там в кузове, под тёмно-серым брезентом? Очередная порция материалов из Руты? Лабораторные мыши? Подопытные кролики — такие же, как она сама?

Отойдя от окна, Яна принялась бродить по кабинету. Провела ладонью по гладкой блестящей полировке рабочего стола. Бездумно повертела в руках металлические шарики, тронула корешок толстой тетради — надо же, у неё никогда не было таких больших; только тоненькие, на восемнадцать листов. Нажала на бордовую подушечку и испачкала пальцы: видимо, подушечка предназначалась для печати. Яна вытерла измазанные пальцы о полосатую мягкую спинку стула. Злорадно подумала: если чернила едкие, у Щумана на спине останется след — если, конечно, он откидывается на спинку, когда работает.

— Яна?

Она вздрогнула, как воришка, застигнутый врасплох. В дверях стоял Арсений — склонив голову, засунув руки в карманы.

— Ну? По-прежнему ничего?

— А чего вы хотите? — полуагрессивно-полурастерянно спросила она.

— Вы не оставляете мне выбора, — негромко произнёс он, и Яна со страхом различила в его голосе горечь, нежелание и вместе с тем — алчное, почти животное любопытство.

— Господин Щуман, — стараясь, чтобы голос звучал уверенно, произнесла она. — Что произошло? В чём дело?

— Жаль, — коротко откликнулся он. И, не успела Яна отреагировать, как Арсений шагнул к ней, цепко взял за запястье и потянул к выходу.

— Яна Каминова, вы обвиняетесь в шпионаже в пользу разведывательных структур Руты.

У неё сердце пропустило удар.

— Вы признаёте обвинение?

Она оторопела, хотела выдернуть руку, но Арсений удержал.

— Вы признаёте обвинение?

Голос у него дрожал и был непривычно-высоким. У Яны зазвенело в ушах.

— Вы признаёте обвинение? — в третий раз спросил Щуман, и ей вспомнился первый допрос — только теперь всё было в зеркальном отражении. Она повторяла одно и то же — «Где моя сестра?» — а он спрашивал новое, и новое, и новое… Арсений встряхнул её за руку. Яна посмотрела на него непонимающе, испуганно, слепо. Наконец выдавила:

— Нет.

Он набрал воздуха, выпрямился и кивнул.

— Так я и думал.

Стукнул по столу — наверно, по вмонтированной в поверхность кнопке. Секунду спустя в кабинет вошли двое мужчин в серо-зелёных комбинезонах.

— Увести, — велел Щуман, не глядя на Яну.

6

Шестой заряд

Я — ваше поле для доказательств;

Вы вынуждаете быть пешкой.

Вы издеваетесь, не касаясь,

Мистер язвительная усмешка.

Ей казалось, она находится здесь уже несколько суток.

Света не было. Никто не входил внутрь. Кожу облепила осязаемая, густая, плотная, как слежавшаяся вата, тишина.

Комната ощущалась совсем крохотной; прежняя каморка — об этом Яна с усмешкой думала в те периоды, когда могла думать, — по сравнению с ней казалась почти дворцом. Здесь не было ни стула, ни скамейки, ни матраса. В двери не было даже вентиляционного отверстия. Ни под потолком, ни в стенах не мелькали въедливые огоньки камер.

— Как вы вообще следите за мной? Как вообще понимаете, жива я тут или уже сдохла?

Она не была уверена, обратилась ли к Щуману вслух или только подумала. Тишина, обложившая её с той секунды, когда, жужжа, задвинулась дверь, давила. Яна щёлкала около ушей пальцами, но не понимала, слышит щелчки или только воображает.

Яне казалось, что её несёт течением липкой реки. Временами мысли становились материальны и вонзались, теснясь в каморке, толкая и выдавливая из тела.

Временами к ней возвращалась память. Привыкшими к тьме глазами Яна различала углы и стены, видела даже собственные пальцы, если подносила их близко к лицу. В одну из таких минут она вспомнила, что не ела ничего с тех пор, как побывала в «Джайне». После этого от голода начало тянуть в желудке. Яна съёжилась на полу, обхватив колени: так она казалась себе мельче, а значит, меньше нуждалась в еде. Но уловка помогала недолго, и скоро её уже тошнило от голода. Борясь с собой, она представляла сначала самое вкусное, что пробовала за то время, что помнила себя: шоколадные плитки, сладкие булочки, ягодное желе. Потом пришёл черёд обыкновенных блюд — супа и плова, макарон с подливой, картофельных котлет и бутербродов с маргарином. Наконец в голове вспыхнула яркая картинка школьной столовой — огромной ленты, на которую ставили грязные тарелки с остатками еды. Промасленные куски рыбы, оставшееся на костях мясо, налипшие рисовые зёрна, хлебные корки и целые несъеденные горбушки…

Затем перед внутренним взором поплыли совсем фантастические блюда — она краем глаза заметила их на столах посетителей «Джайны», но даже не представляла, что сумела запомнить. Однако теперь видела их так же отчётливо, как плавные контуры железной двери: высокие слоистые торты, запечённое мясо, пёстрые салаты, свежий багет с соусами, паштетами и джемом…

От слабости Яна съехала по стене и упёрлась подошвами в дверь, пришедшуюся как раз напротив. В длину каморка оказалась меньше её роста; судя по ощущениям, пол был бетонным. Поясница заныла, а руки тут же покрылись гусиной кожей.

Яна защипнула рукав блузки — даже в темноте он слегка, едва различимо искрился. Какая прекрасная, но какая тонкая материя. Лучше бы на ней была её чёрная болоньевая куртка до колен.

Прошло ещё какое-то время, и ей слегка полегчало. Дурнота рассеялась, даже голод как будто отпустил. Яна подняла голову, затем, опираясь о стену, осторожно встала. Комната позволяла сделать два скромных шага вперёд; Яна одолела половину этого расстояния, и ноги подкосились. На неё хлынула тёмная, горячая масса, похожая на поток кипятка, который ошпаривал кожу, забивался в уши, лез в глаза и в нос…

Она тихонько вздохнула и потеряла сознание.

***

— Яна Андреевна?

Яна ненавидела этот голос даже сквозь невнятный голодный полусон-полуобморок.

— Просыпайтесь. Господин Щуман просит вас прийти.

— Перебьётся, — едва шевеля языком, пробормотала она. Спать было так легко; тело во сне было звонким, лёгким, не так остро нуждавшимся в тепле и пище. А здесь, наяву, к голоду прибавилась жажда: Яне показалось, что от сухости в горле выросло что-то колкое, мешающее глотать.

— Яна Андреевна, вставайте, — повторили громче. — Если вы не пойдёте сами…

Ей было всё равно. Она была так обессилена, что позабыла даже об Ирине. Кажется, её попробовали поднять, но она снова потеряла сознание.

…Запах защекотал ноздри. Это было что-то непривычное, острое, с кисловатой ноткой, но совершенно точно это был аромат еды. Яна открыла глаза, и от яркого света брызнули слёзы.

Когда она немного проморгалась, то обнаружила, что по-прежнему полулежит в той же комнате. Но дверь открыта настежь, а в дверном проёме, хмурясь, стоит Щуман. Яна приподнялась на локте, стараясь избегать резких движений; она казалась себе куколкой из хрупких стеклянных палок: только дёрни — сломаешь.

— Ешьте, — велел Щуман, глядя в пол.

«Вы обещали, что послезавтра мы будем вместе с Ирой!»

«Лгун!»

«Ненавижу!»

«Валите вон!»

Ничего подобного она не сказала. Запах разъедал нутро. Желание есть затмевало всё.

Стараясь сохранить остатки достоинства, Яна потянулась к чашке у порога и чуть не упала. В глубокой железной миске блестел густой бульон. В нём плавали белая лапша, зелень и полоски мяса. Яна зачерпнула ложкой побольше и проглотила. Закашлялась, поперхнувшись. На глаза снова выступили слёзы — бульон оказался горячим и слишком солёным. Но она зачерпнула и проглотила ещё, потом ещё… Глотая, Яна думала только о том, как бы не расплескать этот удивительно жирный, душистый суп.

— Там ещё хлеб, — угрюмо сказал Арсений, не поднимая глаз.

Яна нащупала большую мягкую булку. Та была тёплой и такой свежей, что тесто прилипло к картонной тарелке. Яна отскребла его жадно, мгновенно. С каждым куском есть хотелось всё сильней, но ложка уже звонко стучала о металлическое дно. Подобрав остатки, Яна глубоко вдохнула. Голод притупился, но не отступил.

— Сколько я тут?

— Чуть больше суток.

Слова о том, что он снова обманул её — насчёт Иры — замерли на губах. Сутки? Не может, не может такого быть…

— Хотите ещё?

Она не сразу сообразила, чего ещё: есть или сидеть в этой конуре.

Конец ознакомительного фрагмента.