Наставления бродячего философа. Полное собрание текстов

Григорий Сковорода

Григорий Саввич Сковорода (1722–1794) – русский и украинский философ, баснописец и поэт. Занимался педагогической деятельностью. Затем провел значительное время в странствиях по городам и селам Малороссии и некоторых российских губерний. В дороге он много общался со своими учениками и простыми встречными. Поэтому жанр беседы или разговора занимает значительное место в творческом наследии Сковороды. Наряду с этим в сборник вошли все основные произведения мыслителя, в которых ярко проявились как своеобразие его этических и богословских взглядов, так и подлинное литературное дарование. В книгу включена также биография Сковороды, написанная его учеником Михаилом Ковалинским. В формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Трактаты. Диалоги. Притчи^[68]

Начальная дверь к Христианскому Добронравию^[69]

Написана в 1766 году для молодого шляхетства Харьковской губернии, а обновлена в 1780 году

Преддверие

Благодарение блаженному Богу о том, что нужное сделал нетрудным, а трудное ненужным.

Нет слаще для человека и нет нужнее, как счастье; нет же ничего и легче сего. Благодарение блаженному Богу. Царствие Божие внутри нас. Счастие в сердце, сердце в любви, любовь же в законе вечного.

Сие есть непрестающее вéдро и незаходящее солнце, тьму сердечной бездны просвещающее. Благодарение блаженному Богу.

Что было бы, если бы счастие, пренужнейшее и любезнейшее для всех, зависело от места, от времени, от плоти и крови? Скажу яснее: что было бы, если бы счастие заключил Бог в Америке, или в Канарских островах, или в азиатском Иерусалиме, или в царских чертогах, или в Соломоновом веке, или в богатствах, или в пустыне, или в чине, или в науках, или в здравии?.. Тогда бы и счастие наше и мы с ним были бедные. Кто б мог добраться к тем местам? Как можно родиться всем в одном коем-то времени? Как же и поместиться в одном чине и стати? Кое же то и счастие, утвержденное на песке плоти, на ограниченном месте и времени, на смертном человеке? Не сие ли есть трудное? Ей! Трудное и невозможное. Благодарение же блаженному Богу, что трудное сделал ненужным.

Ныне же желаешь ли быть счастливым? Не ищи счастья за морем, не проси его у человека, не странствуй по планетам, не волочись по дворцам, не ползай по шару земному, не броди по Иерусалимам… Золотом можешь купить деревню, вещь трудную, как обходимую, а счастие как необходимая необходимость туне везде и всегда даруется.

Воздух и солнце всегда с тобою, везде и туне; все же то, что бежит от тебя прочь, знай, что оно чуждое и не почитай за твое, все то странное есть и лишнее. Что же тебе нужды? Тем-то оно и трудное. Никогда бы не разлучилось с тобою, если бы было необходимое. Благодарение блаженному Богу.

Счастие ни от небес, ни от земли не зависит. Скажи с Давидом: «Что мне есть на небесе? И от тебя что восхотел на земле?»

Что же есть для тебя нужное? То, что самое легкое. А что же есть легкое? О друг мой, все трудное, и тяжелое, и горькое, и злое, и лживое есть. Однако что есть легкое? То, друг мой, что нужное. Что есть нужное? Нужное есть только одно: «Едино есть на потребу».

Одно только для тебя нужное, одно же только и благое и легкое, а прочее все труд и болезнь.

Что же есть оное едино? Бог. Вся тварь есть рухлядь, смесь, сволочь, сечь, лом, крушь, стечь, вздор, сплочь, и плоть, и плетки… А то, что любезное и потребное, есть едино везде и всегда. Но сие едино все горстию своею и прах плоти твоей содержит.

Благодарение ж блаженному Богу за то, что все нас оставляет и все для нас трудное, кроме того, что потребное, любезное и единое.

Многие телесные необходимости ожидают тебя, и не там счастие, а для сердца твоего едино есть на потребу, и там Бог и счастие, не далече оно. Близ есть. В сердце и в душе твоей.

В сей ковчег ведет и наша десятоглавая беседа, будто чрез десять дверей, а я желаю, дабы душа твоя, как Ноева голубица, не обретши нигде покоя, возвратилась к сердцу своему, к тому, кто почивает в сердце твоем, дабы сбылося оное Исаиино: «Будут основания твои вечные родом родов, и назовешься создателем оград, и пути твои посреди успокоишь».

Сего желает Григорий, сын Саввы Сковороды.

Твердь беседы

«Истина Господня пребывает вовеки».

«Вовек, Господи, слово твое пребывает».

«Закон твой посреди чрева моего».

«Слово плотью было и вселилось в нас».

«Посреди вас стоит, его же не знаете».

Глава 1-я

О Боге

Весь мир состоит из двух натур: одна — видимая, другая — невидимая.

Видимая натура называется тварь, а невидимая — Бог.

Сия невидимая натура, или Бог, всю тварь проницает и содержит; везде всегда был, есть и будет. Например, тело человеческое видно, но проницающий и содержащий оное ум не виден.

По сей причине у древних Бог назывался ум всемирный. Ему ж у них были разные имена, например: натура, бытие вещей, вечность, время, судьба, необходимость, фортуна и проч.

А у христиан знатнейшие ему имена следующие: Дух, Господь, Царь, Отец, Ум, Истина. Последние два имени кажутся свойственнее прочих, потому что ум вовсе есть невеществен, а истина вечным своим пребыванием совсем противна непостоянному веществу. Да и теперь в некоторой земле называется Бог иштен^[70]. Что касается видимой натуры, то ей также не одно имя, например: вещество, или материя, земля, плоть, тень и проч.

Глава 2-я

О вере вселенской

Как теперь мало кто разумеет Бога, так не удивительно, что и у древних часто публичною ошибкою почитали вещество за Бога и затем все свое богопочитание отдали в посмеяние.

Однако же в то все века и народы всегда согласно верили, что есть тайная некая, по всему разлившаяся и всем владеющая сила.

По сей причине для чести и памяти его по всему шару земному общенародно были всегда посвящаемы дома, да и теперь везде все то же. И хотя, например, подданный может ошибкою почесть камердинера вместо господина, однако ж в том никогда не спорит, что есть над ним владелец, которого он, может статься, в лицо не видывал. Подданный его есть всякий народ, и равно каждый признает пред ним рабство свое.

Такова вера есть общая и простая.

Глава 3-я

О промысле общем

Сия-то блаженнейшая натура, или дух, весь мир, будто машинистова хитрость часовую на башне машину, в движении содержит и, по примеру попечительного отца, сам бытие есть всякому созданию. Сам одушевляет, кормит, распоряжает, починяет, защищает и по своей же воле, которая всеобщим законом, или уставом, зовется, опять в грубую материю, или грязь, обращает, а мы то называем смертию.

По сей причине разумная древность сравнила его с математиком или геометром, потому что непрестанно в пропорциях или размерах упражняется, вылепливая по разным фигурам, например: травы, деревья, зверей и все прочее; а еврейские мудрецы уподобили его горшечнику.

Сей промысл есть общий, потому что касается благосостояния всех тварей.

Глава 4-я

О промысле, особенном для человека

Сей чистейший, всемирный, всех веков и народов всеобщий ум излил нам, как источник, все мудрости и художества, к провождению жития нужные.

Но ничем ему так не одолжен всякий народ, как тем, что он дал нам самую высочайшую свою премудрость, которая природный его есть портрет и печать.

Она столь превосходит прочие разумные духи, или понятия, сколь наследник лучше служителей.

Она весьма похожа на искуснейшую архитектурную симметрию или модель, которая по всему материалу, нечувствительно простираясь, делает весь состав крепким и спокойным, все прочие приборы содержащим.

Так слово в слово и она, по всем членам политического корпуса, из людей, не из камней состоящего, тайно разлившись, делает его твердым, мирным и благополучным.

Если, например, какая-то фамилия, или город, или государство по сей модели основано и учреждено, в то время бывает оно раем, небом, домом Божиим и прочее. А если один какой-то человек созиждет по нему житие свое, в то время бывает в нем страх Божий, святыня, благочестие и прочее. И как в теле человеческом один ум, однако разно по рассуждению разных частей действует, так и в помянутых сожительствах, сею премудростию связанных, Бог чрез различные члены различные в пользу общую производит действа.

Она во всех наших всякого рода делах и речах душа, польза и краса, а без нее все мертво и гнусно. Родимся мы все без нее, однако для нее. Кто к ней природнее и охотнее, тот благороднее и острее, а чем большее кто с нею имеет участие, тем действительнейшее, но не понятое внутри чувствует блаженство или удовольствие. От нее одной зависит особенный в созидании рода человеческого промысл. Она-то есть прекраснейшее лицо Божие, которым он со временем, напечатуясь на душе нашей, делает нас из диких и безобразных монстров, или уродов, человеками, то есть зверьками, к содружеству и к помянутым сожительствам годными, незлобивыми, воздержными, великодушными и справедливыми.

А если уже она вселилась в сердечные человеческие склонности, в то время точно есть то же самое, что в движении часовой машины темпо (tempo), то есть правильность и верность. И тогда-то бывает в душе непорочность и чистосердечие, как бы райский некий дух и вкус, пленяющий к дружелюбию.

Она различит нас от зверей милосердием и справедливостью, а от скотов — воздержанием и разумом; и не иное что есть, как блаженнейшее лицо Божие, тайно на сердце написанное, сила и правило всех наших движений и дел. В то время сердце наше делается чистым источником благодеяний, несказанно душу веселящих; и тогда-то мы бываем истинными по душе и по телу человеками, подобны годным для строения четвероугольным камням, с каковых живой Божий дом составляется, в котором он особливою царствует милостию.

Трудно неоцененное сие сокровище проникнуть и приметить, а для одного сего любить и искать ее нелегко.

Но сколь она снаружи неказиста и презренна, столь внутри важна и великолепна, похожа на маленькое, например, смоквинное зерно, в котором целое дерево с плодами и листом закрылось, или на маленький простой камушек, в котором ужасный пожар затаился. Для оказалости намечали ее всегда признаками, и она, будто какой-то принц, имела свои портреты, печати и узлы, разные в разных веках и народах. Ее то был узел, например, змий, повешенный на колу пред иудеями.

Ее герб — голубь с масличною во устах ветвию. Являлась она в образе льва и агнца, а царский жезл был ее ж предметом и прочее.

Таилась она и под священными у них обрядами, например под едением пасхи, под обрезанием и прочее.

Закрывалась она, будто под разновидным маскарадом, и под гражданскими историями, например под повестью о Исаве и Иакове, о Сауле и Давиде^[71] и проч., и одним тайным своим присутствием сделала те книги мудрыми. А в последовавшие уже времена показалась она в образе мужском, сделавшись богочеловеком.

Каковым же способом Божия сия премудрость родилась от отца без матери и от девы без отца, как-то она воскресла и опять к своему отцу вознеслась и прочее, — пожалуй, не любопытствуй. Имеются и в сей так, как в прочих науках, праздные тонкости, в которых одних может себе занять место та недействительная вера, которую называют умозрительною. Поступай и здесь так, как на опере, и довольствуйся тем, что глазам твоим представляется, а за ширмы и за хребет театра не заглядывай. Сделана сия занавесь нарочно для худородных и склонных к любопытству сердец, потому что подлость, чем в ближайшее знакомство входит, тем пуще к великим делам и персонам учтивость свою теряет.

На что тебе спрашивать, например, о воскресении мертвых, если и самый дар воскрешать мочь ничего не пользует бездельной душе — ни воскрешающей, ни воскрешаемой? От таковых-то любопытников породились расколы, суеверия и прочие язвы, которыми вся Европа беспокоится. Важнейшее дело Божие есть: одну беспутную душу оживотворить духом своих заповедей, нежели из небытия произвести новый земной шар, населенный беззаконниками.

Не тот верен государю, кто в тайности его вникнуть старается, но кто волю его усердно исполняет.

Вечная сия премудрость Божия во всех веках и народах неумолкно продолжает речь свою, и она не иное что есть, как повсеместного естества Божиего невидимое лицо и живое слово, тайно ко всем нам внутрь гремящее. Но не хотим слушать советов ее, одни за лишением слуха, а самая большая часть — по несчастному упрямству, от худого зависящему воспитания.

Прислушивались к нетленному сему гласу премудрые люди, называемые у иудеев пророками, и со глубочайшим опасением повелеваемое исполняли.

Она начало и конец всех книг пророческих; от нее, чрез нее и для нее все в них написано. По сей причине разные себе имена получила. Она называется образ Божий, слава, свет, слово, совет, воскресение, живот, путь, правда, мир, судьба, оправдание, благодать, истина, сила Божия, имя Божие, воля Божия, камень веры, царство Божие и проч. А самые первейшие христиане назвали ее Христом, то есть царем, потому что одна она направляет к вечному и временному счастию все государства, всякие сожительства и каждого порознь. Да и, кроме того, у древних царственным называлось все, что верховным и главнейшим почиталось.

Провидел, было, Авраам блаженнейший свет ее и, на ней уверившись, сделался со всею фамилиею справедливым, а с подданными благополучным. Однако она и прежде Авраама всегда у своих любителей живала. А Мойсей, с невидимого сего образа Божиего будто план сняв, начертил его просто и грубо самонужнейшими линиями и, по нему основав иудеевское общество, сделал оное благополучным же и победительным. Он по-тогдашему написал, было, его на каменных досках^[72] и так сделал, что невидимая премудрость Божия, будто видимый и тленный человек, чувственным голосом ко всем речь свою имеет.

Сия речь, понеже от него разделена на десять рассуждений, или пунктов, потому названа десятословием.

Глава 5-я

О десятословии

I

«Я есть Господь Бог твой, да не будет тебе богов иных!..» и прочее.

Яснее сказать так: Я глава твоего благополучия и свет Разума. Берегись, чтоб ты не основал жития твоего на иных советах, искусствах и вымыслах, хотя б они из ангельских умов родились. Положись на меня слепо. Если ж, меня минув, заложишь век твой на иной премудрости, то она тебе будет и богом, но не истинным, а посему и счастие твое подобно будет воровской монете.

II

«Не сотвори себе кумира!..» и проч.

А как на подлых камнях, так еще больше не велю тебе строиться на видимостях. Всякая видимость есть плоть, а всякая плоть есть песок, хотя б она в поднебесной родилась; все то идол, что видимое.

III

«Не приемли имени!..» и проч.

Смотри ж, во-первых, не впади в ров безумия, будто в свете ничего нет, кроме видимостей, и будто имя сие (Бог) пустое есть. В сей-то бездне живут клятвы ложные, лицемерия, обманы, лукавства, измены и все тайных и явных мерзостей страшилища. А вместо того напиши на сердце, что везде всегда присутствует тайный суд Божий, готов на всяком месте невидимо жечь и сечь невидимую твою часть, не коснясь ни точки, за все дела, слова и мысли, в которых меня нет.

IV

«Помни день субботний!..» и проч.

Сие ты повсюду и внутри тебя кроющееся величество Божие с верою и страхом в день воскресный прославлять не забывай, а поклоняйся не пустыми только церемониями, но самым делом, сердечно ему подражая. Его дело и вся забава в том, чтоб всеминутно промышлять о пользе всякой твари, и от тебя больше ничего не требует, кроме чистосердечного милосердия к ближним твоим.

А сие весьма легко. Верь только, что сам себя десятью используешь в самое то время, как используешь других, и напротив того.

V

«Чти отца твоего!..» и проч.

Прежде всех отца и мать почитай и служи им. Они суть видимые портреты того невидимого существа, которое тебе столько одолжает.

А вот кто отец твой и мать: будь, во-первых, верен и усерден государю, послушен градоначальнику, учтив к священнику, покорен родителям, благодарен учителям твоим и благодетелям. Вот истинный путь к твоему вечному и временному благоденствию и к утверждению твоей фамилии. Что же касается прочих общества частей, берегись следующего:

VI

«Не убий!»

VII

«Не прелюбодействуй!»

VIII

«Не воруй!»

IX

«Не свидетельствуй ложно, или не клевещи!» Осуждаем винного, а клевещем невинного. Сия есть страшнейшая злоба, и клеветник по-эллински — дьявол.

X

«Не пожелай!..»

Но понеже злое намерение семя есть злых дел, которым числа нет, а сердце рабское неисчерпаемый есть источник худых намерений, для того по век твой нельзя быть тебе честным, если не попустишь, дабы вновь Бог переродил сердце твое. Посвяти ж оное нелицемерной любви. В то время вдруг бездна в тебе беззаконий заключится… Бог, Божие слово, к Его слову любовь — все то одно.

Сим троеличным огнем разожженное сердце никогда не согрешает, потому что злых семян или намерений иметь не может.

Глава 6-я

Об истинной вере

Если б человек мог скоро понять неоцененную великого сего совета Божиего цену, мог бы его вдруг принять и любить.

Но понеже телесное, грубое рассуждение сему препятствует, для того нужна ему вера. Она закрытое всем советом блаженство, будто издали в зрительную просматривает трубку, с которою и представляется.

При ней необходимо должна быть надежда. Она слепо и насильно удерживает сердце человеческое при единородной сей истине, не позволяя волноваться подлыми посторонних мнений ветрами. По сей причине представляется в виде женщины, держащей якорь.

Сии добродетели сердце человеческое, будто надежный ветер корабль, приводит, наконец, в гавань любви и ей поручает.

В то время, по открытии глаз, тайно кричит в душе Дух Святой следующее: «Правда твоя, правда вовек, и закон твой — истина».

Глава 7-я

Благочестие и церемония — разнь

Вся десятословия сила вмещается в одном сем имени — любовь. Она есть вечный союз между Богом и человеком. Она огонь есть невидимый, которым сердце распаляется к Божиему слову или воле, а посему и сама она есть Бог.

Сия божественная любовь имеет на себе внешние виды, или значки; они-то называются церемония, обряд, или образ благочестия. Итак, церемония возле благочестия есть то, что возле плодов лист, что на зернах шелуха, что при доброжелательстве комплименты. Если же сия маска лишена своей силы, в то время остается одна лицемерная обманчивость, а человек — гробом раскрашенным. Все же то церемония, что может исправлять самый несчастный бездельник.

Глава 8-я

Закон Божий и предание — разнь

Закон Божий пребывает вовеки, а человеческие предания не везде и не всегда.

Закон Божий есть райское древо, а предание — тень.

Закон Божий есть плод жизни, а предание — листвие. Закон Божий есть Божие в человеке сердце, а предание есть смоковный лист, часто покрывающий ехидну. Дверь храма Божия есть закон Божий, а предание есть приделанный к храму притвор. Сколь преддверие от алтаря, а хвост от головы, столь далече отстоит предание [от закона Божия].

У нас почти везде несравненную сию разность сравнивают, забыв закон Божий и смешав с грязью человеческою воедино, даже до того, что человеческие враки выше возносят; и, на оныя уповая, о любви не подумают, да исполнится сие: «Лицемеры! За предания ваши вы разорили закон». Все же то есть предание, что не Божий закон.

Глава 9-я

О страстях, или грехах

Страсть есть моровой в душе воздух. Она есть беспутное желание видимостей, а называется нечистый или мучительный дух. Главнейшая всех есть зависть, мать прочих страстей и беззаконий. Она есть главный центр оной пропасти, где душа мучится. Ничто ее не красит и не пользует. Не мил ей свет, не люба благочинность, а вред столь сладок, что сама себя десятью съедает.

Жало адского сего дракона есть весь род грехов, а вот фамилия его: ненависть, памятозлобие, гордость, лесть, несытость, скука, раскаяние, тоска, кручина и прочий неусыпаемый в душе червь.

Глава 10-я

О любви, или чистосердечии

Противится сей бездне чистосердечие. Оно есть спокойное в душе дыхание и веяние Святого Духа.

Оно подобно прекрасному саду, тихих ветров, сладко-дышущих цветов и утехи исполненному, в котором процветает древо нетленной жизни.

А вот плоды его: доброжелательство, незлобие, склонность, кротость, нелицемерие, благонадежность, безопасность, удовольствие, кураж и прочие неотъемлемые забавы.

Кто таковую душу имеет, мир на нем, и милость, и веселие вечное над головою сего истинного христианина!

Наркисс^[73]

Разглагол о том: Узнай себя

Пролог

Сей есть сын мой первородный. Рожден в седьмом десятке века сего. Наркисс нарицается некий цвет и некий юноша. Наркисс — юноша, в зерцале прозрачных вод при источнике взирающий сам на себя и влюбившийся смертно в самого себя, есть предревняя притча из обветшалого богословия, которое есть матерь еврейского. Наркиссов образ благовестит сие: «Узнай себя!» Будто бы сказал: хочешь ли быть доволен собою и влюбиться в самого себя? Узнай же себя! Испытай себя крепко. Право! Как бы можно влюбиться в неведомое? Не горит сено, не касаясь огня. Не любит сердце, не видя красоты. Видно, что любовь есть Софиина дочь. Где мудрость узрела, там любовь сгорела. Воистину блаженна есть самолюбность, если есть святá; ей свята, если истинная; ей, говорю, истинная, если обрела и узрела единую оную красоту и истину: «Посреди вас стоит, его же не знаете».

Блажен муж, который обретет в доме своем источник утешения и не гонит ветры со Исавом, ловительствуя по пустым околицам. Дочь Саулова Мелхола, из отчего дома сквозь окно рассыпающая по улицам взоры свои, есть мать и царица всех шатающихся по окольным пустыням во след беспутного того волокиты, кого, как буйную скотину, встретив, загонит в дом пастырь наш. Куда тебя бес гонит? «Возвратись в дом твой!»

Сии суть Наркиссы буйные. А мой мудрый Наркисс амурится дома, по Соломоновой притче: «Разума праведник, себе друг будет».

Кто-де прозрел в водах своей тлени красоту свою, тот не во внешность какую-либо, не во тления своего воду, но в самого себя и в самую свою точку влюбится. «Пути твои посреди тебя успокоишь».

Наркисс мой, правда, что жжется, разжигаясь углием любви, ревнуя, рвется, мечется и мучится, ласкосердствует, печется и молвит всеми молвами, а не о многом же, ни о пустом чем-либо, но о себе, про себя и в себе. Печется о едином себе. Едино есть ему на потребу. Наконец, весь как лед, истаяв от самолюбного пламени, преображается в источник. Право! Право! Во что кто влюбился, в то преобразился. Всяк есть то, чье сердце в нем. Всяк есть там, где сердцем сам.

О милая моя милость, Наркисс! Ныне из ползущего червища восстал пернатым мотыльком. Ныне се воскрес! Почему не преобразился в ручей или поток? Почто не в реку или море? Скажи мне! Отвечает Наркисс: «Не вредите мне, ибо доброе дело сотворил я. Море из рек, реки из потоков, потоки из ручьев, ручьи из пара, а пар всегда при источнике сущая сила и чад его, дух его и сердце. Се что люблю! Люблю источник и главу, родник и начало, вечные струи, источающие из пара сердца своего. Море есть гной. Реки проходят. Потоки высыхают. Ручьи исчезают. Источник вечно паром дышит, оживляющим и прохлаждающим. Источник единый люблю и исчезаю. Прочее все для меня стечь, сечь, подножие, сень, хвост…» О сердце морское! Чистая бездна! Источник святой! Тебя единого люблю. Исчезаю в тебе и преображаюся… Слышите ли? Се что воспевает орлий птенец, орлиной матери фиваидской премудрости!

Лицемеры и суеверы, слыша сие, соблазняются и хулят. Во источник преобразиться? Как могут сии быть? Не ропщите! Вельми легко верующему, яснее скажу, узнавшему в себе красоту оную: «Пар есть сила Божия и излияние Вседержителя славы чистое».

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

68

Философские произведения Сковороды в значительной степени отличаются по форме от сочинений других отечественных мыслителей XVII–XVIII вв., у которых доминировал предельно монологичный трактат, а диалог играл второстепенную роль. Форма систематизаторского трактата явно не привлекала Сковороду, и лишь три его произведения можно условно отнести к этому школьному жанру: «Начальная дверь ко христианскому добронравию», «Икона Алкивиадская» и «Жена Лотова». Осознанный отказ философа от авторитарно-систематизаторского стиля мышления сказался и в его выборе диалогической формы для своих сочинений. Диалог характерен главным образом для низовой литературы того времени (многочисленные варианты «Беседы трех святителей», «Люцидарий», «Бенкет духовный» и др.), хотя нельзя не упомянуть и «Книгу души, нарицаемую злото» Петра Могилы, «Aristoteles problemata, albo Pytania o przyrodzeniu czlowieczym» Касиана Саковича, «Rozmowe bialocerkewska» Иоаникия Галятовского, «Ilias oratoria» Лаврентия Крщоновича, «Розглагольствие тектона си есть древодела с купцом» и «Разговор гражданина с селянином да с певцом или дьячком церковным» Феофана Прокоповича, «Вопросы и ответы краткие о вере и о прочиих ко знанию христианину нужнейших» Димитрия Ростовского.

Философский диалог Сковороды имеет «синкретический» характер, это очень сложное жанровое образование. С одной стороны, сковородиновский диалог, как показал Л. В. Ушкалов, генетически зависит от «сократического» диалога на всем протяжении его истории: от эвристических бесед Сократа и литературного диалога Платона, Ксенофонта, Эсхина и др. — до характерного для Средневековья диалога катехизисного типа, который в Новое время начинает регенерировать в своей жанровой памяти античные черты. Сковородиновские диалоги 70-х гг. демонстрируют как зависимость от катехизиса (своеобразная авторитарность истины и персонажей — ее носителей, дидактизм, специфическая незавершенность композиционной структуры, определенная одномерность образов-персонажей, скупость реальных деталей, воссоздающих обстановку беседы), так и выразительную ориентированность на «сократический» диалог (наличие особой поисковости персонажей и диалога в целом по отношению к истине, диалог как средство самопознания и выработки действенных понятий, использование приемов синкризы и анакризы, персонажи как характеры и «идеологи», наличие бытового, событийного, психологического фона, на котором разворачивается философская беседа, усиленная образность: наличие значительного числа аналогий, символов, аллегорий, использование мифов и т. д.).

С другой стороны, необходимо обратить внимание на то, что Сковорода вводит в структуру своего диалога различные элементы христианского храмового действа, которые придают диалогу характер «внехрамовой литургии». Литургия входит в философский и жанровый синтез диалога, поскольку постоянно присутствует в творческом мышлении философа. Как известно, Сковорода с детства любил церковное пение и сам пел на клиросе, «отменно, приятно», отмечает биограф. «Любимое, но не главное упражнение его была музыка, которою он занимался для забавы и препровождал праздное время. Он сочинил духовные концерты, положа некоторые псалмы на музыку, так же и стихи, певаемые во время литургии, которых музыка преисполнена гармонии простой, но важной, проницающей, пленяющей, умиляющей. Он имел особую склонность и вкус к акроматическому (диатоническому. — О.М.) роду музыки» (наст. изд., с.). Множество цитат из Библии, что так характерно для Сковороды, часто попадают в его сочинения опосредованно — через богослужебный канон, и в контексте диалога начинают выполнять особую, связанную с литургией функцию. Внимательный читатель ощущает музыкальную огласовку цитат из, скажем, Псалмов Давидовых, «призвук» мелодики церковного пения, создающих в смысловом пространстве диалога специфическую сакральную атмосферу, τονος богослужения. Внимание мыслителя к храмовому пению, структуре и смыслу богослужения, разумеется, не случайно. Православие вообще «есть по преимуществу религия литургическая», справедливо отмечал в свое время Н. А. Бердяев. Сковорода строил свое учение герменевтически — методом интерпретации сакрального текста, и потому закономерно включал в состав «символического мира» и текст богослужения в совокупности вербального, «жестового», музыкального, иконографического его составляющих. Логика Сковороды «синхронна» здесь логике традиции святоотеческой мысли, которая приходила от экзегетики св. Писания к так называемой мистагогии — толкованию богослужения как формы коллективного обожения (Кирилл Иерусалимский, Ареопагит, Максим Исповедник, Герман Константинопольский, Софроний Иерусалимский, Симеон Солунский, Николай Кавасила). Однако сковородиновское понимание литургии и таинств носит исключительно символический (аллегорический) характер, это текст, который требует иносказательного толкования, как и любой элемент «символического мира». Здесь Сковорода близок, как и в интерпретации св. Писания, тому же Клименту Александрийскому и Оригену. Метафизическое «пробуждение» приводит его к конструированию философского диалога как своего рода «внехрамовой литургии», подлинной формы богообщения — это зачастую не просто размышления персонажей, но делание, соглашающее («симфониа») сердца друг с другом в Боге, интеллектуализированная евхаристия, обожение, бытие-в-истине (подробнее см. примеч. к диалогу «Наркисс»).

69

Этот «конспект» лекций, которые Сковорода читал студентам Харьковского коллегиума, впервые был опубликован в журнале «Сионский вестник» (1806, 3). Написан он был в 1768 г., а «Преддверие», возможно, в 1780.

70

Иштен — Имеется в виду венгерское isten.

71

О Исаве и Иякове, о Сауле и Давиде… — библейские персонажи, см.: Быт 27; 1 Цар 18–21.

72

На каменных досках — речь идет о скрижалях Завета: Исх 31.

73

Диалог «Наркисс» написан в 1769–1771 гг., напечатан М. И. Антоновским без указания авторства в брошюре «Библиотека духовная, содержащая в себе дружеская беседы о познании самого себя» (СПб, 1798). Наркисс (Нарцисс) в греческой мифологии, прекрасный юноша, влюбившийся в свое отражение и умерший от тоски по самому себе. Для Сковороды Наркисс — символ самопознания; мудрый нарциссизм — стремление и умение прозреть сквозь плотскую, тленную, видимую натуру внутреннюю, невидимую, вечную натуру, божественное в себе начало.

«Наркисс» является произведением, структура которого в наиболее явном виде совмещает элементы диалога и внехрамовой литургии, что выражается в том числе и в многослойной организации художественного времени. Первый пласт времени можно назвать эмпирическим: беседы ведутся на протяжении семи дней, от понедельника до воскресенья. Это эмпирическое время является, однако, аллегорией другого времени, страстной седьмицы, времени символического. Третий пласт смыслового поля образует время литургическое. Четвертый пласт — время архетипа: семь дней в притче, рассказываемой старцем Памвой в самом начале «Симфонии».

«Пролог» и «Чудо» образуют своеобразную проскомидию, обряд приготовления к литургии. Священник, вынимая копнем из просфоры так называемого Агнца, читает преобразовательный текст из книги пророка Исайи, где упоминается агнец, ведомый на заклание (53:7). В сковородиновской проскомидии речь идет также о некоем прообразе, функцию которого выполняет миф о Нарциссе. И если в «Прологе» этот миф трактуется как символ самопознания, преображения, возрастания к Богу, то «Чудо, явленное во водах Наркиссу» повествует о реальности этого обожающего самопознания и напоминает о ветхозаветных и новозаветных «наркиссах»: Давиде, ап. Павле и др. «Святые дары» (т. е. Слово Божие) приготовлены, и Сковорода цитированием того же Исайи скрепляет мифологему, которая затем станет разворачиваться уже сюжетно-символически. Этот оптимистический пролог задает тон последующим размышлениям собеседников. Шесть последующих разговоров посвящены проблеме самопознания (все они называются «Разговор о том: знай себе»), образуют вступительную, экзотерическую, часть литургии — литургию оглашенных.

«Катехуменов» (оглашенных) двое — Клеопа и Филон. Это неграмотные земледельцы, простецы. Друг, с посильной помощью Луки, любителя «поговорить о чем-либо из божиего слова», помогает им в непривычном деле самопознания — приближения к «истинному человеку». Именно этот процесс узнавания, выявления и осуществляется в «литургии оглашенных». На протяжении шести дней в неспешных беседах происходит выяснение того, что есть подлинное самопознание-богопознание-богообщение («евхаристия»). Речь идет о внутреннем человеке («Разговор 1-й»), о невидимой натуре в прочих тварях («Разговор 2-й»), о внутреннем человеке как мере сущего («Разговор 3-й»), о различении добра и зла («Разговор 4-й»), о воскресении («Разговор 5-й») и его мистическом залоге — искре божией: «бог есть во плоти человеческой» («Разговор 6-й»). Это своеобразная катехизация, т. е. разъяснение основных положений учения и подготовка к вступлению в новую духовную общность, Церковь, для богообщения. Отличие последнего «разговора» от шести предыдущих подчеркивается особым его названием: «Разговор 7-й о истинном человеке или о воскресении» — это и есть литургия верных. Наступает время для интеллектуалистично понятой евхаристии, совместного «вкушения» Слова Божия, возрастания от плотского естества к божественному. Это происходит в форме медитирующего пения — голосом сердца, не «плотским языком», совместного пения, соглашающего (что и означает греческое слово «симфониа») сердца в единстве с Глаголом Божиим, т. е. обожающего участников. Возрастание от внешней натуры, от внешнего человека к внутреннему, переход от «плотского» воскресного обеда к «бенкету духовному», который явно имеет черты платоновского пира, — вот основана направляющая ось «Наркисса». Последующие четыре симфонии — это уже трехголосное виртуозное согласование различных цитат из св. Писания в единое целое, перемежаемое медитацией над их смыслом.