Вика и ее эзотерика

Дамир Ильдарович Губайдуллин

Есть у карелов и вепсов такой музыкальный инструмент – кантеле. Гусли, считай. Музыка кантеле – как семейное тепло – спокойное и теплое. Вепсское и карельское слово – длинное, и с одной стороны сложное, как сама жизнь. Но на вкус – чудесное. Вика не видела маму 12 лет, но переезд в другой город и нелепая случайность сталкивают их лоб в лоб. Родитель твердо намерен восстановить отношения, но в девушке борются обида и любовь. Прощать или нет? Мама же. В краях "Калевалы" и Вяйнемейнена, калиток и сканцев, под музыку кантеле попытается восстановиться когда-то разъединенная семья. Получится ли?

Вика и ее эзотерика. Введение

Записки непутевой дочери. Лист отрывной, первый.

Туман на озере.

На озеро опустился Туман. Прошелся по водной глади и заглянул ко мне в комнату, через открытое окно. Предрассветной прохладой коснулся лица и тихо отправился бродить по дому. Спящему дому у озера.

Осторожно прошел мимо комнаты, где спали папа и тетя Йоханна — мои родители, улыбнулся, когда названная мать смешно чмокнула во сне, воскликнув"Apua!"( Помогите!) и перевернулась на бок, обняв подушку. Туман Пригладил папину шевелюру и осторожно провел рукой по большой семейной фотографии, всколыхнув бордовые занавески.

Шагнул в комнату, где спал дедушка — старый модник Кетонен, даже во сне не расстававшийся с любимой красной шляпой, и даже во сне смешно шевеливший губами. На соседней кровати сидела бабушка, со своей привычкой засыпать, слушая забавные истории художника Кетонена. Туман любя потрепал ее по убранным в пучок волосам и отправился дальше, вниз.

Здесь, конечно же, вместе, спали мои лучшие друзья — Матиас и Кайса, получившие прозвище КайсаМатиасПумпарайнен, за постоянные смешки и невозможность жить друг без друга. Матиас всегда смеялся громче, чем шутил, и даже сейчас улыбался во сне, обнимая подругу, которая по привычке уснула с открытым ртом. На столе — остатки вчерашнего пиршества, а рядом с ним — мои тетушки Ви и Ди., также спящие в обнимку. С годами у них не угасла привычка голосить"Apua!!!"и тискать меня за щеки, даже когда мне стукнул третий десяток. Полная тетушка Ди и смуглая тетушка Ви рядом смотрелись весьма комично. Тепло улыбнувшись, туман покинул кухню и вышел на улицу.

Санна, моя младшая сестра, любила спать в гамаке или на траве. Она не боялась. Она вообще ничего не боялась. Иногда мне казалось, что Санна — это пророк, живущий уже не первую жизнь, хотя ей было всего 13 и она никогда не покидала страну. Туман нежно коснулся ее лица — девочка встревоженно вытянула носик — за эту привычку мы называли ее Marsu — морская свинка. Санна не обижалась. Только смеялась.

Я открыла глаза и все еще чувствовала его присутствие. Через открытое окно проникал свежий утренний воздух, и я ощущала его. Осторожно, чтобы не разбудить свою большую семью, я коснулась ступнями пола, он негромко скрипнул, будто здороваясь, накинула платье и босиком спустилась к Озеру, с наслаждением шагая по мокрой траве. Он будто бы прощался до завтра. Я присела у воды и обняла колени, положив на них голову. Над кронами леса появились первые лучи солнца, осветив ангельский лик Санны и коснувшись глади Озера. Туман еще раз осмотрев всех, покинул нас.

Наш Туман — хранитель, Туман — слушатель.

Туман на озере.

Записки непутевой дочери. Лист отрывной, второй.

Финка и Тракторист. Краткая история моей семьи. И не только.

Ну, наверное начнем с начала. Это будет логично. Начнем с того, кто же мы есть. Как вообще появилась наша очень странная, но дружная, финская и не совсем семья.

И так, мой отец, он же Тракторист, как называла его мама, не финн. Высокий, кареглазый брюнет. Часто молчит и проводит время в своем кабинете. Папа — писатель, журналист, человек максимально закрытый. Разговоров с ним по душам я могу посчитать по пальцам. Бабушка (тоже не финка), говорила, что так было не всегда. Может быть, когда — нибудь удастся сесть и разговорить его, но не сейчас. Бомба: один раз, в далеком детстве, я взобралась в коньках на кровать (не спрашивайте зачем). Отец лишь покачал головой и прошел мимо. Ноль эмоций.

Моя мама, она же Финка (так называют ее в нашей семье). Мне никто не рассказывал, финка ли она на самом деле, но внешне вполне себе девочка-Суоми. Светлые волосы и голубые глаза. Я помню ее такой. Вообще, давайте сразу: мама ушла, когда мне было восемь, аккурат через год после рождения Санны и никто никогда подробно о ней ничего не рассказывал. Отец, естественно, молчал и строго наказывал не осуждать ее. Соответственно, почему они расстались — я не знаю. Бабушка (да, основной источник информации в нашей семье), говорила, что маленький ребенок, это была я, наотрез отказалась общаться с мамой и на семейном совете решили не травмировать мою психику. Не знаю, правда ли решающим оказалось слово восьмилетнего ребенка, но Финку я больше не видела. Никогда.

Почему же Финка и Тракторист? Насчет финки — понятно, а Трактористом и реже Колхозником мама называла папу за его положение и вообще характер. В то время отец еще достаточно мало зарабатывал и вообще был достаточно рассеянным. За что часто получал от мамы: нотации и вот такие прозвища. Кстати, Тракторист впоследствии стало нашим с Санной паролем и кодовым словом, когда мы говорили об отце. Конечно, папе никто об этом не рассказывал. Бабушка (да, опять она) запрещала упоминать вообще любую информацию о маме в нашей семье. Тем более при папе.

Как мы оказались в Финляндии? Город, в котором мы живем, и русский, и финский. Он лежит на самой границе и комфортно здесь и тем, и другим.Вот вам факт: после ухода Финки нашим воспитанием занялись соседи: тетя Йоханна, она же Янни, которая стала нашей второй матерю, тетушки Диана и Виви (Ди и Ви), и бум: дедушка Кетонен — отец тети Йоханны. Который вообще нам и не дедушка. Я даже не всегда вспоминаю, как его зовут. Кетонен и все. Они быстро нашли общий язык с Бабушкой и стали нашими вторыми родителями. Красная шляпа Кетонена — семейная реликвия, святыня. А как он поет. Мы замираем и с удовольствием слушаем. Но поет он, в основном, для Бабушки. Наверное, это любовь. Красиво.

Это если совсем кратко. Говорим мы и на русском, и на финском. На нем заговорила со временем и Бабушка, которая, к слову даже не совсем русская. Опустим подробности — рассказывать долго. Мне двадцать, моей сестре — тринадцать. Я — копия папы, у меня темные, длинные волосы, длинные ноги и карие глаза. И такой же страшно упрямый характер. Когда указывают, что я копия папы, отец говорит, что он не может быть настолько ужасен. Шутит, наверное. Или нет. Не важно. Да нормальная я. Временами. Когда сплю.

Санна — Финка 2.0. Такие же голубые глаза, очень красивые, как небо. Светлые волосы и милые веснушки по всему лицу. С ней отец общается еще меньше, чем со мной. ИТАР-Бабушка говорит, что она копия Финки и ему больно даже просто смотреть на нее. Конечно, сестре жутко больно от этого, и она об этом не раз говорила. Мне, не папе. Надеюсь, когда-нибудь они сблизятся. Нам всем этого очень хочется. Моя сестра растет действительно очень одинокой. Несмотря на наше внимание, на нее страшно давит отцовское отчуждение и утешение она находит в книгах. В чем, кстати преуспевает. В школе Санну считают весьма одаренной. Она действительно не по годам разумно мыслит. Наш домашний гений. Мы ее любим. Очень.

А, да, меня зовут Вика. Простите. Виктория Лехтонен. Фамилию нам дали финскую, посчитав, с ней будет комфортно. Ну и ради бога. И так, мне двадцать и скоро я уезжаю работать на север страны. Первый раз в жизни останусь без семьи, на целых шесть месяцев. И мне по действительно страшно. Как я буду с этим справляться — не знаю.

Вот с такими мыслями папин кошмар, то есть, я, добрался до стадиона «Лумийоки» и вошел на его территорию. Рев мотора, щелчок — и желтый болид пронесся мимо меня, окатив пылью и мелкой галькой. Я улыбнулась, и, приподняв с земли крохотный камешек, в шутку кинула вслед автомобилю. Галька угодила в корпус и вернулась ко мне, ударившись об штанину темных брюк. Самая быстрая карма.

На стадионе «Лумийоки» прошло наше детство: здесь, облокотившись на ржавые перила, мы наблюдали на тренировками гонщиков; делали ставки. Разумеется, не на деньги. Санна, как и любой гений, была абсолютно бедна. Бабушка говорила, что здесь, на скачках, папа встретил свою любовь. Может быть, и Финку. Может быть, и нет. От природы партизан, он не раскрывал тайн. Конечно, рассказала об этом Бабушка. И просила никому не говорить. Мы стойко держались, пока. Чужие секреты хранить тяжело, тем более, женщинам. И если я верила в стойкость Санны, то в свою — определенно нет.

Пилот выкрутил руль и развернул болид — теперь он смотрел прямо на меня. Жестом показав, что моей бесполезной жизни пришел конец, он выбрался из авто и направился ко мне.

— Ааа, в следующий раз я прокачу тебя на капоте. — Улыбнулась Эмма, снимая шлем и расстегивая сиреневый комбинезон.

Да, это была она, а не он — мой большой друг и спутник по жизни. Несмотря на почти десятилетнюю разницу в возрасте, мы дружили на равных. Я доверяла Гонщику самое святое, а она вела меня по жизни, как Полярная звезда. Мои родители не ведали о нашей дружбе, а я практически ничего не знала об Эмме. Ни ее маму и папу, ни происхождение, ни семейного положения. Эмма, как Призрачный гонщик — возникала в момент бури, и также внезапно исчезала. Я могла жить в ее доме неделями; мы болтали ночи напролет, попивая пиво и коктейль из морошки. Самое странное, я понимала, что в случае моего отъезда мы больше никогда не встретимся. Эмма не держала телефон, принципиально. «Мой адрес знают все, кому нужно. В лишних связях я не нуждаюсь», — говорила она.

— Я слышу эту угрозу лет десять — Я расстегнула верхнюю пуговицу светлого пальто, поправила легкий, бежевый шарф и прочертила круг носком серого, осеннего сапога. Над кронами леса за стадионом выглянуло солнце.

-Кажется, у меня не осталось времени ее исполнить? — Прищурилась Эмма.

— Да, все верно. — Кивнула я. — Уезжаю, и, похоже, надолго. Работа.

— Ну, что же. В добрый путь. — Эмма потрепала светлую косичку.

Финка 3.0. Меня окружали только такие. Тетушки Ви и Ди — редчайшее исключение. Эмма напоминала персонажа финских сказок. Чисто голубые, как воды Саймы, очи; светло — русые, соломенные волосы, заплетенные в косички. Кажется, старый, верный Вяйнемейнен(главный герой фино — карельского эпоса «Калевала») точно закинул бы невод на такую женщину и догнал бы даже гоночный болид.

— Ну, скажи, что будешь скучать. — Рассмеялась я, прервав неловкое молчание.

— Да, наверное. — Пожала плечами Эмма. — Грустно, но это жизнь. Трудно сохранить кого — то навсегда. Болид, — хлопнула она по машине. — И тот выходит из строя. — Едешь на Север?

— Да. — Кивнула я. — Мне будет тебя не хватать, Эмма.

— Ох, тело — всего лишь структура. — Подмигнул гонщик. — Душа — вечна. Помни — важна скорость. Жизнь — как болид. Какую скорость выберешь — на такой и поедешь. И главное: держи машину.

— Да, но папа говорит, что спешка ни к чему. — Шмыгнула носом я. — Надо все обдумывать тщательно.

Эмма замолчала, затем оглянулась и взглянула на трибуну номер восемь — напротив нее проводили скачки. Воспоминания.

— Ну, удачи тебе, Вики. — Подняла вверх большой палец Эмма. — Не сбавляй скорость.

— Я заеду, как вернусь. — Улыбнулась я, и уже собиралась уходить со стадиона. — Эмма!

— Да?

— Сколько лет ты здесь катаешься?

— Ох, всю жизнь, а что?

— Я давно хотела спросить. Мой отец… Ты не видела его здесь? Раньше, еще до моего рождения.

Эмма улыбнулась и застегнула комбинезон.

— Трибуна восемь. — Бросила она, открыла дверь и запрыгнув в болид, завела двигатель. — Был пару раз, очень давно, с какой — то девушкой. Кстати, она до сих пор сюда ходит. — Мотор радостно взревел — Удачи, Ви! Держи скорость!

Я махнула рукой и посмотрела на трибуну. Над стадионом все еще висели тучи, солнечным лучам было крайне тяжело пробиться, но они старались. Одни падали прямо на трибуну восемь, освещая ее, как софиты.

Интересный жизненный поворот папиных женщин. Мама, тетя Йоханна, и кто — то третий. Кто же она, таинственная незнакомка? Почему они расстались? Тайна, окутанная мраком. Или это и была Финка? Дела.

— Простите! — Столкнулась я на выходе с женщиной лет 40. Из ее рук выпал сверток — из него — конверт, явно не предназначенный для отправки — без марки. — Простите. — Повторил она.

— Ничего, бывает. — Я уже собиралась оглянуться…

— Лехтонен, что ты здесь делаешь? — Удивленно воскликнул папа, возникнув из ниоткуда. А, да. Он называл меня по фамилии. Всегда. Не спрашивайте почему. Я все равно не знаю.

— Ого, у меня аналогичный вопрос! — Подняла я бровь. — Бегать собрался?

— Прыгать. Быстро в машину, у нас мало времени.

— Может, ты хотя бы…

— Давай, давай! — Папа схватил меня за руку, открыл дверь и затолкал в машину.

Я протерла запотевшее стекло. Женщина огляделась по сторонам — я будто бы слышала, как тревожно бьется ее сердце. Она нахмурилась и побрела наверх, по трибуне восемь, залитой солнечным светом.

Уже проезжая мимо стадиона, я заметила цветы: огромный букет ромашек — герберов, брошенный на лавке, у входа. Будто бы наспех. От испуга.

Я запомнила этот момент. Эту минуту. Стадион «Лумийоки», его трибуны в цвет финского флага. Эмма, сиреневый комбинезон, желтый болид. Нервный взгляд папы, уловившего мои наблюдения. Огромный букет брошенных ромашек-герберов.

И женщину, одинокую и грустную, явно ожидающего кого — то.

На залитой солнцем трибуне восемь.

Записки непутевой дочери. Лист отрывной, третий.

Санна и ленивые лапландки. Точнее, лапландка. Точнее, я. Почти лапландка.

— Ну, кажется, готово. — Я с трудом закрыла сумку и обернулась к Санне. — Можно смело отправляться в путь. — В туже секунду замок на моей поклаже с треском разъехался, и содержимое сумки частично вывалилось наружу. — А нет, нельзя.

— Ты можешь не торопиться, не забывай про бабушкины банки. — Сообщила Санна с подоконника, не отрываясь от книги.

— О да, она всегда собирает нас, будто мы едем на войну.

— Господи, зачем кому — то нужна война? — Нахмурилась Санна. — К сожалению, люди часто поддаются эмоциям и часто мыслят неразумно.

— А как же «дятлам снова есть до нас дело»? — Уселась я на свой багаж.

— Нет, Молотов. — Опустив очки, повернула голову ко мне сестра. — Сейчас другое время.

— Удивительно. — Взмахнула я руками. — Как у такой глупой девушки может быть такая умная сестра?

— К сожалению, умственные способности не передаются по наследству. — Не отрываясь от книги, почесала розовые тапочки Санна. — Ты крайне ленива, но не глупа, Виктория Лехтонен. Кстати, на Севере ты сойдешь за свою. Если верить «Калевале», лапландки тоже ленивые. У тебя будет отличная компания.

— Спасибо. — Поклонилась я, убирая волосы в хвост. — Только буду выделяться на их фоне. Я для них слишком"черная".

— Да, ты, скорее, напоминаешь герцогиню из графства Суррей. — Согласилась Санна. — В остальном — типичный папа. А широкий лоб, наверное, от той женщины, которая называет себя нашей мамой.

— Действительно. — Я подошла к зеркалу и взглянула на свое отражение. Лапландкой тут и не пахло. Черные, как смоль, волосы. Темны, как ночь, глаза. Лишь широкий лоб и вздернутый нос выдавали во мне возможные финские корни — наследие матери, которую я смутно помнила. Мелкие черты — глаза, рот, вытянутое лицо. Уже проступающие морщины — остаток нервного детства. Сначала мама называла меня Lapsi — ребенок, а затем psykopaatti. Круговорот ее отношения ко мне. Тетю Йоханну спасло лишь то, что она была такой же. Psykopaatti. Мама пыталась со мной бороться, тетя Йоханна — понять. Вот и вся разница.

Я вновь уселась на чемодан. Меня не будет дома почти полгода. За свои 20 я выезжала из страны всего пару раз и все это время страшно скучала. По своей огромной семье. Страшная вещь — зона комфорта. Но такая приятная.

— Ты справишься, Ви. — Сказала сестра, по — прежнему не отрываясь от книги. — Верь в себя.

Я не ответила. Взглянула на старые часы с красным циферблатом. В детстве я боялась, что они остановятся и станет совсем тихо. Тревожно тихо. Так, что я буду слышать свое сердце.

— Как много идет из детства, правда, Санна Лехтонен?

— Законы природы. — Пожала плечами сестра и слезла с подоконника. — В том числе, и любовь к зоне комфорта. — Она присела рядом, на бежевый ковролин. — Помнишь, наши возвращения домой? Утро, темнота, и эта комната. Две кровати рядом, как в больнице. Фотообои и тишина, утренняя свежесть.

— Когда-то нас встречала мама. — Усмехнулась я. — Никогда не думала, почему она ушла?

— Не — а. — Вновь пожала плечами Санна. — У нас было прекрасное детство, Лехтонен, не о чем жалеть. Через полгода ты вернешься другим человеком. И вновь, утром, войдешь сюда, улыбнешься. Все встанет на свои места.

— О, да. — Хитро улыбнулась я. — А знаешь, что я сделаю?

— Ммм?

— Вот это! — Я схватила сестру, посадила ее на офисное кресло и покатила вниз по лестнице.

— Нет, нет, Ви — и — и — ка! — Подпрыгивая на ступеньках, кричала Санна. — Чертова кукла, клянусь финскими богами, я убью тебя, дай мне только выбраться!

— Вика. — Негромко позвал меня папа, и кресло выскользнуло из моих рук. — Пойдем, прогуляемся. Надо поговорить. — Кресло укатилось на кухню, где бабушка готовила ужин. Судя по звукам, посадка прошла удачно.

«Господи! Да что же это такое?! Вика!»

— Да, конечно. — Я схватила пальто и вытолкнула папу наружу, прежде чем гнев пострадавших настигнет меня. — Идем, идем.

Записки непутевой дочери. Лист отрывной, четвёртый.

Жвачки на асфальте,дерево,маленькая девочка, сложный папа и любимые тётушки. Apua!

Я уселась на старые качели во дворе и внимательно посмотрела на папу. Он не смотрел на меня. Глядел куда-то в сторону. Подошел к качелям, такой, уже не молодой, грустный. В своих мыслях. Которые не угадать. О чем он думает? Что меня не будет рядом? Интересно, он вообще будет скучать?

— Хочешь сказать, что будешь скучать? — Так и спросила я, улыбнувшись. Отец не ответил, только приподнял воротник серого пальто — подул холодный ветер. Сложно с ним. С тетей Йоханной проще. Боится он, что ли? Кого, меня? Бред, ну.

— Знаешь, я когда молодой был. — Вдруг улыбнулся папа. — Всегда дочь хотел. И вот у меня их две. А как разговаривать — не знаю. Когда ты была маленькая, с тобой было проще. Было проще объяснять, что нельзя брать жвачки с асфальта…

— Ооо, папа… — Закрыла я лицо руками и рассмеялась.

— Кататься по дому на роликах…

— Ха-ха, хватит! — Расхохоталась я и схватила его за руки. — Прекрати, закрой эту доску позора. Я выросла, отец. И уже не отскребываю жвачки с асфальта. У меня другие тараканы. Я живой человек, и разговаривать со мной можно так же, как и со всеми. Как тетя Йоханна, например, это делает.

— Просто, она такая же ненормальная. — Усмехнулся отец. Но руки не убрал.

— Это да. — Кивнула я. Да, его глаза — мои глаза. Даже выражение такое же. Разрез. Миндалины. Один в один. — Нам нужен был мой отъезд, чтобы понять — надо сближаться? Почему ты раньше этого не делал? — Сердце забилось чаще. Ну, да. Я ждала этого разговора. Я же его любила. И он. Наверное. Вот именно, что я не знала. Подробности его жизни и то рассказывала бабушка.

— Не знаю. — Пожал плечами папа. — Это не так просто, как ты думаешь. Тем более, с твоей… — Он замялся. — Сестрой.

— Так, это вообще отдельная тема. — Нахмурилась я. — Не надо ее так шарахаться, папа. Она ни в чем не виновата. И самое страшное, что все понимает. Причину твоего отношения к ней. Почему, папа? Почему ты так с ней?

— Потому что ты никогда не любила и тебе не понять. — Отец убрал руки и отвернулся.

— Папа, я не буду разговаривать с твоей спиной. — Ткнул я ему пальцем в бок. — Говори, или я уйду. Ты же понимаешь, что с нами нужно разговаривать. Ладно я, хотя, знаешь, мне в какие-то моменты нужна была твоя поддержка. Но ничего, обошлось. Но Санна еще ребенок. И причем тут любовь, ты о чем?

— Только не говори, что бабушка ничего тебе не говорила. — Не оборачиваясь, ответил папа. — Прекрасно знаешь, что она копия твоей… Матери. — Он вздохнул. — Я бы рад. Но сложно.

— Понятно. — Я вскочила с качелей. — Было приятно поболтать, до скорых встреч.

— Да подожди ты. — Отец схватил меня за руку, неуверенно. Нахмурился. Да, я остановилась. Подошла ближе и крепко обняла его. А он меня. И стало так тепло, что я чуть не расплакалась. Но нет, сдержалась. Только уткнулась в его грудь. И закрыла глаза.

— Отец.

— Ммм?

— Любишь меня?

— А ты как думаешь?

— Да.

— Балда.

— Спасибо. — Рассмеялась я. — А я тебя люблю. Как все та же маленькая девочка, которая залезла на дерево, и не смогла слезть. А ты меня снимал. А я плакала. А ты тогда держал меня на руках, а я схватилась за твою шею. Казалось, что это самое безопасное место на свете. У меня нет обид, папа. Просто я хочу узнать тебя больше. Мне кажется, имею на это право.

— Дерево помню. Как ты вцепилась тогда в меня, кроха совсем. А до этого сидела, плакала и ругалась на финском.

— Папа!

— А кто научил?

— Проехали. — Посмотрел я ему в глаза.

— Вика. — Опустил папа голову. — Дай мне время. Давай, я буду писать тебе письма. И в них все расскажу. А как вернешься — поговорим. Мне так будет проще.

— Давай. — Радостно кивнула я. — Отец, ты можешь мне верить. Я же твоя дочь, ты чего? Я твой ребенок, до мозга костей. Смотрю в твои глаза и вижу себя. Ты, бабушка, тетя Янни — вы самые близкие мне люди. Неужели ты так плохо меня знаешь? — Тихо спросила я и вдруг заметила приближающихся тетушек Ви и Ди, вошедших во двор. — О, мама.

Куда там? Я попыталась спастись бегством, и уже почти залезла на крышу гаража, когда была схвачена за ноги.

“Apua!”. — Истошно завопила я, но было поздно. Конечно, меня стянули назад.

«Наш ребенок!» — Закричали тетушки и схватили меня за щеки. Господи, они сделали их еще больше. И так хомяк. «Наш маленький ребенок Ви! Lapsi, apua!!!».

«А ну-ка, хватит!». — Закричала выглянувшая из окна бабушка. «А ну-ка, все на ужин!Опустите ребенка!».

«Я не ребенок». — Обиженно буркнула я, поджала губы и, схватив папу за руку, затащила его в дом.

Записки непутевой дочери. Лист отрывной, пятый.

Янни и четыре маяка. Эзотерика моей названной матери.

Знаете, я тут подумала. Прежде чем послать меня в путь — далеко и недолго, нельзя не рассказать про ещё одного важного персонажа нашей семьи. Речь, о той самой, названной матери. О тёте Янни.

Как она появилась у нас? Все просто. Тётя Янни — лучшая подруга моей матери — Финки. Только она и есть финка. Огромные, синие глаза и белые, как чистый снег, волосы. После ухода Финки тётя Янни и дедушка Кетонен моментально взяли на себя заботу о нас, а потом уже подтянулись тетушки Ви и Ди. Apua. Мои бедные щеки.

Вообще тётя Янни немного странная. Смеётся раскатистым басом и постоянно шутит чёрным юмором. От неё я как-то унаследовала один финский анекдот и решила рассказать на свидании с финном. Встретились мы в парке, гуляли, и я такая говорю."А хочешь загадку? Едут в машине три преступника, один сзади, другой спереди, а кто за рулём?". И он такой:"Кто?". А я ему:"Полицейский, А-А-ХА-ХА, А-А-ХА-ХА. ХА. Смешно, да?".Короче, парень оказался полицейским, мы больше не виделись, а я решила не использовать фольклор тёти Янни на свиданиях.

Кстати, в молодости Йоханна, это полное имя тети Янни, занимались биатлоном — телосложение у неё такое же мощное, как у моей подруги Кайсы, которая Глухарь. Каталась Янни даже в юниорской сборной Финляндии, но потом полезла спасать кота на дерево и навернулась, разбив коленную чашечку вдребезги. Со спортом было покончено. Но вы не знаете тётю Янни, нет. Она пыталась вернуться. Как-то стащила мой скейт и пролетела метров 500, пока не упала на любимое колено. 10 минут финских ругательств и Янни окончательно завязала со спортом. Аут.

Несмотря на любовь к бешенным, одной ей понятным танцам в стиле 80-х — 90-х, отвратительному, громкому и всегда неожиданному пению, тетя очень стеснительная. Волосы постоянно убраны в старушечий пучок, за что мы называем её Isoaiti (бабушка). И это ещё одна её странность. Она ведь действительно очень красивая, и ещё очень молодая, младше папы. Янни считает себя абсолютно непривлекательной для мужчин и редко выходит из дому. Чокнутая она только с нами. С теми, кого очень любит и кому действительно верит. Любит ли Янни папу? Определено, да. А вот он её — не знаю. У них очень теплое отношение к друг другу, очень уважительное. Может быть, это и есть основа семейного счастья? Ведь киношная любовь, со страстью и кипящими чувствами крайне редко встречается в жизни. В реальности она часто вдребезги разбивается о быт. Как колено тети Янни.

Эзотерика (знание жизни) Йоханны основана на легенде о четырёх маяках. Была девочка, которую прокляли, и вот она скиталась на лодке и искала тот самый маяк, в котором есть ответы на её вопросы. У девочки нет права на ошибку. Если она выберет не тот маяк, то навсегда останется такой же маленькой, какой её сделали, когда проклинали.

Янни считает, что жизнь-это и есть те четыре маяка. И ты слоняешься, ищешь свой путь, что очень важно. Каждому необходимо найти свой место. Свое предназначение. Только прав на ошибку у человека много. А остаться маленьким не страшно."В конце концов, кроха пролезет туда, куда у громилы не войдёт даже нос". С улыбкой говорила тётя Янни мне перед сном. А я все думала, когда же я увижу, это свои четыре маяка…?

Вот такая эзотерика. Такая тётя Янни. Папа, Санна, Кайса, Матиас, тетушки-Apua Ди и Ви, бабушка, дедушка Кетонен. Финка. Эмма. И я, Виктория Лехтонен. Наша большая, финская и не совсем семья.

Вообще, вся наша жизнь была немного похожа на финский и карельский языки. Вы же помните, что в них всегда фиксированное ударение на первый слог? Вот и папа говорит, что жить всегда нужно первым слогом. Никогда не откладывать, как бы не хотелось. Действовать первым номером, чтобы тебя заметили, сразу. Никто не придет, не возьмет за руку и не скажет: «Идем, дам миллион». Нет. Жизнь — как финно-карельское слово. Может быть длинное, состоящее из нескольких других слов. Нескольких составляющих. И ты не знаешь, что там дальше. Во втором и третьем слогах. А может быть и коротким словом. Коротким, но ярким. Громким. Как ярко выраженная «R». Мы ведь не говорим radio. Мы говорим: r-r-adio. Твердо и жестко выделяя первую букву. Вот и в жизни нужно так. Твердо и жестко. Но иногда и с добавлением чего-то сказочного. Помните, как на карельском будет город? Kaupungi. А на финском — kaupunki. Забавно, правда? Как будто ты очень любишь свой город и ласково его так именуешь. Каупунки.

***

А вообще я учусь. На одном из первых курсов, но уже достаточно интересно, обучение. Я — филолог, да, скажите, что меня впереди ждет свободная касса. Ну нет уж. Не дождетесь. А студенческая жизнь — классная, по мне так намного лучше, чем школьная. Про школу и вспомнить не хочется.

У нас на курсе учится около 90 человек, в трех группах. Все разного сословия, разных взглядов и разной степени адекватности. И, конечно, разных национальностей. В целом мы дружим, но не то, чтобы очень сильно. Гораздо большего внимания заслуживают наши преподаватели, во время лекций в аудитории — внимание — satakaksikymmentäyksi. Забавно, правда? Но это просто номер — сто двадцать один. Но со стороны слово выглядит страшным и длинным, поэтому мы называем аудиторию lampi. Не помню, кто придумал первым ее так величать, но всем понравилось. Во-первых, это переводится как пруд. Вроде наш пруд, а мы в нем утята. Кря. Ну, в самом деле, в сто двадцать первой мы проводили львиную долю учебных дней. А во-вторых, слэнгово ее потом начали называть просто лампой. Свет. А ученье, как известно, что? Вот. Тоже свет. Свет нашей юности. В лампе было все. Лекции. Прогулы пар. Душевные разговоры, соревнования по метанию «бомбочек». Сон на парах. Ссоры. Лампа — как отдельно взятая жизнь. Мне кажется, у любого студента была такая аудитория. Как дом родной.

Так вот. Был у нас такой преподаватель по фамилии Питкайнен. По — моему, вепс, точно не помню. Вел историю и всегда без конспектов. Носил смешные очки любил выражать сугубо свою точку зрения, чем страшно раздражал некоторых моих сокурсников. Говорил он нам, что в будущем нас всех ждет незавидная судьба грузчиков и кассиров, а нынешняя страна — это не его страна, а его страны давно нет. Вот примерно так. Без страны был человек. Надо сказать, к экзаменам Питкайнен относился довольно лояльно, закрывая глаза на то, что мы списывали. Он говорил, что не против, лишь бы его глаза этого не видели. Обычно Питкайнен брал в руки пачку билетов, швырял их на стол и выходил. А мы, плотоядно урча и усиленно работая локтями, принимались разбирать удобные вопросы.

Еще у Питкайнена было любимое занятие — использовать фамилии учеников для выдумки новых названий городов. Из моей фамилии, например, как-то получился Лехтоненск. А как-то — Лехтоград. Было забавно, но мне не понравилось. И так мою фамилию коверкали всю жизнь, я уже молчу про имя. О боги! Викуся, Викулька, Вики, Ви (почти Вий), Виктори, Викич, Викентий, Викарий, ааа!!! Якорь вам в душу. У меня же красивое имя. Виктория. Победа! Викарий. Матерь божья.

Кстати, до второго курса историк не дожил. Как и любого человек со своим, собственным, независимым мнением. Его ожидала ожидаемая карма и Питкайнену вернули трудовую книжку. Или он сам ушел. Мы не знали точно, но очень расстроились. Личностью историк был нестандартной и очень интересной. На его парах мы никогда не скучали.

Вот. Потом была его наследница, женщина, Валойнен. Мы звали ее Свечка. Дело в том, что говорить она начинала страшно громко, но потом тухла и заканчивала совсем тихо. Правила Свечка недолго и потом окончательно погасла. В смысле, уволилась. На этом нестандартные историки в истории нашего курса закончились.

Еще был преподаватель по общим наукам, естествознанию. Это был очень маленького роста человек, который провел у нас всего пару пар, после чего поставил всем зачеты автоматом и больше мы его не видели. Но юмор был не в этом. Юмор был в том, что найти преподавателя было невероятно сложно, за что они получил прозвище — Тоттайнен ( ei totta — неправда).

Но самым колоритным персонажем в нашем учебном заведении была госпожа (мы ее так называли) Аварайнен. Достаточно крупная, в теле, женщина, которая замещала директора. Была его правой рукой. У Аварайнен была невероятная способность появляться из ниоткуда и ловить тех, кто на парах занимался чем угодно, только не учебой. Например, на информатике кто-то смотрел фильмы, а кто-то играл в морской бой. Теряли бдительность — Аварайнен тут как тут. Решил прогулять пару и идешь в магазин — Аварайнен идет к тебе навстречу. Потрясающее чутье. Аварайнен проверяла буфет на наличие прогуливающих, поэтому никто там особо и не прятался. Был в университете «карман», в самом дальнем углу, где буквой «П» стояли несколько лавок. Вот там Аварайнен никогда не бывала и никогда никого не ловила. В остальных же частях университета от нее было не скрыться. Взятки Аварайнен брала беспощадно много, но предпочитала не афишировать сей факт, утверждая, что ей регулярно поступают такие предложения, но она их игнорирует. Конечно, никто ей не верил. Снилась мне Аварайнен два раза, и оба раза я «заваливала» ее предмет. Наяву ту же дисциплину сдавала 4 раза, и на пятый, наконец, сдала. Слава богу, или кому-то там, пар у Аварайнен у нас больше не будет.

Вообще, университет — классная школа, где человек действительно раскрывается. Я так думаю. Послушайте, в школе на нас много давят. Подавляют, что ли. Нам говорят, что мы должны закончить обучение, иначе не найдем работу (кто бы подсказал, что половина из нас все равно ее не найдет или найдет, но не по образованию?). Родители. Учителя. Плюс отношения с ребятами со школы, одноклассниками. Школа, особенно в подростковом возрасте — это как естественный отбор, со своими, волчьими законами. Или ты, или тебя. Жесткая школа жизни. Кто-то ведь действительно ломается. Кто-то терпит издевательства отовсюду, в том числе, от своих одноклассников. У нас был военизированный класс, который, скорее, напоминал пьяных солдат на оккупированной территории. Ремень на плече, развязный шаг и абсолютно отвратительное отношение к тем, кто младше или слабее. Да скажем честно, это были обыкновенные гопники в военной форме. И как человеку не сломаться в такой ситуации? В них ведь не было ничего из офицерской чести. Они могли спокойно бить человека вдвоем, втроем. «Школьные годы чудесные»? Да как бы не так. Смехота.

Университет — это уже другое. Здесь всем на тебя все равно. Хочешь — учись. Не хочешь — уходи. Творческая и внутренняя свобода. Студенческие фестивали. Студенческие вечеринки. Смекалка на экзамене, когда ночью гулял, а утром — оно. А ты не знаешь. Ничего, вообще. Интересные люди. Твои, собственные победы. Твоя, собственная ответственность. Универ — это отдельная жизнь.

"Все, Лехтонен, хватит болтать". Сказала я себе. Пора собираться в дорогу.

Какой же он будет, путь к моей, собственной эзотерике…?

Apua.

Записки непутевой дочери. Лист шестой, отрывной.

Поезд в Вальгаллу.

Честно, в детстве я часто ездила на междугородних автобусах — таких у нас много. Проводила некоторое время у родителей Финки. Иногда это было весело (поездки), иногда очень холодно. Так, что порой я вставала после шести часов езды и еле ковыляла на своих кривых ногах. Один раз ехала даже больше десяти часов — это было ужасно. Один раз — лежа, на заднем сиденье, потому что в ночном автобусе нас было всего трое.

"Как ты там, красавица?"Кричал мне водитель. Я аж просыпалась. Смотрела, никого больше нет, ну, значит, красавица — это я. Гран мерси.

"Нормально!". Кричала ему в ответ, ибо мотор ревел как бабушка, когда у нас бардак дома."Ещё бы джакузи, да мулата покрепче. Душу мою северную отогреть. Можно было бы".

"Можно Машку за ляжку". Дежурно отвечал водитель и на этом наш великолепный диалог заканчивался. Ну, я же не Машка. И за ляжку меня хватать не надо. Я нервная.

О, а эти влюблённости в автобусах, помните? Вы так мило переглядываетесь, я уже представляю нашу свадьбу, а потом этот мерзавец выходит на следующей же остановке. Ну, не сволочь? А междугородние автобусы-это же совсем другая история. Тут вы 6 часов вместе. Уже все серьёзно. А он выходит на город раньше. А представляете, у него так же? Думает:"Эх, красотка". Ну, ладно, симпатичная. Думает:"Эх, симпатичная. А я выхожу". А я ему мысленно:"Пока, красавчик. Хорошо было нам вместе". Разбежались — разошлись.

Вообще я почему-то всегда влюбляюсь не в тех. Кто-то выходит раньше на остановке. Кто-то едет дальше,а я выхожу в своём городе. А как-то ехала, жутко замёрзла, а тут входит контролер, и как посмотрит. Прям душу отогрел. Я прочитала имя фамилию на бейдже, потом нашла его в социальных сетях, а он мне:"Вы кто?". Представляете?! Кто. Конь в пальто. Иди ты. На вокзал свой.

Ну и завершая тему моих коротких романов, скажу, что была целых 5 минут влюблена в медбрата, ещё в далёкой юности. Ну, гарный был хлопец. Правда. Я ему:"А чего сегодня вечером делаете?". И глазками так, хлоп-хлоп. А он мне:"На живот ложись, штаны спускай". Я думаю, воу воу, так сразу?!"Так этот гарный шарахнул мне витамины так, что я потом сутки на батарее сидела. Рассасывалась. Ну их, медбратов. И любовь их, как шприц острую.

***

А в это свое путешествие я ехала на электричке и тоже долго. 6 часов. Электричка, надо сказать, страшно неудобная. Кресла близко друг к другу, так, что ноги сильно не вытянуть, если кто-то напротив сидит. И прям мечта бабушки, которая всегда ругается, что я сутулюсь. Прямые и жёсткие. Причём если первые два пассажира, рядом со мной и напротив, были еще терпимые — женщины бальзаковского возраста, то третий — явно подросток, лет, наверное, 17. Это дитя тик-тока шарахнуло свою сумку на моё место. Ну, я ему:"Сумочку уберите, пожалуйста, молодой человек". А он как бы не слышит. Слушает в наушниках свою лабуду (по-любому там не Scorpions, точно нет). Я ещё раз:"Сумку уберите, товарищ". Это чудо снимает наушник и говорит:"Мне некуда ставить, пересядьте на другое место". А я такая, захлебываясь от возмущени, торжественно, взмахнув руками:"И это неправильный ответ! Ваше очко улетает в зрительный зал!". Хватаю его сумку, кидаю ему на колени и плюхаюсь на свое место. Вот, понимаешь. Молодёжь пошла. Вообще! А он так смотрит на меня и говорит:"Смотри, как бы твое никуда не улетело". Я лишь высокомерно хмыкаю, втыкаю наушник и наша беседа завершается.

Moi.(Пока)

***

Так, полная тревог, переживаний, что я очень долго буду вне дома и моей огромной семьи, я доехала до нужного города. Ну, по крайней мере, мне так показалось. Все начали выходить, и я вышла, ибо объявление остановки прослушала. Понадеялась на стадный инстинкт и жестко просчиталась.

Город оказался не тем. Вот тогда меня охватила паника. Признаюсь честно: я полный топографический кретин, и даже в своем городе разбираюсь плохо. Папа говорит, что это у нас семейное. Минут десять я в панике металась по вокзалу, пытаясь выяснить, когда следующий транспорт до нужного мне места. Но уже была ночь, и билетов не продавали. Оставалась одна надежда-такси. А их не было. А ехать ещё прилично.

— Здравствуйте, вы такси? — Кинулась я к ближайшей машине у вокзала. Водитель, парень лет 30, придирчиво осмотрел меня и мою сумку. Ну, да. Белую шапку с пумпоном по-любому оценил.

— Такси, такси. — Как-то не очень уверенно ответил он. — Куда ехать-то надо?

— Далековато. — Назвала я город.

— О, это дорого тебе обойдётся. — Парень назвал сумму. Много. Но ночевать на вокзале страшно не хотелось. — Едем?

–Да.

— Деньги вперёд.

— Хорошо. — Шмыгнув носом, я отсчитала несколько купюр и передала водителю. — Только я сейчас поесть куплю, хорошо?

–Давай. — Зевнул парень. — Сумку можешь в машине оставить.

–О, спасибо!. — Закинула я свою поклажу на заднее сиденье и кинулась к ларьку с едой, когда за моей спиной захлопнулась дверь, взревел мотор, а машина умчалась в даль.

Я замерла. Это все произошло мгновенно, будто в кино. Вот, даже проворачиваться было страшно. Ноги просто отнялись, в животе заурчало. Вика, какая же ты, блин, дура. Дура, дура, дура! Идиотина!

Я подняла голову на фонарь, освещавший пустынную привокзальную площадь и сняла шапку, чуть не плача. Мертвая тишина. Только скрипнул снег под ногами. Мои вещи, деньги и телефон остались в сумке. При мне несколько купюр на еду и паспорт, который я положила во внутренний карман пуховика. Все. И незнакомый город, ночной. Больше ничего.

Дура! Я сжала кулаки и, взвизгнув от злости на саму себя, развернулась, а потом поскользнулась и шарахнулась прямо на припорошенный снегом лед. Еще ногами так смешно взмахнула и крякнула, вжух. Бум. И лежу такая, на небо смотрю. А оно красивое, все в звездах. Синее. Вон, уже Рождественский Козел проплыл, со своими оленями. Хоу-хоу-хоу.

Пап! По-моему, у меня проблемы.

Записки непутевой дочери. Лист отрывной, седьмой.

Мотыга и еда — как смысл жизни. Отель «Сердитая шайба».

Вот и лежу я, значит. Чувствую, что голова жутко раскалывается. А встать не рискую. В чем смысл вставать, если опять могу упасть? Как бы скользко. Вот тебе и эзотерика. Зачем вставать если рискуешь снова упасть. Глупая какая-то философия. Так можно всю жизнь пролежать. Тогда это не эзотерика. Это фигня какая-то. Вот.

Лежу я, значит, и слышу шаги. Скрипит кто-то по снегу, идет ко мне. Товарищи, если вы грабить, то у меня осталась только моя совесть. И то, частично. Как может остаться-то, чего никогда не было, ААА-ХА-ХА-ХА. И вот человек тихо подходит ко мне, а я не открываю глаза. Помните, как в памятке про медведя? Если притвориться мертвой, он уйдет. Я так делаю, когда мне не хочется с человеком говорить, а он говорит и говорит. Говорит и говорит. Обычно работает.

«Кажется, живая». Проговорил девушка с набитым ртом. Ест она, что ли? «Медведь, пощупай ее, может, очнется».

Ага, еще чего?! Едва таинственный Медведь склонился надо мной и протянул руку, как я открыла глаза и, что есть силы, укусила его за палец. Издав истошный вопль, молодой человек лет 23-х отскочил в сторону и спрятался за девушкой. Да, ела она. В руках бутерброд. Тоже смешная шапка с пумпоном, правда синяя. Как и куртка. Соломенные волосы выбиваются из-под шапки. И веснушек — тьма темная. Просто по всему лицу, на ушах, чуть ли не на шее. Прям весна. С бутербродом.

— Мать моя карелка. — Перестав жевать, удивленно проговорила девушка. — Ты чего кусаешься-то, чудь?

— А чего он пальцами своими лезет? — Недовольно буркнула я, усаживаясь прямо на лед.

— Медведь, чего пальцАми лезешь своими? — Снова принимаясь за бутерброд, спросила девушка. — Гляди, откусят.

— Да иди ты, Мотыга! — Утер нос парень. На девушку был не похож. Рыжие волосы, рыжая бородка, как у фараона. Черная, легкая шапка. Вот такой медведь. — Хватит есть уже!

— Я молодой, растущий организм. — Подняла вверх указательный палец Мотыга и присела передо мной. — Сколько пальцЕв?

— Да отстань ты. — Отмахнулась я раздраженно. — Где я вообще?

— Здравствуйте. — Хмыкнула девушка. — Это Инкери, детка. Имя-то свое помнишь?

Конец ознакомительного фрагмента.