«Growing up». Взросление неизбежно

Даниил Даниленко

В сборнике собраны тексты, которые по содержанию можно назвать ритмичными музыкальными произведениями. Они передают те вспышки эмоций и блеск атмосфер, которые были со мной в течение пяти последних лет. Образы героев создавались по реальным прототипам, которые окружают тебя и меня. Сборник помог мне ещё раз посмотреть со стороны на прекрасное время своего взросления и взросления людей, историями которых я вдохновлялся.Читайте мой сборник «Growing up» и вспоминайте своё взросление.

«КАПРИЗНИЧАЙ»

Как вы там говорите: «Дождь колошматит». Падает с крыши неимоверная суета листьев, в патефоне прерывисто и хрипливо играет «Алматинский джаз», а я играю с собственными мыслями, они перебираются, заставляют бояться смерти. Моя персона сидела на облезлом диване и ждала пока завариться терпкий лимонный чай, который я употреблял с медом. Изо дня в день я переписывал сценарии под нестабильный лад нашей театральной труппы. Дождик капал все чаще, он заливал мой подоконник, сентябрь был уже на закате. Я уже не успевал согреваться после одиночных прогулок. Моя квартирка состояла из одной обветшалой комнаты. Свет потухал после полуночи, мне оставалось ждать рассвета, чтобы продолжать писать. Даже не знаю, что меня толкало снова заниматься литераторством — режиссер вряд ли бы выгнал меня. Театр ставил ночные постановки, которые интересовали лишь безумных романтиков, коих было немного — таков промышленный мир.

По воскресеньям я подрабатывал официантом в ресторане, потому что искусство имеет свойство быть чистым, без этой засаленной бумажки под названием « деньги». Я скитался по улице, смахивая с плеч порванного на брюхе пальто крупицы дождя. На каком — то ничтожном отрезке я почувствовал, что стал заболевать. Окончательно же я заболел в октябре. Глаза затекали, и я уже не мог писать, перерабатывать романтику прошлого и превращать это в настоящее. Из — за этого меня лишили премии, а затем и полной зарплаты. Опять октябрь; дождь постоянно врывался в мою жизнь, из окна выдавалась радуга, под этим солнечным влиянием я пробовал писать, но выкидывал эту черноту благословную в мусорку. Иными словами, я страдал от безделья.

Следующим этапом моего падения были слезы, которые я лил несмолкаемо, когда смотрел на желтую фотографию своих родителей, который попали на тот свет и уже не смогут покричать на мои творческие неудачи, не приготовят сырный омлет, не утешат, не проронят слезу где — то в сторонке из — за моего разгульства. После их смерти мое сердце превратилось в фальшивый, но местами улыбчивый камень. Не будем об этом. Подождите, дайте мне минуту помолчать… Еще минуту. Еще две.

Знаете, уважаемый читатель, трудно, просто трудно пытаться изображать стиль и прикрываться активной мольбой о повышении по карьере, которой никогда не было, но ты почему — то веришь в это, будто в чарующую магию. Мое здоровье ухудшалось. Раньше в дни ненастий и хандры ко мне приходила единственная поклонница — девушка с бледным покровом. Она очень переживала за каждую нашу постановку и искренне восхищалась моим делом. Казалось бы, я должен быть счастлив, но мое стеснение перед этой доброй девушкой доходило до предела. Я отвергал ее. Паскудное нутро сыграло со мной главную роль.

Октябрь уже клонило к закату. Люди на улицах мешкались утром в пальто.

30 октября решил создать архив собственных трудов. Это занятие заняло некоторое время, но его трата того стоила. Я нашел кое — что интересное. Первое « алое письмо» написано в седьмом классе белокурой девочке. Она его не прочитала. Я не подошел, она не обратила и не обратилась. В итоге второй этаж, она обнимается с учеником старшей школы, а я где — то рядом в холодном поту. С тех моментов романтичного бедствия пошла разруха, хотя столько уже времени небрежно протекло, но я слабая трость в этом знойном мире. Чайник кипел, шуршал неприятный гул ветра по сторонам комнаты, лимонные обои окончательно облезли, я ушел в темень.

Ноябрь — я слепну, меня покидает подруга, которая пересказывала мне романы Толстого, хранившегося на пыльной полке шкафа. Все происходило быстро, меланхолично, она закрывала свои очи с горестью, но легкостью. Вот наш разговор:

— Уберись хотя бы, дурак.

— Раньше ты была увлеченной девушкой с собственным шармом, мне это нравилось.

— Я истинно верила в твой классический стиль, что он совратит еще не одну молоденькую даму, как когда это сделалось со мной. Твои тексты действительно хороши, но ты привязан к этой конуре, и не можешь развиться до коммерции.

— В этом нет смысла.

— Умирай один, служанка покидает гнездо. Дверь захлопнулась. Конец той истории.

Вокруг глаз появлялось гниение. В начале месяца я подавал признаки жизни — взялся за хокку. Писал о фантазии, природе, но это увядало. Вонь в комнате усиливалась. Ноябрь как черное полотно все ближе приближался ко мне, от него уже было не спастись. От моего родимого свитера несло бензином, он перекрывал остальные ощущения.

Наступил особенный вечер 7 ноября. Дата основания театра. Мы сидели на холодном рыбном складе, курили непонятную смесь, от моей куртки пахло дезодорантом. Тогда впервые мы встретили музу, она была несколько уставшая, видимо очень долго искала успокоения или пришла по зову моего сердца. Я вдохнул зимний воздух, она часто переминалась ногами около меня, но я не мог до нее дотронуться, потому что не хотел…

Так и сейчас, в зимнее ненастье, в болезнь, которая выдирает из меня все корни, я не хочу приближаться к девушке. Трескаются неведомые крупинки в голове. Искусство уходит в небытие, его как будто бы не было в моей жизни. Кашель перебивался с желчью, меня уже ничего не могло спасти. В какой — то людской момент я обрел злость на самого себя. Почему я такой беспомощный? Там где то на стадионе мои давние знакомые добиваются побед на соревнованиях. Они на вершине, а я на мыслительном дне. Темень.

Своими отросшими волосами я прилег на диван. По серебристому телевизору из прошлой эпохи шли светские новости, говорили о « духовности Мунка», его прочих проблемах и о цели искусства. Мне лично она была непонятна, поэтому я выключил телевизор. В воздухе же метался запах « юбилейного» печенья. Зима окончательно вступила в свои кондиции. Следующие дни я не буду нагнетать роковое служение тишине, поэтому пролистнем и забудем.

2 часть. « ОНА»

12 декабря. Солнце ненадолго вынырнуло из облачного конверта. Оно предвещало мне что — то очень важное, я в это верил! И вот она листопадная классика поэтов — звонок в дверь. Стучалась однозначная нервная персона. Это были целые музыкальные ритмы, моя дверь рушилась. Еще мгновение и передо мной стоит девушка с карими глазами. Ее хрупкие ноги, белокурые волосы внушали мне недоверие, она меня злила, тревожила. И вот она вершина момента — она поднимает глаза наверх — то есть мне в очи и я не в силах что — либо ответить. Дама делает шаг вперед и пытается меня ударить. Из — за своей болезни я даже не смог удержать от такого поступка. После нескольких постукиваний по моему телу я все — таки поинтересовался:

— Вы кто?

В это мгновение она зацепилась правой рукой за мой свитер.

Я повторил: «вы кто?»

Девушка, как неведомая странница и притворная злюка ответила: «Подожди, подлец, вонючий червь, искалечил меня всей злостью».

Я был в искреннем страхе, она казалась красивой, но необыкновенно импульсивной.

Ее движения со временем стали более плавными. Я сразу понял, что она ненавистно связана с искусством, ведь взгляд был злым, но ветреным, а значит романтичным. Молчание.

«Пусти меня. Я тебе не доставлю проблем бытия. Просто мне некуда девать мои фотокарточки и картинки, они должны хранится под алым блеском, а в моей квартире поселилось тепло, я ненавижу тепло, оно меня будоражит. Я вроде беру камеру, играю с диким светом, улыбаюсь, а сзади меня страшила. Она такая кривая, от нее пахнет рыбой, я часто задыхалась от темноты. Но затем это проходило, и я выходила в парк покушать сладкой ваты, и к тому же там был цветочный праздник».

— Ты что — то еще хочешь сказать? Имя свое скажи.

— Аня.

— Ну что ж, в таком случае давай попьем чаю. Где ты меня увидела?

— В метро. Ты слишком жалостливо смотрел в какую — то книгу.

— Это был мой собственный сценарий. (Пауза). Знаешь, у меня сейчас есть предположение, что ты обязательно взорвешь мое сознание.

— Я тебя не понимаю.

— Ты точно моя муза. Сейчас я очень хочу тебя потрогать, ощутить мягкость твоей души, посмотреть твои богемные творения. Ты однозначно меня вдохновляешь.

— Твои медовые печенья тоже сильно меня вдохновляют. Мне интересно, что ты за человек, какое в тебе двуличие.

— Двуличие? Я — писатель, во мне лишь картинки мандариновых закатов и голод.

— Этого достаточно, чтобы быть любимым.

— К черту эту черновую философию о характере человека. Анечка, пошлите станцуем вальс. Он холодный, струнный, отдаленный. Все как ты предпочитаешь.

— Откуда ты знаешь такую информацию?

— Я это чувствую. У тебя романтичное веяние души. Но взгляни на меня — я уже ушел от юношеского романтизма. Действительно я очень хочу причинить искусство зрителям нашего театра, чтобы каждый культурный провинциал немного сохранил в себе человечину, но увы я ошибся.

— Ты очень сложно рассуждаешь, можно по — русски вести разговор.

— Слушай, бунтарь искусства, ты ворвалась словно комета в мою жизнь… (Наступило молчание). Мне хотелось бы подобрать тебе пейзаж для будущих твоих фотографий.

— Откуда ты знаешь об этой теме?

— Когда режиссер театра пускал меня на подмостки, я присаживался по линии траектория света, и он падал так легко на размалеванные лица подвижных актеров.

— Мне все про тебя понятно. Пошли, пошли

— У меня дыхание заторможено, я слишком больной, почти туберкулезный.

— Я тебя умоляю. Но вообще это твой выбор.

После этих слов она ушла на богемную встречу. Там блеск полотен скудных реалистов и показных сюрреалистов перебивал все деловые слов, которые творцы в принципе не любят произносить.

После ее ухода я прилег на легендарный потертый диван. От него отдавало теплотой и это меня уже пугало. В полумраке ноября я нехотя прикрыл глаза. Я попытался взглотнуть слюну, но не мог — во рту воцарилась горечь. А почему? Нет, нет, нет. В своем разуме я вспоминаю лаймовую свежесть белокурых волос. А что если ее вспыльчивая натура покорится бездарному художнику с наших окраин? Появилось ощущение, будто в марте месяце, при солнечном цветении во мне выжгли душу. Это неприкосновенно дергало меня. Открытая надежда обрести любовь, целую принцессу, фотографа и певца винтажной жизни все сильнее привлекало меня. Я не мог сидеть с этим чувством спокойно. Попрощавшись с болезненной слабостью организма, я спустился по облезлой лестнице, вышел на открытое снежное пространство и начал трястись от первых заморозков. Голова прошла кругом, я еле различал серебристые краски ночного города. Опять я встретил на своем пути жалость к своему же горю. В тот момент хотел стать обыкновенным дворовым пацаном, без классического налета творца.

Ветер перебирал мои темные волосы. У меня еще оставалась призрачная надежда сказать что — то едкое в адрес белокурой девушки, неважно что, главное — ее внимание. Я знаю, что психологи очень хотят рассматривать такую радужную ситуации с разных ракурсов, углов, формаций, но я лишь восхищался и ненавидел, потом снова начинаю дышать и уксусно ненавидеть…

Прошло минут 40 ожиданий. В моей груди отравление. Я злился на ту паскуду, которая меня с каждой секундой простоя унижает все сильнее. От этих мыслей я вскочил, убежал в квартиру, скинул пыль со сценариев, вцепился в ручку, и полились тексты — они были полны отчаяния. Ничего не ждал: ни признаний, ни внимания, только лишь бы горловину не давило от ревности. Час, два, три — все в работе. В кромешной темноте появились вишневые проявления, машины заглушали свои вонючие и раздолбанные двигатели, люди переходили в фазу теплоты очага и несметного богатства — ироничного общения с семьей. Теперь внутри меня разворачивалась театральная сцена: что выбирать в рассудке мне? Сметающую любовь или продолжение пустоты романтика? Конечно, мой выбор очевиден!

Мое внутреннее блаженство прерывает Анна. Она врывается в зал, взмахивает рукой и начинает туманную речь:

— Я так счастлива! Где же тут балкон? Подышать хоть выйти. Мое лицо в то время можно сравнить с меловой доской универа — минимум смысла и максимум показов. Затем наступила вторая часть апофеоза:

«Что за дурацкий балкон? Погнившие балки, вкус дождя. Я не — на — вижу такое, слышишь, бедный поэтишко, мне не нравится здесь быть».

— (Я не выдержал): Так не будь. Каждый уголок принадлежит только мне. Только я проливаю гребанные слезы, чтобы меня не выселяли за долги, только я по утрам отслеживаю договорные матчи, чтобы пораньше примчаться в бар и выиграть побольше от коэффицентов. Ты не знаешь, но у меня уже голова кругом от этой « коммерции».

— Снова жалуешься, певец души прозрачной. Помоги мне с проявлением фотографий, я отправлю их на конкурс и возможно заработаем что — то.

— (Я снова не выдержал): Зачем все эти движения в никуда?

— Потому что меня бесит, что воцарился мрак в этих стенах, спасибо, что хоть отопление есть. Она притарно и точно закричала: А! Ненавижу, опять рыбный запах, грязевая комната. Прошу, прочитай свои творения, я хочу искренне впитать эмоцию и заснуть. (Тихонько начинала плакать).

Мое сердце сжалось, из — за ее капризов, из — за нее. За окном уже зажглись звездные плеяды, я на них часто смотрел в минуты безбрежного отчаяния. Они наверно что — то мне скажут. Но вот предо мной — плачущая принцесса и белоснежный графин заботы переполнен. Я подбежал, приобнял Анну, она ошеломлено упала мне на грудь. Простота и будто белая скатерть. И тут в моей разрозненной фантазии, вон там, на балконе, нарисовывается человек — он в строгом пальто, с деловым портфелем и сквозь морозный ветер говорит: «Она же истинный потребитель, всего лишь отыскала среди омертвелых квартир бастион. Ты ее греешь, подпитываешь, а взамен ничего. Но с тобой по — прежнему Ангел и ты волен подчиняться чувствам».

С этими словами он исчезает из моего отапливаемого жилища.

Финал.

На следующее утро я только краем своего больного взгляда увидел, что Анна сидит в кресле напротив в кромешной меланхолии. И тут мой слог не выдержал. С некоторой протяжкой я вскричал: «По — жа — лу — ста, больше капризничай. Ты такая мерзкая, но я так тебя люблю, капризничай, и мне станет легче»…

Тем временем обрывки утреннего рассвета продолжали томить мою душу. Белокурые волосы я ощущал все чаще, и, в общем — то болезнь утекала своим чередом.