Ирод

Дан Берг, 2023

Имя “Ирод” является нарицательным в иудейской и христианской традициях и олицетворяет жестокость и коварство. Тем не менее, Ирод, царь древней Иудеи, славен далеко не только как носитель всякого зла. Сей монарх был успешным завоевателем, великим строителем, хитроумным политиком. На склоне лет ему выпало стать несчастным отцом. Автор надеется привлечь внимание читателя к противоречивой исторической фигуре Ирода.

Глава 1

1

Иерусалим хоронил своего великого и постылого царя. Умер ненавистный Ирод. Казалось бы, в этот час пристало яркому солнцу слать лучи новой надежды народу иудейскому. Но нет, небеса то ли скупились на добрые знамения, то ли знали что-то худое наперед. Сухой неприветливый ветер гнал рваные облака, лишь по временам, будто случайно, открывавшие дневное светило.

Накануне государственный казначей, Птолемей его имя, зачитал завещание покойного венценосца. Наследником престола Иудеи, вассальной провинции Римской империи, Ирод назвал одного из своих сыновей. Настал час междуцарствия, ибо по закону назначение нового монарха может вступить в силу лишь после утверждения императором и римским сенатом.

Царь не был скупым при жизни и по смерти проявил изрядную щедрость. Тысячу талантов он отписал императору Рима. Не обделил своих жен, детей и вольноотпущенников — на всех пришлось пятьсот талантов. Одарил придворных, армейских командиров, простых солдат. Отменно наградил родную сестру Шуламит. И много еще всяческой благости источало завещание монарха, который при жизни страстно желал благодарной людской памяти по себе.

Престолонаследника не остановили затраты на пышные похороны. Усопший покоился на украшенной драгоценными камнями и отделанной серебром погребальной колеснице. Пестревшее узорами покрывало алого сукна оборачивало безжизненное тело. Мертвое бледно-желтое лицо озаряла алмазная диадема. За головою на маленьком постаменте помещалась золотая корона. Окостеневшая кисть правой руки сжимала царский скипетр.

На другой колеснице, на подушечках черного и пурпурного бархата, были выставлены для обозрения бесчисленные украшения монарха, дабы восторгались и завидовали ценители подлинной красоты.

Ирод по праву слыл знатоком прекрасного. Первейшим архитекторам Рима он щедро платил за постройку изумительных царских дворцов. Стены хором внутри и снаружи выкладывались тончайшего колорита камнями, привозимыми из лучших каменоломен империи. Мастерски разбитые сады оттеняли великолепие чудных сооружений.

Здесь уместно упомянуть еще одно обстоятельство из того же ряда: царь брал в жены (число коих на протяжении жизни его достигло десяти) юных девиц исключительно за красу и пригожесть, смело игнорируя политические и прочие резоны, хотя на иных аренах своей деятельности Ирод отнюдь не игнорировал всякого рода деловую выгоду.

Далее в цепи похоронного шествия следовали отряды стражников — галлы и германцы. Все один к одному, рослые и мощные бойцы в военных доспехах, отборные ратники приданных армии Ирода императорских легионов. За ними шло остальное войско, возглавляемое полководцами и командирами. Вольноотпущенники и рабы замыкали процессию. Увы, только тщеславие живых потешит траурная роскошь, но ее не оценит мертвый.

Скорбная вереница не спеша двигалась к месту захоронения. Погребальную колесницу окружали здравствующие члены царского семейства — удачники, не заподозренные Иродом в заговорах против него и поэтому не казненные, а также те, кого царь не успел лишить жизни или просто пощадил.

На глазах семейных и чужих не блестели слезы. За каменностью лиц прятались облегчение, радость, страх худшего будущего — только не горе и не печаль. А ведь Ирод страстно хотел, чтобы люди плакали на его похоронах!

2

Не вполне благородное происхождение Ирода всегда вызывало порицание и даже насмешку вероучителей. Отсутствие глубоких иудейских корней доставляло умершему немало бед и обид при жизни. Преемник монарха унаследовал от своего царственного предшественника его неродовитость, а с ней и неуверенность в противостоянии с кормчими веры. Посему, желая во что бы то ни стало строго следовать древнему ритуалу, он сразу после похорон направился сам и повел за собою родню и приближенных во дворец для исполнения незыблемого иудейского обряда шивы — семи дней траура по покойнику.

Разувшись, скорбящие уселись на полу и долго безмолвствовали. Дворцовые слуги обходили сидящих и тихим шепотом предлагали воду и хлеб. Почти никто не решался принять суровое угощение. Наконец, люди утомились молчанием, стали пересаживаться, собираться в кружки и тихо переговариваться меж собою, вспоминая покойного и деяния его.

— Сегодня Иудея предала земле своего великого царя, — едва слышно, словно обращаясь к самой себе, но в то же время вызывая на разговор окружавших ее мужчин, печально вымолвила Шуламит, сестра Ирода.

— Скорбит весь народ иудейский, и, тем более, мы с Шуламит — ведь это наше семейное горе! — справедливо заметил Ахиаб, племянник покойного.

— Искренне соболезную близким, — с привычной официальностью произнес Птолемей, чиновный держатель казны, накануне огласивший завещание царя, — поверьте, кровники, я хоть и не числюсь в монаршем семействе, но все вы, родичи, царя, бесконечно дороги мне, а сам Ирод жил, живет и будет жить в сердце моем!

— Понятна мне скорбь родственников усопшего, — сухо заметил Маттафия, бывший первосвященник, смещенный Иродом со своего поста.

— Тебе понятна наша скорбь, Маттафия? — спросила Шуламит и с сомнением покачала головой.

— У отстраненного от должности есть причины не любить усопшего, — поддержал Ахиаб сестру Ирода.

— Не по сердечной склонности, но по зову веры нахожусь я здесь, — возразил Маттафия, — ибо высокий сан мой предписывает соболезновать родным и придворным умершего иудейского царя.

— Остерегаю всех: не соскользните в болото политики в дни священного траура! — вмешался казначей.

— Предостаточно худого говорят о брате моем, слишком многим ненавистен он, но придет век, и иудеи вспомнят добром великого сына народа своего! — пафосно произнесла Шуламит.

— А не лучше ли будет не отлагать на века справедливые речи и воздать Ироду должное сей же час? — воскликнул Птолемей риторично, не претендуя на ответ.

— От сердца ли ты говоришь, Шуламит? — усмехнулся Маттафия, — истина ли на устах твоих?

— От сердца я говорю и с истиною на устах. Чего хотел брат мой? Все годы царствования он посвятил борению за любовь к себе — вот стержень жизни его. Разве незаконной цели желал он? Да что пользы желать напрасно, коли некому руку подать, когда душат невзгоды?

— Цель, может, и законная, да средства незаконные! — вновь возразил неугомонный Маттафия.

— Довольно споров! — прервал казначей, — шива все-таки! Нам уместнее вспомнить, как страдал несчастный от недугов, как мужественно крепился и достойно цеплялся за жизнь.

— Нет геройства в страдании от старческих хворей. Болезни есть налог на старость — у одних он больше, у других меньше, но платят все! — постановил Маттафия.

— Был бы с нами врачеватель царский — рассказал бы он о недугах Ирода, — заметил Ахиаб, племянник усопшего.

— Ирод не оставался с лекарем наедине. Для верности залучал меня в свидетели, — сказал держатель казны Птолемей.

— Говори, коли видел и знаешь! — бросила Шуламит.

— Утро обыкновенно встречало Ирода лихорадкой, — начал Птолемей, — она утихала к полудню и сменялась зудом на коже и сильными коликами в животе.

— Это невыносимо! — перебила Шуламит.

— Это невыносимо, но царь терпел, старался виду не подавать, — продолжил казначей, — а к вечеру у него страшно отекали ноги, краснели, делались бесформенными, столбчатыми, точно слоновьими, и причиняли ужасную боль.

— О, несчастный! — воскликнул Ахиаб, невольно нарушив священную тишину шивы.

— Прошу тебя, тише, Ахиаб, — прошептала Шуламит.

— Но, увы, это еще не все! — вымолвил Птолемей.

— Что же еще? — подбодрил Маттафия.

— Ты, похоже, злорадствуешь, Маттафия! — упрекнула сестра Ирода.

— Боже сохрани меня радоваться чужим страданиям! Одумайся, Шуламит! Ты говоришь это первосвященнику!

— Смещенному, однако, — прибавил Ахиаб.

— Позвольте продолжить, спорщики, ибо я не до конца описал муки больного монарха, — сказал казначей, — ближе к ночи Ирода начинали терзать припадки одышки, а, иной раз, и мучительные судороги, не дававшие уснуть больному.

— Бедный брат мой! Но ведь болезнь будит не только страх, но и надежду!

— Однако я не сказал еще худшего, — не унимался Птолемей, — в срамной области у царя образовалась гниющая язва, плодившая червей!

— Не надо быть лекарем, чтобы указать на причину сей жесточайшей и постыднейшей хвори, — уверенно заявил Маттафия, — то небесная кара Ироду за предание огню иудейских законоучителей!

— Ненависть горит в очах твоих, клевета отворяет и смыкает уста, злой ты, первосвященник! Пусть не все деяния брата моего покойного были святы, но изгнание мизантропа из храма — благое дело!

— Ты дерзишь мне, Шуламит, но я не виню тебя, ибо прописано в книгах наших: не судить человека за поспешные слова, коли пребывает он в горе.

— Уймись, Маттафия! — призвал Ахиаб, — а лучше приготовься внимать, сколь мужествен был Ирод.

— Мы все готовы! — прервал Птолемей, — говори, Ахиаб, что знаешь!

— Ирод долго и твердо выносил муки, — продолжил Ахиаб, — но когда они превратились в нестерпимую пытку, он, не колеблясь и не страшась мрака смерти, решился на высший подвиг человеческий.

— О, я не ведала сего! — воскликнула Шуламит, — чему ты был свидетель?

— Однажды, когда страдания слишком терзали душу и тело Ирода, царь дерзнул поторопить судьбу. Насилу улыбнувшись, он попросил яблоко. Потом приказал подать нож. Придворные ничего не заподозрили, потому как знали, что слабые передние зубы не позволяли монарху откусывать от плода. Только коренными зубами венценосец мог жевать яблоки, предварительно нарезав их на мелкие куски, — сказал Ахиаб и сделал паузу.

— Продолжай же! — не вытерпел казначей.

— Взявши нож, царь размахнулся с намерением заколоть себя. Счастье, что я был рядом и не спускал глаз с Ирода. Я стрелой бросился к нашему монарху и выхватил орудие самоумерщвления!

— Благородный Ахиаб, — проговорила Шуламит, горячо сжав руку Ахиаба в своей руке, — ты продлил драгоценную жизнь!

— На целых пять дней! — уточнил племянник.

— Воистину, народ иудейский обязан тебе! — провозгласила сестра.

— Спасибо, Ахиаб, — добавил Маттафия, — ты не позволил царю свершить еще одно злодеяние. Ибо сказал Господь: “Особенно же кровь вашей жизни взыщу Я”.

— Ядовита похвала твоя, Маттафия, — заметила Шуламит.

— У меня и для тебя похвала найдется, если поведаешь, как последнее желание брата не исполнила! — усмехнулся отвергнутый царем первосвященник.

— Расскажу, да только не ради похвалы твоей лукавой, а чтобы нелицеприятие мое всем наглядно видно было!

— Мы слушаем тебя, Шуламит, — промолвил Птолемей, — права ты: пристрастию не место в царском доме!

— Брат мой, — начала Шуламит, — стержнем жизни своей сделал одну большую цель — добиться любви к себе, и вот он сказал мне…

— Слыхали уж это от тебя! — перебил Маттафия.

— Продолжай, Шуламит, — заметил Ахиаб и с укоризной посмотрел на первосвященника.

–… и вот он сказал мне: “Не добился я любви ни от народа, ни от семейных. Знаю, иудеи будут праздновать мою смерть, как юбилейное торжество. А я хочу, чтобы плакали люди!”

— Верно говорил брат твой — праздновать будут иудеи кончину его. И не диво, что предвидел он это, ибо всегда знает человек посмертную долю свою, — снова не удержался Маттафия, поучительно добавив: “Жизнью опоздаешь, часом не наверстаешь!”

— И брат придумал совершить недоброе дело, — не ответив первосвященнику, промолвила Шуламит, — он взял под стражу знатных мужей Иудеи и запер в ристалище. “Когда я умру, — сказал он мне, — вели изрубить арестованных. Увидишь — многие станут плакать по смерти моей!”

— Молчи, Маттафия! — остановил Птолемей приготовившегося что-то сказать первосвященника.

— А ты что, Шуламит? — взволнованно спросил Ахиаб.

— Я не стала возражать удрученному болезнями брату. Не хуже Маттафии знаю, что страдающего не судят за поспешные слова. Зато сразу после смерти Ирода освободила пленников и отпустила на волю!

— Прекрасно поступила, Шуламит, — промолвил Маттафия, — и хоть пренебрегла ты моею похвалой и лукавой назвала, а все же советую принять ее. Запомни: времена переменчивы, и добрым словом первосвященника дорожить надобно.

— Он прав, Шуламит, — политично поддержал Птолемей.

— Не только в этом я прав, — ухватился Маттафия за одобрение, — мне есть что добавить о правоте своей и заодно открыть великие согрешения царские.

— Говори, Маттафия, мы судьи праведные и неумытные. Повторяю: пристрастию не место в царском доме! — провозгласил Птолемей.

— Прошу понимания, кто на него способен, — отверз уста первосвященник, — всем вам известно: славный царь наш Ирод водрузил над главными воротами храма золотого орла — римский знак. Однако не менее сего известно вам, что святая иудейская вера запрещает украшать храм изображения живых существ, ибо их образы есть идолы языческие. Монарх попрал закон отцов, и гнев честных иудеев возгорелся на него!

— Царь не только Богу слуга, — возразил государственный деятель Птолемей, — но и главный политик державы!

-Может, законы отцов не гибки, — с сомнением бросил Ахиаб, — а, скорее, это вы, священники, в лоб трактуете их!

— Да разве потрафить великому Риму, владыке и защитнику нашему — не на пользу иудеям? — заметила Шуламит.

— Я просил, но не получил понимания, так хоть терпения наберитесь дослушать! — рассердился Маттафия.

— Говори, священник, виноваты мы, помешали тебе, — извинился за всех Птолемей.

— Продолжу. Жили в Иерусалиме два уважаемых законоучителя, мир праху их, наставляли молодежь. Когда занемог Ирод, подумали сии мудрецы, что ослабла власть царя, и выдался удобный случай сорвать орла с ворот храма. Подзадорили они учеников и вместе с ними разрубили языческий знак топорами.

— Варвары! — не вытерпела Шуламит.

— Угомонись! — одернул Маттафия, — а я продолжу. Братец твой, ненавистник праведников, не больно-то недужен был. Арестовал юношей и законоучителей, пытал их, но смельчаки не раскаялись. “Вы же знаете, я обязательно казню всех вас, так почему лица ваши радостны?” — спросил Ирод героев. “После смерти нас ждет большее счастье, ибо мы исполнили древний завет!” — так ответили смельчаки. Ирод обезглавил восставших, а учителей их предал огню.

— Мне жаль безрассудных недорослей! — вставил Ахиаб.

— То не безрассудные недоросли, — сердито ответил первосвященник, — а зрелые мужи, хоть и молоды они годами! Не жалость, а слава пристала великанам духа, избравшим подвижническую смерть в юности, заместо старческого угасания!

— О, Маттафия! Неужели из-за нескольких срубленных голов ты отвергаешь величие царя? — изумился Птолемей?

— Только я? — забывшись, громко вскричал первосвященник, — поколения и поколения мудрецов, а с ними иудеев простой веры, отвергнут величие Ирода, ибо ложно оно! Пепел сожженных законоучителей стучит в сердце народа!

— Ты громогласен, Маттафия, — шепнула Шуламит, — на нас гневно поглядел наследник трона.

— Шива — не место для споров. Давайте поговорим за упокой души усопшего, — примирительно сказал Ахиаб.