Девичий паровозик. О странностях любви

Григорий Жадько

Тетрадки неизвестного автора, найденные в развалах старого дома, датируются 1912 годом. С трудом удается восстановить их. Героям доводится пройти нелегкие испытания. Читатели окунаются в давно ушедшую эпоху, в которой присутствуют и любовь, и эротика свободных отношений, и горечь расставаний.

Иллюстратор Григорий Григорьевич Жадько

© Григорий Жадько, 2023

© Григорий Григорьевич Жадько, иллюстрации, 2023

ISBN 978-5-4474-6527-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Девичий Паровозик 1912 г.

Спасибо от автора. Желаю приятного чтения.

Неожиданная находка

Конечно, это было дело случая. Кто может поверить, что в центре Москвы можно такое найти!

У художников есть выражение: «Искать натуру для картин». Зачастую это черная работа. Находишься, ноги гудят, но если повезет, то доволен и, кажется, нет тебя счастливей. В тот раз меня потянуло в центр Москвы.

Я свернул с Лубянской площади к Кремлю и прошел в маленький двор возле Николо-Греческого монастыря. Глухие стены, заборы, решетки — все было сделано, чтобы не пустить непрошенного гостя. Я уже хотел вернуться, как обратил внимание на узкую щель в сочленениях соседних стен. Если проходит голова — можно попробовать. Замарав куртку, я еле протиснулся! Обогнул старый тополь, и глазам моим, неожиданно открылся большой двор, сплошь заваленный строительным мусором. Крупные блоки кирпичей с остатками белой и желтой побелки, листы ржавого железа, старые рамы, подгнившие балки с остатками черных досок, а в центре возвышались остатки дома. Первый этаж еще не сломали. За ним торчала стрела экскаватора, с подвешенным ядром.

«Да! Опоздал запечатлеть кусочек старой Москвы!» — с сожалением подумал я, и тут мои глаза, среди груды строительного мусора, наткнулись на книгу или тетрадь. Я стряхнул с нее красную кирпичную пыль. Она была обрамлена вензельной рамкой, с голубями и ангелами по углам, а по низу, очень мелко, типографским текстом было набрано: «С-Петербургъ Главное управленiе Удъловъ, Моховая №40 1911»

В центре каллиграфическим почерком бледными чернилами было написано:

«Сетрорецкъ. 1912. Тетрадь — II»,

Обложка изобиловала желтыми и коричневыми разводами. Я попробовал открыть тетрадь, но не тут, то было. Страницы были как монолит и рвались.

«Да! Вторая часть! — с сожалением подумал я, — а где же первая?» Найдя подходящую палку, я начал исследовать строительный мусор. «А вдруг?!». И удача, улыбнулась мне во второй раз!! Я вытащил из-под кирпичей старое зеркало на деревянном основании, с точеными украшениями по периметру. Слой амальгамы взялся чешуйками и почернел. Половина зеркала, видимо при падении откололась, но из-под оставшейся половины, виднелся уголок еще одной тетради. В этом я уже не сомневался. Я сделал попытку ее вытащить — не получилось. Из-за суеверий, я не захотел разбивать зеркало и решил домашними ключами отогнуть скобки, что держали фальц стекла. Скобки из-за ветхости почти без усилий сломались. К моим ногам упали тетрадь и плотный конверт, лежавшие в потайном углублении!

Трудно описать это чувство! Наверно если кто-то бы посмотрел на меня в ту минуту — обязательно сказал бы, что я ненормальный. Не знаю, что я там хотел обнаружить, но так резко поднял мои находки!!! Эти чувства наверно знакомы кладоискателю, когда, руководствуясь рассказами или картой, после долгих поисков, его лопата неожиданно натыкается на металлический ящик с неизвестным содержимым.

Дрожащими руками я торопливо вскрыл конверт! В нем, к моему разочарованию, не было ничего особенного. Просто старые почтовые открытки, отпечатанные в Финляндии — CARTE POSTALE SUOMI FINLAND: на одной был вид Выборга, на другой изображение пляжа в Терийоках, лодки, кабинки для переодевания и павильон-кафе, на третьей Курзал Сестрорецкого Курорта. Были и другие открытки, а на обратной стороне — расплывшиеся штемпели и личная переписка между мужчиной и женщиной. Чувства столетней давности показались мне интересными.

Я был так увлечен, что не сразу услышал, что орут мне «строители с южных республик». Они стояли на остатках первого этажа, махали руками и, видимо, ругались на своем языке. Я понял, что испытывать судьбу не стоит, и поспешно, прижав найденное богатство, проделал обратный путь, используя, знакомый лаз.

В большом нетерпении я вернулся домой, но как, ни пытался открыть записи — мне это не удалось. Что уж я только не делал: и грел паром из чайника, и засовывал вязальные спицы, и аккуратно поддевал скальпелем — бесполезно!! Отчаявшись, я вдруг вспомнил про Андрея Васильевича — моего соседа по старой квартире. Он работал экспертом в лаборатории судебной экспертизы на Старой Басманной. Если не уволился — возможно поможет! У них, наверно, бывают задачки и посложнее!

Василич встретил меня по доброму и, кажется, совсем не удивился моему приходу.

— Соскучился?! Пропустили тебя? Тут у нас все по-новому. Охранники. Кодовые замки. Проходи… Проходи.

Я рассказал о своей проблеме. Он долго вертел мой антиквариат, ругал меня, что я как медведь полез, куда мне соваться не следовало. Потом разгладил бороду и лукаво посмотрел на меня:

— Ладно. С тебя ничего не возьму — ну пару бутылок коньяка — это уж сам бог велел. Идет?

— Идет! Конечно, идет! — с радостью, запальчиво воскликнул я.

— Но хорошего: не менее 10-лет выдержки, — добавил он, улыбаясь, видя по моей реакции, что продешевил.

— Все будет Василич!!! Звони! Жду!

Прошло не менее недели, пока я дождался долгожданной весточки. Как на крыльях, я помчался к нему.

— Получилось? — с придыханием промолвил я.

— Да получилось то, получилось, но уж больно хлопотно. Неделю до полуночи пришлось задерживаться, представляешь!

— Ну-у-у да, — протянул я — понимая, куда он клонит.

— По-хорошему тут и пяти бутылок мало. Сколько стоит мой рабочий день: знаешь? Специалист-эксперт высшей квалификации! То-то! Но ты не тушуйся, не тушуйся, — сменил он тон, видя мою кислую физиономию, — это я так сказал, между прочим. Давай, что принес, и забирай свои манускрипты.

С чувством благоговения, я взял в руки две папки. В них лежали отдельные листки.

— А что ты смотришь? — нахмурился он. — Пришлось разъединять по листочку.

— Понимаю! Это ничего, — согласился я.

— Я еще не все сказал,… да, коньяк добрый. Кизляр. 12-лет выдержки, — он отставил в сторону бутылки, которые изучал. — Это ты правильно сделал, уважил старика, но у меня к тебе просьба…

— Какая?

— Ты это… так не держи. Компьютер в руках есть: по страничке, по две, настучи и опубликуй. Бог его знает, кто это написал, но человек писал для нас. Верил, что наступит время — все можно будет напечатать! Договорились?

— Хорошо, я постараюсь Андрей Васильевич.

— На тебе обратно, одну бутылку и помни наш уговор.

— Да зачем? Я и так… — смущенно запротестовал я.

— Бери, бери, — он лукаво посмотрел на меня и разгладил бороду, — дело то молодое: надо я этого добра куплю… и не куплю — сойдет.

Дома, я в полном одиночестве, распечатал коньячок. Налил на дне бокала и с вожделением попробовал волшебный напиток — и только тогда, с волнением, открыл первую папку и углубился в чтение. Какой-то неизвестный человек вошел в мою жизнь. Что с ним стало: убили на войне 1914 года или он погиб во время революции, или заболел тифом, а может, умер от голода? Кто знает?! Но почему-то, мне кажется, судьба обошлась с ним несправедливо. Неровные, косые строчки запрыгали у меня перед глазами, и я окунулся в другой мир: когда еще не было мировых войн, революций, а люди были наивней, лучше и верили в ценности, которые нам сегодня кажутся смешными.

Прелестная попутчица

Через семь лет после окончания Борисоглебской гимназии, я по служебной надобности отправился из Петербурга в Сестрорецк. Здание нового вокзала Приморской железной дороги еще не было готово. Верхнее строение пути, довели до угла Флюгова переулка и Большого Сампсониевского проспекта. Вечерело. Подачу поезда задерживали. Петербург в июле 1912 года изнывал от жары: кирпичные многоэтажные громады, каменные мостовые и тротуары были раскалены, а воздух насыщен пылью, копотью и смрадом. Мое внимание привлек тучный господин, в бесформенном одеянии, больше похожем на женский ночной капот. Он постоянно доставал из полосатых брюк часы-луковицу, смотрел на золоченые стрелки, и, не обращаясь ни к кому конкретно — тяжело вздыхал:

— Безобразие! Это просто какое-то безобразие!

Вот он в очередной раз, с брюзгливо-печальным лицом, проделал знакомую операцию, утер платком красное потное лицо, и тут… О! Чудо! Состав, наконец, подали. Паровоз был не новый, но хорошо вымытый, блестящий, производства шведской фирмы «Motala». Истомившиеся в ожидании пассажиры, дружно кинулись по вагонам.

У меня был билет в шестой вагон. В него выстроилось около десяти человек. Я неспешно проследовал и встал в конец очереди, а мой взгляд, невольно отметил, стоящую впереди, миловидную молодую женщину. На ней было серое платье из шелкового крепа с умеренным блеском. Ткань мягко облегала ее стройную фигуру, струилась вспыхивающими складками, а плечи и верхняя половина тела, были прикрыты, короткой белой кофточкой-разлетайкой. На голове незнакомки, чуть набок, крепилась пристегнутая булавками, полупрозрачная шляпка из китайской чесучи. Хотя лицо ее, мне было видно только отчасти, я смог заметить, что тонкие губы девушки совершенно не улыбались, хотя глаза, на удивление, смотрели на мир восторженно и радостно.

Наконец подошла и моя очередь. Кондуктор придирчиво осмотрел предъявленный билет. Не успел я устроиться и разложить скромный багаж, как ко мне подсел, тот самый, тучный господин, с предложением сыграть в вист. В руках он держал полную колоду — 52 карты и ловко ее тасовал.

— В эту игру лучше играть вчетвером, — попытался урезонить я его.

— Но что делать. Надо как-то убить время, — попытался оправдаться он.

Я считал себя неплохим игроком. Чтобы им прослыть, следует научиться запоминать ходы. Главное — запомнить 26 карт своих и своего партнера. Я любил это занятие, особенно в дороге, но тут, повинуясь шестому чувству, отказался, сославшись на усталость. От его голоса и внешности исходило что-то неприятное. Он еще долго сидел напротив, сверля меня маленькими рыбьими глазками, видимо ждал, что я передумаю. Это было, в конце концов, невежливо, и я, встав, прошелся по вагону, оставив его одного.

К моему удивлению, за тонкой дощатой переборкой, в соседнем купе ехала моя незнакомка, которую я приметил при посадке. Это обстоятельство сразу прогнало мою меланхолию. Дверь была приоткрыта и, встретившись глазами, я учтиво поклонился ей как старой знакомой. Она немного отчужденно кивнула в ответ и, засмущавшись, сразу отвела взгляд; руки ее при этом, быстро и нервно стали перебирать замок небольшой сумочки, что лежала у нее на коленях. Взгляд мой скользнул и по ее ногам обутым в белые сафьяновые полусапожки. Она спрятала их под полку и отвернулась к окну. Девушка была заметно напряжена. С сожалением, скользнув в последний раз взглядом по ее фигуре, я прошествовал к себе.

К счастью, тучный господин, видимо поняв бестактность своего присутствия, покинул меня. «И отлично!» — подумал я. Незримый образ попутчицы, волновал меня гораздо больше, чем дежурная партия в Вист. И отчего-то мне сделалось так приятно. Скинув туфли, я с удовольствием вытянулся на полке, а губы мои невольно растянулись в улыбке. Сразу вспомнились давнишние встречи в поездах. Которые никогда ничем не кончались, но были сами по себе волнительны и трепетны и всегда оставляли послевкусие легкого флирта, женского обаяния, игры слов, блеска глаз и чего-то еще, чего нельзя передать словами.

Тут я вспомнил о газетах, что торчали у меня из кармана. Я неторопливо развернул «Русское слово» и «Новое время», что взял у разносчика на вокзале. В нос ударил запах свежей типографской краски. Я пробежал заголовки: Мальта — «Итало-турецкая война. С места событий»; Будапешт — «Анти-венгерская демонстрация в Праге»; общество «Русский инвалид» извещает, — новое направление в живописи, после «кубистов»; неуловимый разбойник — «Зелим-хан». Все не цепляло взгляд.

Но на третьей странице я задержался больше:

КРИМИНАЛЬНЫЕ НОВОСТИ

«ПЕТЕРБУРГЪ (По телефону отъ нашихъ корреспондентовъ).

Сегодня, в склад изданий Острогорского, по Моховой улице, в д. №28, вошли два подростка 13—15 лет и спросили книгу. Управляющая складом г-жа Берникова выдала им книгу и открыла кассу, чтобы разменять деньги. Мальчишки, с криком: «Руки вверх!», бросились на Берникову, повалили ее на пол и стали душить полотенцем. Г-жа Берникова взмолилась и просила оставить ее в живых, взять все, что имеется в кассе. Они забрали около 70-ти рублей, — всю наличность и сбежали».

«Да! В какое страшное время мы живем! — подумал я, поглядывая на однообразный пейзаж за стеклом. — Совсем дети. То ли дело было раньше. Страшно становится. Куда катится мир?!».

Хотя убить время было нечем, я без сожаления перелистнул мир криминала. На последней странице мой взгляд привлекли два сообщения:

КНУТ

«Он снова сделался злобой дня для городовых. Дело в том, что некоторые извозчики и биндюжники, испытанные противники „кнутовой реформы“, — почувствовав ослабление надзора в этом направлении, вновь обзавелись кнутами. По их убеждению, лошадь без кнута, это все равно, что лошадь — без хвоста. Между тем, городовые, отметив такое непослушание, установили бдительный надзор за ослушниками. Напрасно извозчик, заметив городового, старается скрыть пребывание в санях кнута. Городовой — старый волк — его не проведешь. По слухам, старое помещение для склада извозчичьих кнутов заполнено. Того и гляди, что городской управе придется ассигновать сумму на постройку специального дома для склада новых кнутов».

ЭЛЕКТРИЧЕСКАЯ «ВОДКА»

«Николай Тесла — тот самый чешско-американский изобретатель, который намерен передавать электрическую энергию без проводов — изобрел электрическую водку. Приготовляется она очень просто — пропусканием тока от батареи через особый подкисленный состав.

На последнем собрании докторов, в лондонском Меншьон-Гаузе, трезвенник Томас Барлоу, выступил против обыкновенного алкоголя, в пользу электрической «водки»».

«Забавно!» — подумал я и сел. Не лежалось! Газеты больше не прельщали меня. Солнце уже почти скрылось. В легком сумраке: редкие строения, дощатые сараи, разгрузочные площадки, пакгаузы — сменились пригородами Петербурга. Но глаза мои ни на чем не задерживались. Они были обращены внутрь и я весь ушел в слух. Неясные шорохи из соседнего купе тревожили мне душу. Я невольно представлял себе, что буквально в нескольких сантиметрах, за этой тонкой перегородкой, находится девушка, молодая женщина очень приятной наружности и возможно так же скучает, как и я. Это было нелепо, неправильно и эта мысль не давала мне расслабиться. Отчаявшись, я встал, прошелся несколько раз по купе ломая пальцы и вновь сел к окну. Проехав семафор и чересполосицу путей, поезд перешел на приморскую С. Петербург-Сестрорецкую железную дорогу. Это была частная железная дорога и по слухам убыточная. Она соединяла Санкт-Петербург с курортами, расположенными на северном побережье Финского залива. Видимо барышня следовала в один из них. Неожиданно, мой слух уловил, как недалеко, возможно даже в соседнем купе, хлопнула дверь. Я подумал, не встать ли, посмотреть, но это было бы бестактным поведением и остался недвижим. И вдруг я услышал легкие шаги, едва слышный стук в дверь, шорох юбок и боковым зрением уловил белое одеяние моей изящной незнакомки.

— Прошу прощения! К вам можно?!

На лице девушки играл румянец, глаза окаймленные длинными ресницами трепетали и вся она была закрыта и открыта одновременно.

— К-к-конечно! — подскочил я как на пружинах, чуть не стукнувшись головой о полку.

— Извините! Не могу открыть сельтерскую воду. Вы не поможете? — сказала она, сильно смущаясь, и краска бросилась ей в лицо.

Очевидно и выражение моего лица, было ничем не лучше. От неожиданности я растерялся, был тороплив и пытался быть излишне галантен. Тем не менее я ловко справился с бутылкой, подцепив крышку краем серебряного перстня. Это был подарок матери на совершеннолетие. «Бедная мама! Знала бы она, для чего я его использую!»

— Пожалуйста, сударыня! — промолвил я чопорно и одновременно тревожно, пытаясь всеми силами, оттянуть момент расставания и сверля ее глазами.

Только теперь мне удалось рассмотреть свою попутчицу вблизи. Молодая женщина, без всяких натяжек, была хороша. Как бывают хороши образованные воспитанные девушки не избалованные светом, интрижками и расположением многочисленных кавалеров. Небольшой доход и ранний брак, не позволяет им всецело насладится прелестями жизни и они так и остаются, не полностью оцененными, не раскрытыми в тени мужа. Обычно они робки, застенчивы и ценят себя невысоко, пребывая в уверенности, что это и есть удел.

— Здорово у вас получилось! — отметила моя попутчица, все еще смущаясь.

Я, пользуясь предоставленным случаем, со сдавленным от волнения голосом, представился:

— Михаил. Михаил Громадин. Инженер. Еду на Сестрорецкий оружейный завод по делам.

— Маша, — барышня потупила глаза, — Мария Александровна. Следую на отдых, — ответила она, в том же ритме, вполголоса.

Мы помолчали немного. Я, передавая сельтерскую, задержал бутылку, не отпуская совсем. Она уловила этот жест, подняла глаза и, взглянув строго, еще тише добавила. — Замужем!

Я отпустил бутылку, но она не уходила,… пребывая некоторое время в нерешительности.

— Ах! Да! Еще пробочка! — спохватился я, поняв, чего она ждет.

— Благодарю! Вы очень любезны.

— Вам не скучно одной? — поинтересовался я, напуская равнодушный вид и как бы говоря это из вежливости.

— Что вы! Конечно, нет, — воскликнула барышня. — Я люблю скучать. Это же дорога. Она предполагает.

— Плохо мы не попали с вами в одно купе. Пообщались бы — и путь показался короче.

— Возможно! Не спорю! Но пусть будет как есть!

— А что если нам исправить эту ошибку — скрасить наше одиночество? — бросил я пробный шар, ловя ее ускользающий взгляд.

— Ну что вы! Ни в коем случае! — сказала он сухо и даже жестко.

— Это ни меня, ни вас, ни к чему не обязывает! Я выйду, спустя несколько часов, на станции в Сестрорецке, а вы проследуйте дальше…

— Разве вы находите, что это удобно? — чуть смягчила она интонацию.

— А вы как считаете? — вопросом на вопрос, ответил я.

— Еще час назад меня провожал муж! Вы видели,… такой высокий важный господин, с цилиндром на голове?

— Кажется, припоминаю, — соврал я, и внимательно посмотрел ей в глаза, — он, по-моему, не молод? — наудачу ляпнул я, почти не сомневаясь что мои предположения верные.

— Да! Да, это есть. Но он очень хороший. Мне бы не хотелось так… — она замялась, не зная как продолжить начатую фразу.

— Я вас прекрасно понимаю. Не продолжайте. Дело ваше Мария Александровна. Хотя жаль… очень жаль, ваше общество непременно украсило бы мой путь.

Мы обменялись взглядами. Она была слегка расстроена и почти не скрывала этого, но приличия были превыше всего. Другого — от замужней женщины, я и не ожидал.

— Может дать вам прессу: свежая, я почти прочитал ее, только объявления остались? — добавил я, оставляя надежду на перемены в ее настроении.

— Что ж! Как закончите — приносите, я не откажусь, — выпалила она скороговоркой и, покраснев, быстро, как ветер, удалилась к себе. Только шуршание юбок и легкий аромат молодого женского тела остался витать в воздухе, а скорее в моем сознании.

«Н-да! Неожиданный поворот!» — подумал я, и, достав из портфеля, бросил в рот кусочек мускатного ореха для освежения дыхания. Так я и стоял, не присев больше ни на секунду, держась за хромированный поручень и глядя нетерпеливо в синеющее окно. Ожидание томило меня, заставляло неровно биться сердце. Предчувствие нового, неоткрытого, и одновременно несбыточного и прекрасного туманило мое сознание и выражалось в неясных образах в голове. Когда ты молод, тебе не нужны сухие дрова, щепа и даже спички, тебе достаточно искры и пламя уже полыхает, сжигает тебя изнутри. Выждав минут десять, я собрал газеты, аккуратно свернул их в трубочку и, напустив нарочито небрежный вид, отправился в соседнее купе.

— Здравствуйте еще раз! Разрешите? — учтиво поклонился я. — Я принес вам обещанное.

— Merci. Vous êtes très bons mon monsieur, — поблагодарила она, стараясь не улыбнуться при этом.

У нее был превосходный французский, четкое произношение и особый прононс, что достигалось долгими упражнениями.

— Это для меня Мария Александровна ничего не стоит. Прочитанные газеты? О чем вы говорите?

— Pouvez m’appeler Masha.

— Замечательно, договорились, буду называть вас Маша. Но я не так хорошо знаю французский как вы. Мы технари. Наше дело чертежи, железки и еще много скучных вещей, о которых неудобно говорить в обществе милой дамы.

— Это я понимаю. Оружейный завод! Наверно это страшно и опасно порой?!

Мне ее слова показались приятными. Мужчины все одинаковы. Внутри поднялась волна своей исключительности и величия.

— Не стоит преувеличивать. Хотя все бывает, конечно, — сказал я немного вальяжно и снисходительно.

— Как вы думаете, война будет? Все об этом говорят! Вот давеча читала: «Ангел мира в опасности?!»

— Помилуйте! Это выдумки газетных писак, — заключил я убежденно. — Сейчас общество достигло такой стадии развития, что все прекрасно понимают, к чему это может привести. Страшное оружие в изобилии наделано во всех странах. Нам грозит массовое уничтожение: победителей по большому счету не будет. Ну не самоубийцы же мы?! Цивилизованная Европа на это никогда не решится!

— Значит, вся эта шумиха, чтобы поднять тиражи газет? — усомнилась моя юная попутчица, почти расставшись со своей прежней застенчивостью.

— Ну не совсем. Иначе бы мне не пришлось ехать на оружейный завод, — многозначительно заключил я.

— Срочное дело?

— Командировка. Надо помочь. Секретное производство.

— Это наверно тайна? — осведомилась барышня.

— Государственная. Российской империи, — заверил я ее, — но об этом лучше не распространяться.

— Вот видите! — она посмотрела на меня чуть восторженно. — Значит, на вас можно положиться, вам доверяют. А мне ничего нельзя сообщать. Я болтушка! Все выложу.

Моя милая спутница встала, подошла к окну и замолчала. В синеве позднего вечера показались низкие черные строения.

— Какая-то станция? — поинтересовалась она, показывая кивком головы.

— Это Раздельная! Ох! Помилуйте!…, это Лахта, — поправился я. — Обычно поезд стоит здесь минут пять.

— Давайте закажем чай! — вдруг, предложила барышня, не оборачиваясь. — У меня есть прекрасное варенье. Наша бабушка, Агафья, в вишневое добавляет, абрикосовые косточки и липовый цвет. Она его не кипятит, а только долго томит в русской печке и оно получается как настоящий английский джем.

— Замечательно. Будем пить чай.… Будем пить и разговаривать.

— Нет! Просто пить, — немного растерянно возразила моя милая собеседница.

— Как скажете, — пряча улыбку, согласился я и пошел сделать заказ.

Проводник, лукавый дядька, разглаживая, мягкие рыжие усы, занес нам, спустя минуту, два кованых вороненых подстаканника. В них были простые стаканы из зеленоватого стекла и жидкий чай. Отдельно он держал посеребренный поднос со сдобой.

— Пышка, слойка, сдобные калачи, крендель, плетенка — все из Филипповской булочной, господа! На выбор! Если желаете! — протараторил он монотонно заученную фразу.

— Прямо оттуда? Неужели?! — усомнился я.

— Обижаете милостивый господин! Настоящие парижские рецепты от придворного пекаря Филиппова. Не «сумневайтесь» сударь!

Я отложил всех наименований, по одной штуке, и сразу расплатился за все. Старик ушел очень довольный, подкручивая вверх кавалерийские прокуренные усы и что-то напевая под нос.

— Вы совершенно зря потратились, — сказала моя прелестная спутница, — мне есть на ночь совсем ни к чему.

— Все нормально Мария Александровна, только возможно придется чай повторить. А как вы сударыня посмотрите на бутылочку Белого Сурожа из Массандры?

— Ой! Нет! Что вы! — возмутилась она. — Это уж точно зря! Не выдумывайте!

— Я принесу, а там решим — раз уж заикнулся — а то неудобно получится.

Маша зажгла лампу. Я сходил за бутылкой и дополнительно взял стаканы у проводника. Она смотрела за моими приготовлениями и неодобрительно качала головой.

— Оставьте себе! Вы такой молодой. Будет у вас еще повод и друзья с кем ее распечатать.

— Вы про оружейный завод? Это смешно Мария Александровна! Не говорите пустое! Я часто там бываю. Поверьте — скукота там полная. «И скучно и грустно и некому руку подать»… Если вы мне составите компанию, я был бы вам превелико благодарен!

— Все-таки вы напрасно это затеяли и чай стынет! — опять покачала она головой и с укором взглянула на меня.

— А мы и то, и другое будем. По очереди.

— Какой вы право! Так меня и уговорите, — продолжая пребывать в сомнении сказала она и улыбнулась хорошей доброй улыбкой.

— Конечно. Мне побольше, а вы пригубите маленько. Вам понравится.

— Ну, хорошо, — согласилась она. — Чуть-чуть! Вот прямо на донышке! За знакомство!

— А вы знаете, Маша, откуда вино получило это название? Что означает слово «Сурож»? — оживился я, придвигаясь к ней ближе и чувствуя легкий запах женских духов.

— Нет! Конечно нет.

Моя прелестная собеседница заинтересованно оживилась, приготовившись слушать и я окунулся в воспоминания осени позапрошлого года.

— Это древнерусское название города Судак. Видите, какое оно золотистое? А аромат? Ничего не напоминает?

— Что-то знакомое… Медовое или яблочное, — предположила она, слегка сморщив носик.

— Токайское! Не напоминает?

— Точно! Вы сказали, и я сразу вспомнила, — всплеснула она руками и засмеялась.

— А вообще его делают из винограда сорта — Кокур белый.

Я рассказал ей, как мне недавно довелось побывать в Судаке. Про развалины Генуэзской крепости, глиняные водопроводы в горах, обычаи крымских татар. Она была очень хорошим слушателем. Кивала в такт моим словам, ресницы ее дрожали, на лице ясно читалась заинтересованность и неподдельный интерес.

— Вы это все сами видели?

— Конечно! Вот как вас. Перед глазами стоят: Консульская башня, Дозорная, Девичья, Портовая, стены метра два толщиной, но, правда, не все сохранилось.

— Я бы тоже хотела когда-нибудь съездить, но только что я могу. Это фантазии! Всем распоряжается мой муж, а у него все дела и ему не до меня. Я сюда-то выпросилась, через какие мучения. Он со мной очень строг. Но я понимаю и не осуждаю его за это. Так судьба распорядилась. Что я могу?

Незаметно пролетели несколько часов, но казалось, все длилось один миг.

— Слушайте! Мы так и допьем ваш Кокур Михаил! — сказала она весело и удивленно, и в глазах ее блеснули озорные огоньки.

— Это будет чудесно! — заверил я.

— Я же совсем не хотела, но вино правда, отменное, — призналась моя милая спутница, благодарно посматривая на меня.

— Спасибо!

— Это вам спасибо! Вы такой рассказчик. Прямо убаюкали меня! Вы говорите, а я пью! И будто в Крыму, на волнах, покачиваюсь. И море. Я никогда не видела Черного моря, но будто видела вашими глазами. Почему мне так хорошо?

— Наверно от вина! — улыбнулся я.

— Не-еее-ет, не только от него, — глаза Маши наполнились таинственным блеском.

— Я просто боюсь предложить другое! — сказал я, понизив голос, и поднял глаза к потолку

— А ничего и не нужно предполагать. Разве не может быть, просто хорошо, — укоризненно промолвила Маша. — Встретились два человека и им прекрасно! Разве этого мало?

— Да, с этим не поспоришь, — согласился я, пытаясь уловить таинственный блеск, что струился у нее из-под ресниц.

— Мы здесь в уюте, разговариваем, но колеса стучат, паровоз не отдыхает, а наши часы сочтены. Поезд все равно домчит нас до станции прибытия и мы расстанемся. Расстанемся добрыми друзьями. Вы выйдете, а я буду вспоминать вас, ваши слова. Меня наверно опять будут баюкать волны Черного моря.

— А меня ваши глаза, — вдруг выпалил я и осекся от своей смелости.

— Что?

— Нет ничего, — поспешно отказался я от своей неуместной фразы.

— Не говорите так Миша, если не хотите все испортить. Пожалуйста.

— Договорились. Тогда расскажите о себе немножко, — решив что, настал нужный момент, попросил я, стараясь говорить как можно естественней.

— Вы считаете это удобно? — стушевалась она, не ожидая такой смены разговора.

— Ну, не знаю — вам решать, — уклончиво промолвил я, с надеждой глядя ей в лицо.

— Да! Да, конечно, — улыбнулась она. — А что рассказать?

— Правду! Вот все как на духу! Вы можете… быть откровенной?

— С близкими, родными — наверно.

— А мне казалось, людям, которые больше не встретятся в вашей жизни — можно поведать гораздо больше. Они не опасные. Ваши откровения не используют против вас, никому больше ни о чем не расскажут, во всяком случае, знакомым — точно.

— Хм! Конечно. В этом есть резон, — задумалась она, протирая платочком губы.

— Вы мне — я вам. Такая откровенность за откровенность и все на доверии! Вроде игры! — не унимался я, ища подходящие слова.

— Странный вы! Все так неожиданно. Умом понимаю, но этого мало…

— Не торопитесь с ответом, — сказал я, поднимаясь и приближаясь к окну.

Перестук колес стал слышней. За стеклами однообразно мелькали: клочки полей, одинокие деревья, петляющие деревенские дороги, прошлогодние скирды почерневшей соломы.

— Даже не знаю, что вам сказать. Но давайте попробуем. Спрашивайте, — сказала она немного глухо.

Я вернулся на место. Мы встретились глазами.

— Начнем с главного. Вы когда-нибудь любили? — выпалил я, и сам понял в ту же секунду, что это перебор. Начинать нужно было не с этого.

— Mon dieu!!! Миша! Как вы прямо в лоб, — промолвила она, немало смутившись.

— Извините. Вырвалось.

Моя попутчица испытывающе и недоверчиво посмотрела на меня, боясь включиться в игру, но все же чудесный напиток из Сурожа не позволил ей закрыться.

— Говорить об этом? — она помолчала. — Конечно, нет! Ну, как можно?! Об этом я не буду с вами беседовать. Все-таки вы мужчина.

— В том-то и прелесть! Мы поглядим на себя с позиции противоположного пола.

— Миша! Миша! Вы настойчивый молодой человек, а я слабая женщина. И это все так заманчиво!

— Решайтесь!

— Господи! Я работаю учительницей в церковно приходской школе для девушек Новодевичьего Монастыря. У меня малолетняя дочка, недавно отняла ее от груди, сейчас сидит с няней. Кто бы знал, на что вы меня толкаете!

— Вы считаете, поговорить о любви — это недостойное занятие? — не отступал я, пытаясь найти аргументы в поддержку своего предложения.

— Par le chemin de Micha. Тут речь не об этом.

— Ваши ученицы из церковноприходской школы не увидят и не узнают,… что с того?

— А муж? — задумчиво произнесла она.

— А муж и тем более, — безапелляционно заверил я.

— Знаете, создается впечатление — что мы с вами беседуем как заговорщики.

— Давайте тогда шепотом, — предложил я, шутливо понижая голос.

— И все-таки нет, мой дорогой Миша. Понимаю! А душа противится.

— Потому что ничего не было! — выпалил я решительно, уверенный в своей правоте. — Я не сомневаюсь, вас выдали замуж без любви!! Или скажете, не так?!

— Без любви, без любви.… Вы же ничего не знаете мой дорогой.… Если бы только можно было все изменить!! Нет, что уж там! Лучше не начинать этот разговор вовсе.

Она замолчала, в волнении подошла к проему купе, приоткрыла дверь и тут же плотно захлопнула, очевидно, убедившись, что никто не подслушивает.

— Ничего вы не знаете! — подтвердила моя попутчица уверенно.

— Мне и знать нечего.

— Как же нечего, если это моя жизнь?! — взволновалась она еще больше и посмотрела на меня как на маленького.

— Вас можно прочесть не открывая обложки, вы как открытая книга, все у вас на лице, во взгляде, вот в этих ладошках.

Я встал, подошел к ней, и смело взял ее за руки. Она торопливо взглянула на меня снизу вверх, убрала руки, но, я вновь нашел их и вновь горячо обхватил. Она посмотрела на меня затравленно и с легким испугом, но более не противилась.

— У меня это на лице написано?! Что я страдаю, и что у меня не было настоящей любви?!

— Смотрю в ваши грустные глаза. А в них тоска беспросветная — робость и послушание Мария Александровна!

— Это от Бога. Он всемогущ и всевидящ! — обреченно промолвила она и глаза ее стали печальные.

— Нет. Это от отчаяния! Не верите вы ни во что. Просто плывете по течению. Все за вас решают. Везде флажки красные. Сюда нельзя, туда не ходи. Это предосудительно, за это накажут, а за такое и вообще настигнет проклятье или кара божья!

— Нет! Жизнь моя в целом хорошая. Праведная. Я не чувствую себя хуже или лучше других.

— Да. Потому что так живут большинство: дом, уборка, пеленки, муж отчитывающий за каждую потраченную копейку, походы по воскресеньям в церковь, пустые молитвы и вот вы уже не молоды, а спустя время старуха и несут вас на погост, а вы по большому счету и не жили. Жизнь прошла мимо вас. Разве вы такой жизни желаете? О ней мечтали? Почему у вас все не восстает?

— Вот вы говорите Миша, почему душа не сопротивляется? Умом понимаю, что вы правы. Так и есть. Что я по-большому счету видела? Да ничего! Вяжу, вышиваю, прислуживаю за мужем и сильно хочу ему понравиться, даже когда мне противно. В то время — когда мы с ним брачное ложе делим — мне больше противно, чем хорошо.

— И выхода нет?

— La sortie je ne vois pas. (Выхода не вижу. фр.)

Я крепче сжал ее руки. Моя спутница не противилась, даже напротив, лицо ее оказалось близко. Есть зона безопасности между мужчиной и женщиной. Если ваши лица оказываются слишком близко, тем более по инициативе слабого пола это неспроста. Я не выдержал и прижался к ее горячей щеке.

— Говорите, Маша. Говорите. Я слушаю.

Она отстранилась, но только слегка, не по настоящему.

— О чем?

— Так просто. Мне все равно — лишь бы слышать ваш голос!

Мои губы были совсем рядом с ее лицом. Я ощущал ее горячее дыхание. Оно обжигало меня, как и ее пламенеющие испепеляющие глаза. Мы чувствовали, что сейчас может произойти, соединение наших сердец, душ. И она, противясь этому, низко опустила лицо. Но я осмелился, взял ее голову и поднял вверх, и в сторону, и прижался к ее рту, обхватив его губами.

— Нет! Нет! Нет Миша! Это что такое! — пыталась возразить, она, но больше бессвязно, неотчетливо, а когда я ее отпустил, она очень горячо с прерывистым дыханием продолжила:

— Миша! Что это было? Что сейчас было?

— Ничего не было! — виновато улыбнулся я. — Короткий невинный поцелуй.

— Ах! Невинный?! А мне показалось совсем другое.

— Не сдержался! Ошибся я. То есть я не могу обещать, но постараюсь, держать себя в руках!

— Почему я такая слабая и беззащитная?! — с легкой грустью промолвила Маша и взяла меня за пуговицу на груди. — Не делайте так больше!

— Конечно! — сказал я и коснулся ее волос своей щекой и мы так замерли надолго.

— Лучше так! — тихо промолвила она.

— Конечно, — повторил я.

Мы долго слушали свое разгоряченное взволнованное дыхание. Чувствовали друг друга, что мы рядом, что нам бесконечно хорошо. Хорошо от того, что мерно стучат колеса на стыках, что поезд слегка покачивается, скрипит, а тусклая лампа мигает желтым светом. И эти французские ароматы, и запахи молодого тела, чистых волос намытых с ромашкой и хмелем, кружили мне голову. «Моя попутчица окончательно сведет меня с ума!» — подумал я. Но я совершенно не хотел этому противится. Совершенно! Маленькое сумасшествие, что возобладало над нашими душами было желанно, казалось манной небесной, каким-то подарком бога, от которого грех было отказываться.

Наконец, моя милая спутница покинула меня, встала, подошла к двери и прислушалась, не открывая ее. Но ни единый звук не потревожил наш слух и она вернулась, не став ее открывать. Лицо ее приняло виноватый вид и заговорила она быстро:

— Все что мы делаем, так скоропалительно и нехорошо, — урезонивала она меня. — Я себя не узнаю. Да что там не узнаю? Поражена! Что вы можете обо мне подумать?! Я веду себя как гулящая! Как кабацкая девка. Уму непостижимо.

— Маша! — я взял ее за руки. — Не говорите так!

— А как это еще назвать?! — промолвила она, безвольно позволяя держать ее за руки.

— Я тоже на грани! Но у нас есть оправдание. Вы до невозможности красивы и очаровательны!… — голос мой был взволнован. — До невозможности!

— Да-ааа! Вы находите?! А отчего вы не освободите мои руки? — рассеяно промолвила Маша.

— Вы этого хотите?

— Я сама не знаю — что хочу, — смутилась она.

Маша отвернулась от меня, при этом, не делая попыток убрать свои ладони из моих рук. Я чувствовал, как они слегка подрагивают.

— Мария Александровна! Маша! Милая Маша! — дрожащим голосом сказал я.

— Да! — обернулась она ко мне и глаза ее стали большие, бездонные и черные.

Я взял ее за подбородок и приподнял чуть выше. Она слегка приоткрыла рот и «послушно-обреченно» закрыла глаза. Я коснулся ее воспалено сухих губ. Она вздрогнула, но не отстранилась. Я целовал ее долго, упрямо, пока ее губы немножко не распухли, а дыхание не стало прерывистым. Наконец, она усилием воли легонько оттолкнула меня, и сев в угол — заплакала.

— О чем вы плачете? Зачем вы так огорчаетесь?

— Я ничего не могу!! Все во мне восстает! Сопротивляется. Я хочу обратиться к царю нашему небесному — за спасением. Это насилие надо мной! Это все пошло! Пошло!! Да!!! И другого слова я не нахожу. Если вы хоть чуть-чуть уважаете меня, то сейчас должны уйти! Слышите!! Я не могу вас выгнать! Вы сами это должны сделать! Прошу вас! Заклинаю всеми святыми!!!

Я подошел. Опустился на колени. Поцеловал ей руки и каждый пальчик в отдельности. Потом встал, поклонился и вышел в коридор.

Проводник уже зажег тусклые фонари, в конце и начале вагона. Желтые пятна света, не столько освещали его — сколько давали направление для движения.

Я зашел в свое купе и стал смотреть в окно. Скоро должен был показаться Лахтинский разлив. И, правда, поезд замедлил скорость и неспешно вполз на 200-метровый свайный мост, который располагался параллельно Лахтинской дамбе. Сколько я ни смотрел в ночь — дамбы не было видно, только угадывалось что-то большое и темное, что надвигалось и надвигалось на тебя, но никак не могло поглотить.

«Скоро Сестрорецк, — мелькнула мысль в голове. — И все кончится!! Нежные касания двух сердец и пара поцелуев! Особенно последний, бесконечно долгий и переворачивающий душу! Такая умопомрачительная красавица, а как нежна и стеснительна! Такого не может быть!! Почему? Потому что такого не может быть никогда! Это же учительница, а не девка. А французский?! А ее дрожь, трепет в моих руках?! И почему она меня прогнала? Я чувствовал ее всю! Несколько мгновений — но всю. Это было единение! Как молния, что-то вспыхнуло между нами, и тут же оборвалась, как лопнувшая струна, и беспомощно повисла, сломав весь инструмент. И будь ты самим великим музыкантом, ты уже не в силах сыграть на нем. Слишком все скоротечно! Слишком. И она это понимает, и я это чувствую — осознаю! Так бы ехать, и ехать всю жизнь! Только чувствовать, что она рядом — совсем близко: и вспоминать ее теплые губы; закрытые трепещущие ресницы; горячее дыхание; голос, волосы — всю ее такую домашнюю, нерастраченную, желанную!» «Не обольщайся! Просто Сурож! Легкое замешательство! — остудил мой пыл внутренний голос. — Сейчас она уже наверно пришла в себя. Жалеет! Конечно, жалеет, а может и не очень? Что с того?» «Отстань! — хотелось сказать этому маразматику. — Чтобы ты понимал в чувствах, тебе это неведомо!»

Я собрал свои немногочисленные пожитки, сложил их в желтый саквояж и присел на краешек полки. Стало одиноко. Обидно. Других мыслей — кроме жалости и несправедливости устройства этого мира, не приходило в голову. Было все безразлично и пусто. Казалось, я находился в доме, из которого вынесли все вещи и даже вынули окна и двери. И сквозняк гулял в пустых комнатах, и шевелил листами газет и журналов, и откидывал засаленную старую занавеску из дешевого ситца, и только где-то по привычке слышалась песнь сверчка. Он один не понял, что дом покинут.

Паровоз, было набравший привычную скорость, сбросил тягловое усилие и колеса по рельсам застучали медленней, все реже и реже. Издалека раздался приветственный гудок и паровоз тут же отозвался, задохнулся сиплым басом.

Поплыли станционные огни, мутным желтым светом заливая столик, полки; и кругом появились бегущие по купе тени. Перемежаясь, они накрывали меня, исчезали, становясь, все более медлительными. Наконец, машинист притормозил сильней, и вагоны дробной чередой застучали буферами, останавливаясь окончательно.

«Ну, вот и все!» — подумал я, поднимаясь, оглядывая второпях купе и пытаясь при этом не скользить глазами по тонкой переборке, которая отделяла меня от моей милой спутницы. Там было необычно тихо. Я нарочито громко щелкнул замком и хлопнул дверью, выходя в коридор. В ответ тишина. Я медленно, шаркая как старик, поплелся на выход и уже почти вышел, как позади себя услышал робкий щелчок и скрип открываемой двери. Я остановился, боясь обернуться и ошибиться в своих предположениях. «Только не оборачиваться!» — загадал я. Наконец, рядом у уха почувствовал горячее дыхание и громкий взволнованный шепот:

— Вы не зашли?!

— Зачем?

— Попрощаться!

— Зачем? — тупо и неприязненно повторил я опять, не понимая сам, что говорю, и что со мной происходит.

— Пра-а-авда за-а-чем, — сказала она, в задумчивости растягивая слова.

И растерялась.

— Так глупо, — сказал я, — один миг счастья!

— Ведь, правда. Так будет лучше вам и мне, — неуверенно промолвила она.

— Насчет вас не знаю, а мне,… а мне… — растерялся я, не зная как продолжить.

— Так мы с вами и не сыграли в вашу игру на откровенность, — с грустной улыбкой в голосе, сказала моя милая спутница.

— Вы правы. Что-то не получилось. Наверно я зря ушел.

Я смотрел на нее отчужденно и голос мой звучал как бы издалека.

Она ничего не ответила. Я подождал и вышел на перрон. Маша последовала за мной. Она взяла рукав моей рубашки и, отцепила серебряную винтажную запонку с зеленым дымчатым нефритом. Тугая квадратная запонка, поддалась с трудом, но ее ловкие маленькие пальчики пересилили плотную ткань.

— Вот так! — сказала она и спрятала ее у себя в кулачке.

— На память? — грустно улыбнувшись, поинтересовался я.

— На память! — согласилась моя милая спутница и голос ее дрогнул.

— Будете меня вспоминать?! Это хорошо.

— Ничего хорошего. Я почти месяц буду на Сестрорецком курорте в Ахъ-Ярви, под Райволой. Если вы… если вам вдруг понадобится ваша запонка, вы всегда можете ее забрать.

Я притянул ее к себе. Она быстро и трепетно прижалась, но в губы целовать не позволила.

— Нет! Нет! Это совсем ни к чему. Увидят.

Прозвучал натужный свисток паровоза. Я подвел ее к подножке, помог взобраться и когда поезд тронулся — она, робко оглянувшись, сама, быстро поцеловала меня в губы и сунула что-то в руку.

Пока поезд не скрылся в темноте, я видел ее бледное лицо, белую фигурку и тонкую руку похожую на шею лебедя. Она махала ей и виновато улыбалась на прощание.

Когда твои целуют письма

Зайдя в пристанционное здание, я развернул плотную бумагу. Это была свернутая вчетверо финская почтовая открытка с видом Выборга.

«Михаил. Дорогой и добрый мой Миша. Если у меня хватит сил отдать эту открытку, то Вы точно прочтете ее и сами решите, стоит ли мне писать. Когда Вы ушли, я еще долго плакала, но беззвучно, чтобы Вы, не дай бог, не услышали. Я не знаю что со мной.

Дальше следовала фраза, густо вымаранная чернилами и потом приписка: Мой адрес Мадам Марии Александровне Голубевой. Приморская железная дорога. Сестрорецкий Курорт. Пансионат М. И. Пильц. Дорогой мой Миша, открытки идут из Петербурга за один, два дня. Не думаю, что из Сестрорецка потребуется больше времени. Лучше послание отправляйте письмом или секретками. (Это не классическое закрытое письмо, а т.н. секретка — сложенный листок бумаги с рукописным адресом и наклеенными марками. Прим. Автора.) Если будете писать открытку, пишите холодно — насколько возможно — я пойму. Не хотелось бы доверять свои чувства другим, даже почте. Знайте! Вы мне дороги! Очень буду ждать весточки от Вас».

Я аккуратно сложил и спрятал послание в карман. Выйдя из пристанционного здания, увидел, легкий рессорный экипаж. На открытой пролетке, с откидным верхом, поджидал меня Захарыч. Мой милый и добрый Захарыч! Он уже который раз встречал меня. Я любил его за кроткость и понимание. Отставной солдат, испивший до конца ярмо бездумной царской муштры — он так и не приспособился к гражданской жизни. Говорил Захарыч отрывисто, четко по военному, но глаза смотрели по-доброму и ласково. После короткого приветствия, он важно зажег каретный фонарь на свечах, и мы неторопливо тронулись в путь. Спустя не более трех четвертей часа, он доставил меня в гостиницу.

Белое каменное здание подсвечивалось светом от уличных фонарей, освещая широкое крыльцо с колоннами. Все было как всегда. Тяжелые красные дорожки, медные канделябры с газовыми светильниками и провинциально-доброе отношение к столичному гостю. Мне отвели угловой номер на втором этаже. Я еще успел попить чая из самовара, с тульскими пряниками у дежурной по этажу, рассказал ей пару свежих столичных слухов и быстро отправился спать. «Этот долгий и чудесный день закончился, — с сожалением подумал я. — А жаль!» Легкая улыбка застыла на моих губах. В прекрасном расположении духа я уснул и мне должны были сниться добрые и счастливые сны, про мою попутчицу, но мне ничего не снилось. Я спал как убитый.

На следующий день у меня было много ответственной работы, но что бы я, ни делал, в голове моей незримо присутствовала она, звучал ее голос. Ее неясный силуэт незримо преследовал меня, торопил. Наконец дождавшись обеда, я зашел в почтовое отделение и, купив конверты, задумался у окна. Все мысли разом пропали. Я сделал над собой усилие, обмакивая перо в чернильницу. Перо скрипело, буквы плохо передавали мое состояние.

«Милая Маша! Пишу Вам только сейчас, но думал неотступно, полдня, и никакое дело не шло, так как Вы все время были рядом. Пишу глупости. Но что писать не знаю. Пишу правду, то, что первое приходит на ум. Вы меня поймете. Вы, конечно, все поймете. У меня дел невпроворот, а я хожу как чумной и сам себя не узнаю. Никодимыч, инженер, у которого я куратор — смеется, когда видит какой я рассеянный. Я, правда, делаю, забываю и вновь начинаю сначала. Тем не менее наши важные государственные дела продвигаются. Не думаю, что эта работа займет больше недели. Ваш Михаил».

Вечером я долго ходил по комнате. Когда мерить комнату стало невмоготу, снова взял в руки перо.

«Здравствуйте моя дорогая Маша! Днем написал Вам письмо. А пришел со службы, почувствовал себя совсем одиноко. Решил вдогонку отправить Вам маленькую записку. Рассеянность моя, о которой я давеча писал, не прошла, а напротив, усилилась. Надо воспользоваться старым маминым рецептом: обильно попить пустырника и корня пиона — но не знаю, найду ли я в местной аптеке данные препараты. Может, мне проще напиться — как мы, будучи студентами, снимали после экзаменов все волнения. Пишите. Жду. Очень жду. Ваш Михаил».

Письмо от Маши пришло только на третий день, видимо до столицы путь был больше известен почтовому ведомству.

«Мой дорогой Михаил. Я бесконечно рада Вашим письмам. Их принесли вместе. Вы просто не представляете, сколько восторга они мне доставили. Я уж их целовала, и целовала, и думается, когда лягу спать — положу их под подушку. Все не идет с головы наша встреча. Все-таки я совершенно нерешительная и зависимая от обстоятельств и чужого мнения. Вы меня ни за что не корите. Просто мне нужно время к Вам привыкнуть. Втайне думаю о нашей встрече. Вы об этом не написали ни слова. Жду весточки от Вас.

Ваша Маша. Р.S. Не пейте. Страдайте, как я страдаю. Но или если только самую малость. Ваша М.»

Я трижды прочитал письмо. Положил его на центр круглого стола в комнате, и ходил почти полчаса, обдумывая ответ. Наконец, решительно обмакнул перо в чернильницу:

«Милая Маша! На той неделе надеюсь, все мои производственные дела подойдут к концу. Основное место моего пребывания: полигон офицерской стрелковой школы в Ораниенбауме. Даже если обстоятельства вынудят меня уехать (что очень маловероятно) — это ничего не значит. Я буду писать Вам и оттуда, хотя я, втайне желаю нашей скорой встречи. Но это решение всецело зависит от Вас. Если Вы согласны напишите, как бы Вы это хотели устроить? Ваш Михаил».

Следующее письмо от нее пришло в пятницу.

«Здравствуйте дорогой Миша. У нас сегодня отмечали праздник Иван-Купала. Катались на лодках за счет заведения. Жгли смоляные бочки. Были даже салюты. На фуршет давали ломтики семги и шампанское. Но мне не было весело. Неотступно думаю о Вас и считаю дни до нашей встречи, но вот как это устроить — ума не приложу. Не все просто. Встретила своих знакомых по Петербургу — Алентовых. Парочка очень зловредная. Если до них дойдут слухи о наших отношениях, они непременно сообщат мужу. Так что встреча здесь — очень нежелательна. Можно конечно поехать к Вам. Думаю, Вы могли бы все устроить, но это такой низкий поступок с моей стороны, что и Вы, и я сама, перестану себя уважать. Встречаться в захолустной гостинице — выше моих сил. Короче я сама не знаю, как быть, и вполне возможно, что Господь противится нашей встрече. Тогда стоит ли усердствовать? Может все оставить, как есть, и вспоминать друг друга самыми добрыми словами. Ваша М.»

Поздно вечером в пятницу, перед закрытием, я отнес на почту письмо, которое написал. Торопился: в надежде, что к понедельнику получу от нее ответ.

«Как я соскучился Маша! Пишу быстро. Думаю, успею сегодня отправить. Замечательно бы приехать к Вам в понедельник, или раньше. Узнавал. Можно на извозчике. У меня есть хороший знакомый — Захарыч, которого я знаю давно. Предварительно, я уже все обговорил. Я подъеду, и не буду выходить из пролетки. Зайдет он. Вы должны быть собраны и последовать за ним. Мы можем направиться на берег Финского залива, подальше от глаз и просто посидеть, покупаться, выпить шампанское. Или приехать в гостиницу, против которой вы возражали, или сделать первое, а потом и второе. Короче это мои предложения — Вам решать. С ответом, пожалуйста, не задерживайте. Ваш Михаил».

В этот раз письмо от Маши пришло раньше обычного, вечером в субботу, и это было как нельзя кстати, так как я весь истомился. Оно было совсем коротким как выстрел.

«Я согласна на все. Полностью доверяю Вам. Жду. Надеюсь. Ваша М.»

В путь мы отправились утром, в воскресенье, когда еще только-только первые лучи солнца коснулись зеленых макушек Церкви Петра и Павла, а трава серебрилась от росы. Захарыч был молчалив и сосредоточен. Повозка пахла войлоком и лошадьми. Выехав из города, мы проехали старое лютеранское кладбище, потом православное кладбище и далее свернули на мост через новый отводной канал. Повозка шла ходко. Сильно трясло, но я почти не замечал этого. Мелкая нетерпеливая дрожь, время от времени пробегала по моему телу и одновременно хотелось спать. Всю ночь, я почти не сомкнул глаз. Возбуждение не покидало меня, не давало расслабиться. По подсчетам Захарыча, к десяти часам, если все будет благополучно, мы должны были бы добраться до места. Солнце стало пригревать. Чувствовалось: день опять будет жарким и душным.

Дорога привела нас в рощу, которую посадил Петр Великий. Здесь было прохладно и немного сумрачно. Мы сделали небольшой привал, испили ледяной воды из источника и набрали ее с собой в жестяной бидон. Источник был белокаменный с двумя ангелами, которые руками поддерживали струю. Кругом было много мусора. Захарыч плотно закусил вареными яйцами и домашними пирожками с творогом. Я от предложенного угощения отказался, так как перед этим, обстоятельно почистил рот зубным порошком.

Отдохнув, мы продолжили свой путь, но по едва накатанной дороге. Местность изменилась. Кругом высились дюны покрытые лесом. Местами, перешейки были связаны чистым песком. Повозка пошла трудней. Чувствовалась близость Финского залива. Колеса тонули. Лошади было нелегко. В отдельных местах, нам с Захарычем приходилось выходить и идти рядом, пока не кончался такой рыхлый участок. Наконец, вдали показалась Канонерская слобода и мы свернули на тракт. Наша каурка сразу побежала веселей, отгоняя хвостом надоедливый гнус. Повозка глушила неровности дороги. Каждая верста приближала нас к цели.

Спустя полчаса, показались корпуса нужного нам пансионата. Деревянные двухэтажные дома выглядели добротно. Все строения покрытые листовым железом, были выкрашены в зеленый цвет. Фигурные крыши затейливо устремлялись в небо. В боковых флигелях угадывались: столовая, библиотека, бильярдные и карточные комнаты.

— Ну, наконец-то! — вздохнул я, выходя и разминая ноги.

Мои глаза с надеждой устремились на извозчика, но он был неспешен. Захарыч нашел место в тени для лошади, привязал ее так, чтобы она могла пощипать местный бурьян и присев на обочину раскурил самокрутку. Я терпел, но меня слегка потряхивало от возбуждения. «Неужели он не чувствует?!» Но старый солдат очевидно и правда ничего не чувствовал. «Эх! Молодость!» — возможно думал он, а может и вообще его мысли были далеко. В конце концов, самокрутка догорела обжигая его прокуренные пальцы и он неторопливо поднялся. Я в который раз объяснил порядок его действий. Легкая улыбка тронула его лицо.

— Все будет в порядке, не «сумлевайтесь»! А вы бы присели туда. — он указал на повозку.

Я благодарно взглянул ему в лицо и поспешил последовать его совету. Это было разумное замечание.

Захарыч отправился разыскивать Машу, а я приспустив полог, в небольшую щель, стал осматривать площадь. В ее центре высился величественный памятник Петру I. Вытянутая рука императора, основательно обгаженная голубями, показывала в сторону Финляндии или Швеции. Взгляд был строгий и даже воинственно-страшный. По краям площади стояли скамейки, на которых сидели отдыхающие. Дамы, все сплошь, были с зонтами, и очень задумчивы. Мужчины в шляпах на английский манер; а дети в панамках или больших мексиканских уборах до полуметра в диаметре, с подвязками под подбородком. Некоторых ребятишек родители катали на пони, осторожно ведя их под уздцы.

Наконец, я увидел возвращающегося Захарыча. Старый солдат не потерял выправку — шагал бодро, размашисто. Чуть поодаль, сильно отстав, шла Маша, изображая скучающий вид, как и все вокруг. На ней было свободное светлое платье с завышенной талией и длиной почти до щиколотки. Поверх — легкая, кофейного цвета, кофточка из джерси. На голове у нее была изящная темная шляпка с искусственными розами, а лицо ее было закрыто коричневой вуалью. Я чувствовал по походке как она напряжена. Руки ее отчаянно сжимали собранный зонтик. Она ни взглядом, ни поворотом головы не обозначила, что ей интересна пролетка в которой я сидел. Кого-то увидев, она раскланялась и пошла совсем в другую сторону. Я проводил ее недоуменным взглядом. Наконец, Захарыч, тяжело кряхтя забрался на облучок и все выяснилось.

Конец ознакомительного фрагмента.