Бардо

Данил Олегович Ечевский, 2022

Если вы пришли за сильными эмоциями, вы их получите. Книга, жуткая, как один большой припадок, как судорога, – резкая и быстротечная, короткая и нескончаемая. Книга, бьющаяся, как китовое сердце, пульсирующая всем и даже смехом. Книга о дьяволе, загробном мире и юноше, ищущем свою без вести пропавшую девушку. Но места мистике здесь нет, не обманывайтесь. Книга, что становится все страшнее, безумнее и импульсивнее с каждой главой, а затем приводит читателя к такому концу, какого еще точно никогда не видел никто и даже сама книга. Жив Роман или нет? Существует ли вообще Вера? Может, это Роман убил ее? Может, конец является началом? Помимо философского хоррора, красивого слога и всего прочего вас ожидает, бесспорно, самое трагичное и жестокое описание мастурбации за всю историю вселенской литературы. Посмотрите в потеря-потеря-потерянные глаза Романа и снимайте штаны. Это роман о Романе – книга, написанная, чтобы вы кончили. Содержит нецензурную брань.

Голая пустота

«О высокородный, настал твой час искать Путь в реальности. Твое дыхание вот-вот остановится. Твой гуру уже подготовил тебя к встрече лицом к лицу с Ясным Светом, и теперь тебе предстоит испытать его в реальности в состоянии Бардо, где все вещи подобны пустому и безоблачному небу, а обнаженный, незамутненный разум подобен прозрачному вакууму, не имеющему ни границ, ни центра. В сей момент познай себя и пребывай в этом состоянии. Я тоже сейчас готовлю тебя к встрече с ним».

Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.

Руки не верят. Не веря, оплетают трогательной дугой талию Веры. Смыкаясь, целуются внизу живота. Романовы пальцы трясутся. Веры нет дома. Он уверен. Не уверен ни в чем. Где же она? Она обязательно, обязательно открыла бы ему, будь это иначе. Иначе. Будь все иначе. Всё, будь иначе. И все же, что если?

Иногда, чтобы помочь себе, нужно помочь другому. Преступление — лишать возможности помочь. Согласие на помощь — это тоже помощь. За что она так со мной?

Человек всегда проходит больше, чем может. Роман даже не представляет, сколько предстоит идти без сил. Пока только до соседней квартиры. Но это пока.

Пока. Прощая, прощай. До свидания. Тук-тук. Здравствуйте. Романов взгляд уперся в дверь соседки. По соседству с соседней дверью. Серая обивка конфеты, седая начинка. Со всех сторон подъезд. Обтекает Романа плотной жижей. Краска пузырится и морщится болезненными наростами. Вздуто-бледные пузыри на потолке. Один за другим. Как громадные прыщи. Вот особенно выпуклый. Вывален внутренностями наружу, как липкое объемное пузо навозного жука, повисшего над сметённой головой Романа.

Подъезд будто болен. Бычки и пустые стеклянные бутылки. Ракушки на заблеванном берегу. Здесь никогда не тихо. Шепчут голоса и крики отовсюду. Наркоманский говор, не попадающий зуб на зуб и ищущий новой дозы. Гостеприимный домашний притон. Теплый навоз. Горячий недовоздух.

Спертые коридоры. В желудке червя. Прямоугольные канализационные трубы. Улыбаются хмельной ухмылкой заплывшие стены. Как пьяные чернорабочие. С наотмашь размазюканными толстым слоем потекшими красками. Разных цветов. Слой за слоем. Инвалидный свет пары лампочек. Каждая — в своей петле. Сброшены с потолка на проводах. Краски, как бензин в лужной жиже. Оттенки, тени и блики глубокого ночного кошмара. Сухой воздух насквозь промок кошачьей мочой. Кружится Романова голова.

Уперт в дверь старухи. Мысли никак не собираются, а руки не успокаиваются. Роман не хочет, чтобы голос дрожал, когда откроется рот. Нужно выглядеть спокойным, хотя бы выглядеть. Спокойно. Он ныряет в слова телевизора, орущего по ту сторону двери. Орущего на старуху. Пытается, тает. Переключиться. Но мозг — не пульт. Россия двадцать четыре. Новости. Свежачок. Спецвыпуск. Тук-тук.

Тишина захрипела и поперхнулась:

— Кр-кр. Да-да. Кто там?

— Это… Это Роман из соседней квартиры.

— А-а-а, Рома. Хороший мальчик. Сейчас.

Замок переваривает ключ. С несварением и скрипом. Да-да. Вот. Да. Кто там? Кто там?! Где? Везде. Кто видит везде? Кто всегда всегда всегда только приходит и никогда никогда никогда не уходит? Загадка. Смерть. Глаз, что облепливает все и всех со всех сторон, как невидимые липкие стены. Лучше всех видит слепой.

— Да что ж ты будешь делать!

Кр-кр. Рычит замок. Нараспашку вонь. Поток. Темный огонь в глаза. Обои полуслезли и пытаются бежать со стен. Подъезд захворал старушечьим трепом. Дряхлым, как гнилые зубы, спертым, как паранойя и разумным, как галлюцинация.

Из-за плеча глазеет на Романа съеденный белой краской дряхло-деревянный подоконник. Нам нем блаженные пенсионеры, будто в европейской кафешке: денежное дерево, фиалки, фикус, бегония и кактус. Устало обнимаются в горшках, как досыта наевшийся тучный хрен на унитазе с сальной газеткой в руках: Гхм, т-э-эк, чего у нас тут, в мире? Теплый уход старушечьих рук вновь и вновь наливает растения зеленкой, не позволяя им сделать то, что давно сделала кожа этой некогда девушки. На месте, что не упустить глазами, желчная фотография. Выцветший останок с ленточным червем поперек: черной отметиной вечности. Цветы живы, пока ее сын мертв.

— Рома, хороший мальчик. Чего тебе?

— Да я.. Валентина Вячеславна, скажите, а вы не знаете, где Вера?

— Она умерла?

— Что?

— Котят видал? Вон там на лестнице у нас сидят. Черт его знает, оставил кто-то. Я их сегодня покормила…

— Валентина Вячеславна.

— А? Чего?

— Вы не знаете, где Вера?

— Кто?

— Вера.

— О-о-о. Девка-то твоя?

— Ну да.

— А-а-а, загуляла? А я говорила тебе, что баба твоя..

— Валентина Вячеславна, она пропала.

— Чего-хо-хо? Так взяла и пропала?

— Да. Может вы слышали что-нибудь? Или видели, как она уходила?

— Видеть не видела, но знаешь, что я тебе скажу, внучок?

— Что?

— Час тому назад или больше. Я тогда как раз выключила телепередачу. Думала поспать немножко-х. Отложила это, пульт, все. Ложусь. Свет выключила. А там, у вас, за стенкой-то, кто-то все кричит и все воет. У-у-у. Как зверь какой-то, ей Богу. Я думаю, да что такое? Все там, это, падает, разбивается. И так еще воет страшно. И голос прям такой: как у диавола. Я тебе говорю, какая-то дьявольщина в этом доме. Я так и встала, перекрестилась и больше не спала. И еще вот совсем как раз до того, как ты пришел. Вот, сижу, опять слышу, дьявол стонет. Прямо вот под дверью моей стонет. Я сразу включила передачу, чтобы не слышать дьявола.

— Валентина Вячеславна, ну а Вера?

— Кто? Ай, да брось ты эту девчушку. Говорю тебе, пускай катится колобком, э-э-э. Ты себе лучше найдешь. Ничего хорошего с ней не будет. Не-бу-дет.

— Ничего не знаете?

— Чего?

— Так вы про Веру ничего не знаете?

— А, не знаю и знать не хочу за твою прошмандовку, прости меня, Господи.

— Ладно, Валентина Вячеславна, я тогда пойду. Спокойной вам ночи.

— Да. Ты пойди. И тебе всего хорошего, внучок. А девку свою эту забудь. За-будь.

— До свидания, Валентина Вячеславна.

Ему приходится. Роман уходит. Этот диалог мог бы еще длиться, как лестница. Поворот, поворот, поворот, вечность. Вечная несправедливость, дорогие машины. Когда Роман выходит на улицу, ему встречаются смуглые лица. Жестоко засевшие в глупых глазницах. Несколько мужчин. С ними какие-то цыпы с приталенными и затушенными лицами. Ладони на талиях. Одноразовая помойная яма с гламурной одноразовой любовью. Больше половины квартир — на одну ночь. Этот простит-дом. В нем все одноразовое, кроме помоев и грязи. Прохлада. Во дворе. У входа. Еще одна свора голов с гноем вместо мозгов. Агрессивный гной. Пара иномарок и хохот. Роман духом бредет сквозь вражеский воздух. Подальше от подъезда. Где она?

После того как однажды Вера пропала на весь день, они установили себе приложения по отслеживанию местоположения. Чтобы всегда суметь найти друг друга. И не только в постели с полным непониманием, где они. Зеленая точка на карте зависла на месте: «Дом» и усмехается над Романом. Над его пытками. Вера была в сети три часа назад. Три часа назад она отключила геолокацию.

Каждому есть, что терять. Это отлично. Ведь именно способность терять делает нас живыми. Указывает на то, что мы живы. Жив только тот, кто теряет. Ничем не владеет лишь никогда не существовавший. Каждый умерший, так же, как и каждый не родившийся, никогда не существовал. Ведь ничего, кроме сейчас нет. И само это «сейчас» — жуткое место.

Во дворе никого. И те, что были, ушли. Лишь тьма, что бегает за спиной и прячется щекоткой возле висков. Близко. Далеко. Качается месяц. Жизнь не кончается. Во дворе никого, только Роман и час ночи. Всех углов не хватит, чтобы спрятаться. Минуты волокутся дальше. Их нет. Уже два на часах. Ему страшно. Где же она? Романовы нервы озираются по сторонам и, спотыкаясь, бредут к изнеможению. Романовы ноги — к лавочке. Осесть в грунте под ногами. Романова голова пролазит в узкое пространство жуткого воспоминания.

Déjà Vu. Он уже видел все это. И это всё уже видело Романа. Этот двор, этот месяц, повешенный небом, эти тени в углах. Он — ребенок. Он хочет домой, хочет спрятаться. Пятится назад, пытаясь нащупать хоть что-нибудь, на что можно было бы опереться. Но позади нет ничего. Голая пустота. Пальцы повисают в черной невесомости. И вдруг нечто проскальзывает своим язычком по его ладони, упертой во мрак. Может ветер, а может…

Быстро, ноготком, чей-то палец порезом течет по его пугливой ручонке. Роман застывает. В ужасе. Хочет бежать, но ноги против. Роман бежит стоя. А что, если это его собственный палец? Собственный палец Романа гладит Романа. И собственные глаза глядят в глаза. Куда бежать, когда некуда спрятаться? Куда бежать, когда негде остаться? Как жить, когда некуда бежать, негде остаться, негде быть, некуда бежать, некуда некуда некуда негде негде негде ГДЕ?! Еще чуть-чуть и это нечто вгрызется зубами Роману в затылок. Обхватит сзади и вонзится пальцами в ребра. А что, если это его затылок дышит ему в затылок? Роман падает на землю. Вокруг никого. Он один. Он одинок.