Наездник Ветра

Григорий Александрович Шепелев, 2023

Роман о воинских и любовных делах князя Святослава и о судьбе прекрасной его возлюбленной, египтянки Роксаны. Но всё же главный герой – это их приятель, авантюрист Калокир, который опять-таки в состоянии эротического волнения умудрился втянуть в войну пол-Европы.

Книга первая

Неужели ты прискакал на Ветре?

Часть первая

Дьяволица

Глава первая

Лучший корабль ромейского флота, дромон «Апостол Варфоломей», на борту которого был отряд абордажных воинов, шёл на вёслах из Херсонеса в Константинополь. Правил судном сам Алексей Диоген — друнгарий императорских кораблей, патрикий. К его досаде, на полпути отличный попутный ветер сменился штилем. Двое гребцов по этой причине умерли. Остальные были бы рады поступить так же, хоть Алексей поклялся всех их освободить по прибытии, если путь займёт менее шести суток. Во время этого плавания флотоводец был чрезвычайно щедр на клятвы и на удары. Одного из надсмотрщиков, который избил гребца незаслуженно, он пинком препроводил за борт. Несчастный плыл за кораблём целых десять миль и что-то кричал. Кажется, он был недоволен. Под его вопли гребцы налегали на вёсла с большим усердием. Алексей пожалел о том, что в его распоряжении всего только четверо надсмотрщиков. Будь их сорок, он мог бы каждые десять миль отправлять их за борт по одному. Тогда скорость корабля возросла бы вдвое. Патрикий имел серьёзные основания метать молнии. Василевс дал ему ровно две недели на то, чтобы дважды пересечь море, существенно задержавшись на северном берегу. Дело не заладилось сразу. Если бы Алексей лично не сходил в Арсенал и не надавал тумаков ленивому скопищу дураков, корабль бы так и не снарядили. Путь в Таврику по вине противного ветра занял неделю. Ещё два дня великий логофет, магистр Лев Мелентий, который был единственным пассажиром судна во время пути на север, вёл в Херсонесе переговоры с тем, кого надлежало доставить в Константинополь. А на обратном пути воцарился штиль.

Занялась заря шестого дня плавания. Патрикий всю ночь не спал, с тревогой перебирая в памяти каждый час, проведённый в Таврике. После завтрака он взошёл на верхнюю палубу и почувствовал ветерок, который с трудом расшевелил море до лёгкой ряби. Пронизанное лучами майского солнца, оно слепило глаза. В безоблачном небе кружилось несколько чаек. Они тоскливо кричали, словно предупреждая о чём-то. Понаблюдав за птицами, Алексей велел поднять парус. Матросы кинулись исполнять приказ. Знаками они давали понять друг другу, что винный бес всё-таки добрался до головы патрикия. Тот стоял на носу дромона, пристально глядя на юго-запад. Одной рукой он смахивал со лба пот, а другой сжимал рукоять меча, пристёгнутого к ремню. И вот, наконец, внимательные глаза его различили в линии горизонта яркую точку, пока ещё как бы влитую в отсвет моря и чуть заметную в синеве. Эта светоносная точка, похожая на негаснущую искру, выдавала берег, притом особенный. Берег трёх морей и пролива. Ромейский берег.

Приглядываясь к нему, Алексей, герой недавних боёв за Крит, почувствовал на спине своей холод страха. Вернуться в Константинополь после пятнадцати дней отсутствия значило для него точно то же, что ночью забрести в незнакомый лес, полный змей. Присутствие здесь, на корабле, Льва Мелентия, с одной стороны успокаивало патрикия, а с другой — усиливало его тревогу. Да, логофет вряд ли мог покинуть столицу, не заручившись гарантией, что во время его отсутствия там не произойдёт того, чего бы он не хотел. Однако же Лев Мелентий, при всей своей проницательности, вполне мог и просчитаться. Лишь о его отлучке на пару-тройку недель могла бы мечтать царица, если бы у неё возникло желание совершить какую-нибудь опасную глупость. А совершать опасные глупости было её любимым занятием. Вместе с тем, хитрец логофет считался ближайшим другом императрицы и даже другом её любовников! Про него говорили также, что он — друг чёрта, и тот никогда ему не позволит попасть впросак.

Вот такими мыслями утешал и пугал себя Алексей, когда вдалеке узенькой полоской обрисовался берег, а ближе — сам Лев Мелентий, поднявшийся из каюты. Он был не в духе. Алексей знал причину. Эта причина ещё валялась в глубине трюма. Слева по борту резвилась стайка дельфинов. Взглянув на умных животных так, что те поспешили уйти под воду, вельможа перенаправил своё внимание на рабов, скрипевших уключинами. Но злобу сорвать решил он на корабельщиках. Стукнув по палубе магистерской тростью, воскликнул:

— Снимите парус к чёртовой матери! Или сами дуйте в него, ослы! Зачем он висит, как тряпка?

— Я здесь командую, — охладил начальственный пыл чиновника Алексей Диоген. При этом он даже не повернулся к нему. И не удостоил ответом его смиренную просьбу дать разъяснение насчёт паруса. Вот ещё! Здесь, на корабле, он, друнгарий, был после Бога вторым. Лишь ветер иногда спорил с ним, лишь к солнцу и звёздам время от времени обращался он за советом. Приняв это во внимание, логофет подошёл к патрикию и пожал ему руку, а вслед за тем прищурился, как и он, поверх бронзовой фигуры апостола, украшавшей нос корабля. И — вздрогнул от радости.

— Что я вижу! Купол Святой Софии?

— Да, это он, — подтвердил патрикий, — думаю, до полудня мы войдём в гавань.

— Но как тебе удалось так точно рассчитать курс?

Друнгарий опять промолчал в ответ. Логофет ловил его взгляд, высоко задрав плешивую голову. По-иному никто в глаза патрикию Алексею смотреть не мог. Даже здоровенные варяги дворцовой гвардии рядом с ним казались детьми двенадцати лет. Лучшего бойца в империи не было. Одной левой рукой он мог бы придушить тигра. На Крите он в одиночку обратил в бегство сто агарян, орудуя своей палицей так, что трупы валились по обе стороны от него, как деревья в бурю.

Великий логофет, напротив, не отличался величественной наружностью. Это не мешало ему всегда и везде держаться с большим достоинством. Те, кто был с ним едва знаком, мучились вопросом — как же он умудрился с таким, мягко говоря, непростым характером побывать в фаворе у трёх правителей и, тем более, у царицы, мстительность и надменность которой вошли в пословицу? Остальные знали ответ на этот вопрос. Ответ был несложен: незаменимому всё прощается.

Флотоводец и логофет стояли бок о бок, безмолвно глядя вперёд. Скорее всего, думали они об одном и том же. Константинополь с его зубчатыми стенами и четырёхугольными башнями в зыбком утреннем мареве надвигался, как неотвязное сновидение. Его облик будто бы создавался сию минуту, невидимыми руками скульптора или кисточкой живописца. При этом купол Софии, которым увенчал город премудрый Юстиниан, издали представлялся чудом нерукотворным. Не было ещё видно предместий, гаваней, рыночной суеты около причалов. Был различим лишь силуэт города, выраставший между двумя сияниями, морским и небесным.

Солнце не припекало уже, а жгло. Расстегнув три пуговицы камзола, патрикий дал знак надсмотрщикам оставить гребцов в покое. Брови великого логофета приподнялись.

— Что это ты делаешь? — спросил он, — зачем останавливаешь корабль?

— Я его замедляю. Хочу, чтобы нас заметили и успели очистить гавань. Для этого я и парус велел поднять.

— Но нам ещё плыть и плыть! Игнатию Нарфику успеют тысячу раз доложить о том, что мы приближаемся! А Игнатий Нарфик работает очень быстро.

— И тем не менее. Лучше потерять час, чем идти на риск. К тому же, твой друг-приятель войдёт во гнев, ежели навстречу ему не выбежит из ворот вся знать, а также и крестный ход с иконами и хоругвями.

— Да, ты прав, — признал логофет, — такие вот времена! Скажи, кто из нас года два назад ответил бы на поклон этого мальчишки? Теперь я вынужден спрашивать у него, что ему мерещится по ночам! Он просто меня извёл. Таких восьми дней я не пожелал бы даже самому чёрту.

«Конечно! — подумал Алексей Диоген, — зачем желать зла приятелю?» Вслух же он произнёс:

— Ничего! Он наверняка проспит ещё часа три, а там мы причалим, и ты уже сможешь смело о нём забыть.

— Твои бы слова, патрикий, да богу в уши! Ты полагаешь, что василевс будет лично вести переговоры с этой скотиной? Да если он и захочет — клянусь, я сделаю всё, чтоб не допустить этого!

— Как? Неужели и во дворце он осмелится вести себя столь же нагло?

— Уверен, ещё наглее! Это отъявленный негодяй среди негодяев, полностью разложившийся! Просто выродок и подлец. В нём нет вообще ничего святого.

Сочувственно улыбнувшись, Алексей бросил ещё один взгляд поверх бронзовой фигуры и зашагал на корму, где был небольшой навес. Лев Мелентий же предпочёл остаться на солнцепёке, чем сойти в трюм. Он начал ходить по палубе взад-вперёд. Пронзительный скрип уключин ёрзал в его мозгу, как игла с зазубринами. Магистр хотел уже заткнуть уши, но именно в ту минуту вдруг появился из трюма тот, за кем плавал в Херсонес дромон «Апостол Варфоломей».

Это был высокий, худой, чуть сутулый юноша с миловидным лицом и длинными чёрными волосами, одетый как сарацин — разве что тюрбана недоставало. Вокруг его больших синих глаз темнели круги от ночного пьянства и прочих радостей жизни. Но он при этом был гладко выбрит и чисто вымыт. Звали этого юношу Иоанн Калокир. Первым, что вызвало его гнев в тот день, было солнце.

— Чёртова крышка от проститутского ночного горшка! — пробормотал он, потерев пальцами глаза. Потом его взор упал на достаточно уже близкий Константинополь, увиденный им впервые.

— Как? — последовал второй возглас, звонкий от потрясения, — Господь разве не поразил до сих пор огнём или наводнением это омерзительнейшее из мест?

Логофет подбежал к своему молодому спутнику, как слуга к строгому хозяину.

— Иоанн! Ты изволил возжелать что-то?

— Да, я хочу вина, — прозвучал ответ.

— Больше нет вина! Ты употребил всё, до последней капли.

— Чёрт знает что, — поморщился юноша, — неужели я умудрился выхлебать пару бочек вонючей дряни?

— Дряни? То было самое лучшее вино из подвалов василевса, благослови его Бог!

— Магистр, я не расположен выслушивать твои шуточки.

Логофет порывисто огляделся.

— Как ты изволил провести ночь? — спросил он затем.

— Ты что, издеваешься? — покраснел от ярости Иоанн, — как, по-твоему, можно провести ночь в ужасном корыте, полном клопов и крыс? Или ты мне скажешь, что это — лучший из кораблей василевса?

— Все крысы были умерщвлены перед плаванием. А впрочем, тебе виднее.

Калокир злобно отвернулся, чтоб плюнуть за борт.

— Ты не желаешь переодеться? — полюбопытствовал Лев Мелентий.

— Это ещё зачем?

— Не очень прилично христианину входить к царю в языческом одеянии. А тем более — к солнцеликой, праведной автократорше!

— Вот уж к ней я точно не собираюсь входить! Пускай автократор делит эту святую праведницу с гвардейцами, а меня я прошу избавить от такой чести! Хватит задавать мне вопросы! Меня мутит от твоего пойла!

И, повернувшись на каблуках, молодой человек удалился в трюм. Лев Мелентий трижды прочитал «Отче наш». А берег, тем временем, приближался. Уже показались пристани, над которыми высился густой лес корабельных мачт. Последнее обстоятельство вдруг заставило логофета насторожиться. Он даже нервно забарабанил по борту пальцами. С той поры, как Никифор Фока поднял налоги, в столичных гаванях никогда ещё не стояло столько судов. А это ведь были торговые корабли, никак не военные! Что могло быть причиной такого множества их? Решив, что лучше пока об этом не думать, вельможа отошёл к мачте, где была тень от паруса.

Спустя два часа «Апостол Варфоломей», обогнув опасную для него рифовую отмель, вошёл в Босфор. Корабль двигался медленно, потому что сто пятьдесят пар вёсел в руках усталых гребцов погружались в воду неравномерно. Надсмотрщики бездействовали, согласно желанию Алексея. Сам он в доспехах стоял у левого борта. Калокир тоже вдруг появился там. Увидев его, моряк обратился к нему с резкой и решительной просьбой не путаться под ногами. Тогда Иоанн приблизился к логофету, стоявшему возле мачты.

— Скажи, магистр, кто меня встретит в гавани? — спросил юноша.

— Секретарь царицы, военачальники, консулы, министр двора, эпарх, стратиг гарнизона, начальник дворцовой гвардии, протосинкел с другими архиепископами, — уверенно перечислил сановник, — тебе достаточно?

Недовольное выражение на лице Калокира стало ещё отчётливее.

— Вот радость-то! На черта сдалась мне вся эта дрянь? Лучше бы согнали всех проституток Константинополя, нарядив их в какие-нибудь одежды и башмачки с высокими каблучками, а наиболее симпатичных вовсе раздев!

— Гавань не вместила бы их, — хихикнул магистр. Ценитель прекрасного поглядел на него, как на околевшую кошку.

— Знаю, что город сей наводнён пороком, словно Содом или Вавилон!

«Апостол Варфоломей», значительно возвышаясь над всеми встречными и попутными кораблями, двигался по проливу вдоль городских укреплений. Переместившись на носовую часть корабля, Калокир воззрился на крепостную стену невиданной высоты. За этой стеной уже пять веков стоял Священный дворец. Цитадель, в которой располагался он, занимала всю западную оконечность Константинополя с Ипподромом и храмом Святой Софии. Столько легенд слыхал Иоанн о мрачном обиталище ромейских владык, что ему не хотелось даже и приближаться к этому месту. А логофет, задрав голову, глядел вверх в надежде увидеть между зубцами башен дозорных воинов. Но они, даже если и не валялись где-нибудь пьяные, а мужественно стояли на солнцепёке, вряд ли могли с такой высоты отличить дромон от прочих судов, которые бороздили в тот день Босфор. Алексей Диоген что-то обсуждал со своими воинами, поднявшимися из трюма. Вновь оказавшись около Льва Мелентия, Калокир сурово предупредил его:

— Знай, что я непременно пожалуюсь на тебя твоей автократорше! Путешествие было для меня пыткой! Каюта тесная, тараканы! Пища такая, что и взглянуть нельзя!

Лев Мелентий понял, что молодой человек ищет ссоры, дабы получить повод для хамства на берегу, в присутствии гарнизонных воинов и вельмож. Но не на того он напал.

— Вынужден признать, что такая жалоба будет иметь самые печальные последствия для меня, — спокойно сказал магистр, — не думаю, впрочем, что ты захочешь погубить человека только из-за того, что он оказался плохим знатоком вина и не выбрал лучшее.

Иоанн не нашёл, что сказать в ответ. От этого его злость усилилась. Раздув ноздри, он отошёл. Дромон, между тем, уже миновал гавань Юлиана, где у причалов не было мест совсем. В более просторной гавани Феодосия корабли и лодки стояли ещё плотнее.

— Измена! — поднял крик Калокир, увидев на берегу шумную толпу до самых ворот, — измена! Меня решили убить! Немедленно разворачивайте корабль на Херсонес!

Логофет пребывал в полнейшей растерянности.

— Где же твои сановники? — продолжал вопить Иоанн, схватив его за рукав, — нет больше Никифора Фоки, разве не ясно? Переворот! Измена! Полный назад!

Алексей Диоген, приблизившись к крикуну, положил ладонь на его плечо. Колени у Калокира так подогнулись, что он едва не упал.

— Никто здесь не повернёт корабль, — сказал друнгарий, — пока тебя не встретит Игнатий Нарфик, я отвечаю за твою жизнь перед василевсом и перед Богом. Этого тебе мало?

— А если толпа вдруг бросится на меня? Скажи, что ты сделаешь? У тебя всего пятьдесят бойцов!

— Толпа — не взбесившаяся собака, чтобы бросаться без повода на кого попало. Но если даже что-то случится, я и один, без всяких бойцов, разгоню толпу! Мы встаём на якорь в гавани Феодосия.

Недоверчиво поглядев моряку в глаза, Калокир дал знак своим слугам, точнее — слугам магистра, собирать вещи. Их у него оказалось совсем немного.

Владелец одного из самых больших кораблей, стоявших у пристани, знал Патрикия Алексея и не посмел отклонить его предложение быстро сгинуть ко всем чертям. Как он ни спешил, отход корабля занял полчаса, и примерно столько же Алексей потратил на то, чтобы подвести «Апостол Варфоломей» к причалу. Матросы бросили якорь, и его цепь, натянувшись, остановила корабль. Измученные гребцы оставили вёсла и кое-как улеглись на свои скамейки. Тем временем, Алексей опять собрал воинов на корме, чтоб дать им какое-то указание. На краю причала молниеносно скопилась группа зевак. Как было не обсудить, что бы могло значить прибытие столь большого военного корабля с отрядом схолариев? Точки зрения разделились, и дело чуть не дошло до драки. К носу дромона на уровне средней палубы был привязан длинный канат. Один из матросов, приземистый черноглазый индус с длинными усищами, перекинул конец этого каната на берег, крикнув:

— Эй, кто умеет узлы вязать?

Среди ротозеев нашёлся бывший моряк. Натянув канат, он двумя узлами пришвартовал корабль к железной балке причала. Матросы выдвинули на берег длинные сходни.

— Где были-то? — поинтересовался бывший моряк у индуса. Тот закрутил усы и гордо ответил:

— В Таврике!

— Ну, и как дела там? Что говорит сын градоначальника?

Индус сплюнул и заговорщицки огляделся.

— Да плохо всё! Ждут гостей. Сам знаешь, каких! Мы ведь были с тайным поручением к…

— Ах ты, скотина! — схватил индуса за шиворот Алексей Диоген, десятью шагами пройдя через весь дромон, — ещё одно слово — и я отрежу твой поганый язык, а всё остальное отдам Игнатию Нарфику! Пошёл прочь!

Получив пинка, болтун отлетел. Полсотни могучих воинов во главе со своим начальником устремились по шатким сходням на берег. Они и вправду казались лишними — Алексей Диоген, блистающий латами и размахивающий мечом, смог бы разогнать не то что толпу людей, а стадо слонов.

— Любой, кто не уберётся с дороги, будет убит! — возгласил он так, что гавань и торжища, простиравшиеся за нею, на один миг погрузились в полную тишину, десятками тысяч глаз с ужасом воззрившись на исполина. А затем все — покупатели, продавцы, зеваки, бросились врассыпную, давя друг друга и сокрушая всё на своём пути. То, что умудрялось устоять, с грохотом сшибал ударом ноги патрикий. По рынку сплошной лавиной катились фрукты и овощи. Более дорогим торговали ближе к воротам. Там Алексей не намеревался расчищать место, хотя и мог бы. Но оно вдруг само по себе расчистилось. Те, кто успел привыкнуть к такого рода мероприятиям, весьма частым во времена Никифора Фоки, спешно переместились в рыночные харчевни. Гости столицы, которым всё это было ещё в новинку, всего лишь отошли в сторону, удивляясь и негодуя. «У нас в Лионе или Вестминстере, — говорили они, — этих гнусных тварей встретили бы камнями!»

Но ни камней, ни Лиона с Вестминстером рядом не оказалось. Кончив свою работу, Алексей выставил оцепление у причала. Затем он любезным голосом предложил Калокиру и логофету сойти на берег. У Иоанна, однако же, оставались некоторые сомнения.

— Всё отлично, — сказал ему Лев Мелентий, взяв его за рукав и потянув к сходням.

— С чего ты взял?

— Мои люди на берегу подали мне знаки.

— А почему не встречают нас?

— Я не знаю. Но уверяю тебя — в ближайшие пять минут подоспеет гвардия, так что этот разгром был вовсе не нужен. Просто мы опоздали почти на сутки, и Алексей решил выслужиться как следует.

Солнце было близко к зениту. Снимая на берегу кафтан, Калокир уронил мешочек, наполненный порошком. Один из двух слуг, приставленных к юноше, подобрал упавший предмет и подал его владельцу.

— Ах, я забыл в корабле кальян! — спохватился тот, — а мне без него нельзя!

— Ради Бога, — яростно прошипел ему на ухо Лев Мелентий, — неужто ты полагаешь, что в этом городе мало такого рода предметов?

— Откуда я могу знать? Мне кажется, что здесь нет ничего хорошего!

Даже не посмотрев на толпу, следившую за ним издали, Калокир обвёл взглядом безлюдный рынок и захотел по нему пройтись. Достаточного размера мешок отыскался сразу. Его понесли за юношей двое слуг.

Ни гончарный ряд, ни суконный ничем не смогли пленить Иоанна. Минуя шёлковый ряд, он бросил в мешок несколько камзолов, расшитых золотом, и атласные шаровары с карманами, соответствующими его характеру. Оружейный ряд совсем не утяжелил мешок, но зато на поясе юноши появился дамасский меч с резной рукоятью, украшенной изумрудом. Золотой ряд, как легко можно догадаться, заинтересовал молодого человека до чрезвычайности.

— Я всё помню, — хрипло сказал он слугам, тащившим за ним добычу, — каждую вещь, кинутую в мешок! Не рассчитывайте, таким образом, взять хоть что-нибудь из мешка! Можете брать с прилавков, если хотите.

За ним наблюдали и перешёптывались.

— Магистр, да сделай же что-нибудь! — шептал на всю площадь в ухо несчастному Льву Мелентию Алексей Диоген, который умел низко наклоняться для подтверждения несгибаемости, — ведь это же стыд и срам! Попробуй его чем-нибудь отвлечь, что ли!

— Его? От золота? Ты что, шутишь? Да ладно уж, попытаюсь.

Жестом утихомирив торговцев, которые начинали тихо роптать, логофет направился к Иоанну. Тот уже ошивался с мешком и слугами по парчовому ряду.

— Я хочу знать твоё мнение вот об этой вещице, — вяло обратился он к логофету, заставив слуг разложить перед ним на земле персидский ковёр, — не слишком ли он вульгарен для городского жилища, как ты считаешь?

— Нет, я бы не согласился с такой оценкой, — пожал плечами сановник, — ведь у эпарха в спальне висит такой же. А некоторые считают эпарха не очень глупым.

— Ты издеваешься? — вскинул голову Калокир. В ответ на это магистр ещё раз пожал плечами, будто бы уклоняясь от явной категоричности, но затем всё же произнёс довольно лениво:

— И в мыслях такого нет.

— Может, то была покупка его жены? — вцепился в соломинку Иоанн.

— Не исключено.

— Так это меняет дело! Его жена молода, красива?

— Шестьдесят лет.

— Это просто прелесть, — стремительно огляделся по сторонам Калокир. Затем повернулся к слугам, — выбросьте к чёрту этот мешок! Магистр, я твой должник.

— Нет, я ничего об этом не знаю, — сказал, смеясь, Лев Мелентий, — клянусь тебе, ничего!

Как раз в это время из ворот к городу выехал большой отряд верховых, около двух сотен. Все они были в парадных латах, кроме двоих. Эти двое ехали впереди. Звали их Рагнар и Игнатий Нарфик.

Рагнар, двадцатисемилетний светловолосый ярл, был этериархом дворцовой стражи. Две с половиной тысячи экскувиторов, охранявших царственное семейство, повиновались только ему, и никому больше. Все они были варяги, как и он сам. Царица, имевшая некоторые повадки кобры, в первый же миг своего знакомства с Рагнаром переименовала его в Рашнара, и он не стал возражать. Этого Рагнара, то есть Рашнара, знали в столице все. Он жил очень весело, потому что имел красивую внешность и романтический склад характера. Его подвиги обсуждались и во дворце, и на рынках, и даже в храмах, где по утрам молоденькие молельщицы, отводя глаза от иконописных ликов, под звон кадил нашёптывали друг дружке сплетни минувшей ночи, главным героем которых был скандинавский красавец. Их женихи и мужья его ненавидели и мечтали только о том, чтоб он был отправлен служить в Алеппо.

Игнатий Нарфик был человеком другого склада и совершенно иной наружности. Год назад сделавшись помощником легатория, он успел наполнить Константинополь со всеми его предместьями тьмой шпионов. Эти шпионы рыскали даже там, где им, казалось бы, вовсе нечего было делать. Они, к примеру, выискивали ростки преступного вольнодумства даже в домах терпимости и ночлежках, не говоря уж о кабаках, базарах и пристанях. Не осмеливались они соваться только в притоны. Как раз по этой причине туда охотно ходил Рашнар. Но нельзя сказать, что шпионы даром ели свой хлеб, поскольку работа в ведомстве Игнатия Нарфика кипела без перерыва, и днём и ночью. Ходили слухи, что сам он по нескольку раз на дню отмывает руки от крови.

Остановив коней перед Калакиром и логофетом, оба сановника спешились. Лев Мелентий представил их своему попутчику. Тот смотрел, главным образом, на Игнатия. Последний до ужаса походил на ящерицу и хищную птицу одновременно.

— Всё ли благополучно? Хранит ли Бог василевса? Как себя чувствует патриарх? — обрушился на него с вопросами Лев Мелентий.

— Дела обстоят неплохо, слава Пресвятой Троице, — хриплым голосом доложил чиновник, отвесив низкий поклон. Все перекрестились, кроме Рашнара и Калокира. Первый был многобожником, второй — лодырем. Поинтересовавшись, с достаточным ли усердием Бог печётся о царственной госпоже и её наследниках, Лев Мелентий задал вопрос, что произошло в столице за две недели.

— Особых новостей нет, однако мы ждём их от твоей милости, — был ответ, который сопровождался опять поклоном.

— Не присылал ли проклятый Богом мисянский царь ещё какого-нибудь посольства в Константинополь?

— Избавил Бог! Я думаю, в прошлый раз ты достаточно ясно дал им понять, что с друзьями турок у нас дел нет.

— Послушайте, а где высшие чины Ромейской державы? — опять запел любимую свою песню ценитель пышных ковров, которому стало скучно, — я что-то не понимаю — меня, вообще, рады видеть здесь или как?

— Все ждут тебя во дворце, — отвечал Игнатий и поклонился новому собеседнику с некоторой опаской, словно боясь удара по голове.

— Как, и патриарх меня ждёт?

— Конечно.

— И протосинкел ждёт? И доместики?

— Ну а как же!

— Неужто и император примет меня сегодня?

— Да, в Золотой палате. Августа и багрянородные отпрыски также горят желанием тебя видеть.

Иоанн хлопнул себя ладонью по лбу, словно на него сел комар.

— О, как ты меня убил! Я ведь не смогу сегодня быть во дворце, ну просто никак! Мне придётся до ночи отмываться от грязи, которая прилепилась к моему телу в тесных каютах царского корабля. Вы же не хотите мне заявить, что и во дворце такая же прелесть?

Игнатий оцепенел. Рашнар отвернулся, чтоб скрыть улыбку. Алексей Диоген лишь вздохнул, но так, что чуть не унесло всех, кто был рядом с ним.

— Мы это уладим, — спокойно пообещал магистр.

— Но у меня… — растерянно начал Игнатий Нарфик. Слово «приказ» застряло у него в глотке. Логофет понял.

— Я говорю, мы это уладим, — повторил он.

— Итак, где мой дом? — спросил Калокир.

— На Месе, — сказал Рашнар.

— Очень хорошо, — взглянул на него Иоанн, — Я хочу, чтоб ты проводил меня. Конь мне будет?

— Ты можешь взять моего, — предложил Игнатий, — он неплохой. Мы с магистром дойдём до дворца пешком, если он, конечно, не…

— Буду рад, — прервал логофет. Как видно, у него было что рассказать Игнатию Нарфику. Приказав отряду сопровождать обоих вельмож, Рашнар вскочил на коня. Калокир уже был в седле. Оно ему было куда привычнее, чем корабль.

Глава вторая

Был уже полдень. Рыболовецкие лодки шли к гаваням косяками. Во всех городских церквах звонили к обедне. Проехав под гулким сводом ворот, два всадника устремились рысью мимо окраинных постоялых дворов прямо к центру города. Вскоре им пришлось перейти на шаг. По мере их продвижения на широких, залитых солнцем улицах, вымощенных булыжником, становилось всё многолюднее.

— А куда они все спешат? — спросил Калокир, удивлённо глядя на толпы секретарей, нотариев, табуляриев и писцов, сворачивавших с широкой улицы вправо, где вдалеке виднелась высокая крепостная стена. Более значительные чины ехали на осликах, а за ними бежали слуги.

— Они спешат во дворец, — объяснил Рашнар, — ведь все полагают, что ты сейчас встретишься с царицей, а после этого выступишь с речью на Ипподроме, перед сенаторами.

— Ах, дьявол! — пробормотал Иоанн, — мне их очень жаль. Они так хотят меня видеть, эти несчастные люди! Может, представиться им сейчас?

— Тогда ты расчувствуешься ещё сильнее, ибо я буду вынужден половину их перебить. Иначе они от счастья тебя задушат.

Прохожие неохотно давали дорогу ослам и их седокам, но с подобострастием расступались перед двумя молодыми всадниками. Лишь избранным дозволялось ездить по Константинополю на конях. К тому же, многие узнавали Рашнара. Женщины, мимолётно встречаясь глазами с ним, улыбались. «Как он красив! — думал Иоанн, переводя взгляд с них на этериарха, — у него лик, как у Сатаны! И он, судя по всему, славный малый!»

Ярл вдруг сказал:

— Когда мы с Игнатием направлялись к пристани, торгаши у ворот стали нам кричать, что ты собираешь хлам на прилавках. Я полагаю, ты делал это не потому, что тебе понравился этот хлам?

— Ты очень умён, — признал Иоанн, — а раз так, скажи мне — что было бы, если бы в мой спор с Игнатием Нарфиком не вмешался магистр? Меня повезли бы во дворец силой?

— Конечно, нет. Они бы утёрлись. Ведь ты — особа священная! Я нисколько не удивлюсь, если завтра в храме Святой Софии будут стоять иконы с ликом Христа, похожим на твой.

Глаза Калокира стали такими, что ни один приличный иконописец не взялся бы рисовать с этого натурщика никого, кроме Иоанна Крестителя после выходки Саломеи.

— Ещё бы, — процедил он, почти не разжав зубов, — ведь Христос — не только Спаситель, но и судья!

— Ты это о чём? — слегка удивился этериарх. Калокир опомнился. Что он делает? Перед ним ведь уже не льстивый и обходительный Лев Мелентий, зависимый от него, а военачальник, и даже больше того — привилегированный скандинавский наёмник! Самому дьяволу неизвестно, что у него на уме, кто за ним стоит! Но даже дураку ясно, что ни одна интрига в стенах дворца не может плестись без его участия. Это было бы несомненно даже помимо слухов о том, что он — близкий друг царицы. А слухи эти могли ли быть пустой болтовнёй? Разве что в том случае, если бы знаменитые на весь мир глаза Феофано были незрячими.

Осознав всё это, Иоанн выругался — негромко, но с таким чувством, что конь скосил на него свой умный, блестящий глаз. По счастью, в эту секунду Рашнар направил вдруг своего коня на большой воз с дынями, перегородивший всю улицу, и обрушил на перепуганного возницу удары плети, крича ему:

— Хочешь на галеры, проклятый турок? Поворачивай своих кляч! С закрытыми глазами ты, что ли, ездишь? Ну, так сейчас ты будешь вовсе без глаз, баран!

Несчастному, наконец, удалось развернуть свой воз, уронив при этом несколько дынь, и всадники вновь обрели возможность продолжить путь.

— Извини, патрикий, — сказал Рашнар, — ручаюсь, Игнатий Нарфик узрел бы в этом коварный заговор!

Иоанну осталось только гадать, что имел в виду молодой варяг — неловкость возницы или же нечто иное.

Дом, к которому скандинавский воин сопровождал своего попутчика, находился неподалёку от форума Константина. Это был особняк из белого мрамора, скрытый от посторонних глаз высокой стеной. У ворот стояли два воина с алебардами и щитами. Один из них, когда Калокир с Рашнаром подъехали, трижды стукнул большим железным кольцом, которое было свободно прикреплено к воротам. С другой стороны ворот лязгнули увесистые засовы, после чего створки распахнулись, и двое слуг с поклонами вышли навстречу всадникам.

— Не желаешь выпить со мной вина? — спросил Иоанн у этериарха.

— Можно, — ответил тот. Они пересекли двор и спешились возле самых дверей. Коней тотчас подхватили другие слуги.

Дом показался Иоанну почти приличным. По крайней мере, он был довольно просторным, но слишком скромно обставленным — как и всё, что было обставлено по приказу тогдашнего императора. Временному хозяину приглянулась только одна из комнат нижнего этажа. Комната имела восточный облик — пышный ковёр, множество расшитых подушек, мягкое ложе и низкий столик с резными ножками, за которым нужно было сидеть на полу, со скрещенными ногами, как это делают сарацины или китайцы.

— Вот здесь мы и пообедаем, — объявил Калокир и тотчас уселся. Рашнар, сняв меч, сел к столику так же ловко, как Иоанн. Им незамедлительно принесли вина, ключевой воды в глиняных кувшинах, жареных крабов, сыра, тёплого хлеба и овощей. Калокир хотел отпустить слугу, однако этериарх вдруг сказал последнему:

— Погоди! Пусть пошлют кого-нибудь в суконную лавку около Южных ворот, сказать дочери хозяина, что я завтра в полдень приду. Не нынче, а завтра.

Слуга с поклоном ушёл. Рашнар, взяв кувшин, начал наливать вино в золотые чаши.

— Ты будешь разбавлять? — спросил он у своего сотрапезника.

— Нет, — сказал Иоанн, взглянув за оконце, — я ведь не эллин, гибнущий во мраке язычества, а примерный христианин.

— Тогда я лью до краёв.

Пригубив вино, Иоанн сразу вспомнил Францию, где ему довелось побывать пару лет назад.

— Франкское вино, — подтвердил его мысль Рашнар, ставя пустую чашу. Иоанн сделал лишь два глотка. Ему очень нужно было остаться трезвым.

— Попробуй крабов, — предложил он, видя, что молодой варяг лишь грызёт редиску.

— Нет, не хочу, — отказался викинг, — я ненавижу всё, что из моря. В детстве мне приходилось целыми месяцами питаться одним лишь этим.

— Ты из какой страны?

— Из Лапландии.

— А, — кивнул Иоанн, — я там не бывал ни разу, но много слышал о неприступной, чарующей красоте северных морей, о мрачных утёсах и о фиордах, мерцающих под полярным сиянием!

— Вздор всё это, — зевая, произнёс воин, — там море серое, а здесь синее. Там холодные камни, а здесь песок. Там женщины постоянно ходят в мехах, а здесь — в тонком шёлке. И без своих земляков я тоже не очень сильно скучаю, их тут навалом.

— Однако ты оказался среди них лучшим, — выпустил Калокир первую стрелу.

— Мне попросту повезло. Судьба — проститутка. А проститутки…

— Ласкают тебя задаром! Не правда ли?

— Я другое хотел сказать.

— Но ведь это правда?

— Нет, это ложь. Я предпочитаю за всё платить. Вели принести нам мяса!

Калокир свистнул. Слуги, как оказалось, стояли прямо за дверью.

— Разве вам неизвестно, что я люблю баранину с чесноком? — спросил Иоанн, — надеюсь, что мясо уже снимается с вертела? Кстати, пускай какая-нибудь шустрая девчонка сбегает во дворец и скажет, что мы тут сидим с Рашнаром и ждём, когда кто-нибудь там вспомнит, что я люблю кое-что ещё.

Ярл даже не повёл бровью.

— Рашнар, друг мой! Надеюсь, ты не сочтёшь кощунством остаться здесь, когда моя просьба будет исполнена? — выпустил Калокир вторую стрелу, едва слуги вышли.

— Нет, больше девушек я люблю только смерть, — качнул головой начальник дворцовой стражи.

— Это ещё что значит?

— Давай-ка выпьем, потом я тебе отвечу.

— Давай, — сказал Калокир и осушил чашу. Рашнар наполнил её опять, а затем свою.

— Мы, викинги, верим в Одина, — сказал он, когда обе чаши опять сделались пустыми, — ты ничего не слышал о нём?

— Слышал. Бог-воитель.

— Да. Воины, павшие на полях сражений, пируют с ним за одним столом в небесном дворце. У бога есть дочери, и их больше, чем звёзд на небе. Это валькирии. Каждый воин берёт одну из них в жёны. Или в любовницы, если его характер или её темперамент требует перемен. Валькирии своенравны, но не обидчивы. И, конечно, любят они только храбрецов. Тем, кто умирает от старости, вообще нет места во дворце бога.

— Стой, погоди! — прервал Иоанн, — это слишком просто! Но я всё равно запутался. Получается, что ты любишь смерть ради женщин, которых любишь чуть меньше? Ты сам мне это сказал! Так как же прикажешь тебя понять? Здесь что-то не сходится.

— Всё здесь сходится, — возразил Рашнар, — я ведь не сказал, что люблю именно свою смерть.

— Ты думаешь, смерть бывает либо своей, либо ещё чьей-то? Ты разделяешь эти две смерти?

Этот вопрос был чересчур сложным для ярла. Поэтому он его не услышал. Он продолжал, взяв ещё редиску и кусок хлеба:

— От смерти не убежишь, она всё равно догонит. Она сияет над всеми, как небеса. Биться с нею так же бессмысленно, как с бушующим океаном. Зачем же тратить на это силы? Разве и небо, и океан не прекрасны? А смерть не только прекрасна, она ещё и умна, и трогательна, и чувственна, и умеет быть благодарной. Смерть надо любить, как женщину. А что главное в отношениях с женщиной? Да конечно же, твёрдость и своевременность. Это осчастливливает обоих. Также важна прелюдия. Почему македонский царь Александр остался непобедимым и до сих пор никто не может сравниться с ним? Потому, что он совсем не боялся смерти и прославлял её, как никто, идя к своему могуществу по дорогам, выложенным телами! За его твёрдость и утончённость в любовных играх смерть отдалась ему своевременно, и от их соития родилась бессмертная слава.

— Ты не сочиняешь стихов? — спросил Иоанн, невольно проникнувшись этой странной лирикой.

— Я был скальдом, — признался молодой викинг, — но к двадцати годам голос мой огрубел, и мне пришлось вместо лютни взять в руки меч, чтоб не умереть с голоду. Я прошёл и проплыл по десяти странам, служа в охране купеческих караванов. Так оказался в Константинополе.

— И давно ты здесь?

— Скоро уже будет четвёртый год, как я здесь.

— Мне трудно поверить, что ты три года смог оставаться на одном месте, служа одному господину, — выпустил Иоанн новую стрелу и тут же, не удержавшись, пустил ещё одну вслед за нею: — Или, быть может, следовало сказать — одной госпоже?

Рашнар улыбнулся.

— Да, у меня были к тому причины, — ответил он, — давай ещё пить.

— Давай.

На этот раз чаши наполнял Иоанн. Пока Рашнар пил, а его любознательный собеседник лишь делал вид, что пьёт, вошли двое слуг и загромоздили стол двумя блюдами. На обоих лежали куски жареной баранины с чесноком. Рашнар, утирая рот рукавом, поглядел на слуг как-то странно.

— Подите вон, — молвил он, тяжело вздохнув, — вон! Не вздумайте ещё раз появиться здесь, не то я срублю вам головы! Впрочем, нет. Несите ещё вина!

— Дружок мой, Рашнар, — начал Калокир, провожая взглядом слишком уж церемонно попятившихся лакеев. Те потрудились исчезнуть за один миг, и он завершил свою мысль: — Я вижу, что ты несчастен.

— Да, — подтвердил Рашнар, — так и есть. Вряд ли для того, чтоб это заметить, нужна особая проницательность!

— Это видно с первого взгляда. Также могу я тебе сказать, что ты хочешь смерти, а никаких причин для этого, кроме вздора про Александра Македонского, я не вижу. И я заметил это ещё на пристани. Вот поэтому пригласил тебя пообедать и побеседовать.

— Иоанн, да как это ты не видишь причин? — возмутился викинг, — возможно ли в этом городе быть счастливым хоть на минуту?

— Разве ты пленник здесь?

Рашнар промолчал и опустил голову.

— Вероятно, — предположил Иоанн, — тебе много платят?

— Да, — был ответ, — мне очень хорошо платят.

— Так что же тебе не нравится?

Продолжая хранить интригу, Рашнар налил в свою чашу много вина и стал его пить большими глотками. Иоанн за ним внимательно наблюдал почти трезвым взглядом.

— Ты не ходил с василевсом на сарацин? — поинтересовался он, когда викинг, поставив чашу на стол, потянулся к мясу.

— Нет, не ходил. Моё место — здесь.

— Странные слова для варяга! Здесь нет сражений.

— Ты надо мной решил пошутить? Какой из меня варяг? Я уже давно не варяг, а чёрт знает что! Мои руки скованы, а в глазах у меня туман. Мне давно не хочется ничего — ни любви, ни жалости, ни веселья! Если я и хожу порою по кабакам, то лишь затем, чтобы…

Рашнар не договорил. Калокир глядел на него с печалью и грыз редиску.

— Видимо, кое-кто действительно недалёк умом, раз держит такого усталого человека на такой должности, — бросил он довольно небрежным тоном.

— Да, — признался Рашнар, — я очень устал.

— Поэтому ты несчастен?

— Конечно, нет! И ты бы меня ни о чём не спрашивал, если б думал, что это так. Причина совсем другая.

— Какая же? — спросил Иоанн, принявшись за мясо. Оно оказалось довольно нежным и сочным, в меру прожаренным. Долго длилось молчание. А потом Рашнар дал такой ответ:

— Счастлив тот, кто не любит!

— Даже в том случае, если его самого не любит никто? — спросил Иоанн.

— Это про меня! Но и не совсем про меня, как ты понимаешь. Я не могу не любить.

— Стало быть, ты любишь, но без взаимности? Я не верю! Это безумие. Это попросту невозможно!

— Только безумие и возможно. Вся моя жизнь наполнена им! Ничего нет больше.

— Вот оно что! Тогда я спрошу, не слишком ли ты ревнив?

— Кажется, не слишком. Ничего лишнего в моей жизни давно уж нет.

Услышав эти слова, Иоанн задумался. «Чёрт возьми! — шепнул ему в ухо как будто кто-то чужой, — да тут целый заговор! Логофет ничего об этом не знает, а у меня в запасе лишь два-три дня!»

— Наливай, Рашнар, — произнёс он вслух, — а когда мы выпьем, я кое-что тебе сообщу.

Рашнар взял второй кувшин и исполнил просьбу. Себе пришлось ему налить много, а Иоанну — чуть-чуть, ибо его чаша была наполнена на три четверти. Звонко чокнулись. Часть вина при этом выплеснулась на стол. Рашнар допил первым. Калокир снова оставил в чаше большую часть её содержимого. Хорошенько вытерев рот платком, он понаблюдал за Рашнаром, который стал есть баранину, и сказал:

— Рашнар! Если ты всерьёз мне тут излагал свою философию, то в ближайшие года два твоё отношение ко всему, что делается в империи и, боюсь, во всём остальном христианском мире, круто изменится…

И вот тут ему всё испортили проститутки. Они пришли. Они были злы и кричали слугам, которые попытались сперва о них доложить, что ждать не намерены, время — деньги! И ворвались с чудовищным шумом. И никуда нельзя от них было деться. К счастью, их было всего лишь две. Одна из них сразу же послала Рашнара ко всем чертям, решительно заявив, что даже за мешок золота ей не нужен холуй дочери трактирщика из Пелопоннеса, и взяла за руку Иоанна. Это была невысокая, худенькая француженка лет двадцати четырёх, с благородным носом, надменным взглядом и белокурыми волосами. На ней был плащ с капюшоном. Оставив этериарха в объятиях второй девушки — ослепительной агарянки ростом почти с него, Иоанн перешёл с белокурой стервой в другую комнату, дверь которой сразу же запер.

— Можно мне выпить? — тотчас осведомилась француженка, углядев на столике возле ложа кувшин с вином и два кубка. Иоанн молча кивнул. Он сидел на ложе, следя за девушкой с любопытством. Нос у неё был пожалуй что длинноват, но всё остальное выглядело вполне безупречным.

— Как тебя звать? — спросил Иоанн, когда она осушила кубок.

— Мари. А тебя?

Иоанн ответил. Затем он лёг, чувствуя большую усталость. Поставив кубок, француженка села в кресло. Полы её плаща слегка задрались. Поглядев на то, что они скрывали, владелец дома решил ни о чём серьёзном больше не спрашивать.

— Неплохие у тебя ножки!

— Да, ничего, — согласилась девушка, не особо польстившись на комплимент. И мигом дала возможность полюбоваться также своими зубками, широко и шумно зевнув. Похоже было на то, что она сегодня встала не с той ноги.

— Как ты очутилась в Константинополе? — вновь посмел обратиться к ней Иоанн.

— Я, вообще, из Франции…

— Это слышно.

Да, говорила она с акцентом. Голос был слегка хриплый, резкий, похожий на стрекотание белочки. Помолчав, она продолжала:

— Когда моя мать умерла, её третий муж отдал меня за долги одному купцу. Тот в Марселе перепродал меня генуэзцам. Мне пришлось плыть с ними в Константинополь. Тут я от них сбежала и без труда затерялась. Город огромный, и в нём кишит такое число людей со всех концов света, что бесполезно было меня искать! Никто и не стал этим заниматься.

— Давно ты здесь?

Она призадумалась.

— Год. Нет, два! А может, все три. Короче, давно.

— Тебе, стало быть, понравился этот город?

— Я говорю, легко затеряться! И заработать.

— Сколько же заплатил тебе логофет?

Красивые брови вскинулись.

— Логофет? Вот странное имя! Нет, оно мне незнакомо.

— Это не имя. Кто тебя нанял, чтоб ты меня развлекала?

— Я обещала не выдавать его, — равнодушно ответила проститутка, как бы нечаянно ещё выше оголив ноги.

— Если ответишь, дам тебе золотой.

— Никифор Эротик, — сразу же прозвучал ответ. Иоанн слегка приподнялся.

— А как он выглядит?

— Так ты разве его не знаешь? Странно! Он мне сказал, что ты его друг.

— Как он выглядит? Такой уже немолодой, да?

— Нет, наоборот, совсем ещё юноша. Можно я ещё выпью?

— Нет, погоди! А ты его раньше где-нибудь видела?

— Да, конечно. Множество раз. Этот человек служит во дворце. Его знают все.

— Во дворце? И как, ты сказала, его зовут?

— Его зовут Никифор Эротик!

Ответив так, Мари поднялась, подошла к столу. Вновь схватив кувшин, она стала пить большими глотками. Иоанн принял сидячее положение. Ему сделалось интересно, что под плащом. Последовало согласие. Он слегка повертел её вправо-влево. Сказал, что гладкая кожа. Мари, тяжело дыша, утирала рот.

— Что? Гладкая кожа? Очень возможно. Я всё же знатная дама, а не крестьянка!

— Поставь кувшин.

Она это сделала и весьма недурно выразила готовность к дальнейшим подвигам. Иоанн дал волю рукам. Француженка застонала, дрожа ресничками. Но вдруг вырвалась. Нежность мигом исчезла из-под её ресниц, как пыль с подоконника, по которому прошлись тряпкой.

— Прекрасный юноша! Ты мне кое-что обещал.

— Сперва сними плащ.

Но Мари опять залезла с ногами в кресло. Взор её пылал гневом.

— Я презираю людей, бросающихся словами! Ты, как я вижу, один из них!

— А не призираешь ли ты людей, продающих друга за золотую монету?

— Он мне не друг! Так, приятель!

— И тем не менее.

— Никаких оговорок здесь быть не может! Никаких тем не менее! Меня продали не дороже! Кто ты, вообще, такой, чтоб судить меня? Знаю я вас, таких судей! Когда-нибудь я вас всех убью! Я — знатная дама, а не добродетельная подстилка! Я из Гаскони!

— Ангел мой, выпей ещё вина.

Но Мари в ответ ощерилась так, что Иоанн вздрогнул. Не сводя глаз с француженки, он нащупал в кармане своих штанов арабский динар и молча швырнул его знатной даме. Монета была поймана на лету.

— Не путай меня с гречанками, — посоветовала Мари, пряча золотой, — я дочь рыцаря!

Иоанн любовался ею.

— Знаешь ли ты ещё кого-нибудь из дворца? — спросил он.

— Да, знаю. Рашнара, который в соседней комнате.

— А ещё?

— Больше никого. Когда эти свиньи приходят к нам, они, как ты сам понимаешь, не представляются. Кто из них из дворца, кто ещё откуда, почём я знаю?

— Мари, ты — прелесть!

— Да, ничего, — холодно кивнула Мари, — остались ли у тебя ещё какие-нибудь вопросы ко мне?

— Разве что один. Хотела бы ты встречаться со мной почаще?

Она презрительно усмехнулась левой стороной рта.

— Ну, давай ещё про свадьбу заговори!

— Ого! А если заговорю?

— Будешь послан в задницу! Если я тебе очень нравлюсь — назови цену, и я подумаю, что смогу тебе предложить.

— Ты не хочешь замуж?

— Нет, не хочу, — холодно качнулась гордая белокурая голова, — и думать об этом нет у меня желания. Выйдешь замуж — начнутся дети. А я ещё не убила кое-кого.

Глаза её потемнели. Встав, она снова взяла кувшин.

— Налей мне, — потребовал Иоанн. Приняв из её рук кубок, он его осушил и опять прилёг. Мари ещё долго бродила взад и вперёд по комнате, бормоча какие-то глупости. Иоанн за ней наблюдал. Потом он закрыл глаза. Он уж засыпал, когда ощутил прижавшееся к нему упругое тело девушки. Её плащ валялся посреди комнаты.

Глава третья

Лев Мелентий начал свою дворцовую службу двадцатилетним юношей. Это было при василевсе Романе, в 942 году. Отпрыскам незнатных родов в те годы трудно было рассчитывать на стремительную карьеру. Но Льву Мелентию повезло. Поступив на службу в звании кандидата, он был зачислен младшим секретарём в контору силенциария. Секретарей различного ранга в этой конторе трудилось полторы сотни. Все они отличались приятной внешностью, потому что силенциарий был человек со вкусом. Жена у него имелась, но Лев Мелентий вскоре почувствовал, что нужна она исключительно для отвода глаз. Штат секретарей вельможа обновлял часто, но ни одного юношу он ни разу не бросил на произвол судьбы. Старательный Лев Мелентий после полутора лет безупречной службы был удостоен рекомендации на хорошую должность в ведомстве легатория. Его приняли и слегка повысили в чине. Он стал спафарием.

Летом 943 года ударил гром над империей. Архонт Игорь опять двинулся войной на Константинополь. Этого князя прозвали на Руси волком. Слава Олега всё не давала ему покоя. Он учёл опыт своей предыдущей кампании, когда все его корабли были уничтожены царским флотом, и обзавёлся не только новыми лодками, но и конницей в лице угров и печенегов. Константинополь был неприступен, но долговременную осаду он мог не выдержать — с провиантом дела обстояли так себе. Когда руссы и их союзники добрались до Понта Эвксинского и вошли в пределы империи, не отказывая себе в удовольствии поджечь всё, что могло гореть, василевс Роман выслал им навстречу парламентёров. Мир заключить удалось, потому как варвары шли за золотом и смогли его получить без всякой войны. Это исчерпало сокровищницу до дна. Поделив добычу, грабители отошли за море, на Киммерийский Боспор. К нему примыкает край обширных солончаков и лихих бродяг — Готские Климаты. Игорь и его воины оставались там до зимы, и было им чем заняться, благо что караванных путей через те края пролегает много. Спустя ещё пару лет князь-волк был убит на своей земле одним из подвластных ему племён, собирая дань. Жена его, Ольга, взяла власть в Киеве. Её крепкой опорой в межплеменной войне, тут же разгоревшейся на Руси, сделались варяги, дружинники князя-волка. Их предводителями были некие Свенельд и Асмуд.

Нашествие варваров приостановило карьерный рост Льва Мелентия, потому что страна ослабла и обеднела. Роман Лакапин, насколько это было возможно, сокращал должности, а не раздавал их. К счастью для Льва Мелентия, этот василевс вскоре умер, и трон вернулся к прежней династии. Императором стал некто Константин Багрянородный, македонянин. Он очень быстро заметил умного и любезного ловкача из ведомства легатория и приблизил его к себе, а позже возвёл в чин протоспафария. Благосклонность царя позволила Льву Мелентию вскоре стать помощником логофета, или министра внешней политики. Этот самый министр, старый мошенник со славным именем Велизарий, уже неважно соображал и дышал на ладан. Взяв на себя все его обязанности и с блеском закончив ряд многолетних переговоров, тридцатилетний ловкач стал косить глаза и на его кресло, дававшее неплохой доход. Однако носитель славного имени, разменявший восьмой десяток, никак всё не умирал, а царь никак не желал его отстранять. Бедный Лев Мелентий уже прикидывал, на какой из лестниц дворца должен оступиться хромой старик, чтобы сломать шею наверняка, как вновь начались немалые хлопоты, связанные с днепровскими варварами.

В июле 955 года, когда дела опять пошли в гору, Константинополь вдруг посетила княгиня Ольга. Свита её состояла из целой тысячи человек. Чтобы обуздать опасных варягов, которые, утвердив её на престоле, требовали за это всё больше золота и земель, княгиня хотела иметь союз с Ромейской державой. Для достижения этой цели она решила стать христианкой, что и произошло во время её визита в Константинополь — к восторгу всех, кроме Льва Мелентия. Он не ждал ничего хорошего от язычников, даже названных христианами.

Спустя год для него освободилось, наконец, место великого логофета. Он получил это назначение вместе с чином магистра. А в 959 году преставился василевс Константин. На престол взошёл его сын Роман, совсем ещё юноша. Государственными делами он совершенно не занимался, проводя время то на охоте, то в пьяных оргиях. Когда Лев Мелентий являлся к нему с докладом, царь заставлял его говорить с ним не о политике, а о женщинах, благо что логофет слыл любителем и любимцем их. Должно быть, благодаря познаниям в этой области Лев Мелентий смог удержаться при василевсе Романе, хотя именно в те годы враги плели наиболее гнусные интриги против него. Особенно изощрялся евнух Василий Ноф, министр двора. Или, по-латински, паракимомен. Его василевс назначил главным своим советником. Лишь в одном смогли согласиться евнух Василий и Лев Мелентий. Оба они решили, что следует поддержать доместика схол, Никифора Фоку, который предложил план присоединения Крита. В том же 960 году остров был блокирован императорским флотом, и высаженная на берег конница нанесла сарацинам быстрое поражение. Следующим этапом войны с арабами стала Сирия. Там султан дал войскам приказ отступать. Но крепости не сдавались, и было ясно, что путь к успеху продлится не один год.

Как же появилась императрица по имени Феофано? Это произошло за несколько месяцев до кончины прежнего василевса. Однажды его наследник, то есть Роман, охотился далеко от Константинополя. С сумасбродным царевичем были его друзья. Молодые люди так увлеклись преследованием зверя, что не заметили, как стемнело. Пришлось им заночевать в небольшой деревне, близ виноградников. Дочь трактирщика, уроженца Пелопоннеса, Плясала перед царевичем. Она знала, для кого пляшет, хоть он сохранял инкогнито, даже пил с другими гостями. Греческие, арабские и персидские танцы давно были ремеслом шестнадцатилетней зеленоглазой девушки. И она ремеслом своим так владела, что через месяц Роман с нею обвенчался, бросив её отцу две номисмы, а своему — угрозу повеситься, если брак не будет благословлён. И брак был благословлён — не только царём, но и патриархом. Однако в отличие от последнего, на которого красота и ангельский голосок плясуньи произвели волшебное впечатление, Константин сноху невзлюбил всем сердцем. Поэтому, когда вскоре он взял да умер, слухи поползли разные. Тем не менее, Феофано взошла на трон вместе со своим ровесником-мужем. В последующие три года она родила василевсу двух сыновей и дочь — такую же рыжую, как сама. Наставником отпрысков был назначен евнух Василий.

К 963 году уже седой магистр Лев Мелентий стал понимать, что если Роман продержится ещё пару лет, будет катастрофа. Он, логофет, не мог противостоять множеству советников, а точнее сказать — собутыльников василевса, которые получили свободный доступ к казне и распоряжались ею по своему усмотрению. Для того, чтобы обозначить масштабы этой беды, достаточно сообщить только об одном: она примирила на целый год Льва Мелентия и Василия. Впрочем, пользы это не принесло. Царь слушал не их, а своих дружков, и хуже того — подружек, а уж они умели поднимать визг такой убедительный, что все замыслы логофета рубились сразу и на корню. Пришлось Льву Мелентию изложить свои опасения доместику схол, Никифору Фоке. Военачальник их разделил. Осталось уговорить только Феофано. С этой задачей магистр справился без труда. Царственной красавице надоел развратник и грубиян, которому она была всем обязана. Ей сгодился бы куда лучше муж, посаженный на престол не законным правом, а её прихотью. Лев Мелентий проникся пылким сочувствием к собеседнице.

На заре следующего дня красавчик Рашнар, недавно назначенный командиром дворцовой гвардии, очень тихо спускался из Лавзиака по узкой винтовой лестнице, чуть не падая от усталости. Феофано, нежась на смятых шёлковых простынях, сладко улыбалась. Да, молодой варяг оказался просто находкой! Следовало воздать хвалу логофету, который принял его на службу. А где же был василевс? Он снова провёл всю ночь на охоте. А может быть, у какой-нибудь поселянки с гибким и загорелым телом. Императрицу это уже давно ни капли не беспокоило.

Осенью 963 года Никифор Фока, стоявший с войсками под Антиохией, получил записку от логофета. Гонец доставил этот клочок бумаги за трое суток, загнав полдюжины лошадей. Не зря он спешил. Прочитав письмо, доместик прервал боевые действия и повёл азийские фемы к Константинополю. Там творилось нечто ужасное.

Встретив очередную зарю на шёлковых простынях, Рашнар начал действовать. У него не осталось выбора, потому что он был искусан весьма свирепо и, можно сказать, раздавлен сладостными обхватами четырёх изящных конечностей, наделённых силой пелопоннесской страсти. Четверо самых близких друзей Романа Багрянородного вдруг исчезли. На другой день их выловили в Босфоре и сразу начали хоронить. Подругам царя велели на них взглянуть, и те после этого обратились к святейшему патриарху с просьбой о пострижении. Но Роман не мог огорчиться этому, потому что сам уже остывал в гробу. Его отпевали в соборе Святой Софии, где собрались тысячи людей. Цвет лица покойного недвусмысленно говорил о том, что царь был отравлен. Константинополь наполнился мрачной предгрозовой тишиной. Не хватало искры, чтоб разгорелся пожар, ибо Феофано вела себя как царица, а весь народ и вся знать, а главное — гарнизон, ждали от неё каких-то рыданий и объяснений. С чего бы вдруг? Патриарх немедленно заболел, но архиепископ Феофил Евхаитский от лица Церкви прямо и коротко заявил о цареубийстве. Вот это и послужило той самой искрой. К дворцу подступили толпы, настроенные решительно. С ними были воины гарнизона и верховой гвардейский отряд из Фракии. Защитить Феофано мог лишь Рашнар. Их жизни висели на волоске, когда подоспел с войсками Никифор Фока. Все успокоились, кроме двух стервозных сестёр покойного императора. По приказу юной вдовы обеих отправили в монастырь, где вся отвратительность их характеров нашла выход в ссорах с игуменьей, стражниками и крысами. Не дождавшись, когда закончится траур, доместик схол заключил с Феофано церковный брак и короновался. Так возник василевс Никифор Второй.

Все его мгновенно возненавидели, потому что он похож был на мясника. Это иногда прощается полководцам, но очень редко — царям. Над ним потешались. Августа — таков был официальный титул императрицы, делала это демонстративно. Все слои общества воспылали к ней обожанием. Про отравленного Романа вдруг позабыли. Помнили лишь о том, что она — мать маленьких василевсов, Василия и Константина, вдобавок женщина красоты необыкновенной, а новый муж её — узурпатор, который поднял налоги. Кроме того, он был старше Феофано на тридцать лет, а со стороны казалось, что на все сорок. Нужно ли говорить ещё и о том, что всем опостылела затяжная война с арабами? Из-за этой войны налоги и повышались. Ценой огромных потерь Никифор Второй взял штурмом Алеппо, Адану, выгнал мусульман с Кипра, но ему так и не удалось овладеть их главным оплотом в Азии — Антиохией. Сокрушительные события, разыгравшиеся на севере, вынудили его с этим повременить.

Святослав, сын Игоря и Ольги, вырос и вошёл в силу. Первый боевой клич его, прокатившись через всю степь, достиг Каспия и заставил вздрогнуть кагана. Этот самый каган, как и предыдущие, стоял руссам поперёк горла. В его руках был великий торговый путь, который соединял Европу и Азию. Из-за этого все товары восточных стран на киевских рынках стоили в полтора-два раза дороже, чем, например, в Херсонесе, ибо на азиатских подступах к Херсонесу не было никаких хазар. Всё самое лучшее вовсе не достигало Киева, доставаясь кагану. Святослав решил избавиться от него раз и навсегда. В 964 году он взялся за дело.

Хазары были всегда союзниками ромеев, как угры — руссов. Про Святослава же говорили разное. Например, что этот мальчишка воспитывался варягами и, конечно, будет от них зависеть до конца жизни. Но в первой битве с каганом, которая состоялась под стенами Итиля, Святослав выставил против семидесяти тысяч хазарской конницы сорок тысяч любимых своих варягов. Большая часть их была убита на месте. Но и ряды хазар поредели сильно. Молодой князь, не дав им опомниться, с двух сторон обрушился на них конницей. Через час хазарская армия полегла. Каган едва спасся. Итиль был взят и разрушен до основания. Та же участь вскоре постигла и Семендер.

С помощью Никифора Фоки каган собрал ещё одно войско, под сто тысяч. Его основой был конный ромейский корпус. Все свои силы хазарский царь подтянул к Саркелу — крепости на Дону, считавшейся неприступной. Возле неё и договорились устроить битву.

Она произошла ночью, в ливень, при свете молний. В первом же столкновении Святослав пробился к кагану, который славился своей силой, схватился с ним и снёс ему голову. Это решило исход сражения. Саркел пал. Хазария перестала существовать. Руссы взяли около двадцати тысяч пленных. Сто кораблей, нагруженных золотом и другой богатой добычей, отплыли в Киев. Десятки бывших вассалов хазарского государя признали двадцатилетнего Святослава своим единственным повелителем.

С Дона князь повёл все свои войска в Готские Климаты, к берегам Понта и Меотийского озера. Близ пролива между двумя морями он разбил стан, сказав, что здесь будет город. А на вопрос, как будет именоваться город, ответил: Тмутаракань. Все пришли в восторг, и начался пир, который продлился полтора месяца. На поклон к Святославу сразу сбежались все местные царьки. Он им объявил о своём желании взять в ближайшее время и Херсонес, и Константинополь. Эти его слова, услышанные ещё и купцами, быстрее ветра достигли границ империи. Херсонес мигом обезлюдел, как и вся Таврика. Её жители устремились в Константинополь, искать спасения за его колоссальными стенами и щитами ромейских войск. Щиты эти не были очень уж многочисленны — василевс испытывал трудности на сирийском фронте. О войне с руссами даже речи быть не могло. Никифор Второй отправил к князю послов. Князь спросил у них, привезли ли они ключи от Константинополя, и, узнав, что не привезли, прогнал их пинками. Никогда прежде тень краха не вырастала перед империей столь стремительно и внезапно. Константинополь, в который начали стягиваться войска со всех рубежей, охватила паника.

Святослав, тем временем, веселился. Однажды к нему на пир пришёл некий молодой человек благородной внешности, почему-то одетый простым бродягой. Его позвали за стол, и мгновенно стал он душой компании, совершенно очаровав князя Святослава и его воинов. Те из них, кому доводилось шляться по Таврике, его знали. Также он был известен в Готских Климатах, как лучший друг всех мошенников. Утром он научил Святослава курить гашиш. Это дело князю пришлось по вкусу. Так познакомились Иоанн Калокир — сын градоначальника Херсонеса, и Святослав. Целую неделю они развлекались вместе, после чего Святослав заявил дружине, что нечего больше делать в этих краях, пора возвращаться в Киев. Воины тут же стали седлать коней. Таким образом в 964 году Калокир обратил на себя внимание Льва Мелентия и, конечно же, всей Европы. Сразу после успешных переговоров он отбыл в Таврику. Святослав ускакал на Русь, оставив в Тмутаракани три сотни воинов. Вся империя огласилась радостным колокольным звоном. Война с султаном сейчас же возобновилась. О Калокире немножко поговорили и позабыли.

После четырёх лет войны карманы большинства подданных василевса были обчищены, можно сказать, до дна. Торговля с ремёслами перестали приносить прибыль. Выгодным оставалось только одно ремесло, пока что не облагаемое налогами — воровство. К 965 году воров на столичных рынках стало уже не меньше, чем в государственных учреждениях. Константинополь наполнился также нищими. Они были самыми яростными критиками царя. Посоревноваться с ними в этом занятии могла разве что Феофано. Впрочем, она упражнялась в ругани не на улицах, а в Сенате, куда являлась обыкновенно вместе с Рашнаром. Парламентарии, не решавшиеся оспаривать ни один указ Никифора Фоки, сопровождали овацией почти каждое слово его жены, которая вспоминала языческих императоров, увеличивавших налоги, и называла их деятельность тупым, мерзким сволочизмом. Она вдруг стала любить народ не менее пламенно, чем Рашнара. Народ платил ей взаимностью.

Конец года принёс ещё одну большую напасть. Западная область империи, Фракия, стала подвергаться набегам угров. Было понятно, что эти варвары и враги христиан свободно проходят через Болгарию, отделяемую от Фракии лишь Балканским горным хребтом. Между тем, Болгария получала дань от Константинополя. Более того — болгарский царь Пётр был женат на тётке покойного василевса, Романа Багрянородного. Нынешний василевс выразил Петру своё возмущение в связи с тем, что тот позволяет уграм причинять зло империи. Но болгарский царь знал, что угры — лучшие друзья Святослава, и обнажить оружие против них — это то же самое, что вступить в войну с самим князем руссов. Но и с империей враждовать ему не хотелось. Он ограничился тем, что попросил угров больше не появляться в его владениях. Угорские князья отнеслись с почтением к этой просьбе и повернули морды своих коней в сторону германцев. Но император последних, Оттон, был воином. Встретив угров на Лехском поле, под Аусбургом, он их изрядно поколотил. После этого причитания и мольбы болгарского царя уже не могли остановить угров. Фракия вновь подверглась их нападениям. Никифор Фока грозил, Святослав молчал. Как раз в эти дни супруга Петра, Мария, вдруг умерла, и некому стало обуздывать многочисленных родственников царя, которые не стеснялись клянчить у Святослава деньги и, соответственно, знали, что их задача — требовать от Петра полного разрыва отношений с Константинополем, дабы киевский князь был ими доволен. Царь уж готов был пойти на это, но Святослав вдруг сам всё испортил. Он объявил, что ежели Пётр будет и впредь якшаться с ромеями, то ему, Святославу, уж не останется ничего другого, кроме как посадить на болгарский трон более разумного человека. Это был гром средь ясного неба. Услышав такое из уст посланника, даже братья Петра решительно посоветовали ему не забывать о том, что он — царь, а не один из конюхов Святослава. Выбор был сделан. Но отношения Петра и Никифора не наладились, потому что угры не унимались. Так вот Болгария оказалась меж двух огней. В апреле 966 года Пётр предпринял весьма оригинальную попытку восстановить мир с империей. Он отправил в Константинополь послов за очередной данью. Послы были с позором изгнаны в день прибытия.

Поздним вечером Льву Мелентию сообщили о том, что Никифор Фока желает с ним говорить.

— Очень хорошо, — сказал логофет, — впрочем, вероятно, будут вновь просьбы угомонить царицу. Лучше бы ему обратиться с этим к Рашнару, а не ко мне.

Тем не менее, могущественный вельможа отправился вслед за посланным в дальний путь почти через весь дворец. Перед дверью царского кабинета, что примыкал к Золотой палате, стояли шесть экскувиторов. Трижды стукнув согнутым пальцем в звонкую облицовку двери под аркой глубокой ниши, служитель провозгласил:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

— Аминь, — раздался за дверью угрюмый бас. Логофет вошёл.

В узкие оконца просачивался шум моря и ветерок. Горела всего лишь одна свеча где-то вдалеке, потому магистр не сразу понял, что возвышавшаяся над креслом тёмная глыба — это и есть василевс. Тот сохранял полную неподвижность, сложив могучие руки на животе и глядя в окно. Логофет с поклоном приблизился. Царь велел ему сесть. Магистр сел за стол. Когда василевс принимал его одного, они так всегда и располагались: первый — в одном из кресел для посетителей, а второй — за столом хозяина кабинета. Это настраивало беседу на более доверительный лад.

— Ну, что ты обо всём этом думаешь? — прозвучал обычный вопрос.

— О чём именно?

— Я имею в виду мисян.

Ромеи мисянами называли болгар, Болгарию — Мисией. Лев Мелентий изобразил на своём лице великое изумление, позабыв, что это напрасный труд ввиду темноты.

— О, благочестивый! Неужто ты полагаешь, что я потратил хотя бы час на раздумья об этих людях после того, как Порфирогенита Мария, отданная им в жертву, скончалась? Разве мне больше нечем заняться?

— Это всё верно, — насупился василевс, — но они — одной с нами веры!

— Действительно, патриарх немножко ворчит. И ты тоже думаешь, что я слишком погорячился?

— Да, именно об этом я размышлял. Не лучше ли было восстановить мир с Петром? Ведь он в самом деле не мог противостоять уграм!

Магистр притворно зевнул.

— Зачем же нам нужен такой беспомощный и безвольный союзник? Он ведь ещё и требует дани! Разве у нас слишком много золота?

— Не об этом речь! Так ли было нужно гнать послов палками? Вот чего я не понимаю.

— Но, надеюсь, ты понимаешь, царь, что проделки угров — это не более чем прелюдия? Не забыл ли ты, чьи они лучшие друзья?

— Вот это мне можешь не растолковывать! Но болгары-то здесь при чём? Зачем ты решил их сделать врагами нашими? Разве это нам нужно в преддверии войны с Киевом?

У министра, казалось, не было слов. Потом они вдруг нашлись.

— Государь! Войну, которой не избежать, можно и отсрочить. Если за тобой гонится злобный пёс — швырни ему кость, и он о тебе не вспомнит, пока её не сгрызёт. У тебя есть кость, которую Святослав будет грызть не менее года. Кость эта — Мисия. Святослав взял степь, чтобы торговать с Азией. Теперь он хочет прибрать к рукам и Дунай, чтобы торговать с Западной Европой. Ведь у Дуная, чёрт бы его побрал, золотое дно! По нему идёт в сто раз больше товаров, чем по дорогам. Овладев Мисией, по которой течёт Дунай, Святослав ещё больше обогатится и передаст мисянский трон тем, кто любит руссов и ненавидит ромеев.

— Да, именно так и будет, — нетерпеливо взмахнул рукой самодержец, — и что же, ты предлагаешь смириться с этим?

— Смириться мало, — твёрдо сказал сановник, — необходимо заключить союз с киевским архонтом против мисян.

Никифор опешил.

— Это уж слишком, Лев! Клянусь тебе, это слишком!

— Вся беда в том, что деваться некуда. Перед ним сейчас стоит выбор, на кого прежде ему напасть — на нас или на болгар. Нужно сделать всё для того, чтоб он выбрал их. А иначе он, чего доброго, возьмёт осенью Херсонес! А может быть, двинется и на Константинополь сразу.

— И всё-таки я отказываюсь признать твою правоту, — покачал Никифор лысеющей головой, — нельзя жечь мосты! Рано или поздно придётся налаживать дело с Мисией.

— Справедливо. Но, прыгая через пропасть, недопустимо отталкиваться вполсилы! Это чревато гибелью. Уверяю тебя, болгары — наши враги теперь. Злейшие враги, твоя святость, злейшие!

— Ладно, ладно! Пусть будет опять по-твоему. Я надеюсь, ты тщательно всё продумал?

— Да, как всегда.

— Кто поедет в Киев, заключать мир?

— Тот, кто только один и сможет договориться со Святославом, — вяло, но непреклонно вымолвил логофет. Поняв, о ком идёт речь, василевс тревожно заскрипел креслом.

— Что? Калокир? Этот сумасброд и изменник, который давно мечтает отделить Таврику, если верить архиепископу? Да ты знаешь, о чём он договорится с варварами? О том, чтобы те отдали ему и Константинополь!

— Бесспорно. Как раз поэтому он блестяще наладит переговоры и не допустит войны. Нужна ли ему разграбленная империя? Да и что это будет за император, приплывший к трону по рекам крови ромеев? Он обеспечит нам год отсрочки, рассчитывая на то, что по истечении года всё сложится для него наилучшим образом. Также следует помнить, что Святослав ни с кем всерьёз говорить не станет, кроме как с ним. Дадим ему чин патрикия, и пусть едет.

— Не думаю, что ты прав, — повторил Никифор, заскрипев креслом уже с иным выражением, — но посмотрим, что у тебя получится! В любом случае, год отсрочки — это неплохо. Два фронта мы не потянем. Только обставить бы это всё как-нибудь иначе…

Через два дня дромон «Апостол Варфоломей» отплыл в Херсонес.

Глава четвёртая

Когда Калокир проснулся, вся его комната была жарко залита солнцем. Уличный шум едва доносился через цветущий сад. Иоанн не сразу сообразил, где находится. Белокурой Мари с ним не было. Голова болела не очень сильно. Когда остатки тумана из неё выплыли, он припомнил, что куртизанка его покинула ночью, перед зарёй. Сделав небольшое усилие, он поднялся, оделся, взял колокольчик и позвонил. Слуга вошёл тотчас.

— Рашнар ушёл? — спросил Иоанн.

— Да, ночью. За ним явился посланный из дворца.

— А за этой девкой, которая здесь провела со мною ночь, кого-нибудь присылали?

— Нет, господин, — ответил слуга, весьма удивлённый таким вопросом, — за нею не приходил никто.

— Хорошо, иди. Пусть мне приготовят ванну.

Спустя полтора часа, когда Иоанн в халате сидел за большим столом и ел плов под своим любимым чесночным соусом, запивая его тулузским вином, в комнату опять заглянул слуга.

— Дворцовый чиновник, — доложил он.

— Как его зовут?

— Никифор Эротик.

— Чёрт побери! Носитель этого имени мне уже начинает надоедать, хоть я с ним ни разу и не встречался. Но всё равно я приму его.

Слуга удалился, и вошёл тощий, чуть выше среднего роста, светловолосый юноша с голубыми глазами и длинным носом. Одет он был весьма бедно. На поясе у него висела чернильница. Поклонился гость так изысканно, словно от него пахло духами бог знает какой цены. Но пахло от него рыбой.

— Ты что, спал в бочке, как Диоген? — спросил Иоанн, разглядывая его с большим любопытством.

— Нет, в ещё менее пригодном для жилья месте — в хижине рыбака, — объяснил чиновник, — многие рыбаки удачливы по ночам, а их жёны счастливы.

— Хорошо. Сядь и расскажи мне, кто ты такой и за каким чёртом сюда явился.

Непринуждённо расположившись в кресле, гость отрекомендовался:

— Меня зовут Никифор Эротик. Я состою в звании спафария и работаю с логофетом.

— А почему ты пропах весь рыбой, если без шуток? Это что, новый вид духов?

— Да кто я такой, чтоб с тобой шутить? — пошутил Никифор, — но если хижина рыбака тебя не устраивает — считай, что я был на пристани.

— А! В таком случае, ты забыл упомянуть ещё одного своего начальника! Не Игнатий ли Нарфик его зовут?

— Ты думаешь, я шпион? — лениво промолвил юноша, — Бог с тобой! Я не смог бы стать им при всём желании, меня знает в лицо весь Константинополь.

— Зачем же ты околачиваешься по всяким злачным местам?

— Вот странный вопрос! Злачные места ровно для того существуют, чтобы по ним околачиваться. А что, разве пристань — злачное место?

— Весь этот город — паскуднейшее из мест. Скажи мне, дружочек мой, почему во дворце тебя ещё терпят?

— Я никогда никого об этом не спрашивал, — равнодушно пожал плечами тёзка царя, — наверное, потому, что я никогда не отказываюсь от сложной работы. Кстати, мне поручили тебе сказать, что хиротония будет сегодня днём, через три часа.

— Хиротония? Что это?

— Церемония посвящения тебя в чин патрикия. После этого нужно будет пойти в Сенат, где тебе вручат верительные грамоты, как послу. Потом состоится молебен в Святой Софии. И трапеза во дворце.

— Нельзя ли перенести всё это на завтра? — задумался Калокир, сделав два глотка из золотой чаши.

— Конечно, можно.

Этот ответ очень удивил Иоанна. Он даже поставил чашу.

— Кто ты такой, чёрт тебя возьми? Кто дал тебе право решать такие вопросы, притом за одну секунду?

— Меня зовут Никифор Эротик, — спокойно повторил гость.

— Да ты что? Ну тогда скажи мне — решили, наконец, или нет, сколько золота я повезу в Киев?

— Да. Пятнадцать центариев. В больших слитках, от фунта до двадцати.

Будущий патрикий икнул. Дар речи вернулся к нему нескоро.

— Но степь кишит печенегами! — вскричал он, — скажи мне, какая сила сможет сберечь от них полторы тысячи фунтов золота?

— Никакая, — снова пожал плечами Никифор, — если ты всюду будешь кричать о том, что везёшь его.

Иоанн провёл ладонью по лбу. Он был сильно бледен.

— Что ты городишь? Если об этом здесь уже знают все, в степи будут знать через десять дней!

— Пока здесь об этом знают лишь император и три особенно приближённых к нему лица, — скромно возразил Никифор Эротик. Взглянув на него с презрением, Калокир опорожнил чашу.

— Кто из руссов сейчас торгует в Константинополе? — спросил он, задумчиво почесав горбинку своего носа.

— Всеслав из Новгорода. Но он, насколько я знаю, не собирается отправляться в обратный путь.

— Соберётся, — решительно заявил Иоанн, — короче, ваша охрана мне не нужна. Иди, сообщи это логофету.

— Ну, не нужна значит не нужна, — спокойно сказал Никифор, — стало быть, торжества откладываются до завтра?

— Да.

Молодой чиновник неторопливо поднялся, отвесил лёгкий поклон и вышел. Калокир также стал собираться в путь. Через полчаса он шагал по Месе в сторону Харисийских ворот. Солнце припекало сильнее, чем накануне. Иоанн много раз подходил к фонтанам, чтобы омочить голову и напиться. На главной улице города кое-где были небольшие рыночки. Торговали всем, от пряников до коней. И всё пользовалось спросом, так как народу шло множество. Горожане косились на Калокира с недоумением. Оно было вызвано тем, что богатый юноша, явно иногородний, осмеливается гулять по Константинополю без охраны. Но злоумышленники особым своим чутьём понимали, что этот юноша — не из тех, на ком можно поживиться без риска. Решив купить какой-нибудь пирожок, Иоанн свернул к торговым рядам и начал локтями прокладывать себе путь сквозь толпу. И вдруг его схватил за руку старый евнух с жёлтым лицом, заплывшими глазками и трясущимися губами. Он пропищал:

— Господин! Не хочешь ли провести несколько часов с женщиной? Великолепная женщина, клянусь честью!

— Её честью или своей? — спросил Иоанн, оглядев урода, — можешь не отвечать. Ты лучше скажи мне, мальчики есть?

— Есть! — с восторгом причмокнул сводник и доверительно замигал то правым, то левым глазом, — такие ангелы!

Иоанну стало смешно. Он выдернул свой рукав из руки скопца и продолжил путь, потому что есть ему расхотелось.

Перед воротами и под их невысоким сводом была ужасная толчея. Люди, мулы, повозки — всё сбилось в кучу, всё лезло с грохотом напролом и, сталкиваясь со встречным, не уступало. Со всех сторон раздавалась брань на множестве языков. Кое-как протиснувшись вдоль стены к другой стороне ворот, Иоанн потратил ещё несколько минут на то, чтобы обойти гавань Михаила с её широкой базарной площадью. Наконец, перед ним засияло море. Оно едва шевелилось, как просыпающееся животное. Отыскав безлюдный участок берега среди скал, Иоанн разделся, вдоволь поплавал и, натянув одежду прямо на мокрое тело, отправился узнавать, где находится предместье святого Мамы. Погонщики указали ему дорогу.

Это предместье предоставлялось в аренду русским купцам, которые торговали в Константинополе, и их воинам. Оно было излюбленным местом сбора всяческих забулдыг. Там всегда царило веселье — особенно по ночам, когда русские купцы устраивали пиры. На эти застолья как раз и стягивался весь сброд ромейской столицы. К ночи в домах уже становилось тесно, и отроки — так славяне именовали ещё безусых дружинников, разводили костры на берегу моря. Тут было им хорошо напиваться вусмерть, пытаясь остановить качающиеся звёзды и проституток, также качающихся, но очень даже готовых остановиться и замереть в любом положении. Городские власти давно уже махнули рукой на все эти безобразия.

Миновав ворота предместья, Иоанн сразу столкнулся с молодым воином небольшого роста, который вёл под уздцы рыжего коня, виновато глядя ему в глаза.

— Продавать ведёшь? — спросил Калокир на языке руссов.

— Да, — охотно остановился воин, — мне нужно его продать. Бери, отдам дёшево.

Иоанн погладил коня по шее. Тот глядел с грустью. Глаза хозяина излучали корыстное дружелюбие. На его щеке виднелся небольшой шрам.

— Плох твой конь, — сказал Калокир. Его собеседник хмыкнул.

— Ну, плох не плох, а позавчера тридцать миль галопом прошёл на одном дыхании!

— Сколько лет ему?

— Седьмой год.

— И за сколько ты его продаёшь?

— За три золотых.

— Разве это дёшево? Почему такая цена?

— Потому, что я столько должен.

— Как тебя звать?

— Малёк.

— Ты не у Всеслава служишь?

— Да, у Всеслава.

Развязав пояс, Иоанн вынул из него три номисмы и дал их воину. Тот хотел вручить ему повод, но покупатель его не взял.

— Оставь ты себе своего коня! Я вижу, он тебе дорог.

— Да, это правда, — сказал Малёк, ничуть не смутившись, — я всего месяц назад купил его в Пафлагонии, но он стал мне, как родной брат. Всеслав мне дозволил взять его с собой за море.

— Так Всеслав тебя уважает?

— А ты как думал? Я, когда трезвый, стрелой могу выбить птице на лету глаз! Что хочешь ты за коня?

— Я хочу узнать, где сейчас Всеслав.

— Там, — указал стрелок на каменный двухэтажный дом, который стоял поблизости, — пьёт с хазарином.

— Ну, спасибо тебе, Малёк!

— И тебе спасибо за выручку, Иоанн.

Будущий патрикий был не особенно удивлён.

— Ты меня узнал?

— А с чего бы мне тебя не узнать? Я ведь много раз бывал в Корсуни.

Корсунью называли руссы таврический Херсонес, Царьградом — Константинополь. Простившись с маленьким лучником, Калокир направился к дому, где пировал Всеслав. На крыльце, в теньке, сидели два отрока. Они оба вскочили, преградив путь Иоанну, когда он к ним завернул.

— Стой, грек! К Всеславу сейчас нельзя.

— Я не из дворца, — сказал Иоанн, который хорошо знал обычаи руссов, — мне просто хочется выпить, а денег нет.

Они его пропустили, и он взошёл по каменной лестнице на второй этаж, с которого доносилось девичье пение под звон гуслей. Но песня вскоре оборвалась. Подойдя к раскрытым настежь дверям, Иоанн увидел большую горницу. Вдоль неё тянулся широкий стол, дальний конец коего был заставлен разной посудой для небольшого пиршества. Во главе стола сидел сам Всеслав — косматый, худой, высокий, в белой рубахе и с семидневной небритостью. Руссы, вообще, редко отпускали длинные бороды, но любили носить усы. Справа от купца сидели голубоглазая девушка и совсем молодой гусляр, а слева стоял хазарский купец с окладистой бородой до пояса, чрезвычайно пышно одетый. Он держал кубок, наполненный до краёв, и начинал речь, прервавшую песню девушки — речь длиною и глубиною с Ветхий Завет. Внезапное появление Калокира остановило эту беду, страх перед которой издалека читался в суровых глазах Всеслава.

— О, господин! — воскликнул хазарин, первым узрев нежданного гостя, — Всеслав, Всеслав! Гляди, кто к тебе пожаловал!

— Вижу! — вскричал Всеслав, пытаясь подняться во весь свой громадный рост. Но его качнуло, и лавка вновь скрипнула под ним. Зачем-то он вдруг решил прикинуться очень пьяным. Калокир, впрочем, не удивился этому, потому что неплохо знал новгородцев. Когда он весело подошёл и протянул руку, то сразу в этом раскаялся и потом ещё двое суток мысленно проклинал силу новгородского дружелюбия, ощущая её на своей ладони. От перелома костей его сберегли гусляр и хазарин, которые вразумили Всеслава громкими криками. Получив назад свою руку и ещё раз взглянув на хазарина, пострадавший припомнил, что этого человека с окладистой бородой зовут Авраам и он — иудей, как и все хазары. Стало быть, где-то они встречались. Но где? Вот этого Иоанн припомнить не смог, сколько ни старался.

Когда все сели, он познакомился с гусляром и, конечно, с девушкой. Гусляра звали Спирк, а его подругу — Настася. Она была невысокая, стройная, с парой длинных косичек и удивительными глазами как бы и не от мира сего. На ней был очень красивый малиновый сарафанчик, надетый поверх рубашки.

— Будешь пить с нами! — провозгласил Всеслав, опять-таки с непонятной целью ударив кулаком по столу. Тот подпрыгнул. К счастью, каким-то образом всё на нём устояло. Сила удара, похоже, была рассчитана очень точно.

— Конечно, буду, — сказал, смеясь, Иоанн, — давненько не пил я пенного мёда и жгучей браги!

— А я их и не люблю, — заявил хазарин, — по мне, уж лучше вино из чёрного аквитанского винограда.

— Таких, как ты, надо угощать кипящей смолой! — с угрозой взглянул на него Всеслав, — ты плут, Авраам! Не смей больше являться ко мне сюда! Ещё раз придёшь — убью! Клянусь, что убью!

Хазарский купец только усмехнулся и покачал головой.

— Как же он тебя обманул? — спросил Калокир Всеслава, не отрывая взгляда от девушки.

— Расскажу, когда выпьем, — пообещал Всеслав и подал новому гостю кубок из серебра, который гусляр наполнил перед тем брагой.

— Всё это будет ложь, — сказал Авраам, небрежно пожав плечами. При этом он как бы невзначай слегка отодвинулся от Всеслава. Спирк налил браги во все остальные кубки. Сидевшие за столом подняли их разом и, звонко сдвинув, опорожнили. Брага была густая, ядрёная. Калокиру пришлось заесть её абрикосом. Русский купец, между тем, поведал:

— Продал мне этот плут пару возов ткани необычайной лёгкости, и повёз я её на Русь через море. Первой же ночью накрыл нас дождичек. На заре стали мы тюки разворачивать, чтобы ткань просушить, и что достаём? Не ткань, а ошмётки! Как тебе это нравится?

— Я ведь предупредил, что это материя для дворцовых одежд, так как у неё основа бумажная, — оправдался длиннобородый хазарин, — если ты думаешь, что в дворцовых одеждах можно грибы собирать — не я, стало быть, мошенник, а ты дурак! И потом, Всеслав, а что ты рассчитывал получить за такие деньги? Гамбургскую парчу с золотым шитьём? Флорентийский бархат?

— Жаль, что я так и не довёз её до Руси, — вздохнул новгородский купец, — нашили бы девки платьев себе, вышли бы под дождь…

— А у меня есть ещё! Возов двадцать.

Всеслав хотел дать резкий ответ, но тут в разговор вступила Настася. Она заверила всех, что кабы на ней во время дождя что-нибудь растаяло, то её желанием было бы провалиться сразу сквозь землю.

— Если бы это желание вдруг исполнилось, ты смогла бы обрушить свой гнев на тех, кто делает эту ткань, — сказал Калокир, — то есть, на китайцев.

— Что? На китайцев? — переспросила Настася, — но как бы я к ним попала?

— Прямой дорогой, сквозь землю. В Александрии я разговаривал с выдающимся звездочётом, последователем Гипатии. Он уверен в том, что Земля имеет форму арбуза. Если он прав, то Китай на ней приблизительно противоположен Руси.

Всем стало смешно.

— Он, видать, шутник, этот звездочёт, — заметил Всеслав, — ведь если Земля — это шар, то, значит, китайцы ходят кверху ногами?

— Да, так и есть. Поэтому у китайцев вечно прищуренные глаза. Они щурятся от страха свалиться в бездну небесную.

Все задумались. А потом у Настаси возник вопрос, не пора ли выпить.

— Давно пора, — тряхнул головой Всеслав, давая знак Спирку. Тот налил. Выпили.

— Как торговля идёт, Всеслав? — спросил Иоанн, взяв с блюда кусок вяленого мяса.

— Не жалуюсь, — был ответ, — продал почти всё.

— А что привозил?

— Пушнину, мёд, воск. Была ещё юфть, но я её сбыл в пути, возле Березани.

— А что повезёшь назад?

— В основном, тряпьё. А ты, Иоанн, по какому делу приехал в Константинополь?

— По очень важному делу. Я, видишь ли, поступил на службу.

Купцы и песельники сейчас же переглянулись. Новость была, что и говорить, из разряда тех, которым не сразу верится!

— И к кому же? — осведомился Всеслав.

— Да к царю, к царю. К кому же ещё я могу поступить на службу? К мяснику, что ли?

Первой улыбнулась Настася. И этим не ограничилась. Взяв из общей тарелки самый большой абрикос, она его съела и начала обсасывать косточку. Два купца и гусляр за ней наблюдали, давая этим понять, что большей нелепости слышать не доводилось им за всю жизнь. На службу к царю? К Никифору? Калокир? Тот самый, из Таврики? Легче было поверить в то, что Земля имеет форму арбуза.

— Да ладно уж, ладно! Не хочешь, не говори, — тонко улыбнулся Всеслав, сделав понимающий жест, — мы все — деловые люди. У деловых людей могут и должны быть секреты! Так что, как говорится, нечего…

— Никаких секретов у меня нет, — прервал Калокир, — завтра мне дают чин патрикия, и уже на рассвете следующего дня я с пятью мешками медных грошей отправляюсь в Киев.

— Ага, — проронил Всеслав и переглянулся с хазарином. Всем как будто стало всё ясно. Даже Настася кивнула и положила косточку на тарелку.

— Кстати, Всеслав, — вновь заговорил Иоанн, — правду ли я слышал, что послезавтра и ты с дружиной своей уже покидаешь Константинополь?

— А кто тебе об этом сказал?

— Никифор Эротик.

— А, табулярий? — вспомнил Всеслав, — да, знаю. Он не дурак! Ему можно верить.

— Ну, хорошо. А тебе?

— Ты думаешь, что во мне сейчас говорит вино? — нахмурился новгородец.

— Если бы! Брага. Неужто тебя здесь больше ничто не держит?

— Ты за меня не волнуйся! Я возьму больше, чем потеряю.

Всеслав уже окончательно перестал притворяться пьяным. Было понятно, что он ни в одном глазу.

— Какую бы ты хотел получить награду? — опять пристал к нему Иоанн, — если пожелаешь, я без труда для тебя выхлопочу грамоту на беспошлинную торговлю по всей империи.

— Нет, не нужно. Конечно, это было бы славно, но князь меня не похвалит, ежели я за услугу, оказанную ему, получу награду не от него.

— Однажды он подарил мне коня с золотистой гривой в награду за мою песню, — не к месту встрял в разговор молодой гусляр, — и я этого коня потом сбыл в Путивле за десять гривен!

— А мне, за песню также, браслет, — сказала Настася и подняла красивую свою руку, чтоб все увидели на её запястье витой золотой браслет, точь-в-точь как у Клеопатры.

— А мне, — вставил своё слово и Авраам, — шапку драгоценных камней — за то, что я ему дал неплохой совет.

— Что же это был за совет? — насмешливо заморгал будущий патрикий, — но только имей в виду, что никаких ценностей в моей шапке нет и никогда не было.

Иудей слабо улыбнулся. Даже, скорее, просто блеснул глазами.

— А мой совет тебе и не пригодится. Однажды я сказал Святославу: «Князь! Не обижай народ божий и опасайся казней египетских!»

Калокир внимательно поглядел в глаза Аврааму.

— Казней египетских? — понимающе улыбнулся Всеслав, — ну, ты и смельчак! А разве наш князь не обидел тебя уж тем, что срубил башку твоему кагану?

Длиннобородый купец сделал отрицательный жест.

— Нет! Он поступил так, как должен был поступить. Каган наш — огромный, сильный, как Маккавей, искал Святослава по всему полю, круша вокруг себя его воинов. Святослав же искал его! И вот они встретились — невысокий, худенький юноша и гигант, которого мог нести на себе только ломовой жеребец… В этот самый миг меня отвлекли, а когда я снова взглянул в ту сторону, то увидел лишь Святослава. Он продолжал рубить иудеев. Каган исчез.

Дрогнувшей рукой налив себе браги, Авраам выпил.

— А что же было потом-то? — нетерпеливо толкнула его Настася.

— Потом? Я, как и многие, попал в плен. Святослав очень хорошо меня знал, потому что прежде я торговал в Самбате. Ну, то есть, в Киеве. Уважая меня как честного человека, князь сразу мне предложил поступить на службу к нему. Я вежливо отказался, при этом дав ему тот совет. Ну, про иудеев. Он одарил меня самоцветами, а затем отпустил без всяких условий. Благодаря этому подарку я в скором времени смог снова начать торговлю.

Этот рассказ понравился Иоанну. Он задал ещё вопрос:

— А ты видел сражение за Итиль?

— Это было страшно, — с горечью покачал головой купец, — я следил за битвой, стоя на башне вместе с каганом. Варяги шли четырёхугольной фалангой, выставив вперёд копья. Казалось, ничто на свете не может остановить это надвигающееся чудовище! Но хазарская конница славилась своей лихостью. Семьдесят тысяч всадников с гиканьем дали шпоры коням, обнажая сабли. Первая их волна, столкнувшись с могучими пехотинцами, захлебнулась собственной кровью и откатилась назад. А перед вторым натиском наших войск фаланга не устояла. Ей было всё-таки далеко до той легендарной, подлинной, македонской фаланги! Но Святослав сравним с Александром. Мы уже радовались победе, когда нас атаковали фланговыми ударами два крыла его конницы, притаившиеся среди окрестных холмов. Правое крыло вёл сам князь, левое — Сфенкал. Что было потом? Скажу очень коротко: началась простая резня. Она продолжалась до темноты. Хазары отказывались сдаваться, и Святослав велел перебить их всех.

— Только ты один, как обычно, вышел сухим из воды, — похлопал Всеслав рассказчика по плечу.

— Каган приказал мне не оставлять его! И я убежал с ним через подземный ход. Разве мне должно быть за это стыдно?

— Вправду ли он был богат, как Крез? — спросил Иоанн.

— Гораздо богаче! Я это знаю наверняка. Все его дворцы во всех городах заполнены были золотом сверху донизу. И оно всё досталось русскому князю, его дружинникам и любовницам.

— А давайте выпьем за князя, — проговорил Всеслав, думая о чём-то другом, — он правильно поступил с твоим подлым племенем! Двести лет от вас, сволочей, покоя и пользы не было никому вокруг, кроме греков.

— Всеслав, ты сдурел совсем! — жалобно вспылил иудей, — я уже привык к твоей дури, но Иоанн будет прав, если плеснёт брагой тебе в лицо!

— Нет, я её лучше выпью за Святослава, — сказал будущий посол. Спирк снова наполнил кубки. Когда осушили их, новгородец внезапно заговорил серьёзным и мрачным тоном.

— Знай, Иоанн, что этой весной многие вожди печенежские отошли от хана Челдая, — сообщил он, — все они мотаются по степи со своими ордами и законов не признают. Особенно обнаглел уже Енчугей.

— Енчугей? — разгневанно повторил Калокир, впервые услышавший это имя, — опять этот негодяй Енчугей льёт кровь и бесчинствует на дорогах?

— Как будто он прекращал! А, впрочем, ты прав — года два назад попался он Святославу, и тот держал его на цепи, покуда Челдай за него не уплатил выкуп! И что ты думаешь? Получив свободу, этот мерзавец сейчас же предал Челдая — сманил к себе его лучших воинов и опять занялся разбоем!

— А сам Челдай не враждует со Святославом?

— Нет. Он даже хотел выдать за него свою дочку. Но Святослав, едва на неё взглянув, сразу повернулся и вышел вон. А нельзя сказать, что она уж очень уродлива! Дело было в другом — Святослав просто не желает вставать на чью-либо сторону в бесконечной ихней резне между племенами.

— Да разве же он дурак? — хмыкнул Калокир, — тут своя политика. Я уверен, к примеру, что Енчугей — прикормленная рыбёшка. Про логофета не просто так говорят, что он, если надо, бешеную собаку отдрессирует!

— Не может быть! Я сам видел, как Енчугей рубил грекам головы, — сказал Спирк. Похоже было на то, что ему попросту хотелось что-то сказать.

— Где это ты мог видеть такое? — засомневалась Настася, — уж не во сне ли?

— Нет, в Гурчевце. Прошлою весной я там познакомился с греческими купцами, которые шли на Русь. Решил идти с ними. Едва мы тронулись в путь, напал Енчугей. Всех греков он порубил, мне сказал: «Иди к Святославу и передай, что я — его лучший друг!»

— Ну, и передал ты? — спросил Всеслав.

— Не пришлось.

Солнце уплыло на западную часть неба. За окном слышались голоса. Это возвращались в предместье купеческие дружинники. По условиям договора они не имели права ночевать в городе.

— Мне пора, дорогой Всеслав, — вышел Иоанн из краткой задумчивости, — а ну, давай по последней, и я пойду!

Наливая брагу в ковши, Всеслав сказал тост:

— За благополучное плавание!

— И спокойную степь, — прибавил гусляр. И все, включая Настасю, выпили залпом. Съев кусок сала с зелёным луком и чесноком, Иоанн поднялся.

— До послезавтра.

— Встречаемся на рассвете, — кивнул Всеслав, — мои корабли стоят у причалов гавани Юлиана.

— Договорились.

— Я тебя провожу, — вдруг вызвался Авраам тоном залихватского дружелюбия. Иоанн не стал возражать.

Они медленно шли вдоль берега. Солнышко, уйдя в дымку, грело, но не пекло. Над морем кричали чайки. Волны лизали берег и оставляли на камнях пену. Глядя в морскую даль, Иоанн о чём-то мечтал.

— Чего-то недостаёт в этой панораме, не правда ли? — будто думая вслух, негромко спросил купец, — мне кажется, кораблей. Пускай небольших — главное, чтобы их было очень много. Как можно больше!

— Я этого не хочу, — сказал Иоанн, — и не захочу никогда. Ответ мой понятен?

— Да, дорогой патрикий! Твой прямодушный ответ не только понятен, но и весьма убедителен, ибо он подтверждается славным делом. Кто, как не ты, два года назад спас эту империю от вторжения?

Калокир вдруг остановился. Это же сделал и Авраам. Они пристально смотрели в глаза друг другу.

— Кто за тобой стоит?

— Патрикий, не далее как сегодня утром ты задал точно такой же вопрос помощнику логофета. Вспомни, что он ответил тебе. Мой ответ не будет иным. Меня везде слишком хорошо знают, и я поэтому не могу быть низким шпионом.

— Спасибо за прямодушие и тебе. А теперь скажи, чего от меня хотят?

— Чтоб ты был внимателен.

Взгляд Авраама был почти ласковым. Рассмеявшись ему в лицо, Иоанн круто повернулся и пошёл к городу, ускоряя шаг. Хазарский купец глядел ему вслед, пока он не затерялся в толпе на пристани.

— Дьявол бы его взял, — сплюнул Авраам, — или дьяволица!

Глава пятая

Иоанн сидел в портовой таверне, не замечая людей, которые рядом с ним что-то не могли поделить и уже хватали за ножки тяжёлые табуретки. Ему было не до них. Он вспоминал прошлое. За кувшином вина оно целыми созвездиями видений и светлых образов выплывало из мрака, как корабли из туманных далей. Он снова в Месопотамии. Бедуин, с женою которого он посмел лишь заговорить, бросается на него с ножом. Иоанн прыгает в Ефрат. Бедуин — за ним. Но он совершенно не может плавать. Он тонет. Пытаясь ему помочь, Иоанн всё-таки получает удар ножом — по счастью, скользящий. Пришлось оставить гибнущего безумца и переплыть Ефрат, чтобы не столкнуться с роднёй утопленника. Два дня Иоанн скитался среди опасных болот, истекая кровью. К нему пристала и лихорадка. Он умирал. Ему оказали помощь жители рыбацкой деревни. Жизнь удержалась в его исхудавшем теле только благодаря стараниям юной дочери рыбака, который дал ему кров. Херсонит провёл в тесной хижине возле маленькой речки в глубинах Месопотамии целый месяц, очень скучая по этой девушке, если та выходила всего на час. А её отец был всё время занят. Он ловил рыбу, потом возил её на своей неуклюжей лодке в Багдад и там продавал. Наверное, он догадывался о том, что происходило в хижине. Но помалкивал, потому что гостивший у него юноша был, судя по всему, и богат, и знатен. Если история византийской царицы по имени Феофано и не проникла в эту деревню, то разве мало было историй, подобных ей? А дочери рыбака были не нужны ни престол, ни золото. Если бы Иоанн сказал ей, что он согласен остаться здесь, в этой хижине, навсегда, она бы не променяла её на царский дворец. Но он ей однажды утром сказал другое — что он здоров, и ему пора.

Иоанн вздохнул. Глаза той необыкновенной девушки очень ярко сияли перед ним здесь, в этом кабаке. Он сделал глоток вина. Огляделся. Вокруг него пьяные торговцы и корабельщики громко спорили, обнимали женщин, играли в кости. Драка откладывалась. Хозяин, сидя за своей стойкой, считал монеты. В корчме царил полумрак. Четыре светильника очень сильно коптили.

Взгляд Иоанна вновь затуманился. Он — во Франции, как недавно стали именовать королевство франков. Поздняя осень, холодная и дождливая. Замок графа, имя которого трудно выговорить. Стоит этот замок на берегу Луары. Пир в зале, стены которой увешаны зверобойным и боевым оружием. Вместе с графом пьют и едят бароны, его вассалы, и Калокир. Они его встретили в деревенском трактире и пригласили, сразу поняв, что он — не из простых смертных. Ночью к пирующим привели молодых крестьянок. Смеясь, бароны начали их поить. Одна из девчонок вдруг приглянулась двадцатилетнему херсониту. Несколько часов кряду он городил ей вздор. Он знал только сотню французских слов. Но для деревенской простушки, впервые сидевшей рядом с таким красавцем, хватило бы и десятка. Её глаза блестели от слёз. Но перед зарёй Иоанн уснул. Бароны, схватив девчонку, поволокли её в башню. Их было много. Один из них, придя в ярость из-за того, что вино отняло у него всю силу, задушил девушку. Поутру её труп нашли у рва замка. И вот сейчас она стояла перед Иоанном, словно живая…

— Красивый юноша, ты не хочешь пойти со мною?

Нет, это был, конечно, не её голос. Опомнившись, Иоанн обнаружил, что на колене у него сидит, смеясь и положив руки ему на плечи, вполне приличная смугловатая проститутка лет двадцати. Вином от неё разило сильнее, чем из кувшина, стоявшего на столе.

— А ну, пошла вон! — вдруг раздался сзади голос Мари, — немедленно отойди от него! Он мой, понятно тебе?

Пахучая девушка мигом скрылась, успев при этом шепнуть Иоанну на ухо своё имя. Но он его не запомнил. Мари приблизилась и уселась за стол напротив него. На ней была юбка чуть выше щиколоток и кофта с большой дырой на плече. Волнистые локоны знатной дамы были в таком состоянии, будто её головой подметали улицу — не особо грязную, впрочем. Её насмешливый правый глаз немножко косил. Левый был, скорее, задумчивым.

— Как дела? — спросил Иоанн.

— Неплохо. Я выпью, ладно?

Он молча положил руку ей на колено.

— Делай, что хочешь, — сказала девушка, придвигая к себе кувшин, — мне уже всё равно, что ты будешь делать.

— Что-то случилось?

— Не знаю, как и сказать… Ну, в общем, и да и нет.

Она выпила. Зная её вместимость, он заказал ещё один кувшин крепкого вина.

— Наверное, я представляюсь тебе довольно вульгарной? — осведомилась француженка, гордо глядя ему в глаза.

— Наверное, да. Но я ничего не имею против вульгарности, по большому счёту. Вульгарность — она как платье. Смотря как на ком сидит.

— Не ври мне, мальчишка! А хочешь, ври. Мне неинтересно, какой я тебе кажусь.

— Зачем тогда спрашивать?

— Я тебя уже раздражаю?

— Пока ещё не особенно. Мне слегка даже интересно с тобой. Знаешь, почему? Потому, что ты иногда превосходишь наглостью даже меня самого.

— Сколько громких слов! И все — мимо цели. Ты, вообще, понимаешь, кто я такая?

— Знатная дама.

— Ох, чушь всё это! Какая чушь!

И Мари устало облокотилась о спинку стула, вытянув под столом пленительные, хотя и не слишком чистые ноги. Одна из них как бы невзначай коснулась ноги Иоанна.

— Кого ты хочешь убить? — поинтересовался он, припомнив одну из многих её идей, звучавших вчера.

— Убить? Всех.

— А не много ли?

— Нет, не много. Я ненавижу весь мир. Весь род человеческий! Его следует уничтожить.

— Ты не открыла истину. Иисус Христос её понял гораздо раньше тебя и без твоей помощи воплотит. А если скотина будет забита без твоей помощи, то зачем тянуться к ножу? Лучше возьми кнут. Скоты его любят.

— Я никогда никого не использую, понял? — стукнула дама по столу кулаком, — меня все используют! А я просто всё делаю для того, чтоб у них пропала эта охота.

Схватив кувшин, француженка сделала два глотка. Глядя на неё, Иоанн подумал, что она будет сейчас нести какой-нибудь вздор.

— Знаешь ли ты, что значит для матери потерять ребёнка? — вымолвила Мари, поставив кувшин. Это была полная неожиданность. И она прозвучала так, будто собеседница Иоанна не пила вовсе.

— У тебя был ребёнок? Куда ж он делся?

— У меня есть ребёнок! В этом-то вся беда. У меня есть девочка! Слышишь? Девочка!

И из глаз проститутки потекли слёзы.

— Где же она? — спросил Иоанн.

— О, ты слишком многого хочешь! Если я расскажу тебе, где она, то смерть сразу будет и мне, и ей!

— Но как же я смогу оказать тебе помощь, если не буду знать ничего? На что ты рассчитываешь?

— О, дьявол! Ты мне уже помог! Так помог, что из-за тебя я теряю всё! Понял? Всё!

Уткнув лицо в стол, она зарыдала.

— Тише, — прошептал он и положил руку ей на плечо, — зачем так кричать? Здесь полно шпионов!

— Здесь нет шпионов! Этот кабак опасен для них!

— Тогда говори мне всё.

— Если я скажу, ты сразу же начнёшь действовать, и они тогда всё поймут! А ты ведь начнёшь, ты же по-другому не можешь! Тебе во всё надо сунуть нос, всё до конца выяснить, всё потрогать руками и всё разрушить! Тебе плевать на меня и на мою дочь… Тебе безразличны все, на чью голову ты не можешь поставить ногу, чтобы взойти ещё выше и стать ещё отвратительнее! О, я это очень хорошо знаю!

— Да это бред! — вскричал Иоанн, бледнея, — клянусь, я сделаю всё, чтоб спасти ребёнка!

— А сколько стоит клятва твоя? — спросила Мари, презрительно выпрямившись и утерев слёзы рукавом кофты, — я полагаю, цена её высока! Но ведь цена есть!

Калокир вздохнул.

— Чёрт тебя возьми, женщина! Ты ведь на самом деле мне всё уже рассказала. Ведь я же не идиот!

С этими словами он встал и вышел из-за стола. Мари ему не позволила сделать даже полшага к двери. Также вскочив, она с громким воплем упала к его ногам и обняла их. Без всяких признаков мысли глядя ему в глаза, она прокричала:

— Не выдавай меня! Ради бога, не выдавай! Ничего не делай! Не говори! Это будет смерть! Смерть! Смерть!

Иоанн и сам почти уже плакал.

— Ты сумасшедшая, — сказал он, — да будь я десять раз трижды проклят, если хоть один волос упадёт с головы твоей девочки по моей вине! Клянусь Богородицей, твоя дочь вернётся к тебе! Может быть, не завтра. Может быть, через год. Поверь мне, не позже чем через год ты её получишь! Понятно? Жди!

— Да благословит тебя Бог, — вздохнула Мари. Казалось, что она тут же лишилась чувств, уткнувшись своим благородным носом в колени юноши. Он потрогал её плечо. Она слабо всхлипнула.

— Сколько ей лет? — спросил он.

— Три года.

— Чёрт побери! Я их уничтожу, этих зверей!

Он не узнавал свой звенящий голос. Мари испуганно вздрогнула. Все, кто был в кабаке, глядели на них. Опомнившись, Иоанн снова сел за стол и велел француженке сесть. Она это сделала. Слёзы ещё лились у неё из глаз. Как они смотрели, эти глаза! Так, что Иоанн с трудом подавил желание дать ей в лоб.

— Что ты про меня наболтала? Откуда к ним пришла мысль, что можно тебя использовать?

— Ничего я не говорила! Они всё сами про тебя знают. К примеру, то, что ты млеешь от белокурых француженок с крутым нравом. Ребёнка у меня взяли ещё неделю назад.

— Мне нужно подумать, — проговорил Иоанн, взглянув на пустой кувшин, — чуть-чуть. Хорошо?

— Скажи, что я должна сделать?

— Где продают гашиш?

— Я думаю, только в квартале Зевгмы. Да уж, там-то он продаётся наверняка!

— Ты меня проводишь?

— Да.

Иоанн положил на стол большую серебряную монету, и они вышли. Близилась ночь. Иоанн шагал очень быстро. Мари едва поспевала за ним бежать, до крови сбивая о камни голые ноги.

— Ты правда им ничего не скажешь? — вымолвила она, схватив его за рукав.

— Я уже дал слово.

— И ничего не сделаешь?

— Ничего такого, что сможет ей повредить.

— А как ты освободишь её?

— Это уж моё дело.

Вскоре пришли. Хозяин постоялого двора, переговорив с Мари и взяв у её попутчика золотой, проводил их в комнату, где имелись две мягкие кушетки и два кальяна. Сразу же принесли отличное зелье. Заперев дверь на засов, Мари бросилась на шею будущему патрикию и уткнулась носом ему в плечо.

— Я тебя люблю! Я очень тебя люблю!

— Но я ведь ещё ничего не сделал!

— Ты сделаешь. Ты всё можешь. Ты — почти Бог!

И всё же она его раздевала так, словно он был вовсе беспомощным. А потом ему показалось, что всё умеет она.

Глава шестая

Иоанн вспоминал весьма часто об одном случае, который произошёл с ним полтора года назад, глубокой осенью девятьсот шестьдесят четвёртого. Дело было так. Подружившись в Готских Климатах со Святославом, он возвращался на торговой галере в Таврику. Два купца из племени тиверцев везли соль, купленную ими у него же, у Иоанна, на солеварнях, которые он получил в подарок от князя руссов. Сын градоначальника Херсонеса был весел и окрылён. Его честолюбие пело сотнями струн. Щипал их сам Дьявол. Шагая по шаткой палубе взад-вперёд, юноша всерьёз размышлял, ни много ни мало, о том, как бы подчинить себе время. Затяжной дождь держал в трюме всех, кроме молчаливого кормчего и гребцов, так что сын стратига два дня подряд слонялся от борта к борту без собеседников, чем был счастлив. Одежда его под дождём вся вымокла, но он этого даже не замечал.

Галера ползла вдоль берега. Иоанн, замедляя шаги у левого борта, глядел на дикие пространства Климатов, местами сплошь каменистые. Низкие берега сменялись иногда скалами. Дальше чахла в холоде степь. Отары овец, бродя меж холмов, где было не ветрено, доедали скудную зелень. Солончаки, разлившиеся во впадинах, выделялись своей мертвенной невзрачностью даже здесь, в увядшей степи, под осенним небом. Калокир спрашивал сам себя, чем же привлекла Святослава такая серость? Ответ был, впрочем, понятен — в Готских Климатах пересекалось множество караванных дорог со всех концов света. Освобождённые от хазар, они могли принести огромные прибыли. Но глядеть на эти унылые берега было безотрадно.

На третью ночь дождь лить перестал, и сразу после рассвета на горизонте обрисовался остров Климента. За ним из дымки выплыли скалы Таврики, над которыми были лишь облака и нежно сияющие в лучах розового солнышка купола церквей Херсонеса. Кормчий выправил курс на скопище кораблей, теснившихся в бухте гавани Символов. Глубина у её причалов была изрядная, что давало возможность даже трёхпалубным кораблям вставать на швартовку. Прямо от них, от причалов, к воротам города поднималась неимоверная лестница, вырубленная в громадной скале. Херсонес почти целиком стоял на каменном пьедестале.

Первым сойдя с корабля, Иоанн присел на какой-то ящик около группы каких-то спорщиков, чтоб узнать, о чём они спорят. В гавани было немноголюдно. Торговцам, купившим у Иоанна соль, пришлось немало побегать в поисках грузчиков. Среди этих последних внимание Калокира привлёк один. Это был смешливый, очень приятный на вид парнишка годов семнадцати. При довольно высоком росте он не казался особенным силачом, но восьмипудовые мешки с солью запросто перетаскивал по два сразу, беря их правой и левой так, будто это были снопы соломы. Шагая с ними по сходням, он пару раз всё же оступился, но не упал. Его старшие товарищи брали каждый мешок вдвоём, кряхтя и сгибаясь под его тяжестью. Вышло так, что за полтора часа галера была разгружена, и юнец перетаскал больше, чем шестеро остальных. Купцы его не обидели, заплатили ему четыре милиарисия. Всем другим швырнули по одному на двоих.

— Лихо ты таскаешь эти мешки, — заметил по-гречески Иоанн, подойдя к старательному работнику. Тот ещё не успел отдышаться. Убрав монеты в карман, он неторопливо обвёл Иоанна взглядом, не понимая, чего от него хотят, и сказал:

— Приходится.

— Ясно. Как тебя звать?

— Рагдай.

— Ты, вижу, с Руси?

— С Руси. Из Переяславля.

Про этот город, стоявший среди днепровских равнин, в Херсонесе знали. Из него в Таврику степным шляхом шло очень много товаров.

— Ну а меня зовут Иоанн Калокир, — представился отпрыск градоначальника, — ты слыхал, наверное, это имя?

— Как не слыхать? Слыхал.

Сын стратига понял, что русс узнал его сразу. Значит, он находился здесь, в Херсонесе, не один месяц.

— Ты вино пьёшь, Рагдай?

— Хочешь угостить?

— Да, можно.

— А где?

— Вон, в том кабаке.

Пока шли вдоль берега, Иоанн искоса глядел на своего спутника. Тот лицом походил на девушку, хоть пострижен был кое-как. Взгляд его больших, светлых глаз выражал готовность ответить на все вопросы.

— Зачем ты ушёл с Руси? — спросил Иоанн.

— Три года назад печенеги деревню нашу сожгли, всех моих убили. И мать, и младших сестёр, и отца, и деда. Мы жили не в самом городе, а в предместье. Переяславль уцелел, но я всё равно не хотел оставаться там. С торговым обозом пришёл сюда.

— А ты уже очень хорошо говоришь по-гречески!

— Да я и степной язык ещё знаю.

— Ты был в других городах империи?

— Был, во многих.

Им повстречался воин, служивший в охране гавани.

— Где начальник твой? — властно задержал его Калокир.

— А ты кто такой, чтоб мне учинять допрос посреди дороги?

На голове Иоанна был глубоко надвинутый капюшон. Откинув его, молодой человек повторил вопрос. Во всём Херсонесе не было никого, кто стал бы дерзить, увидев перед собою внимательные глаза сыночка градоначальника и, тем более, краску гнева на его бледном лице, обрамлённом длинными чёрными волосами. Воин старательно поклонился.

— Он у Мефодия. Мечет кости с Хасаном.

— Как? Хасан здесь?

— Да, уже десять дней.

— Кто в выигрыше?

— Хасан.

Калокир с Рагдаем возобновили путь.

— Ты знаешь, Рагдай, — задумчиво сказал первый, — ведь этот Хасан богат! Он очень богат.

— А откуда он?

— Из Дамаска. Скажу тебе по секрету, я уж давно мечтаю облегчить его карманы!

— И как это можно сделать?

— А вот сейчас поглядим.

Открывая дверь кабака, Иоанн нечаянно задел ею полу своего плаща, и Рагдай услышал, как у него в кармане что-то негромко звякнуло. Не монеты. Это, скорее, были какие-то пузырьки.

В тесном кабаке человек пятнадцать столпились вокруг стола, за которым шла крупная игра в кости. Играли доблестный ярл Якун — начальник охраны гавани Символов, и красивый тридцатилетний купец Хасан. Хасан был в тюрбане, украшенном пером кречета, и бурнусе с серебряными застёжками. Стол между игроками блистал россыпями золота. Большая часть монет возвышалась горкой перед Хасаном. Перед Якуном их было совсем чуть-чуть, но уж за его спиной стояло сокровище всем на зависть! Это была его верная подруга — очень красивая проститутка, известная всему городу. Она с нежностью разминала своими пальчиками могучие плечи ярла, одновременно бросая глупые взгляды на молодого сирийца. Но тот был, видимо, чересчур поглощён игрой. Когда Иоанн и Рагдай входили, Якун тряс фишки в руке, зажмурив глаза и шепча молитвы своим богам. Метнув, наконец, костяшки, он поглядел на них и вздохнул. Хасан усмехнулся. Друзья варяга ругнулись, а проститутка как можно громче топнула пяткой. Вышло лишь три очка. Хасан перед этим выбросил пять.

— Здравствуйте, друзья, — сказал Калокир. Все вздрогнули, а затем повернулись на его голос. Якун вскочил, покраснев.

— Иоанн! Ты здесь? Слава Богу! Слава Пресвятой Троице, ты вернулся! А мы все тут с ума сходим от беспокойства — думаем и гадаем, где ты, всё ли благополучно с тобой?

— Да, я вижу, вы как раз этим и занимаетесь. Извините, что помешал. Однако я должен тебе сообщить, Якун, что в гавани происходят злостные нарушения!

— Нарушения? — грозно сдвинул густые брови бдительный страж порядка, — что там такое?

— Чернь собралась немалой толпой и кричит о чём-то. По рукам ходят ковши с вином.

— Порядок будет восстановлен незамедлительно! — посулил Якун, сгребая в карманы принадлежавшие ему деньги, — вперёд, друзья! Научим этих бездельников и бродяг уважать закон!

Звеня своим золотом, бравый викинг решительно устремился к двери. Его товарищи вышли следом за ним, не забыв прихватить с собою и проститутку. Кроме купца, в кабаке остался только хозяин с двумя помощницами. Но девушки моментально спустились в погреб, чтоб сын стратига не начал им задавать какие-нибудь хитрые вопросы.

— Как жизнь, Хасан? — небрежно спросил последний, усаживаясь за стол напротив сирийца. Рагдай присел возле Иоанна.

— Всё хорошо, — ответил Хасан, распихав, по примеру Ярла, всё своё золото по карманам.

— Много наторговал?

— Нет, не очень много.

— Что привозил?

— Сафьян, кожу и благовония.

— В следующий раз опиум сюда привези. Я тебе найду сбыт.

— Ты что, издеваешься? — приподнял сириец тонкие брови, — какой здесь сбыт?

— Хасан! Повторяю — не зли меня, вези опиум! А иначе я тебя со своим дружочком не познакомлю.

Будто и не услышав эти слова, Хасан зашипел, как кобра, приоткрыл рот и потрогал пальцем один из верхних зубов. Затем он взглянул на тот самый палец строго и выжидательно, как бы спрашивая его, с какой это стати зуб заболел да сразу прошёл. Сын градоначальника рассмеялся.

— Мефодий, дай нам вина! — потребовал он и вновь обратился к сосредоточенному купцу: — Ну так как, Хасан?

— У меня есть опиум.

— Да? Я рад.

Хозяин поставил на стол кувшин с дорогим вином и три чаши. Наполнив их до краёв, Иоанн воскликнул:

— Пьём за любовь!

Как только этот призыв был воплощён в дело, Хасан сказал:

— Но ты ведь обманешь вновь, Иоанн!

— Кто обманет? Я? При чём здесь, вообще, я? Ты разве не видишь — он тебя хочет!

— Он этого не сказал.

Тут Рагдай открыл уже было рот свой, но Иоанн не дал ему им воспользоваться, пихнув под столом ногой его ногу.

— А как он мог сказать об этом, Хасан? Он ведь скиф! Ему незнаком ни греческий язык, ни арабский. Но он хорош! Он чрезвычайно хорош. Ты же меня знаешь, я врать не стану!

— Да, Иоанн, что правда то правда, я тебя знаю, — вздохнул сириец.

— Ну а глазам-то своим ты веришь? Ты погляди, какое у него личико! Как у девушки! Я тебе клянусь, что он зарабатывал деньги этим. За золотой…

Хасан перевёл глаза на Рагдая. Мигом прочувствовав его взгляд, Иоанн запнулся, хотя и знал, что вино ударяет сирийцу в голову сразу. Рагдай же опустил глазки и покраснел. Расценив всё это в приятном для себя свете, торговец взял его за руку и игриво поднял её. Проделал он это так недвусмысленно, что никто и не удивился, когда внезапно прогремел гром. Тут же, впрочем, выяснилось, что гром получился благодаря удару об стену дверью, которую распахнул снаружи старик с насупленными бровями и длинным посохом. Это был Епифаний, архиепископ Таврический.

— Иоанн! Сын мой! — свирепо задребезжал его сиплый голос во всех кувшинах и чашах, — ты, как всегда, неразлучен с дьяволом! И на этот раз он вооружил тебя ужаснейшим из грехов, название коему — содомия! Позор, позор!

Хасан в один миг выпустил добычу и скрылся, воспользовавшись боковой дверью. Она была предусмотрена специально для таких случаев. У Рагдая возникла мысль, что, оказывается, бывает иногда польза и от попов.

— Я не знал о том, что ты, святой отец, ходишь по кабакам, — с досадой проговорил Иоанн, даже не смутившись, — думаю, патриарх очень удивится, узнав об этом.

— Не смей дерзить мне, преглупый отрок! Я со стыдом и со страхом божьим решился переступить сей мерзкий порог только потому, что встретил сейчас Якуна, и он поставил меня в известность о том, что ты в этом кабаке предался разврату!

— Ну, это уже плод воображения, скажем прямо. Не мог Якун поставить тебя в известность ни о каком разврате. Я ещё не вошёл в кабак, когда он из него вышел.

— Кто этот отрок? — махнул старик жидкой бородой на Рагдая.

— Это мой друг. Язычник из Скифии.

— Пусть он выйдет!

— Нет, он останется здесь.

Услышав такой ответ, семидесятидвухлетний архиепископ, поддерживаемый под руки двумя слугами, перестал замечать того, кого хотел выгнать. Сурово перекрестившись, он с помощью своих слуг и посоха сделал пару шагов к столу. Иоанн вскочил и с большой почтительностью склонился перед надменным старцем. Тот молча благословил его.

— Что, святой отец, будем говорить тут? — спросил Иоанн.

— А где же ещё? Разве тебя выманишь из обители мерзости и порока? Позор на мои седины! Позор, позор!

Бормоча любимое своё слово, архиепископ уселся рядом с Рагдаем. Калокир занял место напротив. Слуги отошли в сторону, забрав посох.

— Выпьешь, святой отец? — ехидно слюбезничал Иоанн.

— Да чтоб у тебя язык отсох, богомерзкий плут! — опять разозлился архиепископ, — лучше бы ты про здоровье отца спросил!

— Об этом я, если ты не против, спрошу у лекарей. И вообще, преподобный, хватит меня учить! Не хочешь пить вино, так не пей.

Дав такой ответ, Иоанн налил себе и Рагдаю. Архиепископ снова перекрестился — притом два раза, а не один и не три, как это обычно делается. Должно быть, сбился со счёту. Рагдай и Калокир выпили.

— Что стряслось? — опять обратился последний к архиепископу, ставя чашу.

— Ох, Иоанн! — с величайшей скорбью качнул седой головой священник, — ох, не тебе бы, сын мой, об этом спрашивать у меня! Скажи, неужто ли правда то, что ты сговорился с варваром?

— Если ты до сих пор ещё жив, владыко, а Херсонес не лежит в руинах — стало быть, так и есть, чистейшая правда это, — насмешливо подтвердил Иоанн. Священник напрягся.

— Ты уговорил руссов вернуться в Скифию?

— Точно, святой отец. Можешь смело написать об этом в Константинополь. Не забудь также упомянуть в письме, что я спас империю от вторжения, невзирая на все препятствия, создаваемые духовной властью в лице таврического епископа.

Епифаний аж подскочил, забыв про всю свою немощь.

— Что? Какие это препятствия я чинил тебе, Иоанн, сын мой? В уме ли ты? Или выпил лишнего?

— Ну а как можно было не выпить лишнего в кабаке, который снабжается от твоих виноградников, святой пастырь? Если же вернуться к сути вопроса, то, например, распускались слухи о том, что я решил сдать Таврику варварам. Источники этих слухов я без труда смогу раскопать. Например, в проповедях много раз говорилось о том, что недопустимо предпринимать попытки переговоров с руссами помимо Константинополя. Эти проповеди все слышали. Наконец…

— Иоанн, довольно! Это всё ложь. Если же подобные неосмотрительные высказывания вправду имели место, то они исходили не от меня и не по моей воле звучали. Виновные понесут строгую ответственность.

— Ладно, ладно, святой отец! Скорее всего, я не захочу ворошить всё это. Надеюсь только, мне не придётся плыть с отчётом в Константинополь?

— Что ты, зачем? Об этом и речи нет!

— А ты-то откуда знаешь такие тонкости, преподобный?

Поняв, что проговорился, архиепископ опустил взгляд.

— Я хотел сказать, что я этого не требую.

— Неужели? Какое счастье! Целая гора с плеч! А я-то семь ночей не спал, думал всё — вдруг ты от меня чего-нибудь да потребуешь?

— Иоанн, ты стал слишком дерзок, — сухо проговорил священник, — не забывай о том, что я твою мать крестил, наставлял, да и отпевал! Боюсь, из-за твоих выходок Херсонес постигнут несчастья.

— Что ты имеешь в виду?

— Гнев Божий! — прогремел старец. Сын его крестницы столь же громко ударил по столу кулаком.

— Ах, как вы все любите записывать Бога в свои союзники! Только именем Бога воруете, лицемерите, унижаете, унижаетесь, льёте кровь широкой рекой! Неужели трудно хотя бы не трогать Бога?

Говоря так, Иоанн рисковал, конечно, перегнуть палку, но он понимал, что делает.

— Зато мы не записываем в свои союзники варваров, — огрызнулся архиепископ.

— А кто этим занимается? Ткни мне пальцем в этого негодяя, святой отец!

Сменив угрюмое выражение своего морщинистого лица на степенное, Епифаний молвил:

— Во всяком случае, я обязан внятно изложить в письме василевсу и логофету всё то, что имело место здесь быть. А также обозначить твою роль в этом! Ответить на вопросы, вполне законные: почему Святослав ушёл? О чём ты говорил с ним? Что ты пообещал ему?

— Таврику, — рубанул с плеча Иоанн, с большим нетерпением дожидавшийся окончания речи старца. Тот онемел, выпучив глаза. Судя по всему, он хотел даже умереть на месте, но вовремя передумал, вспомнив о том, сколько у него должников, которые указали в своих расписках очень немаленькие проценты. Благодаря этим приятным воспоминаниям лик святого отца вновь порозовел, дар речи вернулся на своё место. А Калокир, тем временем, продолжал: — Он уже готовился к переправе через пролив. Она заняла бы, самое большее, дня четыре. Ещё через двое суток вся его конница оказалась бы здесь, под стенами Херсонеса. Готов ли город к осаде? Зная, насколько он к ней готов, я вот что сказал Святославу: «Князь! Не нужно брать штурмом то, что скоро станет твоим без всякой войны! Я за пару лет настрою всю Таврику против Константинополя. А твоя задача — завоевать северную Болгарию и держать железной рукой Готские Климаты с Белобережьем, чтоб ни один ромейский корабль не мог войти ни в Дунай, ни в Днепр, ни в Танаис, ни в Итиль. И тогда ромеи, которые на востоке и юге сами себя отрезали от всего остального мира войной с исламом, съедят своего царя, чтоб не умереть с голоду! Благонравную Феофано они не тронут, дабы она принесла тебе на золотом блюде ключи от Константинополя». Вот что я сказал Святославу! Именно это.

Архиепископ молчал. Он считал проценты и мысленно составлял письмо логофету. Наполнив чашу вином, Иоанн придвинул её к священнику.

— На вот, выпей, святой отец! Выпей и признай, что иным путём спасти Херсонес невозможно было.

Архиепископ молча взял чашу и выпил её до дна. Ему сразу стало лучше, хотя и было неплохо. Пытаясь сообразить, вместит ли его подвал все мешки с деньгами, когда долги будут выплачены, он сдавленно простонал:

— О, боже! Как это всё ужасно! Какой позор!

— Моя ли в этом вина? — спросил Иоанн.

— Нет, что ты! Конечно, нет.

— Можешь написать обо всём, что я рассказал, Никифору Фоке. Я полагаю, ему приятно будет прочитать это.

— О, Иоанн! Ты меня убил.

Бормоча, но уже невнятно, что-то ещё, священник поднялся. Его качнуло. Слуги не дали ему упасть. Они были начеку. Как только они вывели несчастного старика за дверь, Мефодий её закрыл и, коротко обменявшись взглядами с Иоанном, молча уселся за свою стойку. Он был неглуп, как и все приятели сына градоначальника.

— Вот тупая, старая сволочь! — дал Иоанн себе волю, наполнив чаши вином, — Мефодий, Рагдай! Как вам показалось, славно ли я повозил его мордой по полу?

— Да, неплохо, — сказал Рагдай, — а что ты ему влил в чашу?

— Заметил? Ишь ты, какой глазастый! Давай-ка выпьем и выйдем.

Над морем собрались тучи. Оно всё было покрыто белыми гребнями. Калокир и Рагдай пришли на небольшой мыс вдали от дороги. Там можно было поговорить без помех. Иоанн сказал:

— Нужно будет ночью заглянуть в гости к архиепископу.

— Для чего?

— Похоже, этот болван получил письмо из Константинополя. Он ни словом о нём не упомянул. Стало быть, письмо интересное. Я хочу его прочитать.

— Как же мы найдём его в большом доме, да ещё ночью?

— Старый осёл хранит все бумаги в спальне. Как ты заметил, я ему влил кое-что в вино. Через полтора часа он крепко уснёт не менее чем на сутки. Мне нужно это письмо, Рагдай! Очень нужно.

— Где он живёт?

— Да неподалёку от церкви Святого Димитрия. Знаешь ты эту церковь?

— Знаю.

— Я буду ждать тебя около неё в полночь.

— А мне-то это зачем?

— Ты, кажется, заработал сегодня утром за час четыре серебряные монеты? Ночью примерно за то же время получишь пять золотых. Разве это плохо? Я думаю, хорошо. А ты как считаешь?

— Так же, как ты.

— Значит, по рукам?

— Да.

Калокир был близко знаком со всеми собаками в Херсонесе. Поэтому те из них, что встречались ему во время его ночного пути по городским улицам, затихали и разбегались. А вот Рагдаю, который жил возле гавани, пришлось взять с собой в город палку. Иоанн первым подошёл к церкви. Он ждал несколько минут. Рагдай появился со стороны развалин храма Ифигении. За ним сердито плелось несколько десятков собак. Увидев издалека при свете луны тонкий силуэт Калокира, они исчезли. Луна, зачем-то решив последовать их примеру, тоже куда-то скрылась. Но Калокир знал город, как свою собственную ладонь. Наверное, полчаса он водил Рагдая по сотням путаных закоулков, ничем один от другого не отличавшихся. Под конец Рагдай устал так, что даже заметил в своей руке давно уж ненужную ему палку и отшвырнул её.

— Ничего себе, рядом с церковью! Мы не кружим на одном месте?

— Нет. Просто в Херсонесе мало прямых дорог. Мы, впрочем, уже пришли. Ты видишь впереди стену?

Каменная стена, которая окружала дом духовной особы, была не столь высока, чтобы задержать Рагдая и Калокира. Преодолев её, они через сад направились к задней стороне здания. Было тихо, только в траве под персиковыми деревьями стрекотали цикады. Из тёмной громады дома не доносилось ни звука. По саду бегали две собаки, но они также очень хорошо знали сына градоначальника и решили не связываться. Рагдай сразу понял, что его спутник гулял по этому саду не один раз — он шёл в темноте уверенно, как по своему дому.

Запасной выход располагался ниже фундамента. Нужно было спуститься по четырём ступеням, что злоумышленники и сделали. Тронув дверь, Иоанн сказал:

— Её надо выломать!

Дверь — дубовая, с коваными набойками, открывалась вовнутрь. Рагдай налёг на неё плечом, и раздался треск.

— Тихо ты! — шёпотом вскричал Иоанн. Рагдай стал давить слабее. Стальной засов, державший дверь изнутри, не гнулся, но его скобы медленно вылезали из своих гнёзд. Наконец, и засов, и скобы с лязгом упали на пол. Дверь распахнулась.

За ней стояла полная темнота. По винтовой лестнице два преступника поднялись из полуподвального помещения на второй этаж, который, напротив, был хорошо освещён хрустальными лампионами. Иоанн шёл первый. Свернув из главного коридора к покоям архиепископа, он нос к носу столкнулся с толстым слугой в монашеском одеянии. Тот, конечно, вытаращил глаза и разинул рот, имея в виду понятно какую цель.

— Заткни ему глотку, — быстро скомандовал Иоанн, делая шаг в сторону. Но исполнить его приказ было не так просто — толстяк вдруг начал давать Рагдаю отпор, нанося удары громадными кулачищами, и орать. Глотка у него была будь здоров. Иоанн достал из кармана нож, но пырнуть монаха ему мешало религиозное воспитание. Пока эхо катилось по этажам, дом начал дрожать от топота стражи, со всех сторон устремившейся на призыв драчливого горлопана. Схваченный, наконец, за горло, тот прекратил свои вопли, а вслед за тем перестал даже и хрипеть. Рагдай разжал пальцы. Мёртвое тело упало к его ногам, как восьмипудовый утренний мешок с солью. Тем временем, Иоанн, который рассчитывал, что монах отправится в рай быстрее, мчался по коридору к центральной лестнице и кричал Рагдаю:

— За мной! За мной!

Но вокруг Рагдая уж были слуги. Их появилась целая дюжина. Они все, несмотря на переполох, успели схватить оружие. Ни один из них не заметил главного злоумышленника. Тот удачно покинул дом крёстного отца своей матери, пробежал через сад, перемахнул стену и скрылся.

Впоследствии Иоанн приложил немало усилий, пытаясь что-нибудь разузнать о судьбе своего подельника, но успеха не возымел. На другое утро архиепископ, встретившись с ним, дал ему прочесть письмо логофета. Вельможа задавал ряд вопросов о состоянии дел в Таврике и от имени императора выражал признательность Калокиру за уход руссов.

Глава седьмая

Оставив Мари в комнате с кальянами, Иоанн возвращался к себе домой. К несчастью, он знал столицу не так прекрасно, как свой родной Херсонес. Между тем, стояла уже глубокая ночь. Серповидный месяц плыл по небу в голубом сиянии звёзд. Всё небо мерцало ими, как чёрный бархатный скарамагний, осыпанный бриллиантами. Сын стратига не знал названия улицы, по которой он шёл. Он не был уверен, что идёт в правильном направлении. Справа от него тянулась высокая каменная стена с узкими бойницами, слева же простирались площади с многочисленными фонтанами, статуями, церквами. Дальше стояли дома вельмож. Иоанн хотел уже постучаться в один из этих домов, чтоб спросить дорогу, но в этот миг ему вдруг послышались за спиной шаги. Затаив дыхание, он прислушался. Да, действительно — за ним шли, пока ещё не пытаясь его настигнуть, два человека. И это были мужчины, судя по их дыханию. Херсонит нисколько не испугался, хоть знал о том, что Константинополь кишит бродягами, для которых убить человека за медный грош — обычное дело. Кто бы ни шёл за ним, нужно было спокойно продолжать путь вдоль стены, давая понять, что не забоялся. Возможно, рассудил он, уже одно это охладит пыл бродяг — не слишком, видать, решительных, раз они не напали на него сразу. Не тут-то было! Шаги вдруг начали приближаться. Иоанн тоже пошёл быстрее.

— Эй, господин! — окликнул его один из преследователей, — не заблудился ли ты?

Не сбавляя шага, юноша обернулся. За ним бежали два оборванца. Он сказал:

— Нет.

Они его обогнали и преградили ему дорогу. Остановившись, он пригляделся к ним. Один из них был высокий, другой — приземистый, плотный. Их взгляды сразу внушили ему желание помолиться. Он пожалел, что с ним нет ножа.

— Господин, — хрипло обратился к нему высокий, — не мог бы ты одолжить нам немного денег? Клянусь своей чистой совестью, мы их сразу тебе вернём, как только прирежем ещё какого-нибудь барана!

Приземистый рассмеялся. Иоанн сделал попытку обойти их. Они достали ножи. Не надеясь более ни на что, молодой человек прижался спиной к стене и зажмурился, чтобы в самый последний миг своей жизни увидеть тех, кого он ещё любил. Труда это не составило, потому что их было мало. Даже и на том свете. Но вдруг короткую тишину встревожили звуки, давшие понять юноше, что последний миг его жизни ещё далёк. Он открыл глаза. Высокий бродяга катился кубарем вдоль стены, а его товарищ лежал ничком близ неё. Ножей видно не было. Откатившись шагов на десять, высокий быстро поднялся и бросился наутёк, чуть волоча ногу. Второй грабитель не подавал никаких заметных признаков жизни.

— Ты цел, патрикий? — спросил Рашнар, облизывая кулак, расшибленный в кровь.

— Слава Пресвятой Троице! — закричал Никифор Эротик, стремительно выбегая из-за угла, откуда он наблюдал за действиями Рашнара, — о, Иоанн! Ты жив? Великое счастье! Ну не безумие ли бродить по Константинополю в одиночку, да ещё ночью?

— Спасибо тебе, Рашнар, — сказал Иоанн, пожимая руку варягу, — ты что, специально искал меня?

— Да, да, мы просто уж сбились с ног, — обиженно лопотал Никифор Эротик, — логофет поручил нам просить тебя явиться к нему, во дворец, как можно скорее! Ты не откажешь?

У Иоанна вновь зазвенел в ушах крик Мари: «Они убьют её! Убьют! Моя девочка! Ей три года!» Опустив взгляд, херсонит ответил:

— Нет, извини. Уже слишком поздний час для визитов. Я хочу спать.

— Но ведь мы почти уже во дворце!

— То есть как, почти уже во дворце? Что, эта стена…

— Да, это стена дворца, — подтвердил Рашнар.

— Очень интересно! А зачем нужен я логофету?

— Не знаю, — сказал Никифор, — только он вряд ли посмел бы тебя тревожить из-за какой-нибудь ерунды. Думаю, ты не пожалеешь, если пойдёшь.

— В этом я нисколько не сомневаюсь, — проговорил Иоанн, — ибо если я о чём-нибудь пожалею, всем будет плохо.

Они стояли неподалёку от низкой железной двери в стене. Достав из кармана небольшой ключ, Никифор Эротик отпер её и с трудом открыл. Все трое, пригнувшись, проникли внутрь цитадели. Пахнуло запахом роз. Царские сады, погруженные в сверкание мириада ночных светил, впервые предстали взору будущего патрикия. Вслед за Никифором и Рашнаром он вошёл в чащу апельсиновых и лимонных деревьев. Со всех сторон квакали лягушки, которые обитали в душистых зарослях. Под ногами скрипел песок. В цветниках покачивались тюльпаны, розы и хризантемы. В маленьких водоёмах царили лилии.

Спустя четверть часа быстрой ходьбы в просветах между деревьями сверкнул купол Святой Софии. Чуть погодя сады расступились вовсе. Неимоверной белой громадой возник Священный дворец. Его окружали сотни разнообразных фонтанов. Каждый из них находился в центре своей лужайки.

— Ты войдёшь с нами? — спросил Никифор Рашнара.

— Нет, — сказал викинг, — через другую дверь.

— Ну, как знаешь. Желаю тебе приятно провести время.

— Иначе и быть не может, — вздохнул Рашнар. При этом он усмехнулся довольно криво. Никифор, расхохотавшись, хлопнул его по плечу.

— Меньше надо бегать по девкам, друг мой! Передай, впрочем, зеленоглазой фее моё почтение. Может быть, хоть это её смягчит!

Калокир не верил своим ушам. Под окнами дворца уже смеют обсуждать царицу империи в таком тоне? Невероятно! Рашнар, тем временем, скрылся среди фонтанов и статуй.

Никифор и Иоанн зашагали к западному крылу дворца. Его высокие башни блестели под луной так, будто они были сделаны из слоновой кости. Во многих окнах дворца был заметен свет. Достав ещё один ключ, Никифор Эротик отпер им дверь в той угловой башне, которая находилась ближе других к Ипподрому. За дверью располагалась узкая винтовая лестница.

— Куда же она ведёт? — спросил Иоанн.

— В покои великого логофета. Не бойся, здесь нету призраков!

«Лучше б здесь были призраки, чем такие скоты, как ты!» — решил житель Таврики. Тем не менее, он последовал вверх по лестнице за Никифором. Тот привёл его на площадку башни, где несли стражу два экскувитора, а оттуда, через коротенький коридор — в небольшую залу. Это была приёмная Льва Мелентия. Оглядев её, Иоанн поинтересовался:

— Ну, где же твой логофет?

— Я здесь, — отозвался могущественный вельможа, вдруг появившись из-за портьеры, которая разделяла залу и кабинет, — рад видеть тебя в Священном Дворце, Иоанн! Сейчас мы пойдём с тобой к василевсу.

— И я пойду? — спросил Никифор Эротик.

— Да. Но только к себе домой.

Не выказав ни малейшего огорчения, молодой человек так быстро исчез в темноте за дверью, будто его и не было. Лев Мелентий взял со стола колокольчик и позвонил. Явился слуга.

— Скажи им, что мы идём, — велел ему логофет. Слуга убежал.

— Ну, пойдём, патрикий, — сказал магистр, беря Иоанна под руку, — ты взволнован? Не беспокойся! С тобой не будут говорить строго.

— Знай, я не собираюсь падать перед ним на колени, — предупредил херсонит.

— Даже и не вздумай! Никто давно этого не делает.

Калокир не был особенно впечатлительным человеком, но всё же длительная прогулка по лабиринтам дворца едва не лишила его присутствия духа. Казалось, что весь дворец состоит лишь из одного сумрака коридоров — такими были они извилистыми и длинными, бесконечно сменяющими один другой. А ведь за дверями справа и слева были огромные залы, ещё более таинственные и мрачные! Перед каждой дверью стояли вооружённые экскувиторы. Лампионы, висящие на цепях под сводами потолков, бросали на воинов красноватые отсветы, делая их похожими на работников Преисподней. Если бы гулкий, блестящий каменный пол шёл чуть под уклон, у будущего патрикия появилось бы чувство, что Лев Мелентий ведёт его прямо в ад, откуда ему нелегко, ой как нелегко будет выбраться! В невозможное Калокир попросту не верил.

Остановившись перед двустворчатой дверью, возле которой стояли четверо стражников, логофет без стука открыл её и вошёл. Войдя вслед за ним, Иоанн увидел просторный мраморный кабинет. Посреди него стоял большой стол с выдвижными ящиками. За столом сидел невысокий, плотный мужчина — скорее старый, чем средних лет, одетый как знатный воин. В руке он держал перо. Топтавшийся у стола секретарь подавал сидевшему документы. Военачальник бегло просматривал их, подписывал, окуная перо в чернильницу из стекла, и передавал другому секретарю, стоявшему слева. Тот запечатывал подписанные бумаги в конверты. Подпись военачальника, чем-то похожая на него самого — нескладная и размашистая, гласила: «Никифор Фока, милостью Божией автократор».

Справа от василевса, по обе стороны от портьеры, которой был занавешен вход в соседнюю залу, сидели в глубоких креслах двое сановников. Это были паракимомен Василий и препозит Евсевий Эфалиот. Они оба встали навстречу двоим вошедшим и выказали предел возможной учтивости. Логофет ответил на их приветствие весьма сдержанно. Его спутник вовсе не обратил внимания на вельмож. Он молча склонился перед монархом. Тот с любопытством уставился на него, затем улыбнулся и покивал лысеющей головой.

— Здравствуй, Иоанн. Так вот ты каков! Я рад тебя видеть. Сядь.

И он указал на пару свободных кресел, стоявших перед растянутой во всю стену картой империи. Лев Мелентий и Калокир опустились в них, а паракимомен и препозит вернулись в свои. Секретари вышли.

— Итак, завтра ты получаешь воинский чин и должность посла с самыми широкими полномочиями, — сказал император, глядя на Иоанна глазами глубоководной рыбы, очень уместными на его отёчном, рыхлом лице, — когда ты намереваешься отбыть в Киев?

— На следующий же день, если это будет угодно Богу и твоей милости.

— Да, нам будет это угодно. Но есть сомнения относительно безопасности — и твоей, и твоего груза. Верно ли то, что ты собираешься положиться только на русских купцов?

— Позволю себе уточнить, что только на одного купца. Его звать Всеслав.

— Я думаю, это очень разумно, — подал негромкий голос Евсевий Эфалиот, — Всеслава мы знаем как человека отменной честности. И, что важно, он располагает достаточным числом воинов.

— Сколько же у него кораблей? — спросил император.

— Пять, — отвечал Евсевий, — и в каждом сядут за вёсла сорок дружинников.

— Всего двести, — задумался василевс. Чуть-чуть помолчав, он снова воззрился на Калокира из глубины океана своих тревог и сомнений, — ты, значит, вполне уверен, что дополнительная охрана тебе не требуется?

— Всеслав её не потерпит. Лучшей защиты от степняков, чем его отряд, даже и придумать нельзя.

— Хорошо. Но знай, что ты везёшь в Киев полторы тысячи фунтов золота. Такой дар августа решила преподнести русскому архонту.

— Он будет рад, — сказал Иоанн.

— Велика ли численность его армии? — обратился к нему с вопросом евнух Василий.

— Примерно шестьдесят тысяч воинов. Они распределены гарнизонами по большим городам — таким, как Чернигов, Новгород, Полоцк, Переяславль, Смоленск.

— Каков же гарнизон Киева? — спросил царь, поставив перо в чернильницу и старательно вытирая пальцы салфеткой.

— Гарнизон Киева? Тысяч пять отпетых головорезов. Их называют младшей дружиной. Это, по сути, личная гвардия Святослава, его охранники. И, конечно же, собутыльники. Возглавляет этих весёлых ребят Сфенкал — тот самый, что разгромил конницу кагана возле Итиля. Но существует ещё и дружина старшая.

— Это что?

— Несколько варягов, служивших ещё отцу Святослава, Игорю. Они, как ты понимаешь, кое-что смыслят в военном деле. Поэтому Святослав так опасен. Главный его советник — это Свенельд.

— Что он из себя представляет?

— Хитрую сволочь, я полагаю. Но вряд ли стоит рассчитывать на него. Он весьма богат, как и остальные киевские варяги.

Евсевий Эфалиот записывал всё, что говорил будущий посол, в толстую тетрадь с пергаментными листами. Чистых листов оставалось мало. Вельможа эту тетрадь держал на своих коленях, поверх дощечки с приделанной к ней чернильницей.

— А теперь расскажи как можно подробнее о Роксане, — предложил он, когда Иоанн умолк.

— О ком? — переспросил тот, — повтори, пожалуйста.

— О Роксане.

Повисло длительное молчание. Царь и трое вельмож пристально следили за Иоанном, который то рылся в памяти, то пытался найти в вопросе подвох. Поняв, наконец, что то и другое без толку, он спокойно пожал плечами.

— Роксана? Нет, никого с таким именем я не знаю.

— По нашим сведениям, Святослав влюблён в неё до безумия.

Удивление Иоанна переросло в изумление. Оглядев каждого из присутствующих, он задал вопрос уже в пустоту:

— Святослав влюблён в какую-то женщину до безумия? Святослав? Возможно ли это?

Никто ему не ответил. Но логофет улыбнулся.

— И кто же она такая? — спросил тогда Иоанн прямо у него.

— Она христианка, — ответил вместо магистра Никифор Фока. Тут Калокир стал подозревать, что над ним смеются.

— Не может этого быть, — улыбнулся он, — чтобы Святослав любил христианку? Нет! Уж кого ненавидит он всей душой, всем сердцем, всем разумением — это, не при твоей милости будь сказано, христиан!

— За что же он их не жалует? — поднял брови Евсевий Эфалиот.

— Если совсем коротко, он считает их лицемерами. То есть, нас.

— А как он относится к мусульманам?

— Гораздо лучше.

— А к иудеям?

— Тоже неплохо. Он, вообще, лоялен ко всем, кроме христиан.

— Так ведь его мать — христианка! Он и её ненавидит?

— Нет. Как ни странно, нет. Он не перебил ещё всех христиан на своей земле только потому, что мать его, Ольга — одна из них.

— Что тебе известно о его жёнах? — опять вступил в разговор Василий.

— Очень немного. О первой его жене, которая родила Олега и Ярополка, я вообще ничего не знаю. Вторую же, совсем юную, он убрал от себя подальше, хотя она стала матерью его третьего сына.

— Как ты считаешь, эта обиженная красавица может нам пригодиться?

— Понятия не имею! Я ведь её никогда не видел. И на Руси я ни разу не был. Всё то, о чём я вам здесь рассказывал, мне известно от тмутараканских воинов и купцов, которые побывали в Киеве.

— И никто из них не упоминал Роксану? — быстро спросил император, переглянувшись с магистром. «Опять она! — стала вдруг пульсировать человеческими словами кровь в висках Иоанна, — Чёрт! Да что же это такое?» Вслух он сказал:

— У меня хорошая память. Я ничего никогда не слышал ни о какой Роксане, кроме одной. Но та умерла тринадцать веков назад, на тринадцать лет пережив своего любимого Александра. Если эта, нынешняя Роксана так же красива, её безусловно стоит иметь в виду — тем более что она, по вашим словам, христианка. Но я о ней ничего не знаю.

Опять воцарилась пауза с непонятным для Иоанна смыслом. Потом Никифор второй тяжело вздохнул, давая понять, что он переходит к главному, и сказал:

— Дорогой патрикий, мы не случайно спросили о мусульманах. Нам представляется, эти люди употребят все средства, чтобы склонить Святослава к войне с империей. Как ты думаешь, у них есть возможность существенно на него влиять? Если она есть, сумеешь ли ты противостоять этому влиянию?

— Если память не изменяет мне или изменяет не сильно, полтора года назад я с этой задачей справился.

Препозит, министр двора и царь взглянули на Льва Мелентия, будто бы призывая его выйти из безмолвия, сохраняемого на всём протяжении разговора. И он сейчас же спросил:

— Кто из мусульман пытался тогда повлиять на князя?

— Дамасский купец Джафар. Ты, кажется, с ним знаком.

— Родственник визиря, — дал пояснение императору Лев Мелентий, — он сейчас в Киеве. Ты сам видишь, благочестивый, что положение наше весьма плачевное. Я был прав.

— Чего можно ждать от этого торгаша? — спросил василевс.

— Подлости, предательства, яда, сотни наёмных убийц, — сказал Калокир, зевая, — чего угодно.

— Но, тем не менее, ты ручаешься…

— Я ручаюсь за два с половиной года, — холодно перебил Иоанн. И вдруг перед ним возникло лицо Мари. Совсем неожиданно — как в тот миг, когда засверкали ножи убийц. Ему стало душно. «Твари! — опять застучала кровь у него в висках, — что для меня слово, данное вам, когда я дал клятву ей?»

На него смотрели. Он этого не видел.

— Я полагаю, мы должны дать Иоанну время для сна, — прервал логофет затянувшееся молчание, — Иоанн, ты предпочитаешь остаться до утра во дворце или возвратиться к себе домой?

— Я пойду домой.

Тут же встав, будущий посол стремительно вышел вон. Поднялся и логофет. Схватив со стола колокольчик, он вызвал секретаря и распорядился отправить следом за Иоанном двух человек, чтобы с ним на улице не случилось опять беды.

Глава восьмая

Перед постелью сидели две миловидные девушки в белоснежных туниках и с бриллиантовыми заколками в волосах, уложенных одинаково. Обе были высокородны настолько, что к ним присматривался племянник французского короля. Они охраняли сон дочери трактирщика, отгоняя шёлковыми платочками комаров от её лица, рук и ног. Едва лишь открылась дверь, девушки вскочили и поспешили исчезнуть, пройдясь с подчёркнутой грацией перед самым носом Рашнара. Тот не заметил, как улыбнулись ему юные красотки, как покраснели они. С кружащейся головой входил он в опочивальню. Эта опочивальня была огромна. В ней стоял сумрак. Сладостный дым курильниц почти незримо окутывал её всю. Горели две-три свечи. Идя на их свет, Рашнар приближался к ложу под балдахином. Сердце в его груди становилось тяжёлым, колким, почти чужим. В окно, сиявшее звёздами, подул ветер, и огоньки свечей чуть качнулись, метнув трепетные отблески на Рашнара. Остановившись перед постелью, он затаил дыхание. Тишина давала ему иллюзию, что он сделался частью ночи и частью времени, значит — время мимо него уже не проходит.

На простынях, слегка смятых, лежала женщина неземной красоты. По виду ей было чуть больше двадцати лет. В течение всей последней четверти её жизни поэты двух континентов спорили, что же в ней особенно впечатляет, если не говорить про глаза — гибкое и стройное тело, на редкость белая кожа, неописуемое лицо или всё же волосы? У Рашнара ответа не было. Ни три года назад, ни даже сейчас, когда он её увидел в мерцании вечных звёзд и чахлых свечей почти обнажённой. На ней была лишь рубашка до середины бёдер. Глаза царицы были закрыты, уста хранили улыбку. Пряди огненно-рыжих её волос — скорее мальчишеские, чем женские, разметались по небольшой атласной подушке.

Страдальчески замерев возле ног красавицы, Рашнар чувствовал, что ему недолго осталось жить. Он медленно поднял взор к потолку, надеясь опомниться. Потолок был очень высок. Свет крошечных огоньков не достигал сводов, и молодому воину вдруг почудился из бездонной пропасти над его головою чей-то безжалостный, тихий смех. Это было эхо. Рашнар опустил глаза. Да, точно, смеялась над ним она. Она на него смотрела. Что это был за взгляд! Он сводил с ума императоров. Ум Рашнара, уже к двадцати годам избалованного любовью многих красивых женщин, был куда крепче. Но дочь трактирщика, наделённая царской властью, сразу пронзила его насквозь своим необычным, вульгарным, вздорным величием.

— Вот болван! — сказала она, перестав смеяться, — долго ещё намерен ты здесь вздыхать? И как ты, вообще, посмел разбудить меня?

— Прости, я… я не хотел, — пролепетал викинг. Рот рыжей феи, как называли царицу её друзья и подруги, беззвучно выразил то, что в следующий же миг было обозначено такой речью:

— Всегда выходит у тебя то, чего ты не хочешь! Ну что ты стоишь, как идиот, Рашнар? Сядь!

Воин опустился на стул. Его собеседница приняла сидячее положение, скрестив ноги, как китаянка. Внимательно оглядев Рашнара, она заметила:

— У тебя рука вся в крови! Скажи мне, пожалуйста, обо что ты её поранил?

— Я выбил пару зубов одному бродяге.

— Что ему было от тебя нужно?

— Не от меня, а от Калокира. Нужны были ему деньги.

— От Калокира? — переспросила царица, с недоумением заморгав, — и где же ты его встретил?

— Возле дворца. Мы с Никифором разыскивали его пол ночи по поручению логофета.

— А! Ясно, ясно. Рашнар, малыш! Не мог бы ты налить мне вина из того графина? Или же ты опять всё прольёшь?

Этериарх вспыхнул. Царица не удержалась от смеха. Он быстро встал, приблизился к столику, на котором стояли графин с вином и две чаши, наполнил одну из них и подал её августе.

— Сядь, — повторила та, пригубив вино, — терпеть не могу, когда ты вот так стоишь, качаясь, словно повешенный!

Рашнар снова повиновался. Она опять рассмеялась, вытянув ноги и сделав упор на локоть. Глаза молодого викинга широко раскрылись и засияли так, будто россыпь звёзд над Босфором за один миг опустилась, как птичья стая, и разместилась на подоконниках. Он подался вперёд и провёл рукой по бедру самой знаменитой в мире красавицы.

— Тебе нравится? — тихо, нежно и даже кротко осведомилась она, опять заморгав длинными глазами цвета осоки.

— То, что происходит со мной, ужасно, — сказал Рашнар, — лучше бы меня утопили.

— Как ты любезен!

Приняв насмешку в её глазах за призыв, он быстро поднялся.

— Сидеть! — крикнула царица, по-волчьи вздёрнув губу, — ты у меня будешь делать лишь то, что я прикажу тебе! Или больше ни разу в жизни не подойдёшь ко мне, понял?

— Да, — сказал он, моментально сев.

— Так-то лучше.

Она вновь выпила и немножко высунула язык, слегка его прикусив. Это было признаком озадаченности. Рашнар за ней наблюдал. Вдруг она спросила, опять садясь по-китайски:

— Скажи, что думаешь ты об этом мошеннике, Калокире?

Её слова пролетели мимо его ушей. Он был погружён в какие-то мысли.

— Ты что, дурак? — взвизгнула она, — ответь на вопрос!

— На какой вопрос?

— Я спросила, что замышляет этот противный и отвратительный Калокир, на твой взгляд? Скажи мне!

— Взять тебя в жёны, — пожал плечами Рашнар. Ноздри Феофано раздулись.

— Подлец! Подлец! И ты не убил его?

— Нет. Я решил, что лучше мне ревновать тебя к этому прохвосту, чем…

— Рашнар, слушай! Мне не до шуток. Что, он хорош собою?

— Неплох.

Она покусала губы.

— А Лев Мелентий знает о том, что этот мальчишка готовит переворот?

— Все об этом знают. И все усердно прикидываются дураками. Ведь только он, Калокир, может оттянуть вторжение варваров.

— Но ведь руссы посадят его на трон, наденут корону ему на голову!

— Да. И пощадят тех, кто сегодня днём доставит ему мои ощущения прошлой ночи, когда ты вдруг…

И Рашнар, воспользовавшись своим поэтическим даром, напомнил императрице о некоторых событиях прошлой ночи, произошедших в этой же комнате. Феофано даже не улыбнулась.

— Ну, а мой муж? — вскричала она, — его-то не пощадят! Что ж он согласился на этот план?

— Царица моя! Об этом надо спросить не меня, а мужа. Думаю, логофет ему заморочил голову.

— Невозможно, — произнесла Феофано, осушив чашу и положив её на постель, — логофет, при всей его гениальности, вряд ли сможет уговорить даже идиота пойти на верную смерть!

С этими словами императрица спрыгнула со своей высокой кровати и стала быстро ходить около неё, шлёпая босыми ногами по мраморным плитам пола. Лицо красавицы выдавало крайнее напряжение мысли. Внезапно остановившись, она спросила Рашнара:

— А где сейчас твой дружок, Никифор Эротик?

— Я полагаю, у себя дома. А где ему ещё быть?

— Отлично. Ты сейчас проводишь меня к нему!

Рашнар промолчал. Опустившись в кресло, императрица надела мягкие башмачки.

— Накинь мне его на плечи, — распорядилась она, вскочив и ткнув пальцем в плащ, висевший на спинке кресла. Этот приказ был исполнен. Когда царица с досадой и нетерпением шевельнула плечами, чтобы поправить наброшенный на них плащ, Рашнар вдруг схватил её и привлёк к себе. Глаза Феофано вспыхнули. Она вырвалась. В следующую секунду этериарх был дважды ударен царственной рукой по уху.

— Негодяй! — прошипела фея, лизнув ушибленную ладонь, — как смел ты?

Рашнар молчал. Но императрица вдруг засмеялась и, взяв несчастного за руку, подошла с ним к большому зеркалу.

— Дурачок, погляди сюда, — сказала она, целуя разбитые пальцы викинга, — боги ещё по земле не ходят! Кем, на твой взгляд, я могу заменить тебя? А, малыш?

— Не знаю, царица, — сказал Рашнар, глядя на её отражение. Этим он снова вызвал её досаду. Однако вместо того, чтобы опять драться, она повисла на нём, обняв его шею тоненькими руками, и присосалась к его губам глубоким щекочущим поцелуем. Но не успел он сойти с ума, как она вдруг вырвалась, задыхаясь, и непреклонным жестом остановила его движение к ней.

— Пора!

И выскользнула за двери. Рашнар, пошатываясь, едва смог её догнать на ступенях лестницы вниз. Как только их шаги стихли, из будуара, который был отделён от спальни плотной китайской шторой, вышли ещё две очаровательные служанки знатного рода. Они случайно уснули там, сидя в креслах.

Рыжая дочь трактирщика и Рашнар покинули здание через боковую дверь. Они оказались на большой площади, которая была вымощена булыжником. Эта площадь использовалась для военных парадов. Присутствовавшие на них послы и прочие гости, сидя на галереях дворца, изумлялись численности маршировавших по площади легионов и корпусов, не подозревая, что перед ними бог знает в который раз проходят всё те же самые воины, поменявшие за дворцом знамёна, плащи и шлемы. Шаги Рашнара, когда он под руку с Феофано пересекал пустынную площадь, гулко звенели в безмолвии поздней ночи. Императрица в бархатных башмачках ступала бесшумно. Они приблизились к стальной двери в стене. Рашнар, обладавший не меньшим числом ключей, чем его приятель Никифор, отпер её и вышел со своей спутницей в ночной город. Фея вложила свои изящные пальцы в руку этериарха. Тот жаждал лишь одного — чтобы эта ночь длилась вечно. На его счастье, Никифор жил не особо близко, аж за Невольничьим рынком. Царственная красавица и варяг двинулись туда по наиболее широким и светлым улицам, удлиняя путь.

Стоял предрассветный час. Царило безветрие, и в прохладном воздухе ощущался запах сирени. Из кабаков доносились неблагозвучные восклицания. В подворотнях что-то порой мелькало. Властительница империи с нежным трепетом прижималась к своему спутнику. Все бродяги знали его и не рисковали показываться ему на глаза. Он бережно обнимал царицу за талию, но ей всё же было не по себе.

— Ах, чёрт бы побрал этого Никифора! — вырвалось у неё, — надо будет снять ему дом поближе.

Обогнув рынок, они вошли в небольшой квартал. Дом, в дверь которого постучал Рашнар, был неотличим от других домов.

— Кого это чёрт принёс? — раздался за дверью голос старухи.

— Это Рашнар из дворца! Открой.

Просьба ярла была мгновенно исполнена. Но прислужница, вид которой был ещё неприятнее её голоса, со свечой в руке решительно преградила гостям дорогу и оглядела спутницу викинга без малейшего дружелюбия.

— Что, привёл ему очередную подружку? Опять полночи будет весь дом скрипеть?

— Ночь кончилась, — возразил Рашнар, — пошла прочь с дороги, старая ведьма!

Грубейшим образом отстранив старуху, варяг провёл Феофано по очень узкому коридорчику в очень скудно обставленный кабинет. Там он усадил её в кресло, зажёг свечу на столе. Через полминуты пришёл Никифор. Он был в халате, с торчащими во все стороны волосами и недовольным лицом. Его вид заставил царицу расхохотаться. Молодой секретарь немного смутился. Что-то пробормотав, он отвесил ей неловкий поклон.

— Садись, — сказала она ему, внезапно оборвав смех и придав лицу серьёзное выражение, — времени у нас мало, а разговор у меня к тебе чрезвычайно важный. Рашнар, ступай во дворец!

— Нет, я подожду в передней, — решил показать Рашнар свой характер, словно Никифор совсем не знал его и царицу.

— Вон! — заорала та, ударив обоими кулаками по подлокотникам кресла, — во дворец, живо!

Этериарх удалился, скорбно опустив очи. Гнев Феофано растаял так же, как вспыхнул.

— Дружочек мой, вино есть? — спросила она работника канцелярии, усевшегося за письменный стол.

— Да, есть. Но оно дешёвое.

— Всё равно. Я с детства люблю такое.

Кувшин с вином и две чаши были сейчас же принесены. Довольно развязно выпив со своей гостьей, Никифор опять уселся и проронил:

— Я, право, раздавлен счастьем видеть живое солнце у себя в доме!

— Что вы за ослы оба? — смеясь, прижала ладонь ко лбу Феофано, — один раздавлен, а вот теперь уже и другой! Ну как мне, скажи, иметь с вами дело?

— Зато мы с радостью умрём за тебя, царица!

— Да, тот дурак десять раз умрёт, это точно! А вот ты, плут… Скажи-ка мне откровенно, скольких друзей ты продал?

— Продал? Императрица, жизнь моя! Оглядись! Я нищ, как Иов!

— Хорошо, Иов, перейдём-ка к делу, — сдвинула брови императрица, стуча ноготком по чаше, — меня волнует этот сомнительный юноша, Калокир.

— Волнует? О, венценосная! Неужели он чем-то лучше Рашнара?

Августа вновь рассмеялась.

— Болван! Ты ведь говоришь с повелительницей Священной Римской империи, а не с девкой из кабака! Меня занимает такой вопрос: почему мой муж согласился отправить этого дьявола послом к руссам? Ведь он же притащит их всех сюда, чтобы сесть на трон! И тогда Никифору Фоке — смерть.

— Безусловно, — важно кивнул секретарь, — но ему придёт конец и в том случае, если руссы нагрянут без всякого Калокира. Он, Калокир, нужен исключительно для того, чтобы оттянуть войну с ними на год. Вот и ответ.

— Ну, а для чего нужна Калокиру эта отсрочка?

— О, тут всё просто! Он ведь не хочет войны. Он хочет, чтоб ты приползла к нему на коленях и положила корону к его ногам, а затем сама надела на них башмаки пурпурного цвета.

— Чёрт! И каким путём он рассчитывает меня склонить к подобному ужасу?

— Самым подлым. Блокировав все торговые подступы к рубежам империи, от Дуная до Таматархи. Тогда у нас просто начнётся голод.

Августа, не поднимаясь, наполнила вином чашу. Потом задала вопрос:

— А никак нельзя обойтись без этого гадкого Калокира?

— Без Калокира варвары будут здесь уже через год, — ответил Никифор.

— Разве мы не сможем воевать с ними?

— Увы, царица! Боюсь, что нет.

— Как же так? Ведь мой муж ведёт небезуспешную войну в Сирии!

— В этом-то всё и дело. Он в ней увяз. Выйти из неё возможным не представляется. У нас очень много врагов и много расходов. А силы тают. Союзников не осталось. О войне с руссами даже речи не может быть.

— Дружок, давай выпьем! — произнесла Феофано, всё круче хмуря тонкие свои брови. Никифор, глядя на неё, пил вино как простой компот. Даже он не мог быть спокойным при виде феи. Поставив чашу, фея спросила:

— Что даст нам эта отсрочка?

— Возможность бросить все силы на Антиохию, — был ответ.

— С целью?

— С целью взять её, чтобы получить много золота. Золото позволит укрепить армию и нанять союзников. Тогда уже можно будет думать о войне с руссами. Калокир ведь не верит в то, что мы сможем сейчас усилить войну с арабами! Да, конечно, это непростой путь. Но иного пути у Никифора Фоки нет.

— Но у нас-то есть, — с улыбкой заметила Феофано. Секретарь в страхе бросил два взгляда по сторонам.

— Божественная! Умоляю, умерь свой голос!

— Ничтожнейший! Заклинаю — думай, с кем говоришь!

— Прости меня, Феофано, — затрепетал секретарь, проявив умение покрываться смертельной бледностью, обеспечившее ему быструю карьеру, — прости меня, моё солнце! Честное слово, я не в себе.

— Ну, так настало самое время прийти в себя, — отрезала Феофано, пытливо глядя ему в глаза, — потому что дальше я буду задавать сложные вопросы. Влияет ли всё то, что ты перечислил, на наши планы? Если влияет, то как? Если отрицательно, то какие меры в этой связи сможешь принять ты, Никифор Эротик, старательный секретарь Льва Мелентия? Отвечай же!

— Конечно, этот подлец Калокир — спасение и для нас, — прозвучал ответ, — никто не поручится, что его дружок Святослав оставит тебя на троне, а не отдаст, к примеру, своим охранникам.

— А какие охранники у него? — заинтересовалась царица, — ты видел их?

— Вряд ли они будут столь же безропотны, как Рашнар. Ты мне позволяешь продолжить?

— Приказываю.

— Я с радостью повинуюсь, моя красавица! Слушай же. Разумеется, так или иначе придёт момент, когда наши интересы решительно разойдутся с планами Калокира. Он, видишь ли, очень хочет взойти на трон, ну а у тебя, насколько я знаю, иные помыслы относительно этого предмета. Поэтому в тот момент, о котором я только что сказал, Калокир должен перестать внушать нам тревогу и опасения. И для этого мы прямо сейчас приставим к нему одного надёжного человека.

— А Калокир не пошлёт нас вместе с твоим надёжным человеком ко всем чертям? — спросила царица, — он сейчас может себе позволить любые шалости!

— Нет, о богоподобная! Не пошлёт. Дело в том, что этого человека ему представит сам логофет.

— О, боже! Сам логофет! Великая важность для Калокира! Да и с чего ты взял, что логофет спляшет под твою дудку? Он ведь, насколько я понимаю, сам по себе!

— Не совсем так, милая. Он пока что ещё с Никифором Фокой. Впрочем, если говорить прямо — чёрт его знает…

— Дружочек, я задала вопрос, — напомнила Феофано, вновь наливая себе вино, — даже не один.

— Помню, помню! Ты задала вопрос про надёжного человека. С этим всё сложится замечательно. Логофет предложит Калокиру включить этого человека в состав посольства. И Калокир, я думаю, согласится.

— Но почему? — сжала кулаки Феофано, — что ты за вздор несёшь?

— Дело в том, что этот человек — мастер разговаривать с печенегами. Эти злобные дикари его уважают. Он много раз выполнял различные поручения логофета в большой степи. Теперь логофет отправит его туда, чтобы он нашёл нам ещё парочку союзников среди ханов, а заодно присмотрел за нашим приятелем Калокиром. И Калокир уцепится за него, чтоб приобрести союзников среди ханов — только союзников не Никифору Фоке, а Святославу.

— Это понятно, — сделала Феофано нетерпеливый жест, — только почему ты считаешь, что он будет отстаивать там мои интересы?

— Да потому, что его зовут Георгий Арианит, чёрт тебя возьми! — вспылил секретарь. Царица вздохнула и громко цокнула языком.

— О, боже! Что я за дура? Но ты обязан простить меня, мой хороший! Сам знаешь, сколько в меня влюблено всяких идиотов. Георгий Арианит, конечно, не идиот, но он такой серый, противный, нудный! Я ужас как не люблю о нём вспоминать, поэтому и не вспомнила. Он однажды…

— Тебе идея моя понравилась или нет? — перебил Никифор.

— Ещё бы! Ты ослепителен, грандиозен! Клянусь тебе, Лев Мелентий рядом с тобой — тупое животное! Давай выпьем, мой маленький сволочонок. Потом ты меня проводишь.

— Мне только нужно будет одеться, — заметил юноша.

— Я тебе помогу! То есть, подожду.

Царица и секретарь осушили чаши, после чего Никифор побежал в спальню. Его прекрасная собутыльница стала глядеть в окно. Наступало утро. Константинополь сонно шевелился, как человек, на лицо которому падают первые лучи солнца. Он ещё не проснулся толком, но настроение уже портится, потому что в голову лезут мысли о предстоящих делах. Таков был и город. По его улицам шастали ещё ночные бродяги, которым не посчастливилось в этот раз погулять на чужие денежки, но шагали также и люди, спешившие добывать себе хлеб насущный. Первые были злы потому, что сильно устали, вторые же — оттого, что им пришлось рано встать.

Взглянув на Никифора, появившегося из спальни, императрица невольно залюбовалась им. Перед ней стоял уж не мелкий служащий, поднятый среди ночи с грязной постели, которую он делил неизвестно с кем, а статный, изысканный царедворец. Он был в хламиде из серебристой парчи, расшитой орлами, и мягких синих кампагиях. От него разило египетскими духами. Его волнистые, светло-русые волосы были не только хорошо вымыты, но и слегка подвиты.

— Кто это так тебя обслужил? — поинтересовалась игривым голосом Феофано, сияя глазками.

— Друг, — как-то неохотно проговорил секретарь, — точнее сказать, товарищ.

— О! Любопытно, чёрт побери! Он здесь ночевал, что ли?

— Да. Видишь ли…

— Он цирюльник? — не пожелала фея узнать подробности.

— Да! — обрадовался Никифор, — и замечательный.

— А ты его не уступишь мне на сегодня? Дворцовые мастера, я вижу, не столь искусны, как твой.

— Царица, он не пойдёт к тебе.

— Почему же?

— У него руки начнут трястись, и он наломает дров. Женщины его приводят в смертельный ужас.

— И тебя тоже?

Встав с кресла, императрица дружески взяла руку секретаря, почти столь же маленькую, как и её собственная рука.

— Моя золотая фея, ты для меня икона, — сказал Никифор.

— Ого! Ничего себе! Ты всегда краснеешь перед иконами?

Секретарь прикусил губу. Глядя на него, царица немножко высунула язык. Потом рассмеялась.

— Ладно, живи, богомольный юноша! Не забудь только поблагодарить иконы свои за то, что я спешу нынче. Готов, дружочек? Пошли!

Глава девятая

Солнце взошло уже. С моря дул довольно холодный ветер. По улицам шли серые потоки чиновников, приглашённых на церемонию во дворец, и обыкновенных простолюдинов, надеющихся увидеть царственное семейство на Ипподроме. У главных ворот дворца все потоки вливались в людское море. Оно шумело. Рашнар, от которого должен был поступить приказ открыть Благовещенские ворота, всё почему-то медлил. Внимательно поглядев на толпы, можно было заметить, что состоят они из людей различных сословий.

— Чёрт, сколько их! — пришла в изумление Феофано, — чего хотят они?

— Хотят видеть твоё лицо, — объяснил Никифор Эротик.

— Стало быть, если я сниму сейчас капюшон, они поглядят на моё лицо и пойдут домой? Так, что ли, дружочек?

— Нет, госпожа. Они не поверят, что перед ними — царица. Подумают, что богиня.

Императрице стало смешно. Никифор её повёл к боковой калитке, стараясь как можно дальше обходить группы людей и даже отдельных прохожих. В это мгновение на глаза Феофано попался юноша с длинными чёрными волосами, одетый очень изысканно, но не броско. Он одиноко стоял около часовни Святой Татьяны и наблюдал за толпой.

— Ой, какой красавец! — вскричала императрица, пальцем указав на него, — взгляни, Никифор Эротик!

— Ах, чёрт! — испуганно прошептал секретарь, взглянув.

— Что такое?

— Ведь Это же Калокир!

— Да ну! В самом деле?

— Солнцеподобная! Умоляю, пойдём быстрее! Никак нельзя допустить, чтобы он увидел нас вместе!

Но тут внезапный порыв северного ветра снял капюшон с головы царицы, а Калокир, которому ветер подул в лицо, взял да повернулся в сторону парочки.

— Черти бы тебя взяли, — пробормотал Никифор, пытаясь скрыться за Феофано. Но это было непросто ввиду её худощавости, да и поздно. Главный герой грядущих торжеств уже приближался решительными шагами, не сводя глаз с царицы, снова накинувшей капюшон.

— Добрый день, — сказал Иоанн, приблизившись, — вот удача, Никифор, что ты мне встретился! А иначе я бы не смог войти во дворец.

— Люди логофета тебя не застали дома? — спросил Никифор с досадой.

— Нет, я под утро ушёл в кабак. Сейчас прямо из него.

— Ясно. Имею честь представить тебе царицу Восточной Римской империи, солнцеликую автократоршу Феофано, мать маленьких василевсов.

Издали Калокир не успел всмотреться в лицо августы. Поэтому он сейчас просто не поверил своим ушам. Когда же царица, чуть приподняв капюшон, с улыбкой взглянула ему в глаза, он и им отказался верить. От многих людей он слышал, как выглядит Феофано. Его фантазия не единожды рисовала ему её, и образы были один другого божественнее. Теперь же, увидев её воочию, он признал, что все они оказались гораздо хуже действительности. Не в силах оторвать взгляда от изумрудных очей властительницы империи, впечатлительный херсонит упал на колени. Фея отпрянула, и её капризные губы гневно скривились.

— А ну-ка, встань! — потребовала она чуть слышно, — или ты хочешь, чтобы меня узнала толпа?

Иоанн поднялся. По его впалым щекам разлился огонь.

— Я просто раздавлен, — прошептал он, — клянусь Иисусом!

«Вот тебе раз! — мелькнуло в уме царицы, — ещё один раздавленный! Красота! Этот, впрочем, стоит всех остальных, вместе взятых!»

Что до Никифора, то внезапное потрясение Иоанна его скорее встревожило, чем удовлетворило. Он ещё вчера понял, что Калокир — не из тех, кто способен долго быть в потрясении.

Двое юношей и царица вошли в сады василевса через уже знакомую Иоанну дверь в крепостной стене. Феофано, сняв капюшон, направилась по одной из самых узких тропинок вглубь райских кущ. Они сплошь цвели. Деревья, борясь с порывистым ветром, роняли белые лепестки свои в царство роз и водяных лилий. Никифор и Иоанн шли следом за венценосной красавицей. Иоанн отчаянно призывал на помощь весь свой цинизм, всю свою насмешливость, рассудительность — что угодно, лишь бы не выглядеть дураком хотя бы в глазах лягушек, которые на него глядели внимательно из травы. Но все его замечательные черты, казавшиеся ему неотъемлемыми и прочными, как умение плавать, остались там, за стеною. Пловец барахтался и тонул, как будто к его ногам был привязан груз. Словом, Иоанн пытался понять, что, собственно, происходит, но понимал лишь одно: он — просто ребёнок, которого водят за нос.

Его попутчик несколько лучше владел собою, хоть и не сомневался в том, что судьба, столкнув его у стены с Калокиром, сыграла гнусно. Императрица шагала быстро, почти бежала. Песок чуть слышно скрипел под её ногами. Иногда фея сворачивала с тропинки, чтобы сорвать приглянувшуюся ей розу. Юноши останавливались и ждали. Следя за императрицей, склоняющейся к цветочку, Иоанн чувствовал, как к его лицу приливает кровь. Когда Феофано возобновляла путь свой, он устремлялся следом за нею, опережая Никифора, чтобы её догнать и сказать ей что-то. Но всякий раз опять замедлял шаги.

У первого же нимфея царица жестом простилась с молодыми людьми и, взмахнув букетом, уже бегом устремилась к южным дверям. Иоанн недвижно смотрел ей вслед.

— Нам надо спешить, патрикий, — поторопил секретарь, — нас ждут.

Иоанн сделал только четыре шага. Солнце, вдруг вспыхнув ярче, сожгло все звуки — и завывание ветра, и плеск воды, и шелест деревьев, и щебетание птиц, и ропот народа за крепостной стеной. Стало очень тихо. Как на дне моря. Незримая пелена, спустившаяся с небес, лишила предметы чёткости очертаний. И вдруг тишину прорезал отчаянный женский крик: «Я дам тебе всё! Не бросай меня! Не бросай меня!»

За одно мгновение воцарилась ночь. Молния, как по шву, разодрала небо. На Херсонес обрушился хлёсткий, ледяной дождь. Да, на Херсонес. Иоанн узнал его кладбище. Лес крестов, отражая молнию, рассёк даль, насколько хватало взгляда. Землю потряс чудовищный громовой раскат. При свете второй, ещё более яркой молнии Иоанн, быстро обернувшись, увидел сотни крестов и надгробий со всех сторон. Он был в центре кладбища.

Объяснение нашлось быстро. Чёртов гашиш! Но дьявол, каким всё было реальным! Особенно лютый дождь, пробиравший холодом до костей. Мучительно содрогаясь и осыпая руганью марокканских купцов, которые приучили его к кальяну, юноша начал думать, как бы определить, с какой стороны восточный — ближайший к городу край проклятого места, коим считалось старое кладбище Херсонеса. Ориентиром могла быть церковь святого преподобного Феодора Стратилата. Она стояла на бугорке, между кладбищем и дорогой к Южным воротам. Но, разумеется, увидеть её сквозь мглу и стену дождя невозможно было. И вдруг случилось невероятное. В тот момент, когда Иоанн подумал об этой церкви, третья молния, протянувшись через всё небо, высветила её белокаменную громаду с золотым куполом в пятистах шагах от будущего патрикия. Он решительно устремился к ней, позабыв о том, что при второй молнии видел в той стороне одни лишь могилы. И долго брёл он среди могил, с трудом выдёргивая свои дрожащие ноги из жидкой грязи. Наконец, понял, что не дойдёт.

Едва сын стратига остановился, очередная молния, сверкнув ниже, вновь выхватила из мрака белую церковь. До неё были всё те же пятьсот шагов. Она не приблизилась ни на дюйм. Иоанн присел на могильный камень, чтоб отдышаться. Кресты блестели вокруг него, как глаза вампиров. А дождь всё лил. «Святой преподобный Феодор Стратилат обманул меня! — подумалось Иоанну, — за что, за что? Ведь его-то ведьма зеленоглазая не могла никак соблазнить!»

Вздохнув, юноша провёл дрожащей рукой по камню. И обнаружил на нём цветы. Он взял их. Поднёс к глазам. Это были розы, только что сорванные августой по имени Феофано в царских садах. Отшвырнув букет, несчастный ощупал надпись на камне. «Иоанн Калокир» было высечено на нём.

Живой обладатель этого имени, леденея, возвёл свой взгляд к небесам, чтобы впервые в жизни спросить о чём-то у Бога. И тут ему на плечо опустилась чья-то рука. Завопив от ужаса, он вскочил. И сразу услышал прямо над своим ухом жалобные мольбы:

— Иоанн, очнись! Патрикий, приди в себя! Ради бога! Да что с тобой?

Будущий патрикий рухнул в реальность. Солнечный день. Лужайка перед дворцом. Никифор Эротик, белый от ужаса, держит руку на его вздрагивающем плече. Иоанн схватил помощника логофета за горло.

— А, негодяй! Это ты её любовник! Ты заговорщик! Это всё ты, ты!

— Нет, это не я! — завопил Никифор Эротик, освободившись, — ведь ты же прекрасно знаешь, Рашнар спит с нею!

— Рашнар — ничтожество! Пешка! Кого она действительно любит? Скажи, кого?

— Да не знаю я!

Иоанн провёл рукой по глазам. «Она дьяволица!» — подумал он. Вслух же произнёс, мучительно улыбнувшись:

— Прости, Никифор! Это всё святой преподобный Феодор Стратилат. Он меня подвёл.

— Ничего, бывает, — сухо сказал Никифор Эротик. И, повернувшись, зашагал к башне. Растерянный Иоанн потащился следом, еле волоча ноги, уставшие от прогулки по кладбищу. «Здесь какой-то адский клубок, — решил он, ероша волосы, по которым, казалось, ещё стекали капли дождя, — и я в нём увязну к чёртовой матери!»

Лев Мелентий был не один в своём кабинете. Он сидел, покусывая перо, за своим рабочим столом, спиной к галерее с видом на белый от волн Босфор. Его визитёр разместился в кресле. То был мужчина лет тридцати пяти — невысокий, крепкий, с умным лицом, в густо запылённом костюме всадника. На коленях он держал меч.

— Георгий Арианит, ты здесь? — вскричал Никифор Эротик, входя с нахмуренным Иоанном. Последний замер. Имя, названное Никифором, было ему хорошо известно. Носитель этого имени встал и вежливо поклонился. Никифор и Калокир ответили ему тем же, после чего все трое взглянули на Льва Мелентия и уселись.

— Георгий, наш человек в степи, — отрекомендовал магистр своего пыльного гостя, — он оказал множество услуг василевсам.

— Я это знаю, — проговорил Иоанн. Помолчав немного, он бросил взгляд на Георгия, а затем обратился ко Льву Мелентию: — Кто возложит на меня руки?

— Императрица, само собой разумеется, — успокоил его магистр, — Никифор, иди и распорядись.

Секретарь вскочил и шмыгнул за дверь. Не дав Калокиру времени найти новый повод для ссоры, логофет снова заговорил:

— Спешу сообщить тебе, Иоанн, отличную новость. Георгий Арианит плывёт с тобою на Русь.

Калокир молчал, глядя в пол.

— Да ты, я гляжу, не рад? — спросил Лев Мелентий.

— Вопрос не в том, рад ли я, а в том, будет ли рад князь, — сказал Иоанн. Георгий Арианит, глядя на него, улыбнулся.

— Он будет рад, дорогой патрикий. Не сомневайся.

— Когда Всеслав условливался с тобой, он не знал о том, что несколько ханов договорились убить Челдая за его дружбу со Святославом, — дал пояснение Лев Мелентий, — Челдай отвёл все свои кочевья поближе к Киеву, и теперь в степи у нижнего Борисфена творится чёрт знает что!

— Если чёрт и вправду об этом знает, он мне расскажет, — пообещал Иоанн, — не то я возьму его за рога и приволоку к царице.

Георгий Арианит слегка поднял брови.

— Почему к ней?

— Да чтобы она и его отправила прогуляться куда-нибудь! Теперь я уверен, что и такая задача нашей императрице вполне под силу.

Георгий молча пожал плечами. Магистр быстро спросил:

— Итак, ты не возражаешь?

— Я ещё слишком молод, чтоб умереть, — сказал Иоанн, — тьфу, оговорился! Чтоб возражать. Всеслав отправляется в путь завтра на рассвете, из гавани Юлиана. Я могу взять только одного человека.

Георгий Арианит тут же встал, молча поклонился и быстро вышел.

— Пора и нам, дорогой патрикий, — сказал магистр, также поднявшись из-за стола, — тебе надлежит идти в Онопод, к военным чинам, а мне — в Эльвизил, к гражданским.

Никифор Фока перед торжественной церемонией принимал в Золотой палате нескольких полководцев и одного министра, выпроводив сперва полсотни других вельмож, рангом ниже. Этот вполне обычный приём производил странное впечатление. У сановников было чувство, что царь в разговоре с ними попросту коротает время, с волнением дожидаясь более важного собеседника — по всей видимости, слугу, который оставил прямо посреди залы грязную тряпку. Но тряпки никакой не было. Было чувство её наличия. Возникало оно при взгляде на василевса, который сидел на троне, будто придавленный им. Всё его большое лицо жалобно мычало о том, что он очень хочет выспаться и напиться. Позади трона стоял, казалось, не кто иной, как сам бог войны Арес в ромейских доспехах и ослепительном шлеме времён Троянской войны. Это был Рашнар. За его спиной блистали такой же великолепной экипировкой семь викингов-экскувиторов. Эти воины у Рашнара были в большом доверии, так как часто пили вино с духовным наставником Феофано и, если что, могли его напоить до крайней болтливости.

Перед царём стояли пять высочайших воинских чинов Ромейской державы: доместик схол Варда Склир, командующий гвардейской конницей Андроник Музалон, друнгарий городской стражи Ираклий Лахнус, друнгарий императорских кораблей Алексей Диоген и патрикий Пётр, прославленный стратиг Фракии. Подле них устало переминался евнух Василий.

Худой, порывистый, седоусый патрикий Пётр был в повседневной одежде и сапогах со шпорами, потому что примчался на церемонию прямо из своей области, вновь терзаемой разрушительными набегами. Положив ладонь в замшевой перчатке на рукоять меча и глядя в глаза Никифору Фоке, он говорил:

— Эти негодяи, приблизившись к Филиппополю, начали жечь предместья. Все жители разбежались. Они привыкли отражать угров, однако столь многочисленная орава пришла впервые. К счастью, в селениях оказалось много вина, и угры уснули мертвецким сном. Многие из них проснулись уже в аду. Остальные сразу им позавидовали.

— А всех нельзя было взять живьём, раз они уснули мертвецким сном? — перебил стратига евнух Василий.

— Ты полагаешь, что у меня очень много воинов? — поглядел на него патрикий как бы в задумчивости, не дать ли ему пинка, — нет, их мало, и я велел им не рисковать понапрасну своими жизнями.

— Ты был прав, — одобрил Никифор Фока, — что рассказали пленные?

— То, что я ожидал услышать. Болгары их провели через перевалы. Болгарам известны тропы, которые даже я не знаю.

Лицо Никифора помрачнело ещё сильнее.

— Послушай, Пётр! Болгары болгарам рознь. Не исключено, что угры поймали пару каких-нибудь пастухов…

— Нет, царь дал им проводников и добрых коней, — резко оборвал василевса его фракийский наместник, — угры полмесяца пировали в его дворце!

— Что ты говоришь? Он принял этих мерзавцев в самом Преславе?

— Да, и ещё как принял!

Никифор Фока с великой скорбью вздохнул и долго молчал. Затем обратился уже к доместику схол:

— Послушай-ка, Варда! Нужно немедленно перебросить несколько фем с восточных границ в Европу. Отправь гонцов с распоряжениями сегодня же.

Варда Склир с досадой и возмущением шевельнул плечами.

— Благочестивый! Это для нас будет означать потерю всего, что нам удалось достичь за последний год.

— Иначе мы можем потерять Фракию, Варда! — опять вмешался евнух Василий, — не угры, а орды руссов в неё ворвутся, прежде разорив Мисию!

— Но не раньше, чем через год, — возразил магистр. Евнух скептически усмехнулся.

— Кто знает, Варда, кто знает! Быть может, и в Киеве продают гашиш. Любимый наш Калокир, хлебнув под него вина, споёт Святославу песню о том, как греческий царь задумал украсть у него Роксану, и Святослав, забив себе голову тем же зельем, раньше зимы прискачет во Фракию с полусотней тысяч пьяных варягов! И что тогда будем делать? Необходимо держать войска в границах империи, друг мой Варда! А Антиохия подождёт.

— А зачем же мы, в таком случае, уповаем на этого Калокира? — не поддавался военачальник, — и зачем тратим полторы тысячи фунтов золота?

— Мы надеемся на успех, — сказал Никифор Второй, — но даже при самой крепкой надежде надо рассчитывать на провал и принимать меры предосторожности, взвешивая все за и против. Хотя бы две азийские фемы следует перебросить к Балканам. Василий! Встреться сегодня с силенциарием. Пусть проверит опись казны всех монастырей, владеющих виноградниками. И кроме того…

— Кому здесь опять нужны мои деньги? — довольно весёлым голосом поинтересовалась августа Феофано, заходя в залу. Все повернулись к ней.

— Чёрт бы тебя взял, — шепнул василевс. Вельможи молча склонились перед царицей. Она была в невзрачном чёрном плаще, надетом поверх рубашки, и лишь в одном башмачке. Последнее обстоятельство, безусловно, служило признаком спешки, вызванной гневом. Заоблачную опасность этого гнева как нельзя лучше подчёркивал тонкий золотой обруч вокруг рыжей головы. За царицей следовал, опустив глаза, Никифор Эротик.

— Кто посягает на мои деньги? — уже без всякой весёлости повторила вопрос разгневанная особа, остановившись посреди залы и обводя пронизывающим взглядом всех, кто в ней был, — извольте мне отвечать!

Сановники выпрямились. Приятель императрицы остался возле дверей, грустно улыбаясь.

— Божественная за завтраком вместо двух чаш вина осушила три, — поспешил заметить евнух Василий, зная, что Феофано умеет и очень любит на шутки отвечать шутками. Но царица не просто так забыла надеть второй башмачок.

— Это про меня ты сказал? — слегка повернулась она к Василию. Тот осклабился.

— Венценосная! Я забочусь лишь о твоём здоровье! И благоденствии.

— Взять его, — спокойно скомандовала царица. Рашнар дал знак. Двое экскувиторов, обойдя престол, приблизились к евнуху. Тот от страха присел. Один из варягов, почти даже и не размахиваясь, ударил его кулаком в лицо. Василий упал на спину плашмя, взвизгнув недорезанным поросёнком. Из его носа обильно хлынула кровь. Второй экскувитор схватил вельможу за шиворот и без всякого напряжения поволок его прочь из залы, будто мешок с тряпьём. Ударивший пошёл следом. Евнух вопил. За дверью он замолчал. Видимо, его ударили посильнее.

— Слишком уж много он стал себе позволять, не так ли? — осведомилась царица, взглянув на военачальников и изящно топнув обутой ножкой. Военачальники поклонились.

— Что тебе надо? — сдавленно и чеканно напомнил о себе царь. Это было кстати — супруга явно обрадовалась, заметив его опять, и вернулась к делу:

— Скажи мне, кто у нас занимается государственными финансами!

— Протосинкел.

— Феофил?

— Да.

— Повесить, — распорядилась царица.

— Кого?

— Его. Феофила.

Никифор Эротик довольно громко вздохнул. Ему иногда это позволялось. Вельможи стали шептаться.

— В чём же вина его? — не замедлил издать дозволенный звук и Никифор Фока.

— Финансы пришли в упадок! — с негодованием прокричала императрица, — сегодня мне донесли, что я не могу взять золото из сокровищницы, поскольку она пуста!

— Зачем тебе золото?

— Ты безумен? Варда! Напомни ему о том, кто он и кто я! И чьё это золото!

Варда Склир открыл было рот, но тут же его закрыл, заметив успокоительный жест помощника логофета. Измученный самодержец скорчил гримасу вялого одолжения.

— Хорошо, Феофано. Я объясню тебе, по какой причине сокровищница пуста. Ты, верно, слыхала о том, что мы заключаем мир с руссами, чтоб сберечь Херсонес и Фракию? Этот мир обходится нам недёшево. Наш посланник повезёт в Киев полторы тысячи фунтов золота в слитках. Оно уже приготовлено.

— Это дань? — спросила императрица.

— Да. За несколько лет.

— Отлично! А я должна голодать?

— Не городи вздор!

— Значит, ты опять поднимешь налоги? И на меня польются проклятия всех сословий?

— Нет, на меня, — заверил Никифор Фока.

— Не лги! Ты выступишь в роли спасителя государства. А вот меня назовут развратной мотовкой! Так не пойдёт. Я согласна принять проклятия, но пускай мне достанутся и хвалы. Да, я подпишу посольские грамоты Калокира. Только не смей к нему прикасаться! Я своей собственною рукой его возведу в звание патрикия. Все запомните хорошенько: этот патрикий заключит мир с киевским архонтом по моему личному приказу!

Резким движением повернувшись на каблучке, царица умчалась. Её приятель выскользнул вслед за ней. Опасаясь, как бы они не вернулись, вспомнив о чём-нибудь, Никифор Второй тут же приказал:

— Рашнар, начинай!

Рашнар торопливо вышел. Через минуту стали входить сановники, обладавшие правом сопровождать императора в залу воинских церемоний. Она имела название Онопод. На дворцовых башнях взревели трубы. Внутри дворца и снаружи, где у стены дожидались толпы народа, установилась полная тишина. Веститоры принесли царю диадему. Вскоре по знаку Рашнара, поднявшегося на башню, стражники сняли с ворот засовы и цепи. Створки из листового железа с тяжёлым скрежетом расползлись, и масса людей хлынула в пределы дворцовых стен, создав тесноту и шум.

Дворец был оцеплен четырьмя тысячами схолариев из состава городской стражи. Центральный вход охранялся четырьмя сотнями экскувиторов из состава дворцовой гвардии. Два чиновника тщательно сверяли со списком имена тех, кто хотел войти во дворец. Впускали они немногих. Все остальные шли к Ипподрому, чтобы приветствовать царственную чету около него после окончания церемонии.

Во дворце всё было готово к ней. Пятьсот человек военных, в числе которых был Калокир, столпились под сводами Онопода в тягостном ожидании высочайших особ. Прижавшись спиной к колонне, Иоанн мысленно осыпал проклятиями Никифора Фоку и логофета. Он не привык кого-либо ждать. Остальные, судя по разговорам, полностью разделяли его эмоции. Василевс Никифор Второй, дав право гражданским сопровождать себя в Онопод и обязав воинов дожидаться в нём, не обрёл сторонников среди первых, к чему стремился. Они, напротив, начали презирать его ещё больше, поняв, что он в них нуждается и открыто признаёт это. Ну а военные, получив столь смачный плевок в лицо, также не особенно воспылали признательностью к царю. Только Варда Склир, Алексей Диоген и патрикий Пётр, которых он выделял, да ещё десятка два-три седых, закалённых воинов продолжали личным примером вдохновлять армию на служение этому императору.

Глубокие мозаичные своды огромной залы мерцали как небеса безоблачной ночью, бросая отсветы лампионов на тщательно отшлифованный гранит пола и мрамор стен. Военные весьма тонко обменивались остротами в адрес тех, кого дожидались, стремясь вовлечь в это дело и Калокира. Тот был суров и немногословен в рамках учтивости, а когда заводили речь о царице, полностью разделял всеобщий восторг. В течение получаса он познакомился с половиной военачальников. Наконец, за дверьми послышалось хоровое пение, а потом донёсся и топот множества ног. Воины мгновенно притихли и спешно выстроились в ряды. Иоанн оказался в первом, среди патрикиев. Топот и хоровое пение нарастали. Вдруг стало тихо, и двери залы раскрылись. Вошёл большой отряд экскувиторов. Разделившись на две шеренги, они построились у продольных стен Онопода. Их предводитель, Рашнар, встал у поперечной, лицом к которой стояли воинские чины, и обнажил меч. Вошли певчие, продолжавшие своё дело с умеренной громогласностью. Вслед за ними втекла толпа, состоявшая из первостепенных чиновников, духовенства, четвёрки военачальников, на глазах у которых царица топала ножками, иноземных послов и церемонимейстера с его штатом. Не только он, но и каждый знатный вельможа вёл за собой своих приближённых. Первыми из вельмож вошли: логофет, великий ключарь, хранитель государственной печати, силенциарий, эпарх, легаторий и препозит. Калокир поймал на себе приветливый взгляд Льва Мелентия. В тот же миг церемонимейстер призвал вошедших занять места. Участники хора встали возле окна, а все остальные втиснулись в промежутки между варягами и вояками, вынуждая их потесниться. Пустой осталась лишь четверть залы. Толстяк церемонимейстер, подняв свой жезл с серебряным шаром, провозгласил:

— Се грядут автократоры Ромейской державы! Прославим их! Аксиос!

Две тысячи человек с нестройным усердием повторили это латинское слово и преклонили колени. Не шевельнулись только варяги, сам церемонимейстер и Калокир. Последний осознавал, что идёт на риск, ибо он боялся упасть при виде царицы. Сердце его колотилось так, будто предстояло переплыть реку, полную крокодилов. Хор, между тем, начинал петь гимн, опять же латинский.

Беря пример с остальных, Иоанн глядел лишь на стену, возле которой стоял Рашнар. Она вдруг разверзлась. Почти незримая щель между двумя плитами, составлявшими эту стену, стала стремительно расширяться. Плиты ползли одна от другой. Каждая из них могла бы расплющить сотню слонов, но скрытые механизмы двигали их легко и бесшумно. Вскоре стена исчезла совсем, позволив увидеть то, что она скрывала.

На четырёхступенчатом пьедестале стояли три золотых престола. Один был чуть впереди. На нём восседала зеленоглазая скандалистка с милостивым лицом. Обе её ножки были обуты, притом в пурпуровые кампагии — главный символ полубожественной власти. Справа и слева от Феофано сидели, также в царских одеждах, два её сына, Василий и Константин. Первому исполнилось шесть, другому — четыре. За троном императрицы стоял Никифор Второй. Он выглядел скромно.

Конечно же, все следили только за Феофано. Рашнар поднялся на пьедестал и, склонившись к уху царицы, шепнул ей что-то. Она взглянула на Калокира и улыбнулась. Лучше было бы ей этого не делать, ибо предмет её благосклонности покраснел, между тем как правила этикета обязывали бледнеть в такие минуты.

— Императрица дозволяет вам встать! — вскричал церемонимейстер. Все поднялись. Хор смолк. Евсевий Эфалиот, подойдя к Никифору Фоке, взял у него какой-то небольшой свиток с печатью и, развернув его, зачитал указ Феофано о присвоении Калокиру чина патрикия. Пока звучал его голос, в зале стояла могильная тишина. Василий и Константин вели себя так, будто им пригрозили розгами за малейшее шевеление.

— Иоанн Калокир, приблизься! — позвал Евсевий, кончив читать и вновь свернув свиток. Идя к царице, Иоанн пристально глядел под ноги, чтобы как-нибудь не споткнуться, но всё равно не заметил первую ступень трона и чуть не грохнулся. По всей зале пробежал шёпот. Императрица прыснула, но совсем даже не обидно, а очень располагающе, как смешливая девушка из деревни. Встав перед ней на колени и склонив голову, Иоанн поймал вдруг себя на том, что пройденные четыре ступеньки будто бы приподняли его над сердцебиением. Маленькая рука Феофано властно легла на его затылок. Её мальчишеский голос звонко потряс гигантские своды залы, невидимыми ладонями хлопнул по всем ушам, достигнув предела силы, и, задрожав, на последнем слоге сорвался, как струна арфы:

— Властью, данной мне Богом, во имя величия Ромейской державы провозглашаю тебя, Иоанн Калокир, патрикием! Аксиос!

— Аксиос! — дружно подхватили военные и гражданские, — слава, слава!

Вставая под гром оваций, Иоанн встретил пристальный взгляд Василия. Столько злобы, столько высокомерия леденело в глазах тщедушного мальчика, будущего Болгаробойцы, что молодой патрикий весь вздрогнул, как от пощёчины. Этот взгляд заставил его опомниться. Опустив глаза, он медленно повернулся, сошёл с подножия трона и зашагал, ничего не видя, к дверям. Пришлось протосинкелу Феофилу с большим золотым крестом его догонять, чтоб благословить. Встав перед крестом на колени, Иоанн вдруг увидел на нём Мари. Но это было видение. И оно растаяло в тот же миг.

Царица, воспользовавшись долгожданной возможностью спрыгнуть с трона, вложила свою ладонь в обтянутую перчаткой руку Рашнара. Тот с обнажённым мечом повёл её к выходу. Муж венценосной женщины поспешил за ними, путаясь в полах царского скарамагния. Вслед за ним оставили залу варяги, певчие и все те, кто в ней был, кроме двух детей и их слуг.

Покинув дворец через главный вход, длинная процессия двинулась к Ипподрому. Варяги шли с обеих сторон её, оттесняя людские массы. Люди встречали богоподобную Феофано рёвом безумного ликования. К ней летели со всех сторон красные и белые розы. Она порой их ловила и улыбалась. Следом за нею шёл Калокир, по левую руку шагал Рашнар, а справа — Никифор Фока. Толпа шумела всё громче и напирала. Яростный пыл поклонников молодой царицы не остывал под взглядом Рашнара. Варяги пустили в ход рукоятки сабель и алебард. К счастью, обошлось без смертоубийства.

Внутрь Ипподрома толпа допущена не была. Оставшись за стенами, горожане мигом притихли, дабы не пропустить ни одного слова. Сенаторы встретили царственную чету десятиминутным рукоплесканием. Автократорша пожелала оказать честь партии голубых и расположилась на их трибуне, а василевс отдал предпочтение синим. Все остальные уселись согласно правилам, разделившись не на военных и гражданских, а на чины: магистры заняли одну трибуну, патрикии — другую, протоспафарии — третью, а анфипаты — четвёртую. Духовенство село отдельно, между послами и разношёрстной чиновничьей мелочёвкой, которая обособилась в самом нижнем ряду. Дождавшись тишины, консул произнёс формальную речь. После него слово взял Лев Мелентий. Вкратце обрисовав ситуацию на Балканах, он сделал вывод: если не заключить союз с русским князем против болгар, болгары и руссы объединятся против ромеев. Всё идёт к этому. Пётр уже отправил в Киев своих послов и атаковал балканские форпосты империи, чтобы доказать Святославу бесповоротность своих намерений.

— Таким образом, — завершил свою речь магистр, — мы должны сделать более сильный ход, отправив к архонту руссов того, кто сможет установить военный союз между ним и нашей державой. Этот человек здесь. Он стал сегодня патрикием. Его имя — Иоанн Калокир!

На трибунах вновь грянул гром оваций. Калокир встал и, жестом восстановив тишину, сказал:

— Болгары не смогут настроить руссов против Константинополя, ибо я с завтрашнего дня берусь за работу. Болгары слишком глупы. Они могут лишь жрать объедки и делать пакости, когда их погаными тряпками гонят со двора прочь. Через год эта дрянь и сволочь умоется своей кровью! Я обещаю.

Это было всё, что Иоанн счёл нужным сказать Сенату. Но государственные мужи остались довольны и проводили его слова криками восторга. Он опять сел. Поднялась царица. Все затаили дыхание в ожидании её речи. Она сказала:

— Болгары — наши братья по вере. Нам очень жаль, что они настолько глупы и что мы не имеем иного способа заставить их поумнеть, кроме как выпустив из них всю дурную кровь! Надеюсь, что после этого они снова станут друзьями нам. Да, мы этого хотим. Это наша цель, великая и святая!

— Слава царице нашей! — возликовали трибуны, — позор мисянам!

Императрица вновь села, сперва немножечко помахав рукой во все стороны. Это вызвало бурю, которая улеглась минут через пять. А потом сенаторы задали Калокиру и логофету несколько довольно пустых вопросов, после чего Евсевий Эфалиот вручил консулу верительные грамоты Калокира для Святослава. Консул неторопливо их зачитал, что заняло полчаса.

— Пожалуй, я завизирую, — объявила императрица. Члены Синклита и царедворцы опять пришли в восхищение. Подойдя к Феофано, консул торжественно опустился перед ней на колени и протянул ей бумаги. Она их размашисто подписала, взяв у секретаря перо. Тут же все бумаги были у Калокира. Он сдержанно поклонился. Он был доволен.

Молебен в Святой Софии должен был служить патриарх собственной персоной. Но так как он, по обыкновению, чувствовал себя плохо, все его функции взял на себя протосинкел, архиепископ Феофил Евхаитский. Это был человек поистине удивительный. В сферу его ответственности, помимо церковных дел, входили финансы и Арсенал, а это было немало. Но Феофил исполнял все свои обязанности блестяще. Даже его недоброжелатели признавали, что всё в империи держится лишь на нём да на Льве Мелентии, оговариваясь при этом, что держится кое-как.

В храме Калокир стоял рядом с Феофано. Но смотрел он не на неё. Он смотрел на храм. И зрелище это ввергало его в смятение — столь же сильное, как и то, что случилось утром. Да, Феофано была Красива, но и собор был неплох. Проще говоря, ничего подобного Иоанн никогда не мог даже и представить. При взгляде вверх голова у него кружилась, а сердце будто бы окуналось в морские волны. Ему казалось — он глядит вниз, в глубокую пропасть, на дне которой недостижимое золото оживает и тоже смотрит. В Святой Софии золото было плотью бесплотных. Впервые в жизни своей Иоанн краешком души осознал, как невообразимо то, что за гробом. Ангелы, Богородица и Господь смотрели ему в глаза с чудовищной высоты. А на самом деле они были ещё выше! Он трепетал. Ему хотелось уйти. Но сзади была толпа, которую Иоанн боялся ещё сильнее, чем Бога, хорошо зная её особенности.

Царица искоса поглядела на Калокира. Видимо, угадав, что с ним происходит, она взяла его за руку. Он порывисто огляделся, боясь Рашнара. Но молодого викинга в храме не было.

— Что, скоро уже конец? — спросил Иоанн.

— Ещё полчаса! Что с тобою, друг мой патрикий?

— Со мною всё хорошо, госпожа моя.

— Нет, не ври! Ты бледнее смерти. Думаю, Феофил напугал тебя.

Протосинкел, точно, мог нагнать страху. Черноволосый, с пронзительными глазами, которые были воспалены от ночного чтения, он метался с кадилом вдоль алтаря, нараспев читая апостольские послания. Голос у него был вполне себе благозвучный, но, тем не менее, Иоанн вздыхал с облегчением всякий раз, когда начинал петь хор. Желая отвлечься, патрикий вновь стал смотреть украдкой на Феофано. Профиль её на фоне великолепия, созданного василевсом Юстинианом, казался не просто дивным и совершенным, а сверхъестественным.

— Феофано, архангел сверху глядит на тебя одну, — сказал Иоанн ей на ухо. Она хмыкнула, мимолётно скосив на него блестящие очи.

— Я это без тебя знаю! А ты на кого глядишь?

— Я? По сторонам, как всегда.

— Пошёл вон отсюда!

И он послушно ушёл.

Глава десятая

В поисках Мари он долго бродил по северной части города, заходя в кабаки и с помощью денег пытаясь разговорить проституток. Они клялись, что с ночи её не видели. Императорские червонцы с гербом, которыми он, забежав домой после храма, набил все свои карманы, конечно же впечатляли девушек, но от этого пользы никакой не было. Он стал с ужасом понимать, что пойдёт сейчас во дворец и сделает что-то страшное. Но внезапно одна чахоточная оторва лет тридцати, довольно ещё красивая, согласилась ему помочь. Она привела его на какой-то очень дрянной постоялый двор. Его обитатели уставились на патрикия как собаки на кусок мяса, но кровохаркающая красавица, прокричав, что плюнет в лицо тому, кто тронет его хоть пальцем, собственным своим пальчиком указала на дверь конюшни.

— Я думаю, она там. Ну а если её там нет, я тогда не знаю, где ты сумеешь её найти.

Иоанн дал ей две золотые монеты и осторожно поцеловал её в щёчку. Она сказала ему, что её зовут Ангелина. Они расстались друзьями.

Мари, действительно, оказалась там. Свернувшись калачиком, она очень крепко спала на охапке клевера, между стойлами. Кони и даже ослы разглядывали её с большим удивлением. Вероятно, их так не били. Следы кнута на её худосочном теле нетрудно было заметить, так как рубашка на ней сильно задралась, а кроме рубашки не было ничего. Но странное дело — вином от неё тянуло очень приличным, точно не из кабацкого погреба. Иоанн её разбудил. Взглянув на него мутными глазами, она зевнула и начала тереть их, будто решив затолкать поглубже.

— Кто тебя бил кнутом? — спросил Иоанн. Кое-как одёрнув свою рубашку, знатная дама приподнялась и села на пятки.

— Это не твоё дело. Пошёл отсюда!

Голос её был неузнаваемым.

— Это дело как раз моё, — заявил патрикий, — кто тебя бил? Они?

— Нет! Оставь меня, ради бога!

— Об этом ты даже и не мечтай.

Он взял её на руки и пошёл с ней искать другой постоялый двор. Она не сопротивлялась. Идти пришлось через улицу — к счастью, не слишком людную, а потом ещё и обогнуть рынок. Второй постоялый двор был куда приличнее, и купцы с погонщиками затихли при виде странного юноши и его ещё более странной ноши.

— Комнату, — сказал Иоанн хозяину, — золотую монету получишь сразу.

Медлить с исполнением такой просьбы никто не стал. Усадив Мари на кровать, Иоанн спросил:

— Где твоя одежда?

— Не помню я! Ничего не помню.

Он со всех ног побежал на рынок. Купив там женские башмаки, рубашку, юбку и блузку с высоким воротничком, так же торопливо вернулся. Мари спала.

— Ты не голодна? — спросил Иоанн, опять растолкав её.

— Я не смогу есть.

Иоанн сел в кресло. Француженка лежала к нему спиной, на боку, прижав к животу голые коленки.

— Тебя избили за то, что ты подошла ко мне без их ведома?

— Ничего не помню. Правильно сделали, что избили! Я была пьяная.

Он вздохнул. Помолчав немного, сказал:

— Мари, я завтра уеду.

— Куда?

— На Русь.

Она слабо шевельнулась. Точнее, по её телу прополз озноб.

— Это далеко! За морем, за степью. Долго придётся мне тебя ждать.

— Всё будет в порядке. Я попрошу Рашнара заботиться о тебе.

— А! Рашнар хороший.

Иоанн встал, подошёл к Мари и перевернул её на спину. Это оказалось нетрудно. Она была словно кукла. Она моргала тусклыми и измученными глазами.

— Ты и вина не хочешь?

— Я хочу яда.

— А как же дочка? Ведь она крошечная!

— Они отдадут её Ангелине. Иного Бог не допустит. Он очень добр.

В глаза Иоанну опять вонзился стальным клинком взгляд Христа со свода Святой Софии. Юноша содрогнулся.

— Мари! Пожалуйста, помоги мне, — глухо произнёс он.

— А чем я могу помочь тебе, Иоанн? — не сразу прошелестел её голосок, — чего ты от меня ждёшь? Я — обыкновенная тряпка. Об меня все вытирают ноги. Спасибо, что ты этого не делаешь! Ты святой.

Он выпрямился. Провёл ладонью по лбу.

— Мари, я схожу с ума. Я должен, я хочу знать, зачем я живу. Всё кончится. Рухнет в пустоту, в бездну. Я так хочу, чтоб осталось хоть что-нибудь! Хоть полоска света, который вечен. Хотя бы воспоминание о едва заметной полоске света! Дай мне его.

— Откуда у проститутки свет, Иоанн? Это издевательство. Впрочем, я могу правдиво и твёрдо сказать тебе — ты мне нужен.

Патрикий стал быстро мерять шагами комнату. Кулаки его были сжаты.

— Чёрт бы тебя побрал! — проговорил он, — ведь нас здесь никто не слышит!

— Там, в кабаке, нас тоже никто не слышал.

— Там была куча людей!

— А здесь уйма крыс.

Иоанн уселся.

— Ты мне связала руки, — заявил он, — понятно это тебе?

— Конечно. Убей меня. Тебе ведь это раз плюнуть.

Он помолчал. Потом рассмеялся.

— Как ты права! Ты даже не представляешь, как ты права, моя дорогая. Кто-то дьявольски точно всё рассчитал, узнав меня лучше, чем сам я знаю себя! Кто же эта тварь? Кому принадлежит этот адский замысел? Кто стоит за этими дураками? Хоть намекни! Я ведь должен знать!

— Но здесь полно крыс, — тихо повторила француженка.

— Где их нет?

— Ах, я уже не знаю! Я ничего не знаю.

— Так значит, ты оставляешь меня с пустыми руками перед опасным, как чёрт, врагом, который сидит верхом на коне, закованный в латы, с крепким щитом и острым мечом в руках?

— Ну и что? Ведь ты всё равно его победишь!

— Ах, какая прелесть! Ты в этом твёрдо уверена?

— Да, конечно. Может ли быть иначе? Ведь речь идёт о спасении моей дочки!

— Ну, хорошо. Я предположу. Его зовут Никифор Эротик?

Мари в ответ рассмеялась, и у патрикия не осталось сомнений в том, что он сказал глупость. Но, тем не менее, он прибавил:

— Я его видел на улице с Феофано.

— И что с того? Она каждый день болтает, гуляет и пьёт вино с десятками самых разных людей! Но только не думай, что я ответила. Я действительно ничего не знаю.

— А если я… — начал Иоанн, но сразу осёкся.

— Что, если ты?

— Если я не отправлюсь в Киев, они, пожалуй, оставят тебя в покое.

Он не отрывал глаз от её лица.

— Им надо, чтоб ты плыл в Киев, — произнесла она, — а если не поплывёшь, они догадаются, что причина отказа — я. Тогда моя дочь умрёт.

«Это не Джафар, — решил Иоанн, — Джафар не колеблясь отдал бы руку свою за то, чтоб я не плыл в Киев! Кто ж тогда, кто? Как это узнать? Ровно через час состоится трапеза во дворце. Может быть, на ней я хоть что-то выясню? У меня остался последний вечер. Не может быть, ну просто не может быть такого, чтоб кто-то столь убедительно разгромил меня по всем пунктам!»

Он быстро встал.

— Ну, всё! Мне пора бежать.

— Когда ты вернёшься? — спросила девушка, сквозь ресницы глядя ему в глаза.

— Я точно не знаю. Может быть, через год. Или через два. Но и без меня здесь всё будет так, как я захочу. Ты даже не сомневайся.

— А если мне будет нелегко?

— Проси тогда помощи у Рашнара. Он каждый день будет тебя спрашивать, не нуждаешься ли ты в ней. Ещё я оставлю тебе вот это.

Он вытащил из кармана кошелёк с золотом и вложил его ей в ладонь. Но пальцы Мари не пошевелились, и кошелёк упал на пол. Она опять повернулась лицом к стене. С ней что-то произошло. Она начала тяжело дышать.

— Мари, что с тобой? — спросил Иоанн.

— Я, кажется, заболела. Я вся горю.

Сделав над собой некое усилие, он поднял кошелёк, поглубже впихнул его под тюфяк, примятый её плечом, и положил руку на её лоб. Она говорила правду. Он растерялся.

— Так что, мне не уезжать?

— Откуда я знаю? Я ничего не желаю знать. Тебе нужен свет? Вряд ли, думаю, ты его найдёшь.

Её голос делался всё слабее.

— Я позову врача, — сказал Иоанн.

— Не нужно. Я отлежусь. У меня даже ничего не болит. Это не чума.

— Я без тебя вижу, что не чума! Скажи, чем тебе помешает врач?

— Я давно отвыкла доверять людям и не хочу привыкать.

— Но ведь это я его приведу!

— Не надо. Я не умру. Скажи Ангелине и другим девушкам, что я здесь. Они мне помогут.

— Девушкам? Ангелине? — переспросил патрикий, начав вдруг осознавать, что этого третьего потрясения он не выдержит, — так ты хочешь остаться здесь?

— Да, да! Очень хочу. Пожалуйста, помоги мне перевернуться на спину.

Он помог, стараясь не понимать, что этим она, вопреки всему, пытается удержать его, не позволить ему уехать. Через прикосновение он почувствовал, что ей страшно. Со стороны этого заметить было нельзя — её маленькая грудь от сильных ударов сердца почти не вздрагивала, глаза были неподвижны, словно у погибающего животного. С двух передних зубов, которые прикусили губу, стекла капля крови. Но где им было вонзиться в сердце патрикия, на которого утром легла рука Феофано! Патрикий знал, что это немыслимо. Повторяя себе, что быть этого не может, что это просто смешно, он взял руку нищенки и легонько её пожал. Мари слабо стиснула его пальцы и прошептала:

— Прощай, мечтатель!

— До встречи, моя прекрасная дама.

С порога он оглянулся в последний раз.

— Иди же, иди! — вскрикнула Мари, яростно мотая растрёпанной головой по подушке. Такой она и осталась у него в памяти — полуголой, жалкой, худой, очень некрасивой, очень измученной, но с глазами более светлыми и пронзительными, чем самая злая неотвратимость. Напомнив ей, что под тюфяком лежит кошелёк, он поспешил выйти.

Хозяин постоялого двора получил от него ещё пять монет и распоряжение окружать Мари всяческими заботами до тех пор, пока она не поправится, привечать всех её подруг и сразу послать за дворцовым лекарем, если ей сделается хуже.

— Получишь ещё пятьсот, когда я вернусь, — прибавил патрикий, — лекаря во дворце я предупрежу, стражники пропустят к нему твоего гонца даже поздней ночью. Но если она пожалуется девчонкам на твою скаредность или грубость твоих служанок, придёт её друг Рашнар. Думаю, что ты его знаешь.

Глава одиннадцатая

На ужине в Феодоровской зале Иоанн встретил множество незнакомых ему людей. В основном, то были так называемые друзья августы — юные и тридцатилетние щёголи, никакой особенной пользы не приносившие, но умевшие развлекать царицу на торжествах, которые до неё были очень скучны и традиционны до тошнотворности. С появлением Феофано мирные, благочинные трапезы превратились в языческие пиры. Рекой полилось вино. Зазвучали светские песни и непристойные разговорчики. Духовенство даже стало воздерживаться от посещения этих пиршеств. Но Калокир, разумеется, вмиг почувствовал себя самой шустрой рыбой в этом пруду. Ему ли, лучшему другу всех проституток и пьяниц, было не стать душой разговоров, сопровождавшихся звоном чаш с крепкими напитками! Подголосками ему были патрикий Пётр, Никифор Эротик, царица и логофет. Прекрасная Феофано почти до слёз хохотала над шутками четырёх своих кавалеров. Никифор Фока сидел со строгим, постным лицом, а Рашнар — с унылым. Друзья царицы, которые не могли соперничать с Иоанном на поприще остроумия, дружно делали вид, что великолепная служба в соборе Святой Софии внушила им страх Господень. В самый разгар веселья царь пожелал удалиться, сославшись на головную боль. К нему присоединились евнух Василий, которого Феофано по просьбе военачальников пощадила и допустила к трапезе, Варда Склир и, к всеобщему удивлению, Лев Мелентий. Как только дверь за ними закрылась, все тут же встали из-за столов, не доев десерта, и разбрелись по зале компаниями в пять-семь человек, обсуждая темы, которые, очевидно, нельзя было обсудить в более широком кругу. Главный герой дня остался один. Это показалось ему абсурдным. Он огляделся по сторонам. Все вокруг болтали или беседовали, совсем про него забыв. Вниманием Феофано вновь завладели её друзья, к которым примкнули жёны военачальников и Никифор Эротик. Со всех сторон окружённая шутниками, императрица стояла с чашей вина и опять смеялась, но не безудержно. Иоанн решил, что там обсуждают его персону. Как бы то ни было, без него веселье не угасало. И только один Рашнар стоял в полном одиночестве у окна, задумчивыми глазами глядя на площадь.

Сделав глоток вина, новоиспечённый патрикий решительно подошёл к варягу.

— Как ты, Рашнар? — спросил он, хлопнув его по плечу. Этериарх вздрогнул и повернулся.

— А! Это ты, патрикий? Всё хорошо у меня.

— Тогда почему ты мрачнее тучи?

— Я устал сильно.

— Опять, должно быть, всю ночь не спал?

— Так оно и есть. Размышлял.

— Это что-то новое! И о чём же ты размышлял, если не секрет?

— О том, к кому бы мне поступить на службу.

— Черти бы тебя взяли, — с досадой проговорил Иоанн, бросив быстрый взгляд на императрицу и её свиту, — ведь я же тебе сказал позавчера: жди!

Рашнар улыбнулся.

— Ждать? Это для меня пытка.

— И ты хочешь ей положить конец, встретив смерть?

— Конечно. Но не любую. Мне нужна смерть красивая.

— Вряд ли какая-нибудь из них тебя удовлетворит! Ты слишком избалован красотою.

— Нет, я измучен.

Чуть помолчав, Иоанн спросил:

— Почему ты до сих пор не убил его?

— Потому, что я до сих пор ещё не узнал, кто он, — сказал Рашнар, опустив глаза.

— А может, ты думаешь, что она не переживёт его смерти?

Ответа не было. Иоанн решил, что надо заканчивать разговор как можно скорее, ибо Никифор Эротик, судя по его крикам из-за колонны, был пьян и хотел к нему, а кто-то его удерживал. Но не императрица. Она была на виду.

— Ты помнишь Мари, Рашнар?

— Вечно недовольную проститутку? Конечно, помню.

— Она больна, — сказал Иоанн, внезапно почувствовав, что слова даются ему с трудом, — может умереть. И у неё есть враги. А мне надо ехать. Не оставляй её.

— Хорошо. Ты просишь, я сделаю. Где она?

— Я её оставил на постоялом дворе, за какой-то площадью в западной части города. Кажется, это Площадь Быка. Есть ли рядом с ней постоялый двор?

— Да, я его знаю.

Именно в этот миг царица велела тем, кто был за колонной, прекратить грубости, и Никифор Эротик всё-таки появился перед патрикием и Рашнаром. Секретарь, точно, был основательно не в себе. Куда основательнее, чем два его собутыльника, коих он тащил за руки. Они оба были друзьями императрицы, но не из ближнего круга.

— Вот Иоанн Калокир! — завопил Никифор, пытаясь ткнуть уроженца Таврики пальцем в лоб, — сегодня он стал патрикием, чёрт возьми! Но это не помешает мне утопить его в бочке с самым плохим вином, дабы этот глупый и ограниченный человек наконец-то понял, что пить вино — это куда лучше, чем курить опиум!

— А почему именно с плохим? — спросил Иоанн, ловко уклоняясь от панибратских поползновений.

— А потому, что хорошее тебе не понравится! У тебя дурной вкус! Друзья мои дорогие, кто из вас видел эту паскудную шваль, Мари? Вы помните её рожу, её немытую шею? Так вот, представьте себе, этот дурачок…

Драться Иоанн не умел. Но затрещина, которую он отвесил секретарю, свалила бы и Рашнара. Никифор даже и не упал, а полетел на пол. Все, кто был в зале, разом прервали свои дела, но тотчас вернулись к ним. Что было таращиться на помощника логофета, который получил в морду? Видимо, это случилось с ним не впервые, да и не в пятый раз. Феофано, которой целовал руку патрикий Пётр, другой рукой дала Иоанну знак моральной поддержки.

— За что же ты меня бьёшь? — простонал Никифор, кое-как встав, — ведь я же тебя хвалю! Только благородный человек может бескорыстно ублажать шлюху! Да, бескорыстно! Что с неё взять-то? Она страшнее чумы!

Иоанн не помнил, как он опять занёс руку. Его удержал Рашнар. Но если Никифор воспринял это как дружескую услугу себе, то он просчитался.

— Откроешь рот ещё раз — заткну его я, — предупредил викинг, заметив, что секретарь готовится продолжать. Ни один из тех, кто в эту минуту глядел внимательно на Рашнара, не усомнился в его словах. Никифор Эротик молча сложил ладони и поклонился ему, давая этим понять, что он глубоко оскорблён и разочарован.

— Патрикий, не придавай этому значения, — обратился Рашнар к тяжело сопящему Калокиру, — он выпил много вина, а всего два кубка делают из него дурака! Забудь о его словах. Лучше познакомься, перед тобою — Лев Диакон и Иоанн Цимисхий.

Так звали тех, кого притащил пьяный секретарь. Калокир обменялся с ними поклонами. Лев Диакон казался приличным юношей. Позже патрикий узнал о том, что он пишет хроники. Поглядев сверху вниз на Иоанна Цимисхия, который был роста среднего, Калокир сразу понял, что это — пустоголовый щёголь, способный только на пьяные разговоры и задирание юбок на проститутских задницах разных цен, а разница эта зависит лишь от удачи при игре в кости. Он был изящен, тонок, светловолос. Духами от него пахло, как от китайской императрицы.

— Ты отправляешься завтра в Скифию? — поинтересовался у Калокира Лев Диакон, — я был бы не против составить тебе компанию.

— Невозможно. Василевс хочет, чтобы со мной отправился лишь Георгий Арианит.

— Лев, друг мой, — вальяжно влез в разговор Никифор Эротик, — ты захотел в проклятую Скифию? Да изволь! Я тебя включу в состав этого посольства прямо сейчас. Мне это — раз плюнуть! Почему нет? Езжай себе на здоровье. Всё здесь зависит только от моей воли. Все подчиняются только мне, и никому больше. Ты что, об этом не знал?

— Завтра ты отправишься на галеры, — пообещал Калокир. Никифор ему похлопал — мол, шутку я оценил, но ты больше так не шути со мною!

— Патрикий, нельзя ли отправить этого дурака на галеры уже сегодня? — спросил Цимисхий, — я задолжал ему пять золотых монет за проигрыш. Он грозит подать на меня жалобу царице. Прошу тебя, сделай так, чтобы он исчез куда-нибудь из дворца и больше не появлялся!

— Я это сделаю, — обнадёжил патрикий второго пьяного плута.

— Ну почему вы такие свиньи? — вознегодовал Никифор, — ведь ты же мог отыграться! Не захотел.

— Да ты сам скотина, — бросил Цимисхий, — пусть черти с тобой играют! Впрочем, я сомневаюсь в том, что они рискнут тягаться с таким мошенником. Твоё место — на солеварнях. А ещё лучше будет тебе на приисках! Ты ведь любишь золото.

— Тише, тише, друзья мои! — вдруг разволновался Лев Диакон, — к нам идёт августа!

Зеленоглазая фея, оставившая своих поклонников и поклонниц, была пьяна почти столь же сильно, как и Никифор.

— О чём это вы здесь спорите? — полюбопытствовала она, подойдя к мужчинам. Те поклонились. Калокир, выпрямившись, ответил:

— Об игре в кости.

Императрица подняла бровь.

— Да ты что, серьёзно? О, жалкий род! Впрочем, научите Рашнара этой забаве. Может быть, хоть она его развлечёт немного. А то он что-то слишком печален! И у меня портится настроение, когда вижу его лицо.

Все сразу уставились на Рашнара. Он был непроницаем. Точнее, его синие глаза казались непроницаемыми и страшными. От них веяло неземным, совсем как от глаз Мари три часа назад. Но это заметил только патрикий. Те, кто стоял рядом с ним, видели лишь то, что видела Феофано.

— Ну, научите же его! — повторила та, топнув ножкой в красном чулочке.

— Это довольно просто, — проговорил Калокир, следя за Рашнаром, — бросают фишки, потом считают очки. Побеждает тот, у кого их больше. Всё в этом деле решает только удача. Она обожает тех, кто любит себя. А тех, кто боготворит её, эта сумасбродная девушка презирает. Она — всего лишь царица, а не богиня. С теми, кто унижается перед ней, царица капризна и холодна, как осенний ветер.

— Ты опытный игрок, — заметила Феофано, — и даже слишком.

Рашнар ушёл, не глядя ни на кого. Пока он шагал к дверям, многие успели его окликнуть. Он отвечал, но не задержался ни разу.

— Плохи его дела, — вздохнул Никифор Эротик, — фея, как ты жестока!

Царица, не удостоив его и взглядом, молча взяла Калокира за руку и направилась вместе с ним к дальнему углу пиршественной залы. Все, кто попадался им на пути, с поклонами расступались перед весьма необычной парой, но провожали её отнюдь не подобострастными взорами и словами. Сановники усмехались, предвидя страшное, а их жёны мрачнели, предчувствуя занимательное.

Властительница империи привела Калокира в маленький кабинет, примыкавший к зале. Там было несколько кресел, но Калокир остался стоять перед Феофано, которая опустилась в одно из них.

— Зачем ты это устроила? — спросил он. Она усмехнулась.

— Зря испугался! Рашнар тебя не убьёт — до тех пор, пока я не велю ему это сделать. Но ты ему причинил серьёзную боль.

— Без боли не извлечёшь занозу даже из пальца, — пожал плечами патрикий.

— Ты смеешь предполагать, что вынул занозу из его сердца? Кто ты такой, чёрт тебя возьми, что думаешь о себе как о самом Боге?

Глядя на Феофано в упор, Иоанн ответил:

— Я тот, кого Рашнар не убьёт, даже если ты этого захочешь.

— Ого! — прищурилась Феофано, — красиво, смело! А почему ты в этом уверен?

— Мы с тобой вместе много сделали для того, чтобы он очнулся.

Царица расхохоталась.

— Послушай, мальчик! Ты меня плохо знаешь. Хочешь умереть в муках? Я это тебе устрою.

— Нет, Феофано, — спокойно возразил юноша, — тебе не позволит так поступить более серьёзное чувство, чем ненависть ко мне. Если она есть.

Царица страдальчески побелела.

— Ах ты, ублюдок! Ну почему ты смеешь так говорить со мной? Я ведь женщина!

— О! Прости, госпожа. Я думал, что ты — богиня.

Больше минуты длилось молчание. А потом Феофано с усилием улыбнулась.

— Нет, Иоанн! Ты ещё не видел богиню.

Её лицо и дрогнувший голос, полный отчаянья, поразили дерзкого херсонита так, что он не поверил своим ушам и переспросил:

— Я еще не видел богини? Императрица! Твои слова означают, что мне её предстоит увидеть? Так ли мне следует понимать тебя, Феофано?

— Пусть Святослав сидит в своём Киеве! Клянусь Богом — он ничего не найдет здесь лучше того, что у него есть.

Услышав такой ответ, Иоанн задумался. На его переносице обозначились две глубокие складки.

— Ты говоришь о Роксане?

Императрица закрыла лицо руками.

— Иоанн, сжалься! Я ведь одна! Я совсем одна!

— А Рашнар?

— Я сделала его тряпкой. Мне нужен друг, а не раб!

— Никифор Эротик?

— Он продаст мать за ломаный грош.

— Ладно, милая, — с нетерпением произнёс патрикий, — чего ты от меня хочешь?

— Не предавай меня!

— Но я даже и не имею такой возможности! Я не клялся тебе в любви.

— Но ты забываешь, что я — царица ромеев. А ты — ромей.

Он весело рассмеялся.

— Императрица, ты несёшь чушь! Но мне она нравится. Скажу так: когда придёт время тебя спасать, я тебя спасу. Но с одним условием.

Она медленно опустила руки. Её глаза теплились униженной благодарностью и надеждой — как у ребёнка, которому объявили, что, может быть, его и не высекут.

— Говори, патрикий!

— Не причиняй зла Мари.

Она удивилась.

— Мари? Кто это? Клянусь Господом, это имя мне незнакомо!

Калокир понял, что он совершил ошибку. Если царица начнёт потом кого-то расспрашивать, с Мари точно произойдёт беда.

— Хорошо. Тогда другое условие. Дай мне слово, что позабудешь навеки имя, которое только что услышала от меня.

— Я дам тебе это слово. Но лучше будет, если ты удовлетворишь моё любопытство.

— Договорились.

— Отлично. И кто же эта Мари?

— Несчастная молодая женщина, вовлечённая в подлый заговор, цель которого мне ещё не вполне понятна. Я полагал, что за всем этим стоишь ты.

— Нет, милый. Ты ошибался.

Патрикий долго и молча глядел в зелёные глаза феи. Золотой обруч, сиявший вокруг рыжей головы Феофано, усиливал сходство этой пелопоннесской танцовщицы с Артемидой, как представлял её Иоанн — невысокой, тонкой, с тяжёлым взглядом и небольшим, чуть горбатым носом. Царица была без обуви, но в чулках. Узкая атласная стола с жёстким воротником, похожая на камзол, не вполне скрывала её телесные очертания. На запястьях маленьких её рук редкой белизны висели, свернувшись кольцами, золотые змеи с рубиновыми глазами, на длинных и тонких пальцах переливались целыми россыпями сапфиры и изумруды. Всё-таки это была богиня. Другой богини патрикий не мог и вообразить. Да и не хотел.

— Ну, что ты на меня смотришь? — спросила вдруг Феофано, невесело улыбнувшись.

— Бедный Рашнар!

Часть вторая

Роксана

Глава первая

Калокир появился в гавани Юлиана перед рассветом. Он шёл пешком. За ним ломовая лошадь везла телегу, в которой было золото Святослава. Груз двигался под присмотром дворцовых воинов, что шагали справа и слева. Иоанн не взял с собою ни слуг, ни ценных вещей, ни денег. Он был одет по-военному, соответственно своему высокому чину. В его дорожном мешке, который он нёс то в одной руке, то в другой, находились только царские грамоты, нож, мешочки с разными зельями, гребешок, ключи от сундуков с золотом и кальян.

Над морем висел прозрачный, зыбкий туман. Ветер дул с востока. Было прохладно. Люди Всеслава и нанятая им за серебряную монету местная рвань поспешно грузили на корабли дубовые бочки, тюки и ящики. Сам Всеслав — высокий, как Алексей Диоген, громогласно спорил с щупленьким надзирателем гавани, который требовал от него какую-то мзду, обосновывая претензию целой кипой бумаг за подписями эпарха и препозита. Чиновнику помогали в споре два табулярия с красными от пьянства носами. На стороне Всеслава были оба его приказчика — старый и молодой, которого звали Хват. Иоанн, выходя из города со своим отрядом, хорошо слышал голоса спорщиков с расстояния в два полёта стрелы. Едва он приблизился, все умолкли.

— Я — патрикий Иоанн Калокир, — сказал херсонит чиновнику, — лучше сгинь, пока твои кости целы!

Въедливый надзиратель дважды просить себя не заставил. Два табулярия убежали следом за ним.

— Что это за воины с тобою? — спросил Всеслав Иоанна, забыв поблагодарить его, — из дворца? Твои сундуки охраняют, что ли?

— Конечно. Как только мы их погрузим, они вернутся с лошадью во дворец. Царица велела им не задерживаться нигде. Она очень любит этого жеребца. Должно быть, за то, что он не прикидывается человеком.

— И ты никого с собой не возьмёшь?

— С нами поплывёт Георгий Арианит. Если ты не против.

— Не против, — махнул рукою купец, нисколько не удивившись, — я его знаю. Мы с ним не раз выручали друг друга в большой степи.

— Там сейчас идёт большая грызня, — сказал Хват, — теперь уж Намур поднял все свои кочевья против Челдая. Другие ханы, глядя на них, творят что хотят.

— Мы позавчера это обсуждали, — кивнул патрикий. Старший приказчик пошёл следить за погрузкой золота. Оно было в семи стальных сундуках. Каждый из них весил триста фунтов, имел два хитрых замка. Грузчикам пришлось попотеть. Когда сундуки были перенесены на ладью, воины и лошадь, сопровождавшие Иоанна, простились с ним и отправились во дворец.

— А кто тебе рассказал, что Намур решился преступить клятву? — спросил Всеслав у Хвата.

— Залмах, — ответил приказчик. Купец потёр подбородок, который два дня назад был покрыт щетиной. Теперь она уже стала короткой, с проседью, бородой.

— Залмах? Он разве в Царьграде?

— Сейчас уж нет. Уплыл вчера утром с кем-то.

Всеслав досадливо сплюнул.

— Эх! Давно хочу я с ним встретиться.

— Мне кажется, что Залмах — еврейское имя, — задумался Иоанн, — он ведь иудей?

— Да, и самая хитрая сволочь во всей Руси, — дал ответ торговец, щуря глаза на морскую даль в предрассветных сумерках. Этот скользкий ответ, понятное дело, не удовлетворил Иоанна. Но он решил покамест со сволочами к Всеславу не приставать и полюбопытствовал, сколько дней плыть до Киева. Хват на это сказал ему, что три месяца, если всё обернётся благополучно.

— Днепр весь в порогах каменных, а вся степь — в удалых ватагах, — прибавил он, — сам про это знаешь, патрикий.

— А вот и Георгий Арианит, — вдруг сказал Всеслав, повернувшись к городу, — да ведь он не один! Как это понять?

Действительно, со стороны городских ворот быстро приближались два человека. Одним из них был Георгий Арианит, одетый как воин, другим же — Лев Диакон, одетый как табулярий.

— Что это значит? Зачем ты здесь? — спросил его Иоанн, когда они подошли.

— Царица милостиво позволила мне просить твоего согласия на моё участие в путешествии, — сказал юноша, нерешительно поглядев на своего спутника.

— Это правда, — подтвердил тот. Иоанн рассерженно промолчал. Он не знал, что делать.

— Возьмём его, — предложил Всеслав, — чай, ладья ко дну не пойдёт!

Калокир, по сути, выбора не имел. Дать пинка мальчишке значило попросту отменить приказ Феофано. Можно, но неразумно. К тому же, Лев Диакон был другом царицы, то есть мешком с очень интересными сведениями. Как раз это патрикию было нужно. Он дал согласие.

А восток понемногу делался розовым.

— Эй, Всеслав! Мы всё погрузили, можно отчаливать! — крикнул старший приказчик с одной из лодок. Их было пять. В каждой разместилось сорок гребцов, готовых в любой момент бросить вёсла и взять мечи. Среди этих молодцев Иоанн заметил Малька — того самого стрелка, что продал ему коня. И, так как коня ни в одной из лодок не наблюдалось, патрикий понял, что он был продан опять, уже окончательно.

— Что ж, друзья, — произнёс Всеслав, лихо заломив на затылок шапку, — тронемся в путь, пока море тихо!

Иоанн, Лев и Георгий перекрестились. Не без трепета взошли они на утлую ладью, в которой им предстояло пересечь море. Это была ладья самого Всеслава. Она раза в полтора превосходила размерами остальные. В ней имелся даже небольшой трюм. На её корме стояла палатка, крепко растянутая канатами, чтобы ветром не унесло. И предназначалась она, как выяснилось, вовсе не для Всеслава, а для Настаси, которую Иоанн заметил среди попутчиков.

— Обрубай! — сказал Всеслав Хвату, взойдя с ним на борт. Приказчик обнажил меч и перерубил канат, державший судёнышко у причала. На других лодках сделали то же. Воины дружно взялись за вёсла. Уключины заскрипели. Константинополь пополз назад. Покинув ряды величественных галер и хеландий, стоявших на якорях, пять маленьких кораблей, нагруженных дорогим товаром и золотом, косяком пошли в открытое море.

Было ещё довольно темно. Иоанн стоял на корме. При свете тающих звёзд видел он всё каменное обличье Константинополя, понизу окутанное туманом, и наслаждался радостным звоном сердца в своей груди. Дорога к мечте была перед ним открыта. Возможно, что ей не будет конца, но даже такой расклад делал путешественника счастливым. Точнее, именно он.

Достав из мешка посольские грамоты, Иоанн порвал их в клочки, которые отдал ветру. Тот их развеял над морской гладью. Подставив ему лицо, молодой патрикий сам чувствовал себя ветром. Глаза у него светились, как у мечтательной девушки, будто в них уже отражалось солнце.

— Любовные письма рвёшь? — спросил у него за спиной Георгий Арианит. Патрикий, не обернувшись, ответил:

— Да.

— Много их! Что, все от одной?

Иоанн кивнул.

— Видимо, она тебя сильно любит, — предположил Георгий, — если у неё есть свободные деньги, юность и привлекательность, ты — счастливчик!

— Да, всего этого у неё с избытком, — сказал в ответ Иоанн, — меня не устраивает в ней только происхождение.

Спустя час заря растеклась над морем. Поднялось солнце. Константинополь был уже едва виден на горизонте.

— Настася, спой! — потребовали гребцы. Гусляр Спирк взял гусли. Серебряный рокот струн сразу дал понять Иоанну, что этот румяный молодой воин — мастер своего дела. Настася, сидя на узком борту ладьи, затянула песню о князе Рюрике. Её чудный голос, звеня над морскою синью, слился с зарёй, будто то был голос самого солнышка. Иоанн, присев на винную бочку, стоявшую рядом с мачтой, стал любоваться юной певицей. Она была далеко не так ослепительна, как зеленоглазая Феофано, но хороша. Её красота не пленила сразу, а наполняла сердце сладостной тишиной, как красота леса. Легко можно было представить себе Настасю возле ручья, с венком из ромашек на голове, кормящей из рук лосёнка. И много чего ещё представлял себе молодой посол, ибо на певице была тонкая рубашка с узорчатым пояском, и ничего больше. Ветер услужливо прижимал её с правой стороны к телу девушки, позволяя видеть некоторые линии. Это было весьма недурно, особенно когда девушка поднимала руку.

Ближе к полудню ветер окреп и, к всеобщей радости, изменил своё направление. Он теперь был попутным. Вздув паруса с разноцветной вышивкой, тут же поднятые на мачты, он весело поволок корабли по крутым волнам. Гребцы, бросив вёсла, начали пить вино и есть солонину с луком.

— За стол, дорогой патрикий, за стол, — пригласил Всеслав. То, что он назвал таким громким словом, было устроено на корме. Всеслав, Иоанн, Хват, Георгий, Лев, Настася и Спирк уселись вокруг разостланной на палубе скатерти, по-восточному скрестив ноги. Вся скатерть была уставлена разной выпивкой и закуской. Пили не чокаясь, из больших берёзовых чаш с очень необычными ручками. Когда Лев Диакон спросил, что это такое, ему сказали: ковши. Мясо, хлеб и рыбу брали руками. Из разговора, который завязался по ходу дела, патрикий узнал о том, что Хват родом с Ладоги, Настася — из новгородских краёв, а Спирк — из Чернигова. Хват сотрудничал со Всеславом уже два года. Купец ценил ладожанина за большую ловкость в делах, а также за его связи с великим множеством самых разных людей, от лихих прохвостов вроде Залмаха до печенежских князьков и секретарей логофета. Спирку было лет двадцать пять, однако его с Настасей связывала только работа, более ничего. Ну, или почти ничего. Ни он, ни она не любили сидеть на месте. Сопровождая последние месяцев шесть Всеслава, они имели и деньги, и перемену мест, так что всё им нравилось. Всеслав и его дружинники были также довольны ими.

— Так вы не остались в Киеве только лишь потому, что дорога манит? — спросил у них Иоанн, — Святослав, насколько я его знаю, довольно щедр! И ему, по вашим словам, очень даже нравилось слушать вас. Что произошло?

— Если Святославу сегодня что-нибудь нравится, это ещё не значит, что уже завтра оно не будет изрублено им в куски, — отозвался Спирк, жуя солонину.

— И женщин он тоже рубит? — встревожился Иоанн.

— Нет, — сказал Всеслав, хлебнув медовухи, — хоть многих стоило бы. К примеру, эту сопливую девку пакостную, Малушу! Она его соблазнила, когда ей было пятнадцать, а он был немногим старше.

— Малуша? Это та самая, что была служанкой княгини Ольги, потом родила ей внука?

— Вот именно. Потому она и ведёт себя в Любече, как царица! Зря Святослав отправил её туда. Лучше бы прикончил. Тысяча воинов под её рукой! Представляешь? Тысяча! Любеч стал прямо гнездом гадюк. Все те, кого Святослав не любит, бегут к Малуше. Когда-нибудь Святослав раскается в том, что смотрел сквозь пальцы на это…!

Тут новгородец ввернул словцо, смысл которого никто Льву Диакону не взялся растолковать. Иоанна же больше озадачила суть рассказа.

— А за что князь сослал её? — спросил он.

— А за то, что много стала на себя брать!

— Вдобавок, она противная, — перебила купца Настася, скорчив такую рожу, что все покатились со смеху, — как кикимора из болота! Выглядит старше меня, хотя на год младше. Не понимаю, что Святослав нашёл в ней? Впрочем, ему было девятнадцать лет, когда она зачала от него Владимира.

— Так сейчас Владимиру пять? — спросил Иоанн.

— Четыре, — сказал Всеслав, — Ярополку шесть, а Олегу — пять. Их мать умерла, отравившись чем-то. Ещё при ней Святослав путался с Малушей. Хват, ты не помнишь, когда князь отправил Малушу в Любеч? Что-то я позабыл.

— Да в тот самый год, когда разгромил хазар, — подсказал приказчик, подлив вина в ковш патрикия, — ведь Эдмон во дворце кагана нашёл Роксану! Она должна была стать наложницей.

— Точно, точно!

Сделав глоток вина, Иоанн спросил:

— Должно быть, Малуша не очень любит эту Роксану?

Всеслав и три его верных спутника засмеялись.

— Малуша ей чуть глаза не выдрала, — сказал Хват, — как раз из-за этого Святослав Малушу за волосы оттаскал и отправил в Любеч.

— Бедняжка она, — вздохнула Настася, — мне её очень жалко.

— Малушу?

— Да нет, Роксану! Все её ненавидят. Женщины ненавидят её за то, что она красива, ну а мужчины — за то, что она горда. Особенно невзлюбил её этот старый медведь, Свенельд! Патрикий, ты его знаешь?

— Конечно, знаю. Варяг, военный советник князя. За что же он может ненавидеть его жену?

— Какую ещё жену? — махнул здоровенной рукой Всеслав, едва не задев приказчика, — не жена эта египтянка нашему князю! И вряд ли станет женою. А ненавидит Свенельд Роксану из-за Эдмона.

— Из-за кого? — вскрикнул Иоанн, уже второй раз услышав это французское имя, которым к югу от Скандинавии иногда заменяли норвежское имя Эдмунд.

— Настасенька, расскажи патрикию об Эдмоне, — предложил Хват. Девушка, кивнув, глотнула ещё вина, изменила позу и, обхватив руками коленки, печальным голосом начала рассказ:

— Эдмон был сыном старшей сестры Свенельда. Свенельд любил его, как родного сына. А Святослав называл Эдмона не другом — братом. Эдмон был так красив, что девки с ума сходили, на него глядя. И так силён, что одной рукой мог остановить дикого степного коня, раненого в ноздри! Под Итилём Эдмон и Святослав сражались бок о бок. А после взятия Итиля, когда город грабили, Эдмон встретил вдруг во дворце кагана Роксану. Жгучее чувство к ней за одно мгновение овладело им. Он взял её на руки и понёс, отстраняя крушивших всё русских воинов, к своему шатру. А на другой день состоялся пир победителей. И Роксана увидела Святослава. Она влюбилась в него, притом до беспамятства. Святослав влюбился в неё. Эдмон обезумел. В битве под Саркелом Святослав зарубил кагана. «Каган убит!» — крикнул он, поднявшись на стременах. И сто тысяч воинов под небесный гром и грохот сражения повторили крик Святослава. Но тут ему пришлось иметь дело с лучшим своим дружком, Эдмоном. «И Святослав убит!» — аж с пеной у рта завопил Эдмон, обрушиваясь на князя. Мечи их встретились. Святослав сразил друга ударом прямо в лицо, потому что Эдмон был очень хорош собою. Теперь ты, патрикий, я полагаю, не удивишься, если заметишь вдруг полный ненависти взгляд Свенельда, направленный на Роксану!

— Не удивлюсь, — сказал Иоанн, очень потрясённый этим рассказом, — но почему я сегодня лишь узнаю об этом Эдмоне? Впрочем, и о Роксане я ничего не знал. Наверное, Святослав не любит, когда при нём вспоминают эту историю?

— О, ещё бы! — воскликнул Лев Диакон, — ведь эта история ужасает! И Святослав не боится мести Свенельда?

— Думаю, Святослав вообще ничего не боится, — сказал Всеслав, — Свенельд ему нужен, он ведь хороший знаток военного дела! Его советы всегда были очень ценны для Святослава. К тому же он, Свенельд, едва ли когда решится причинить зло Роксане. Он знает, как Святослав её любит. Иное дело — Малуша! От неё можно ожидать всякого. Но Роксану стерегут так, что даже комар на неё не сядет. Она живёт не в Киеве — во дворец легко ведь может войти убийца, а в своём тереме над Днепром. И с нею всегда находятся сорок надёжных отроков да семь девок, которые глаз с неё не спускают ни днём, ни ночью. Поэтому Святослав за неё спокоен.

— Откуда же она родом, эта девица? — полюбопытствовал молчаливый Георгий Арианит.

— Из земли египетской, — сказал Хват, — из Александрии. Очень знатна, если верить слухам. Впрочем, о её прошлом толком никто ничего не знает.

— Правду ли слышал я, будто бы она христианка? — спросил патрикий. Всеслав и Хват кивнули одновременно.

— Правду, — сказал последний.

— И Святослав её сильно любит?

Долгим было молчание. А потом вновь ответил Хват, явно выражая мнение и Всеслава, и гусляра, и Настаси:

— Слов таких нет, патрикий, чтоб передать, как сильно он её любит.

— Она красива?

А вот на этот вопрос ответа и вовсе не было. Все потупились. Наконец, Настася промолвила, глядя вдаль:

— Иоанн-патрикий! Бойся Роксаны. Взглядом своим египтянка может оживлять камни.

После обеда Лев Диакон отправился спать, Настася уединилась в своей палатке, гусляр и Хват пошли к воинам, а Всеслав и Георгий Арианит начали разговор, не очень-то интересный для Иоанна. Встав у борта, он принялся считать волны. Их было много. «Наиболее интересное из всего того, что я сегодня узнал, — думал Иоанн, — то, что некий Залмах — самая опасная сволочь во всей Руси. Недолго осталось ему носить этот славный титул!»

Глава вторая

Ночь была светлая. Иоанн, тоскливо уединившись с полной луной у левого борта, курил гашиш. С полуночи юго-западный ветер ослабевал. К рассвету он стих. Воины, ругаясь, взялись за вёсла. Всеслав внимательно озирался по сторонам, будто ожидал увидеть что-либо в сияющих, неподвижных морских просторах.

— А как ты сможешь удержать курс, если, например, всё небо затянет тучами? — с беспокойством пристал к нему Иоанн.

— Никак. Мы просто подойдём к берегу и продолжим плыть вдоль него. Он слева от нас. Ежели свернём, через полчаса ты его увидишь.

— Западный берег Понта? Тот, на котором устье Дуная?

— Да.

— Ну а почему бы нам постоянно не двигаться вдоль него? Так было бы безопаснее!

— Нет, напротив. Нам бы пришлось иметь дело с береговыми разбойниками.

— Понимаю. Ты говоришь о сборщиках податей?

— Да не только. Там полно всяких. Ты знаешь, что у меня всего двести воинов! А впереди — степь.

Иоанн отстал от купца. И хорошо сделал — тот был не в духе. Вскоре поднялся несильный восточный ветер. Время от времени он стихал. Тогда становилось жарко. Настася, встав и расчесав волосы, начала петь песни. Голос её легко облетал все пять кораблей. Спирк ей подыграть не мог, потому что ночью наступил спьяну на свои гусли, и доска треснула. Три струны порвались.

Иоанн наблюдал за девушкой. Ему очень хотелось её потрогать. Но он решил повременить с этим до окончания путешествия по морю, потому что его и так начинало уже мутить от килевой качки. Часа через полтора Настася слегка охрипла. Патрикию в ожидании завтрака нечем было заняться, и он поднёс ей маленький ковш вина. Она улыбнулась и приняла его.

— А у тебя очень красивый голос, — заметил царский посол.

— Спасибо. Я рада, что тебе нравится.

По её лицу было видно, что похвалу она приняла как должное. Или как ничего не значащую любезность. Но Иоанн решил продолжать.

— Более прекрасного голоса я не слышал.

— Не ври, патрикий! Ты — хитрый плут.

— Кто тебе сказал?

— Царь не приближает к себе простых. Да и по глазам твоим видно, что ты хитрец.

— А ты любишь дураков, что ли?

Настася пила вино, привычно расположившись на невысоком борту ладьи. Если бы патрикий сел рядом, то непременно свалился бы, потому что судно качало. Он вынужден был стоять, придерживаясь за борт.

— Любовь тут вовсе и ни при чём, — изрекла Настася, — если тебе по душе мой голос, я очень рада. Надеюсь, что ты не будешь пытаться искать во мне ещё что-нибудь хорошее.

— Это было бы очень странным занятием, — возразил Иоанн, — разве есть нужда искать вот сейчас, к примеру, на небе солнце? Зачем? Его видно всем, включая слепых. И оно всем светит. Так светит, что все снимают перед ним шапки.

— Значит, я ещё лучше солнышка, потому что ты, как я вижу, готов снять передо мною не только шапку, но и всё остальное!

Он рассмеялся.

— Тебя это оскорбляет?

— Нет, вовсе нет! Мужчины все таковы. Их не переделать. Думай, что хочешь. Желай меня, если хочешь. Мне всё равно.

— Я знаю, что ты сама сочиняешь песни.

Тут девушка поглядела на своего собеседника с удивлением.

— Так и есть. Но, впрочем, не все.

— Я знаю. Лишь те, которые о несчастной любви.

— А как ты узнал? Тебе сказал Спирк?

— Нет.

— А кто?

— Сердце.

— Ты очень хитрый, — с горькой усмешкой сказала девушка, — но не думай, что я испытывала к кому-то неразделённую страсть и это меня подвигло.

— И в мыслях такого не было. Я ведь вижу, что ты берёшь на себя всю чужую боль. Она проходит через тебя, когда ты поёшь. Этого нельзя не заметить.

— А что меня выдаёт?

— Глаза.

— И что с ними происходит?

В этот момент патрикию показался вдалеке парус. Он пригляделся. Взволнованная Настася с очень большим интересом ждала ответа. Поняв, что горизонт чист, Иоанн промолвил:

— В них — пустота. Смертельная и немая, ибо душа твоя вместе с голосом летит к звёздам. Никогда прежде я и представить себе не мог такой ужасающей пустоты в глазах! Такой бездны.

— Патрикий, ты обезумел! Я пою просто.

Она запнулась. Иоанн понял, что держит в своих руках неплохую нить.

— Я думал о тебе всю ночь, — сказал он чуть слышно, — ты можешь заподозрить меня в желании тебя обольстить, но это не так. Внушить тебе страсть — это означает убить твой голос. Он должен быть свободен! Иначе звёзды не засияют ярче, когда он снова коснётся их.

— О чём это вы здесь говорите? — поинтересовался Спирк, внезапно откуда-то появившись, — о каких звёздах?

— Пошёл отсюда! — рявкнула на него Настася, брызнув слюной. Гусляра как сдуло. Настася бросила чашу ему вдогонку. Чаша попала в голову одному из гребцов. Он этого не заметил. Гребцы за завтраком пили много вина.

— Спирк тебя ревнует, — сказал патрикий.

— Пускай ревнует. Он мне — никто. Иоанн! Патрикий! Твои слова…

Она замолчала. Видимо, потеряла мысль.

— Что в них плохо?

— Они ужасны!

— Прости меня. Я — не Цицерон. Впрочем, ты не знаешь, кто это. Лучше было бы мне умереть на месте, чем нанести тебе хоть какую-нибудь обиду.

— Да нет же, нет!

Смутившись, она опять потупила взор свой. Любуясь ею, льстец осознал, что хоть его первый шаг оказался вполне удачным, следующий легко может стать последним. Он засопел, чтобы обозначить досаду.

— Напрасно я не сдержался! Мои слова — это оскорбление Бога.

— Твоего Бога? Но почему? Они так красивы!

— В этом-то всё и дело. Я никогда не находил для него более красивых и честных слов. Да, клянусь — ни разу, даже когда просил сохранить мне жизнь!

Как он и предполагал, по её челу пробежало лёгкое облачко.

— И о чём же ты хочешь просить меня? — прозвучал вопрос.

— Ни о чём. К сожалению, ты — не Бог. А я не язычник, чтобы обращаться к ветру.

— Значит, я — ветер?

— Да. Ты умеешь открывать звёзды и гасить их.

Соскочив с борта, она перегнулась через него и стала глядеть в морскую пучину. Потом спросила:

— А как ты понял, что я сама сочиняю песни?

— Да очень просто. Все они — про тебя.

— Тебе ли судить об этом? Ты меня знаешь только два дня!

— Нет. Это ты меня знаешь только два дня. А я тебя знаю уже два года.

Выпрямившись, она взглянула на него дико.

— Как это может быть? Ведь я тебя прежде нигде не видела!

— И я тебя тоже нигде не видел. Прежде. Я видел тебя потом.

— О, боги! — не удержалась она от громкого возгласа, — Иоанн! Ну что ты за человек? Ты меня измучил! Я скоро сойду с ума от твоих загадок! Как ты мог видеть меня потом? Потом ещё не настало!

— Тише, Настася, тише! На нас ведь смотрят!

Действительно — не только гребцы, но и Всеслав, Хват, гусляр и оба приятеля Феофано, собравшиеся в эту минуту на корме завтракать, обернулись на крик Настаси.

— Давай присоединимся к ним, — сказал Иоанн.

— Нет, — решительно замотала головой девушка, — расскажи мне всё! Я желаю знать.

— Я всё тебе расскажу. Только не сейчас.

— А когда? Когда ты раскроешь мне свою тайну?

— Ночью.

— Ну, хорошо. Я тебе поверю.

Гребцы у вёсел чередовались, так что корабли двигались с быстротою неторопливо идущего человека. Солнце палило сильно.

— Когда мы увидим берег? — спросил Георгий Арианит, наливая себе вина. Всеслав был довольно мрачен и молчалив.

— Если повезёт, то через три дня, — проговорил он, — а если, к примеру, случится буря, то вряд ли мы его вообще увидим.

— А что, есть признаки приближения бури?

Всеслав ответа не дал. Он быстро ел мясо и пил вино.

— Ветер будет, — посулил Хват, — то, что нам сейчас дует в борт — не ветер, а вздохи печальной девки в светлице.

— Настася что-то не в духе, — заметил Спирк, поглядев на девушку, — что с тобой, моя драгоценная? Чем тебя обидел патрикий?

— Со мною всё хорошо, — раздражённо дёрнула головой Настася, будто желая прогнать со лба комара, — отстань от меня!

Разговор не клеился. Все устали от зноя. Опорожнив второй ковш, Иоанн поднялся. Ему ужасно хотелось спать. Он спустился по трём высоким ступенькам в трюм, заставленный ящиками и бочками, отыскал среди них свободное место и, растянувшись прямо на просмолённом полу, мгновенно уснул.

А через пятнадцать часов он вновь сидел на корме и курил гашиш. Было за полночь. Все, кроме двух десятков гребцов, старательно делавших своё дело, на судне спали. Одна из пяти ладей двигалась за главной на расстоянии в треть полёта стрелы, а прочие были едва-едва различимы. Луна, слегка красноватая, плыла по небу, иногда скрываясь за тучи. Вздохи печальной девки в светлице не прекращались. Царский посол предавался грёзам. Ему мерещились то вновь кладбища, то вновь церкви, то святой преподобный Феодор Стратилат, то лица людей, которых он никогда не видел. Вдруг появилось вроде бы знакомое лицо. Ну да, это было лицо Настаси.

— Чем это ты занимаешься? — полюбопытствовала она, присев рядом с ним на палубу. Он сказал, заставив себя очнуться:

— Вдыхаю дым.

— Это гашиш?

— Да.

— Зачем он тебе?

— Когда он во мне, ты — на мне.

Она рассмеялась.

— Ты меня правда любишь?

— Давно уже.

— Ты сказал, что знаешь меня два года.

— Прибавь к этим двум годам ещё пять, и будет семь лет.

— Какие ещё пять? — вконец растерялась девушка. Иоанн глядел несколько мгновений в её глаза, а потом ответил:

— Те, что будут после этих двух лет.

— Иоанн! — трепетно вздохнула Настася, — клянусь тебе, ты меня убьёшь!

— Не я, — прошептал патрикий, глядя на горизонт, очерченный лунным светом.

— А кто же?

— Он. В полумаске.

Она вскочила.

— Ты прекратишь, дурак? Или нет?

— Я сделаю всё, что тебе угодно, — смиренно сказал патрикий, — а то, чего ты боишься, случится только через пять лет. Но мне всё же кажется, ты сама к этому идёшь.

— К чему, к этому?

Он решительно заявил, что не собирается ничего рассказывать до тех пор, пока она вновь не сядет и не умолкнет. Она опасливо села, повернув голову, дабы ни на одну секунду не упускать из виду лицо льстивого прохвоста. Её глаза сияли из сумрака, как глаза оттасканной за хвост кошки, к которой вновь тянут руку. Патрикий сделал затяжку. Звёзды над морем скользнули вниз, чтобы настоящая кошка по имени Бесконечность успела скрыться. Но бесконечным был её хвост. Крепко намотав его на руку, Иоанн приступил к рассказу:

— Я видел летнюю ночь со множеством звёзд и очень большую реку. Река эта была шире, чем Днепр, Нил и даже Итиль. Скорее всего, это был прекрасный синий Дунай. На его крутом берегу стоял мрачный город, имевший сильные укрепления и знамёна на своих башнях. Вокруг него простёрлись долины, которые накануне ещё цвели. Теперь они были покрыты трупами, во всю ширь от южного горизонта до берега и от западного до города. Лошадиных трупов было не меньше, чем человеческих. Над землёй вздымался тяжёлый запах. Минувшим днём здесь было сражение. В нём сошлось примерно полмиллиона воинов. Продолжалось оно весь день и даже часть ночи — до той минуты, пока у тех, кто ещё стоял на ногах, в глазах совершенно не почернело. Только тогда они разошлись, истекая кровью, оставив на поле битвы павших товарищей. Ни единой живой души в ночи я не видел, хоть свет луны давал большой простор взгляду. Вдруг появилась женщина. Она шла по полю, порой склоняясь к отдельным трупам, чтобы внимательно рассмотреть их страшные лица. Из глаз её текли слёзы. То была ты, слегка повзрослевшая. Лет на пять. Но это ещё не всё. Навстречу тебе шёл воин, примерно равный по росту мне. Он был в иссечённых, залитых кровью доспехах и полумаске. Поэтому я не смог разглядеть лицо его выше губ. Но ты, очевидно, его узнала, ибо потоки слёз на твоих щеках вдруг остановились. Он тоже тебя узнал, потому что простёр к тебе обагрённые кровью руки в стальных перчатках. Ты повернулась и пошла прочь, жестом поманив его за собою. И он за тобой последовал. Иногда он замедлял шаги, утрачивая решимость. И тогда ты, оборачиваясь, досадливо повторяла призывный жест свой. Воин опять нагонял тебя. Так, переступая через трупы, вы ушли вдаль. Этот сон я видел два года тому назад, и с тех пор душа моя мечется в слепых поисках.

Тут Иоанн умолк, исчерпав запас вдохновения. И стал слышен лишь плеск воды за бортом. Луна отражалась в море всё ярче и всё печальнее.

— А какие были у него губы? — осведомилась Настася, задумчиво помолчав.

— Не помню, — проговорил Иоанн, закашлявшись, — я смотрел не на его губы, а на твои.

— Как всё это странно! А почему на нём была маска?

— Она спасала его лицо от клинков и стрел. Он в ней встретил смерть.

— Так он что, был мёртв? — ужаснулась девушка.

— Да.

— А я?

— Ты тоже была мертва.

Это обстоятельство почему-то не огорчило Настасю.

— А ты? — спросила она.

— Я не был ни жив, ни мёртв. Я был Смертью.

— Смертью всех тех, кто лежал на том страшном поле?

— Да.

— Откуда ты это взял?

— Видишь ли, во сне мы знаем гораздо больше, чем наяву. К несчастью, мы редко запоминаем сны. Но этот свой сон я очень хорошо помню.

Настася крепко задумалась.

— У меня осталось только пять лет, — сказала она, — но кто знает — быть может, мы встретимся с ним и раньше! Может быть, завтра! А я ещё ничего не умею. Иоанн, друг мой! Ты должен меня научить всему. Немедленно. Всему! Слышишь?

— Слышу, но совершенно не понимаю, — проговорил Иоанн, крайне озадаченный такой постановкой вопроса.

— О, боги! Научить этому!

И она его обняла, не очень-то неумело припав губами к его губам. Патрикий от неожиданности закашлялся, уронил чубук. Мотнув головой, он кое-как вырвался.

— Ладно, ладно! Только не здесь.

Они заползли в палатку.

Глава третья

Ближе к утру подул резкий ледяной ветер и хлынул ливень. После зари дождь стих, и небо очистилось. Но на солнце осталась лёгкая дымка. Проверив по нему курс, Всеслав стал ругать гребцов. По его словам, они круто отклонили судно к востоку. Гребцы ему отвечали, что их вины в этом нет. Иоанн, поймав на себе взгляд Спирка, понял, что приобрёл врага на всю жизнь. Но это ему не казалось тем, над чем стоит думать. Он слишком сильно устал. Настася была рассеянна. Незатейливая беседа во время завтрака проходила мимо неё. Не очень охотно подавал голос за завтраком и её ночной собеседник, как ни старался Всеслав вовлечь его в обсуждение разных вин и женских одежд. Выпив напоследок полный ковш браги с приятным ягодным привкусом, Иоанн лёг спать и проспал до вечера. После ужина, не отметившегося особенно интересными разговорами, он довольно долго думал о смысле жизни. Ночью Настася вновь затащила его в палатку, чтоб закрепить урок. И всё это было, как уже понял патрикий, тонко разыгранным обезьянством и издевательством. Не сильнее нуждалась эта девица в каком-либо обучении, чем Мари. Но, как и почти всем женщинам, для чего-то ей было нужно изображать из себя овечку.

К заре молодой человек весь выдохся, а его подружка лишь вошла в раж. Утро было пасмурным, и невесело прошёл завтрак. Первым поднявшись из-за стола, Иоанн сказал, что наелся на двое суток вперёд, и снова спустился в трюм. Ровно через сутки он был разбужен.

— Земля, земля! — кричал во всё горло Лев Диакон, прыгая по палубе как безумный, — слава пресвятой Троице и угодникам! Переплыли море!

Восторг был общим. Пять кораблей огласились треском днищ винных бочек, звоном ковшей и шумным весельем. Всеслав и Хват сели пить с дружиной. Из разговоров Калокир понял, что далеко не каждое путешествие через Понт на таких ладьях проходит благополучно. Подойдя к борту, он поглядел на сушу. Пенные волны лизали низкий песчаный берег. За ним шумело своими волнами, изумрудными в лучах солнца, другое море — ковыльное, имя коему было Степь. Принесённый ветром запах цветов и трав кружил голову, как вино или медовуха. Через равнину текла с севера на юг большая река с пологими берегами. Перед впадением в море она делилась на рукава.

— Это Борисфен? — спросил у Всеслава Лев Диакон. Борисфеном ромеи именовали Днепр.

— Нет, это Буг, — отвечал купец, — днепровский лиман восточнее. Мы его увидим через два дня.

Дружинники выразили желание хорошенько попировать на суше. Всеслав сказал им:

— Ежели мы после каждых четырёх дней пути будем напиваться, то в Киев придём по льду. Минуем хотя бы Днестр! Там попируем.

Воины тут же взялись за вёсла, и лодки двинулись на восток вдоль берега. Степь цвела вся. По ней пробегали тени перистых облаков. Порывистый ветер клал на землю ковыль высотой с коня и всё ощутимее расстилал над морем медовый дух. Иоанн стоял у левого борта и глядел вдаль, когда к морю выехал, обогнув курган с каменной фигурой на гребне, всадник верхом на сером степном коне. Увидев ладьи, он остановил своего коня, а затем пришпорил его опять, рванув узду влево, и поскакал галопом вдоль кромки моря, по мокрым дюнам.

— Малёк, а воткни-ка в рожу ему стрелу по самые пёрышки, — флегматично сказал Всеслав, прищуривая глаза, — это печенег!

— Не получится, ветер слишком силён, — ответил стрелок, который оставил своё весло, чтоб хлебнуть вина.

— А ты всё же попытайся! Дам тебе гривну, если сумеешь.

— Нечего и пытаться. Жалко стрелу терять даром.

Тут верховой опять повернул коня и, крепко ударив его хлыстом, поскакал обратно.

— Бьюсь об заклад, что он приведёт орду, — проворчал Всеслав, глядя ему вслед, — этого ещё не хватало! До Лукоморья не добрались, а уже беда.

— Интересно, с чего это вдруг Залмах оделся как печенег?

Слова эти произнёс Малёк, также провожая степного бродягу взглядом. Всеслав опешил.

— Да ты в уме? Что ты мелешь? Какой Залмах?

— Глаз дам выколоть, это был Залмах, — объявил стрелок.

— Мне тоже так показалось, — сказал стоявший около мачты Хват. Всеслав повернулся на каблуках.

— Тебе показалось? Да неужели? Вечно ты мутишь какие-то дела с этим чёртом! О чём ты с ним говорил в Царьграде, скажи на милость?

— О чём бы я с ним ни говорил, его уже не догнать, — ответил приказчик. Всадник, кем бы он ни был, тем временем скрылся из виду, и поднялся примятый конём ковыль.

— Будем ждать беды, — повторил Всеслав, — она неразлучна с этим шакалом!

Остаток дня прошёл без каких бы то ни было происшествий. Вечер облил прибрежную степь багрянцем. Во время ужина Иоанн не сказал ни одного слова, о чём-то думая. У Настаси, напротив, было хорошее настроение, и она весело болтала со всеми прочими, а за ним наблюдала краешком глаза. Ночью она его растолкала.

— Пойдём в палатку!

Уединившись, они разделись. В этот раз Иоанн был не щедр на ласки. Быстро завершив дело, он лёг ничком и долго лежал, не двигаясь. Было слышно, что он не спит.

— Что с тобою? — спросила девушка после тщетной попытки его взбодрить.

— Меня встревожило то, что сказал Всеслав, — был ответ.

— О чём ты?

— Ты слышала всё сама. Кто этот Залмах?

Настася какое-то время думала. Прежде чем дать ответ, она прикоснулась ртом к спине Иоанна.

— Не нужно его бояться! Он мой приятель.

— А кроме этого?

— Вор. Никто не знает, откуда он пришёл в Киев и точно ли его род идёт от царя Давида, как любит он говорить. Все волхвы-кудесники на Руси боятся его, потому что он читает толстую книгу про иудейского Бога и сам себя именует жезлом какого-то Аарона. Не так давно Святослав поймал и убил трёх его дружков. Они грабили обозы вместе с Залмахом. Залмах дал клятву совершить месть. Он передал князю, что не уймётся и не возрадуется ни месяцу, ни заре, пока не покончит с тремя его близкими друзьями.

— И что же, убил он хоть одного?

— Не одного. Двух.

Иоанн решил притвориться спящим. Девушка, повертевшись, вправду уснула. Её возлюбленный так и не сомкнул глаз до самой зари. Едва лишь она взошла, показался Днестр. Он был широк — пошире, чем Буг, величав, медлителен. Его устье, заросшее камышом, тесно обступали дубравы.

— Вперёд, вперёд! — торопил Всеслав, — вечером устроим привал.

Гребцы налегли на вёсла дружнее, и Днестр вскоре исчез вдали. На пути к Днепру степной пейзаж слегка изменился. К нему добавились сосны, дубы и вязы, стоявшие как поодиночке, так и большими группами. У ручьёв, бежавших через степь к морю, шумели целые рощи их. Когда начало смеркаться, Всеслав велел править к суше. Гребцы охотно выполнили приказ, и вскоре ладьи зашуршали днищами по песку. Их установили на якоря. Потом мореходы весело соскочили в воду, которая захлестнула им сапоги, и вышли на берег. Он был окутан сумерками и плотным, белым туманом. Нарубив дров в обширной сосновой роще близ устья маленького ручья, дружинники развели костры, а затем сгрузили на берег бочки с вином и снедь. Начался отлив. Над дюнами пополз дым и приятный запах жареной солонины.

Когда темнота сгустилась, желание оказаться наедине с тревожной, чарующей беспредельностью повлекло Иоанна в степь. Отойдя от дюн на четверть версты, он перестал слышать голоса воинов, которые пировали возле костров — так туман был плотен. Сами костры сквозь него казались расплывчатыми, далёкими искрами. Ветер дул с северо-востока. Он доносил из самых глубин степей тоскливый и заунывный плач ночной птицы. Звёзды сияли над степью совсем не так, как над морем. Там, глядя на них, хотелось закончить путь, здесь — начать. «Будь у меня конь, — думал Иоанн, вдыхая запах высокой, сочной травы, — я бы доскакал до Киева дней за пять. А, нет! Как бы я оставил царские сундуки?»

— Патрикий, здесь кто-то есть! — вдруг раздался прямо у него за спиной испуганный голос. Иоанн вздрогнул и повернулся. Почти вплотную к нему стоял молодой хронограф Лев Диакон. Он был неподвижен. Даже и в полумраке нетрудно было заметить, что он с тревогой прислушивается к чему-то.

— Зачем ты пошёл за мною? — спросил патрикий.

— Нам нужно поговорить. Но мы не одни!

Голос царедворца отчётливо выдавал волнение. Иоанн молчал. Он был разозлён. Лучше было кому-то вклиниться между ним и красивой женщиной, нежели между ним и ночью, когда она отражалась в его глазах до самой далёкой, самой туманной звезды.

— Минуту назад, когда я тебя искал, кто-то вдруг шарахнулся от меня и побежал прочь, — прошептал хронограф, — он тоже за тобой шёл! В этом нет сомнений.

— А ты не бредишь?

— Нет, я вполне здоров.

— Где сейчас Настася?

— Она поёт у костра.

Иоанн охотно кинулся бы бежать обратно к кострам. Но ему хотелось одолеть страх.

— Может, полевая мышь шарахнулась от тебя?

— Патрикий! Вернёмся в дюны!

— Нет уж, говори всё. И прямо сейчас.

Поняв, что спор бесполезен, юноша вытащил из кармана конверт с восковой печатью и протянул его собеседнику.

— От царицы! Она велела вручить его тебе в собственные руки, втайне от всех, когда пересечём Понт.

Калокир поспешно сунул письмо в рукав — со стороны лагеря стали вдруг приближаться громкие голоса и свет многих факелов.

— Вот он, здесь! — провозгласил Хват, первым подойдя к Иоанну. В руке приказчика тлела, сильно дымясь, сосновая ветвь. Подбежал Всеслав, а следом за ним — Георгий Арианит и десяток воинов.

— Дорогой патрикий, ты обезумел? — грозно спросил торговец, — что, если печенеги возле нас рыщут? А у тебя нету даже ножа!

— Зато у меня есть святой преподобный Феодор Стратилат, — рассеянно возразил Иоанн, — не всякий же раз ему меня подводить!

Вернулись к кострам. По лицам дружинников Иоанну стало понятно, что все они беспокоились за него и дружно отправились бы на поиски, если бы не боялись оставить ладьи с товарами без присмотра. Глаза Настаси блестели. Смаргивая слезинки, она крутила над огнём вертел с целым бараном. Спирк чинил гусли, сидя на винной бочке.

— Нашли его, — объявил Всеслав, — он вообразил, что степь — это парк около дворца, место для прогулок и размышлений! Иоанн, знай: кочевники перекликаются волчьим воем или совиным криком. Хват иногда их распознаёт. Я этим искусством владею хуже. А ты, поверь мне, даже и не заметишь опасность раньше, чем твою шею стянет петля! Здесь лучше не полагайся на свою хитрость.

— Дадим ему какое-нибудь оружие, — сказал Хват, — патрикий, мечом владеешь?

— Не знаю, — признался царский посол, — но один мой друг учил меня обращаться с саблей.

— Ну, хорошо, — под всеобщий смех снисходительно улыбнулся Всеслав, — найдём тебе саблю.

Костров у моря пылало не так уж много, и возле каждого было тесно. Воины успели спалить пару-тройку опустошённых бочек. Одна из них догорала под тем бараном, жарить которого поручили Настасе. Он был уже приготовлен. Хват снял его и мечом разрубил на части. Сняли и Спирка, который сидел на бочке. С треском выбили крышку.

— Выпьем за печенегов! — крикнул Всеслав, подняв ковш, — пусть боги уберегут их от встречи с нами!

— Думаешь, Залмах пустит их по нашему следу? — спросил Георгий после того, как выпили.

— Этот волк просто так не рыскает по степи. Скажите спасибо Хвату! Что ему стоило взять да и придушить эту тварь в Царьграде?

— Но это было бы глупо, — возразил Хват, — сам знаешь, Всеслав, сколько раз он предупреждал нас о неприятностях. И ни разу, вроде, не обманул. Конечно, он жадный, но дело с ним иметь можно.

— И всё-таки не сносить ему головы, попадись он мне, — посулил Всеслав, снимая кафтан, чтобы поудобнее расположиться возле костра. Баран получился вкусным. Даже Лев Диакон пришёл от него в восторг, хоть не был любителем грубой пищи. Тщательно обглодав два рёбрышка, он взял третье. Дружинники у соседних костров затянули песню, чтобы Настася, повеселевшая от вина, её подхватила. Спирк вновь наполнил ковши.

— Так мы около Днепра? — спросил Иоанн.

— До него осталось несколько вёрст, — ответил Всеслав, — я просто не захотел впотьмах плутать по лиману. Войдём уж завтра.

— А сколько вёрст по Днепру до Киева?

— Где-то тысяча с лишним вёрст.

Настася начала петь. Все двести дружинников сразу смолкли. Голос мечтательной северянки струился над морским берегом как дымок, который так хочется проводить глазами до самых звёзд. Слушая её, Иоанн глядел, как прямо к его ногам подползают с шорохом из тумана низкие волны. Исполнив несколько песен, Настася смочила горло вином, а затем сказала, что хочет спать. Хват расстелил около костра плащ. Девушка свернулась на нём и сразу уснула. В течение следующего часа вино свалило всех остальных, кроме трёх дозорных и Иоанна. Воины спали, не выпуская из рук оружие. Степь, раскинувшаяся под звёздами от морских берегов до Русской земли, которую озаряла самая яркая из всех звёзд — Полночная, приучила их к осторожности.

Вскрыв конверт, Иоанн подбросил в костёр сосновой коры и веток. К небу взметнулись искры. Письмо было написано на хорошей белой бумаге, арабской вязью. Вот что прочёл его адресат:

«Иоанн! Теперь, когда между нами море, я, наконец, могу признаться тебе в любви. Меньшего расстояния моя гордость не допустила бы. К счастью для неё, мы с тобой никогда более не увидимся. И тебе, и мне суждено в скором времени умереть. Враги наши чересчур сильны и коварны. Одного из них ты встретишь уже в степи. Я тебя люблю. Прощай. Фея».

— Весьма неуклюжий ход, — вслух проговорил Иоанн, бросая конверт и письмо в огонь, — впрочем, ни к чему не обязывающий. Как сумел бы я доказать, что это она писала? Необязательно было ей утруждаться арабской вязью, чтобы я понял, с чьей стороны мне грозит удар. Она, сука, сильно боится их! И я тоже.

С такими мыслями молодой патрикий лёг на песок и уснул.

В путь двинулись чуть свет. И уже через два часа вошли, наконец, в лиман великой степной реки. Ярко-синий Днепр, не пожелав единым потоком вливаться в Понт, разбежался в дебрях осоки и камыша десятками русел, соединённых тысячами проток с песчаными берегами. Одна из них, шириною саженей в пять, и одно из русел, раз в десять шире её, сливались посреди дельты в большое озеро. При внимательном рассмотрении можно было увидеть ещё несколько проток, которые пополняли и убавляли его, бесшумно смыкаясь с ним в густых зарослях. Корабли Всеслава, проплыв по этому озеру, завернули в северную протоку и до полудня петляли по ней среди островов, разделявших тихие воды. Самый обширный остров, затерянный в глубине лимана, как игла в стоге, был для славян священным. На нём рос дуб, у корневищ коего лежал плоский камень. Никто не знал, откуда, когда и как возник он на острове. Четверо сильных мужчин не сумели бы его сдвинуть с места. Это был жертвенник. Рядом с ним уж не первый век тлели кости зарезанных и сожжённых на нём животных.

Всеслав и его попутчики высадились на остров. Он был покрыт травой, которая ростом не уступала Всеславу. К поляне с дубом вела тропинка — такая узкая, что по ней нужно было идти гуськом. Наконец, все вышли на поляну. Дуб был высок, раскидист. Шелестом его листьев, считали руссы, боги выражают волю свою. Понимать её могли лишь волхвы, которых Всеслав никогда с собою не брал, считая их всех лжецами и дармоедами. Но богов, тем не менее, купец чтил. Он решил отдать им барана, купленного за день до отъезда в Константинополе. Были приобретены два барана, но участь первого, как известно, решилась минувшей ночью.

Дружинники положили на камень четыре вязанки хвороста, а на них — связанного барана. Он слабо блеял.

— Перун, окажи нам помощь! — воззвал Всеслав, подойдя к барану с ножом. Дуб зашелестел, как всем показалось, вполне себе дружелюбно. Тогда Всеслав перерезал горло барану. Обильно хлынула кровь. Когда она вытекла, два дружинника с двух сторон подпалили хворост, и от барана вскоре остались одни лишь кости. Пока огонь пожирал его, руссы пели какой-то славянский гимн. Затем путешественники вновь сели в ладьи, чтобы перебраться на другой остров.

Этот другой был длиною почти с версту, шириною же не превосходил кое-где десяти шагов. Его окружали заводи, сплошь заросшие тростником. Лучники набили в них много уток. Настася зажарила одну из них Иоанну так, что тот даже и не заметил, как съел её. Грянул пир. Он не стих и ночью. Напились жутко. Даже Всеслав пару раз упал, пойдя проверять дозоры. К утру вино, взятое в Константинополе, вышло всё, и волей-неволей пришлось возобновить путь. Иоанн был этому страшно рад. Он уже не мог больше пить и слушать Настасю, которая приставала к нему с упрёками в эгоизме и равнодушии.

Во второй половине дня пять кораблей вышли из камышей Лимана в синий простор Днепра. С обеих сторон от него простиралась степь, правый край которой примыкал к Волге, левый — к горам Карпатским. Теперь путь лежал на север. Там была Русь. Иоанн, стоя на носу корабля, смотрел в равнинную даль. Что ждёт его там, за линией горизонта? Какие неведомые опасности, поражения и победы? Днепр был очень быстр, однако гребцы без труда справлялись с его течением. За второй излучиной на холме восточного берега показался маленький городок. Чуть ниже его посреди Днепра виднелся песчаный остров. Крошечный город был обнесён каменной стеной с четырьмя высокими башнями. Рядом с ним в степи пасся табун коней. От ворот тянулась дорога к пристани над Днепром. Сколочена пристань была из брёвен. Четыре девки, стоя на самом краю её, полоскали в реке одежду. Рядом седобородый старик и парни с мальчишками выволакивали из лодок корзины с рыбой.

— Чья эта крепость? — спросил Иоанн у Всеслава.

— Княжеская. В ней главный — варяг Улеба. Я оставляю ему коней. Сейчас мы их заберём.

Заметив корабли, девушки собрали бельё и почти бегом устремились к городу. Рыбаки взглянули из-под ладоней. Сразу же распознав, чьи суда идут, спокойно вернулись к своему делу. Из ворот крепости вскоре вышло с полсотни воинов без доспехов, но при мечах. Впереди шагал невысокий, но очень крепкий на вид варяг с длинными усами, одетый весьма богато. На поясе у него висела большая сабля. Тем временем, рыбаки потащили корзины в город, а корабли Всеслава подошли к пристани и легонько ударились о её сосновые брёвна. С каждого судна сбросили по два якоря. Всеслав, Хват и ещё полдюжины воинов спрыгнули на причал, к которому подошли защитники крепости. Длинноусый варяг протянул купцу могучую руку.

— Привет, Всеслав, — произнёс он басом.

— Здравствуй, Улеба, — сказал торговец, стиснув ему ладонь с куда большей силой, чем стискивал, например, ладонь Иоанна, — как у тебя дела?

— Какие тут могут быть дела?

Дав такой ответ, варяг пожал руки всем остальным сошедшим на пристань. Те обнялись с большей частью тех, кто вышел из городка.

— Что, ханы воюют? — спросил Всеслав.

— Точного ответа тебе не дам, — предостерегающе покачал головой Улеба, — но дам совет: отправь верхового в Киев. Пусть вышлют тебе навстречу сотни две-три бойцов.

Иоанн, услышав эти слова, подумал: «Я прав был — весть обо мне летит по степи с быстротою ветра. Надеюсь, что Святослав прислушается к Гийому, а не к Лидулу!»

— Лошадки твои все целы, — сказал Улеба Всеславу.

— Не растолстели?

Варяг гордо усмехнулся.

— Какое там! Я на них пахал.

— А сеял крапиву, что ли? Только она и растёт на твоих полях! Продай мне вина.

— Хорошо, продам. Но только две бочки. О большем и не проси.

Воины Всеслава, услыхав это, подняли крик возмущения.

— Друзья, я вам не советую пить в степи, — сурово взглянул на них вислоусый градоначальник, — иначе степь вашу кровь всю выпьет!

— Четыре бочки продай, — не отстал Всеслав, — плачу по два золотых.

— За каждую?

— Да. И решай скорее, пока я не передумал! Греческого вина-то у тебя нет, болгарского — тоже. Есть лишь моравское. Оно дрянь.

— Как знаешь, Всеслав, как знаешь! Но я вас предупредил.

К берегу подвели два десятка взнузданных и осёдланных лошадей. Это были добрые кони. Воины, выбранные купцом, вскочили на них, чтобы сопровождать ладьи вдоль двух берегов. А потом из крепости прикатили четыре большие бочки с вином. Поднять их на корабли оказалось нелёгким делом. Когда оно было кончено, Хват подал Всеславу мешочек с золотом. Рассчитавшись с грозным Улебой, купец опять пожал ему руку.

— Ну, будь здоров.

— Счастливо, Всеслав! Доброго пути, други.

Ладьи отчалили. Десять всадников направили коней в Днепр, чтобы его переплыть, сделав передышку на островке, и затем скакать по правому берегу. Остальные десять пустились рысью вдоль левого. Иоанн стоял на корме, провожая взглядом самую отдалённую от Киева крепость руссов. Вскоре она исчезла за поворотом реки.

Глава четвёртая

На высоких холмах стоит Киев-город. Днепр под ним раскинулся широко, заводи его — целые озёра с очень красивыми берегами. За Днепром — степь. За Киевом — лес, да такой, что двинешься по нему на север или на запад — через полгода будешь ещё в лесу, если не накормишь собой зверей или не утащит тебя кикимора вглубь болота. Это ещё не самое страшное! Хуже встретить в лесу самого себя. Об этом твердили волхвы-кудесники. Им ли было не знать нечистую силу! Ведь сам Сварог, старый бог славянский, с ними в лесу говорил шелестом ветвей, птичьим посвистом и звериным рыком.

При Святославе Киев был обнесён дубовой стеной. Имелись ворота с севера и с востока. Вторые были побольше. Прямо от них дорога спускалась к берегу, где с Днепром сливалась речка Почайна, которая огибала город со стороны северных ворот. На месте слияния была пристань. Невдалеке, за Почайной, стоял на большом холме, среди рощ берёзовых, чудный терем. Это был терем Роксаны. Сразу за рощами, подступавшими к нему с запада, начинался дремучий лес. С другой стороны Почайны были предместья.

Ненастным осенним утром, вровень с зарёй, к тем предместьям вышел из зябких сумерек худой парень лет двадцати. Или даже младше. Одет он был не как нищий, а как бродяга — башмаки целые, но плохие, штаны не рваные, но потёртые, а кафтан с рубашкой вроде бы даже и ничего, но коротковаты и тесноваты. Подошёл парень к Киеву по большой торговой дороге, с юга. Вид он имел измученный. Как заря. Она пробуждалась, будто ленивая девка после гулянки. А как иначе? Всё небо было затянуто, по Днепру плыл сизый туман. Из степи тянуло промозглым холодом.

Дошагав до ближайшей к Киеву слободы — а это была слобода кузнецкая, парень остановился и огляделся. И сразу его окликнули. Под навесом прежде других открывшейся кузницы пили брагу, сидя на лавках за верстаком, чумазый кузнец и старик-гусляр с седой бородой до пояса. Этот самый кузнец-то и крикнул парню, который стал озираться по сторонам:

— Эй, что потерял? Поможем найти!

— Да точно ли это Киев? — спросил молодой бродяга, подойдя к пьющим. Те удивлённо переглянулись.

— Да, точно, Киев, — подтвердил дед-гусляр, — а ты из каких краёв, что не знаешь Киева?

— Родом я из Переяславля.

— Так он ведь недалеко!

— Я четыре года на Руси не был. А Киев видел только однажды, очень давно. Он переменился.

— Ты брагу пьёшь? — спросил кузнец.

— Пью.

— А как тебя звать?

— Рагдай.

Верстак был уставлен всякой посудой. Видно, за ним пировали часто. Кузнец взял жбан и наполнил ковш густой брагой. Сев к верстаку, Рагдай одним махом выхлебал её всю. Утёр рот ладонью. Старик придвинул к нему лукошко с остывшими пирогами.

— Ешь, не стесняйся. Вижу, издалека ты шагаешь.

Рагдай стесняться и не подумал. Один пирог съел он быстро, второй — с трудом. Они были очень сытными. Внутри них оказались грузди.

— Ещё? — предложил кузнец, беря жбан.

— Можно и ещё.

— Полный?

— Полный.

После второго ковша Рагдай кое-как осилил третий пирог.

— Откуда путь держишь? — поинтересовался гусляр.

Рагдай неохотно махнул рукою в сторону тучи, которая ползла с юга.

— Из страны греков.

— А как ты там оказался?

— Да всё хотел чудеса увидеть.

— Увидел?

— Чудеса есть, — ответил Рагдай, зевая, — очень хороши церкви. В них поют так, что сладкая грусть начинает сердце сосать. Стены городов такой высоты, что страшно взойти на них! Столь же удивительны корабли. Если, например, корабль военный, то он размером как вся эта слобода! В нём — триста гребцов.

— И чем ты там занимался четыре года? — спросил кузнец.

— Много чем. Весь последний год работал в монастыре. Там бы и остался, да настоятель не позволял водить туда девок.

— Вот козёл старый! Значит, завидовал он тебе?

— Нет, не в этом дело. В другом. Христианский бог монахам не дозволяет касаться женщин. Тот настоятель сам бабам нравится, хоть на правом глазу у него повязка. Он поёт в церкви, и бабы от его пения с ума сходят. Бог ему дал необыкновенный голос.

Старик-гусляр вдруг очень внимательно поглядел на Рагдая. Поставив ковш, который только что взял, он пробормотал:

— Чудные дела! И как же его зовут, этого певца?

— Феогност, — припомнил Рагдай не сразу, — да, Феогност. Только это имя он взял лет десять назад, когда стал христианином.

— А прежде как его звали?

— Не знаю, дед. Откуда мне это знать?

Дед разволновался сильнее. Заёрзал, скрипя скамьёй.

— Он ещё не старый, высокий, со светлыми волосами? Правого глаза у него нет, а левый глаз карий?

— Да, — удивлённо кивнул Рагдай, — так и есть. Ты что, его знал?

Будто не услышав вопроса, старик подался вперёд и стиснул костлявые кулаки.

— А где этот монастырь? В каком городе? В честь какого святого назван?

Рагдай не мог не заметить, что с гусляром творится неладное. Он хотел ответа, как ворон крови. Но как раз тут в кузнечную слободу влетел лихой всадник на сером в яблоках жеребце черкасских кровей. Круто осадив его перед кузницей, верховой окинул глазами всех, кто был под навесом, и, спрыгнув в грязь, которая чмокнула под его сапогами, весело крикнул:

— Что, Вирадат, плут старый, и здесь нашёл кому заморочить голову? Больно часто ты мне попадаешься на глаза в последнее время, поганый ворон!

— Здравствуй, Лидул, — промолвили в один голос дед и кузнец, почтительно встав. Спешившийся всадник на один миг перевёл глаза на Рагдая. Тут же о нём забыв, сердито насупился и склонил чубатую голову в сторону кузнеца, будто собираясь с разбегу его боднуть.

— Подкова слетела! Прочие тоже скоро поотлетают. Твоя работа была.

Кузнец сейчас же исчез в своей мастерской. Потом появился. Он нёс подкову, гвозди и молоток. Подойдя к коню, задрал ему левую переднюю ногу и приступил к работе. Конь, еще молодой, от страха заржал. Крепко держа уздечку, хозяин начал шептать ему что-то в ухо, и статный красавец замер. Рагдай разглядывал воина с любопытством. То был варяг — молодой, примерно под тридцать лет, невысокий, тонкий, одетый дорого. На ремне у него висела кривая сабля. Когда кузнец вбил последний гвоздь, её обладатель молча вскочил в седло и поскакал к Киеву, обгоняя большой торговый обоз, который сопровождала дюжина верховых. Они поприветствовали Лидула, и он им махнул рукой.

— Что это за воин? — спросил Рагдай кузнеца. Тот вытирал руки холщовой тряпкой.

— Лидул? Это человек Святослава. Что, ещё пьём?

— Да нет уж, пойду! Кажется, ворота уже открыли.

— У тебя в Киеве друзья есть? — опять прицепился дед.

— Нет, ни одного. Я здесь вообще никого не знаю.

— Вот это худо! А для чего ты пришёл сюда?

— Поглядеть. Слышал я, тут место такое, что можно враз удачу найти.

— Да, можно. Но ещё проще найти погибель. Если нужна удача, идём со мной! Я тебя сведу кое с кем. Это неплохие ребята.

Рагдай кивнул и поднялся. Ему очень интересно было узнать, чего от него хотят. Кузнец предложил гусляру ещё выпить браги, но тот куда-то спешил. Взяв гусли свои, лежавшие на скамейке, он их обернул овчиной, сунул подмышку и зашагал с Рагдаем к горе, на которой высились киевские ворота с дозорной башней. Было уже светло, хоть и очень пасмурно. Когда вышли из слободы, Рагдай заприметил на берегу Почайны, среди кустов, маленькую церковь или часовню, сложенную из брёвен. Над ней кружилось и каркало вороньё.

К городским воротам, распахнутым во всю ширь, уже поднималось много возов и телег, свернувших с большой дороги. Их волокли быки, которых погонщики торопили без всякой жалости. Кроме них, кто только не спешил в Киев — и девки со злыми рожами, вылезавшие, будто мыши, из корабельных трюмов на пристань, и звероловы со связками куньих шкурок, и мелкие торгаши с коробами, и всякий прочий народ. Дорога была покрыта глубокой и вязкой грязью. Рагдай, шагавший всю ночь, с трудом поспевал за дедом, которого гнала вверх какая-то мысль. И вот, наконец, дошли они до ворот. На высокой башне стояли двое дозорных. Один смотрел на людей, толпою входивших в Киев, другой — за Днепр, где затаилась в тумане лютая печенежская степь.

Город был разделён на две части широкой улицей, которая называлась Боричев въезд. Слева от него полого вздымались три большие горы. На одной стоял княжеский дворец. Две другие, пониже первой, были застроены теремами военачальников и бояр. Вторая сторона Киева спокон веку принадлежала деловым людям, которым не было дела только до князя с боярами. Называлась она Подолие. Там, среди купеческих и посольских дворов, ремесленных мастерских, кабаков и лавок, шумели торжища. А за ними, в дальнем углу городской стены, стоял большой сад, давно одичавший и никому не нужный. Его не только не трогали, но и далеко обходили, ибо о нём после смерти Игоря слухи шли очень нехорошие.

По ночам на Подолии становилось страшно. Почти во всех кабаках сходились лихие. Они делили добычу и обсуждали, что бы ещё сотворить недоброго. Если трём-четырём кампаниям удавалось вместе напиться и не поссориться, они шли на купеческие подворья. Случалось такое редко и всякий раз влекло за собой большое кровопролитие, потому что купцы имели дружины, способные дать отпор киевским ватагам. Но не всегда отпор был успешным. Когда лихие вламывались в подворье, остановить их было под силу только княжеским отрокам. Их вмешательство вряд ли обходилось купцам дешевле, чем разорение от разбойников, но купцов уж никто не спрашивал. На подворья мастеровых лихие не лезли — плотники и молотобойцы дрались отчаянно, да оно того и не стоило.

Когда гусляр и Рагдай сошли на Подолие, полил дождь. На площадях сразу стало немноголюдно. Но у купцов всё равно дела продвигались — ушли зеваки, а тех, кому вправду нужно было что-то купить, дождь не распугал. Торговые лавки стояли ближе к подворьям, кабаки — всюду. Один из них притаился между Жидовским подворьем и постоялым двором. Народ обходил почему-то этот кабак. Именно в него старик и завёл Рагдая.

Дверь этого большого, светлого кабака была нараспашку. Стол был накрыт для обильной трапезы, но за ним сидели лишь двое: жид средних лет — должно быть, хозяин, и скоморох — молодой, пригожий. В дальнем углу, возле печки, дремал, сидя на цепи, небольшой медведь. Худая жидовка возрастом чуть постарше Рагдая на стойке резала хлеб.

— Здорово, ребята! — гаркнул гусляр, входя со своим попутчиком. Скоморох и жид разом встали и повернулись на голос так, будто им крикнули «Пожар!» Жидовка со страху взвизгнула и порезала ножом палец. Только один медведь даже не повёл бровью.

— Леший принёс тебя, Вирадат, — посетовал жид, снова опускаясь на лавку. Сел и его приятель, цокнув досадливо языком.

— Да что за беда у вас? — удивился дед, — опять, что ли, крысы пробрались в погреб и всё погрызли?

— Если бы, — усмехнулся жид, хоть весело ему не было, — ждём гостей пострашнее крыс. Да уж вы садитесь, коли пришли! Как друга твоего звать?

— Его звать Рагдай. Он в Киеве вообще никого не знает.

— Завидую, — вздохнул жид и ласково обратился к жене: — Агарь, поди глянь, не идут ли гости?

Жидовка с досадой молвила, что работы невпроворот, но всё-таки вышла, обмотав тряпкой кровоточащий палец. Вошедшие, между тем, уселись за стол, и гусляр представил старых друзей:

— Хайм. Лелюк. У печи — Топтыга. Этим троим, Рагдай, смело верь!

— А кто сказал ему, что он может верить тебе? — хмыкнул скоморох.

— Весь Киев об этом знает! — запальчиво возразил гусляр, — да, много кому я песни пою, но ни в чьих делишках ни разу не был замешан!

— Жаль, не до смеху мне, — съязвил жид, — а то бы я лопнул.

Лелюк наполнил вином четыре малые чаши. Выпили.

— А какие гости придут? — спросил, утерев усы рукавом, гусляр.

— Да всё те же гости — Хорш и Горюн с ватагами, — сказал Хайм.

— Сновид обещался быть?

— Нет, его не будет. Он уже им не друг.

— Это почему?

Тут вошла Агарь. Её быстрый взгляд прямо от порога прилип к Рагдаю.

— Ну, что? — привёл её в чувство муж.

— Пока не видать.

Дав такой ответ, жидовка подошла к стойке и снова взялась за дело.

— А что, ежели они вовсе не объявятся нынче? — встревожился Вирадат, — мне прямо сейчас надобен Сновид!

— Сколько раз твердить тебе, старый дурень: Сновида теперь не нужно ждать там, куда придут Хорш, Горюн или их братва! — рассердился жид, — Лелюк, скажи ты.

Скоморох кивнул и дал разъяснение:

— Кто-то указал Хоршу путь, которым из Новгорода в Киев идёт обоз с подарками от боярыни Светозары для Святослава. Хорш и Горюн обоз тот подстерегли, да толку не вышло — в охране были дружинники из Смоленска. Три четверти всей ватаги легло на месте! Горюн и Хорш лишь чудом спаслись.

— Им теперь не будет пощады от Святослава, — прибавил Хайм, — зачем же Сновиду с ними дружить? Разве он дурак?

— Они дадут Святославу две шапки золота, и пойдёт он с ними на мировую, — махнул рукой Вирадат, — что, разве такого ни разу не было?

— Эти дурни убили троих или четверых ребят из дружины, в том числе сотника! Шутки кончились.

Рагдай не отрывал глаз от жидовки. Та продолжала всё что-то резать, солить, месить, хотя на столе уж было всего довольно.

— Уйти бы прочь, — вдруг сказал Лелюк, — хоть бы в Новгород! Уйдём, Хайм?

— Да ты с ума спятил? — поднял свои рыжеватые брови жид, — не знаешь ты разве, что там лихие куда как похлеще наших? А Светозара, которая верховодит ими, собственными руками режет людей, как свиней! Малуша — корова против неё! К ним ты, что ли, хочешь, друг мой Лелюк?

— Мне туда охота, — сказал Рагдай. Он слыхал про Новгород, что там девки плавают в Ильмень-озере совсем голые, чтобы царь Водяник на время их к себе брал и щедро одаривал.

— Не ходи туда, — с испугом оторвалась жидовка от своих дел, — пожалуйста, не ходи! Ты там пропадёшь.

— Тише ты! — хлопнул по столу ладонью Лелюк. Агарь замолчала, и все услышали с улицы голоса — гораздо более близкие, чем шум торжища. Скоморох вскочил.

— Я их задержу! Уберите чаши!

Подбежав к двери, которая не была прикрыта, он заорал на всю улицу:

— О, Горюн! Да ты опоздал! Лидул только что ушёл. Битых два часа просидел он тут, дожидаясь тебя — спросить, не встречал ли ты где-нибудь в лесу четверых его друзей лучших?

— Врёшь, шестерых, — сказал атаман Горюн, толкнув скомороха так, что тот отлетел к печи и врезался в своего медведя, который чуть не проснулся. Потом атаман вошёл, слегка пригнув голову, чтоб не стукнуться об косяк. Он был очень статен, плечист, бородат, угрюм, презрительно щурил на всё глаза и раздувал ноздри. После него в кабак впёрлась злобного вида баба лет сорока. За нею ввалились двенадцать крепких ребят и четыре девки.

— Они уж попировали здесь! — вскричал самый рослый и толстый парень, оглядев стол, — Горюн, я объедки их жрать не стану!

— Что ты, Василь? — пробормотал Хайм, суетливо встав, — выпили всего по чаше вина за удачу вашу.

— Удача наша вам, проклятым жидовским мордам, поперёк горла! Верно, братва?

Никто не ответил, так как смотрели все на Рагдая.

— А это кто? — спросил атаман. Вирадат поднялся. Стараясь не дрожать голосом, просипел:

— Его привёл я!

— Если ты привёл, ты и выведи. Да и сам исчезни, нечего здесь торчать!

— Он Сновиду нужен, — сказал гусляр, подмигнув, — Горюн, дело верное!

— Да на что он нужен Сновиду? А, впрочем, ладно, пускай сидит.

Вирадат и Хайм отошли к Агари и скомороху. Нарочно или случайно все четверо оказались рядом с Топтыгой. Тот продолжал почивать, сидя на полу, склонив огромную голову, пустив слюни. Лихие же присоединились к Рагдаю, который так и сидел за столом, и жадно взялись за своё любимое дело. Довольно долго был слышен лишь хруст хрящей, звон ковшей да плеск в них хмельного пойла. Рагдай сидел просто так, а его недавние собеседники наблюдали молча.

— Ну что, Василь, где этот дурак Хорш со своими суками? — сплюнул на пол Горюн, слегка захмелев, — может, он беду какую почуял?

— Нет, Горюн, нет, — отвечал Василь, давясь пирогом, — худо ему стало! Открылась рана.

— Так надо было добить его, чтоб не мучился! Никогда ему не прощу, что столько ребят полегло из-за его дури.

— Да ты пожалел бы лучше о шестерых варягах, — промолвил самый косматый и бородатый ватажник, — как бы нам не пришлось из-за них ещё раз кровью умыться!

— Они ведь были друзья самого Лидула, — вставила баба, хлебнув из чаши вина.

— Вот мне на Лидула, — вторично плюнул Горюн. Рыгнув, он опять потянулся к браге, — что-то мы мало пьём, ребята!

Груды костей на столе росли, а жбаны пустели. Девки особенно налегали на всё подряд, оттого помалкивали. Агарь поднесла ещё и вина, и мяса.

— А у жида неплохая жёнка, — заметил кто-то, — гляньте-ка, парни, какая у неё…! Я уже прямо весь обслюнявился.

— Да, вечно эти жиды берут себе всё самое лучшее, — согласился Василь, зевая. Агарь как раз проходила мимо него. Он вдруг её обхватил громадной ручищей и усадил к себе на колени. Она попыталась вырваться, да уж где ей было мериться силой с парнем, который съел девять пирогов! Он мог бы легко раздавить её одним пальцем. Хайм побледнел, но не шевельнулся. А вот Лелюк сделал шаг вперёд.

— А ну, отпусти её! — сказал он. Тут же за столом стало тихо. Василь взглянул на щуплого скомороха с недоумением. А потом он поднялся, крепко держа жидовку левой рукой, и сжал кулак правой. Этот кулак был немногим меньше, чем голова Лелюка. Когда два эти предмета встретились, скомороху пришлось удариться головой ещё и об пол. У него из носа двумя ручьями потекла кровь. Лихих это позабавило, а медведь сразу же проснулся и заревел, вскочив на четыре лапы. Кабы не цепь, пристёгнутая к стене за стальную скобу, разбойникам стало бы не до смеха, а Василю — не до бабы.

— Вставай, Лелюк! — топая ногами, вскричали девки, — давай, вставай! Не будь трусом!

— Ты лучше встань, — дал совет Василь, ломая Агари руку, — ты меня знаешь, я и лежачего забью до смерти!

Скоморох начал подниматься, но вновь упал, давясь кровью. Медведь бесился, натягивая цепь так, что большой кабак ходил ходуном. Сидевшие за столом шуточно подбадривали Лелюка.

— Я встану вместо него, — вдруг сказал Рагдай. И все вмиг притихли. Даже Топтыга. Он ощутил всеобщую озадаченность и присел, ослабляя цепь.

Поднявшись из-за стола, Рагдай снял кафтан и вышел на середину избы. Василь его смерил взглядом. Казалось, что ему скучно. Он разжал пальцы, стискивавшие руку Агари. Та убежала из кабака. Два парня сошлись. Рагдай был чуть ниже и вдвое тоньше. Он уклонился от кулака, летевшего ему в челюсть, и сразу же получил скользящий удар в скулу. Бить более точно мешала Василю брага. Но сила при нём осталась. Не дав Рагдаю опомниться, он его обхватил руками и напряг мышцы. Дуб затрещал бы в его объятиях. Но Рагдай даже и не охнул. Он точно так же обвил руками врага и стиснул его, как мог. Василь захрипел. Лицо у него начало синеть, и он весь обмяк. Рагдай отшвырнул его — не к Топтыге, о чём потом пожалел. Падая, лихой налетел на стол. Стол перевернулся со страшным звоном и грохотом. Все сидевшие отскочили. Василь остался лежать в большой луже браги, среди объедков и черепков. Он был неподвижен.

Долго молчали все. Медведь, впрочем, вновь натягивал свою цепь, желая помочь Лелюку, который приподнимался. Прервал молчание атаман. Он тихо промолвил, глядя в глаза Рагдаю:

— Дурак ты, парень! Не в своё дело влез. И влез по уши.

— Не боюсь мараться, — сказал Рагдай.

— Так вот я и говорю, дурак ты!

Словно заметив знак, которого не было, все лихие вынули из-за голенищ длинные ножи. Рагдай отступил к окошку, хотя умнее было бы подойти поближе к медведю. Лелюк, вскочив, стал отмыкать цепь, на которой бился Топтыга. Ржавый замок никак всё не поддавался. Лихие шли на Рагдая. Когда он уже решил, что ему конец, дверь вдруг распахнулась.

В кабак протиснулся великан. Это был варяг. Но какой! Ростом и лицом он напоминал Полидевка, чьи статуи Рагдай видел среди развалин древних греческих храмов вблизи Эфеса. Никто не успел и вздрогнуть, а исполин уже выхватил обоюдоострый рыцарский меч, которым ему было бы нетрудно рассечь пополам целого быка, и так им взмахнул, что поднялся ветер.

— Всех изрублю! — спокойным, но ужасающим голосом сказал он, глядя на лихих, — ножи прочь! К стене!

Лихие попятились. Не похоже было, что удивились. Ножи они побросали. Медведь опять успокоился. Видимо, он принял варяга за своего более крупного сородича. Тот, уже перестав глядеть на лихих, которые сбились в кучу, вложил меч в ножны и подошёл к Рагдаю.

— Тебя Рагдаем зовут?

— Меня.

Варяг был в одежде воина. Сапоги, которые приходились ему чуть выше колен, Рагдаю были по пояс.

— Еврейка столкнулась с нами возле суконных рядов, — продолжал гигант, присматриваясь к Рагдаю. Потом взглянул на Топтыгу, на скомороха, который утирал нос рукавом, и на Василя, который лежал и не шевелился, — одного, вижу, ты завалил. Это хорошо! Меньше будет работы нам.

— Послушай, Икмор, — сильно изменившимся голосочком пролепетал Горюн, сделав шаг вперёд, — мы не собирались…

Варяг засверкал на него глазищами.

— Стой, волк лютый! Башку снесу!

— Я только хотел сказать…

— Князю скажешь! Да вот и он.

Все, кроме медведя, взглянули сразу на дверь и низко склонились, ибо в кабак вошли двое — варяг Лидул и великий князь всей Руси, сын Игоря и внук Рюрика, Святослав. Он, видимо, собирался ехать на ловы или, наоборот, возвратился с них, потому что был в высоких охотничьих сапогах и простой одежде. На поясе у него висела кочевническая сабля. Чуть приподняв её, Святослав присел на скамью, которую пододвинул ему Лелюк. Икмор и Лидул отошли к окошку. Лихие и их подружки очень старались изобразить, что ужасно рады. Князь обвёл взглядом всех. Заметив и Вирадата, он улыбнулся ему.

— Где ты, дед, там драки! Но я и сам таков.

Гусляр горделиво расправил плечи. Взор князя переместился на атамана. Тот опустил глаза.

— Горюн, сволочь, — проговорил Святослав чуть слышно, — скажи мне, как ты посмел заявиться в Киев? Какова наглость!

— Князь, я пришёл с подарками для тебя, — объяснил Горюн, опять поклонившись. Вошла Агарь.

— Очень хорошо, — сказал Святослав с усмешкою, — я люблю подарки. Вдвойне приятно получать их, если они взяты дарителем из моего собственного обоза и хорошенько политы кровью моих друзей. Или, может быть, ты намерен мне подарить голову свою и головы тех, кто рядом с тобою? Вот от таких подарков не откажусь! Спасибо тебе.

Василь, валявшийся в трёх шагах от князя, так и не шевелился.

— Послушай, князь, — снова подал голос Горюн, — ты знаешь, я никогда не зарился на твоё добро! И не собирался. Хорш мне заморочил голову. Он сказал, что из-за Касьяна, которого ты отправил с дружиной в Новгород, Светозара зла на тебя, и этот обоз от неё шёл в Любеч, к Малуше!

— И вы сочли своим долгом ограбить мою бывшую девчонку? Вижу, что головы вправду вам не нужны! Какой от них толк?

— Но эта девчонка окружена твоими врагами, которые ей друзья! Степные ватаги и печенеги живут от её щедрот!

— Я с ней разберусь без твоей подмоги. Кто сказал Хоршу про тот обоз?

— Вот этого я не знаю, — медленно и растерянно покачал головой Горюн. Святослав вздохнул.

— Ох, и надоел мне этот кабак! Спалить его, что ли, вместе со всеми этими упырями?

— Только скажи! — бодро отозвался Лидул и положил руку в перчатке на эфес сабли. В отличие от него, лихие совсем не пришли в восторг. Особенно не понравились слова князя бабе и девкам. Они отчаянно разревелись.

— Зачем ты так, Святослав? — с укором вскричал Горюн, — оно того стоит разве?

— Ты мне не нужен, — вяло пожал плечами молодой князь.

— Да ладно уж, погоди! Я скажу тебе. Шелудяк.

— О чём ты? Что — Шелудяк?

— Это Шелудяк навёл Хорша на твой обоз.

Святослав, услышав эти слова, стал мрачнее тучи.

— Подите прочь, — велел он лихим, поднявшись. Лихих мгновенно как сдуло. Бесчувственного дружка они позабыли. Его любезно выпроводил Икмор, взяв правой рукой за пояс и раскачав хорошенько. Когда тело Василя, пролетев десяток шагов, шлёпнулось под ноги прохожим, которые равнодушно перешагнули через него, великан опять закрыл дверь.

— Святослав! Окажи мне честь, испей моего вина, — воодушевился Хайм среди тишины, которая наступила из-за тяжёлых раздумий князя, — мне больше нечем тебя отблагодарить.

— Хорошо, налей.

Вирадат, Рагдай и Лелюк ногами сгребли битую посуду в угол, установили обратно стол и сели к нему, сперва подождав, когда сядет князь с двумя тысяцкими. Хайм подал вино, Агарь поставила на стол чаши из серебра. Топтыге дали калач.

— И вы пейте с нами, — предложил князь хозяевам. Те смутились и после многих поклонов уселись тоже.

— Так это ты с Василём так нехорошо обошёлся? — спросил Рагдая Лидул, пока Вирадат наливал вино.

— Он его слегка приобнял, — уточнил Лелюк, продолжая хлюпать кровью в носу, — а тот так и не очухался! Я такого ещё не видел.

— Ты где живёшь? — задал вопрос князь. При этом он тёр пальцами глаза. Но было понятно, что обращается он к Рагдаю.

— Дома у меня нет, — сказал тот, — я нынче пришёл из Корсуни.

Теперь уже Святослав на него взглянул, да притом внимательно.

— Да? И что ты там делал?

— Я разгружал галеры. Потом на одну из них угодил.

— За что?

— За то, что помог в одном лихом деле сыну градоначальника.

— Калокиру?

— Да.

— И какое дело у вас с ним было?

— Ну, хватит, князь! — вмешался Лидул, — я всю ночь и почти всё утро по твоей милости не слезал с коня! Мне пришлось проехать две сотни вёрст под дождём! Должен человек хоть немножко спать или нет? Я лучше куда-нибудь провалюсь, чем соглашусь слушать сейчас про твои дела, тем более — с Калокиром! Ты обещал обо мне забыть до завтрашнего утра!

— Пей лучше. И не ори, — пошёл на попятную Святослав, взяв чашу. Все засмеялись.

— Ладно, — пожал плечами Лидул, — только дай мне слово, что через час я поеду спать!

— Мне легче убить сто тысяч таких, как ты, чем думать о том, что ты будешь делать, тем более через час, — отозвался князь. И всем почему-то стало опять смешно. А князю, тем временем, всё никак не давала покоя некая мысль.

— Как ты полагаешь, Лелюк, правду ли сказал мне Горюн? — спросил Святослав, когда осушили чаши.

— О чём? — не понял Лелюк.

— Ну, о том, что Шелудяк, дескать, знал о моём обозе и сказал Хоршу?

— Думаю, правду, — проговорил скоморох, убрав рукавом из-под носа кровь, — все знают, что Шелудяк и шагу не сделает без Залмаха. Зачем Горюн стал бы врать, будто у него есть некое дело с твоим смертельным врагом? Горюн сказал тебе правду, князь. Сильно испугался и сказал правду.

— К тому же, — добавил Хайм, — и Горюн, и Хорш много раз тут пили с друзьями Шелудяка.

— А ты, дед, что думаешь? — обратился князь к Вирадату. Тот покачал головой и сдвинул седые брови.

— Да леший их разберёт! Об этом Сновида надо спросить. Но никто не знает, где он теперь.

— Я тоже хочу куда-нибудь провалиться, — стоял на своём Лидул.

— Как-нибудь потом, — сказал Святослав, — нам с тобой сейчас ехать в Вышгород.

Лидул встал.

— Вот что, князь! Или я сейчас еду спать, или…

— Или?

— Или у меня испортится настроение, — завершил свою речь варяг и уселся.

— Ну, хорошо, — внезапно смягчился князь, — можешь убираться и не показываться до вечера. Хватит мне одного Икмора. Он, правда, молчит всё время, но иногда это очень даже неплохо.

Хайм вновь налил. Выпили.

— Завтра утром приди ко мне во дворец, — сказал Святослав Рагдаю, — надень что-нибудь приличное. Вот тебе.

И князь положил на стол две монеты. Они были золотые. Рагдай их взял.

— А меня пропустят?

— Пропустят.

— Князь, нам пора, — напомнил негромким голосом о себе Икмор, — уже полдень. И дождик кончился.

— Пьём ещё по одной и едем.

— А я поеду сейчас, — объявил Лидул, решительно встав.

— Скатертью дорога! Не забудь, вечером едем ужинать к Яромиру. Точнее, к девкам его.

— Об этом я точно не позабуду! Только сперва отвезём Роксану к парням. Мне её становится уже жалко.

Князь вдруг вскочил.

— Закрыл бы ты рот свой! Я что, считаю твоих любовниц? Пошёл отсюда!

Лидул был очень доволен таким приказом. Его тотчас как метлой смело. Ещё через один миг за дверью раздался топот коня.

— Ну, всё, Икмор, едем, — проговорил Святослав, испив третью чашу стоя. Лицо его от вина сделалось румяным. Когда Икмор встал из-за стола, Топтыга ещё разок на него взглянул, пытаясь понять, почему на такое чудище не надели ошейник с цепью.

— Спасибо, великий князь, — сказала Агарь, открывая дверь Икмору и Святославу. Выйдя, они вскочили на лошадей, оставленных ими около кабака, и двинули их в толпу, которая между двумя огромными лужами пробиралась к рынку. При виде князя и его спутника все забыли про эти лужи и начали расступаться куда придётся.

— Пора и мне, — поднялся из-за стола Рагдай. Ему не терпелось потратить княжеские монеты.

— Далёко ли ты собрался? — обеспокоился Вирадат.

— Надо приодеться. Ведь завтра мне идти во дворец.

— Давай я пойду с тобой, — вызвалась Агарь, — ведь ты здешних цен не знаешь! Обманут тебя купцы.

Рагдай согласился. Агарь ему протянула руку. Он её взял. Вышли.

Глава пятая

Тучи отползли к северу, и осеннее солнце обдало Киев летней жарой. Над низиной города висел пар. Подолие было в ручьях и лужах. Все, кроме босоногих девушек и детишек, старались их обходить, поэтому кое-где становилось тесно. Тогда Рагдай подхватывал Агарь на руки и шагал с ней по лужам. Вода лилась ему в башмаки. От Агари пахло фиалковыми духами. Она к нему прижималась изо всех сил, обняв тонкими руками за шею, и лишь хихикнула, когда он, споткнувшись, почти нечаянно прикоснулся губами к её губам. От этой невинной шалости голова у него слегка закружилась, в ушах чуть-чуть зазвенело.

— Солнце как сильно светит! — донёсся издалека откуда-то её голос, — будто весною.

— Да, — сказал он и сразу поставил её на землю — большая лужа была уже позади. К тому же, он вдруг заметил, в каких количествах рыщут от одного подворья к другому, от кабака к кабаку те самые девушки — босоногие, но одетые очень броско, тщательно нарумяненные и сонные. Кроме них, на рыночных площадях кого только не было и о чём там только не говорили! Из мастерских тёк звон молотков, из меняльных лавок — звон серебра, золота и меди. Торговля шла очень бойко.

Агарь привела Рагдая в лавку купца из Персии. Тот ей дружески улыбнулся, затем переговорил с нею по-сарацински и что-то коротко обсудил уже на другом языке со слугами. Перебрав товар, слуги предложили Рагдаю вполне себе щегольскую одежду, очень пригодную для езды верхом. Особенно хороши были сапоги из юфтевой кожи. Переодевшись, Рагдай вручил персиянину золотую монету, а тот ему — две серебряные.

— Пошли к Почайне гулять, — позвала Агарь, когда выходили из дверей лавки, — очень люблю сидеть около неё.

Рагдай был не против. Обогнув площадь с гончарным и конным рядом, возле которой были подворья мастеровых, они через Северные ворота вышли из города и спустились в овраг, к Почайне. Речка текла среди берегов песчаных и каменистых, довольно ровных. Местами лишь правый берег срывался к ней саженными откосами, возле коих течение шло назад или круговертью, обозначая смертельный омут. Рагдай расстелил около реки свой новый кафтан. Агарь на него уселась, вытянув ноги. Её глаза, наполненные вечерним солнцем, глядели вдаль, за холмы. Рагдаю хотелось пить. Подойдя к реке, он тронул рукою воду. Пальцы свело. Почайна струилась в очень глубоких лесных оврагах, вдали от солнца. В неё вливалось множество родников. Стиснутая у Киева парой длинных, покрытых сосновым лесом холмов, речушка затем расправляла плечи и шла неспешно.

Рагдай решил пить прямо из реки. Упёршись руками в дно, а ногами в берег, он припал ртом к ледяной воде, и — вдруг услыхал из её чернеющей глубины короткий девичий смех. Испуганно выплюнув колдовскую воду, вскочил Рагдай и очень внимательно поглядел на реку. Никакой девки не было в ней, все девки остались в Киеве. Так откуда же взялся смех, весёлый и звонкий, как колокольчик из серебра? Переведя дух, Рагдай опустился возле реки на корточки и напился, черпая воду горстями. Агарь, сощурив глаза, глядела на лес за Киевом. Лес был тронут багрянцем и желтизной. Небесная синева над кронами обливала их позолотой.

Присев около еврейки, Рагдай у неё спросил, кто такой Сновид.

— Сновид? — рассеянно повторила Агарь, с трудом оторвавшись от своих мыслей, — при князе Игоре он был тысяцким. А теперь он кудесник, из староверов. Они Перуна верховным богом и громовержцем не признают, для них главный бог — Сварог. Сновид — его главный жрец. Но он не сидит на месте, а ходит-бродит по всей Руси и морочит головы дуракам, которые рады по его слову идти на смерть.

— Он с лихими дружит?

— Да, дружит.

— А с князем?

— Ну, когда как.

С востока ползло свинцовое грозовое чудище. Но в овраге ветер не шевелил ни одной травинки. В осоке пел лягушачий хор. Синие стрекозы кружились парами над рекой, ласково сиявшей под ярким солнцем.

— Почай-река очень злая, — промолвила вдруг Агарь, — ты знаешь, сколько людей утонуло в ней? У неё одна струя как вода кипит, другая струя как огонь горит, а третья струя…

— Но она ведь тихая, узкая! — не дослушал Рагдай, взглянув на Почай-реку, которую можно было запросто переплюнуть вишнёвой косточкой.

— Да, но очень глубокая и студёная! В ней полно родников, которые несут зло. Никогда, Рагдай, не купайся в Почай-реке! Сведёт она тебе ноги и враз утянет на своё дно, где ключи холодные! И не выплывешь.

У Рагдая вдруг снова остановилось дыхание, но Агарь была ни при чём. Ему померещился взгляд из омута.

— Что с тобой, дружок? — сама прервала Агарь свою речь, почуяв неладное. Какой голос ей подсказал?

— Да нет, ничего. Я хотел спросить…

Рагдай замолчал. Ему всё же было не по себе. Он оторвал взгляд от Почай-реки и начал рассматривать её левый берег, который весь зарос высокой травой. За берегом стоял лес.

— О чём ты хотел спросить?

— Я и позабыл. А, да, вот о чём! Почему Сновид не служит теперь у князя?

— Он клятву дал ему не служить, — был ответ Агари.

— Какую клятву? Кому он мог её дать?

— Древлянскому князю, Малу.

— Как? Расскажи!

Агарь, помолчав, начала с вопроса:

— Знаешь ли ты о том, как погиб князь Игорь?

— Конечно. Я только через полгода родился, но как не знать!

— Но вряд ли ты знаешь то, о чём я сейчас тебе расскажу. Игорь, как и Святослав сейчас, держал две дружины. В старшей, варяжской, главными воеводами были Свенельд и Асмуд, а в младшей — Сновид и Трувор, молодой одноглазый скальд. Двадцать лет назад в древлянской земле была моровая язва, и князь не смог взять с древлян много дани. При дележе того, что ему удалось собрать, молодой дружине почти ничего не досталось. Игорь вернулся с нею к древлянам, чтоб взять ещё. Но князь древлян, Мал, велел пришедших пленить. Великого князя Игоря он убил очень страшным способом, а Сновида с Трувором он отпустил, взяв с них клятву, что никогда не будут они служить ни Ольге, ни Святославу.

— А где сейчас этот одноглазый Трувор?

— Трувор давно сгинул. Никто не знает, где он теперь.

— Я о нём слыхал от кого-то. Вправду ли у него был красивый голос?

— Да, это правда. Когда он пел вдохновенно, все забывали про всё на свете. Он исполнял под кифару песни морских разбойников.

— А какого глаза у него не было?

— Не припомню. Я тебя старше всего только на пять лет, и видела я его лишь однажды, когда мне было четыре года.

Туча заволокла половину неба. Почайна стала темнеть, будто злясь. По ней побежали волны.

— Скоро польёт, — переполошился Рагдай, услышав вблизи громовой раскат и только теперь заметив, что происходит. Задрала голову и Агарь.

— Не будет дождя. Тучу пронесёт стороною.

— Откуда ты это знаешь?

— Просто поверь.

— А может, ты ведьма?

— Боишься ведьм?

Решив доказать обратное, он провёл рукой по её ноге от башмака вверх, сдвигая подол длинной чёрной юбки.

— Нельзя, — очень мягко, но в то же время решительно убрала она его руку. Он, не настаивая, спросил:

— Почему нельзя? Из-за Хайма?

— Нет. Из-за Василя.

Рагдай очень удивился.

— При чём здесь он?

— Он уже давно тянется ко мне. Сегодня лишь дотянулся. А тут вдруг ты! Если он узнает, что я тебе уступила в том, в чём ему отказывала, со мной случится беда.

— А как он узнает?

— Сновид расскажет ему. Сновид может узнать всё. Он кудесник.

— Я их обоих убью, да и все дела!

— А сможешь ты убить всех, кто придёт убивать меня, ежели по моей вине с головы Сновида падёт хоть волос?

— Не знаю. А много ли их придёт?

— Не меньше ста тысяч.

Тучу и вправду уволокло. Но ветер не стих. Солнышко, широко раскинув розовые ладони над степью, скатывалось за лес.

— Пойдём, — сказала Агарь, вставая, — у нас ночуешь.

— А если я одного Василя убью? — всё не унимался Рагдай.

— Об этом поговорим как-нибудь на днях.

К кабаку они подошли уж в сумерках. У его дверей стоял коренастый парень, одетый смердом.

— Микулка, ты здесь зачем? — спросила Агарь, увидав его.

— Нужен он, — сурово ткнул коренастый пальцем Рагдаю в грудь. Агарь изумилась.

— Кому он нужен?

— Сновиду.

— Вот оно как! А Сновид твой знает, что Святослав ждёт Рагдая завтра? Гийом с Лидулом вас всех на куски изрубят, если он вдруг не придёт к нему!

— Знает, знает. Гусляр сказал.

— Можешь с ним пойти, — шепнула Агарь на ухо Рагдаю, привстав на цыпочки, — ты им нужен не для того, чтоб тебя убить.

И, приоткрыв дверь, еврейка вошла в кабак. Рагдай зашагал за парнем. Тот вёл его переулками мимо постоялых дворов и лавок. Дорога шла под уклон. Темнело. Звёзды уже сияли по всему небу. Рогатый месяц, будто бы протирая печальные свои очи, глядел с высоты на Киев ярче и ярче.

Микулка и Рагдай долго шли вдоль высокого, покосившегося забора. Наконец, первый, остановившись, сдвинул одну из досок, и оба впихнулись в образовавшуюся прореху. С другой стороны забора был одичавший сад, дремучий почти как лес — вишни, груши, сливы. По саду бежал ручей. Сквозь густые заросли и коряги он пробивался к Почайне. Под городскую стену была для него вставлена труба из железа. Парни направились вдоль ручья. Вскоре показался бугор, заросший крапивою. Ручеёк подмывал его глинистый, крутой склон. У другого склона, в дебрях бурьяна, прятался низкий дом с соломенной крышей, сложенный из дубовых брёвен. За ним виднелся второй бугор. Рагдай и Микулка подошли к домику. Дверь была сколочена крепко. Микулка её открыл. Кованые петли не скрипнули. Сеней в доме не оказалось. Прямо за дверью была небольшая горница, озаряемая лучинами. За столом, на котором тесно стояли ковши и жбаны, сидели шестеро мужиков. Рагдай узнал лишь двоих, Василя с Горюном.

— Ну что, привёл? — спросил у Микулки старший из сотрапезников — рослый дед с белой бородой, густыми бровями, горбатым носом и волосами, лишь кое-где побелевшими.

— Да, привёл, Сновид! — с гордостью ответил парнишка. Можно было подумать, что он доставил Рагдая силой, сперва его хорошенько поколотив. Старик улыбнулся.

— Ну, молодец! Теперь покажи ему свою Хлеську.

— Нет! Не войдёт он к ней! — яростно затопал Микулка ногами в смешных лаптях, — не войдёт!

Поднялся Горюн. Открыв какую-то дверь справа от стола, он сказал Рагдаю:

— Войди сюда.

Микулка не прекращал выказывать возмущение, но Рагдаю было не жалко его обидеть. Обогнув стол, он слегка пригнулся, чтоб не удариться, и вошёл в какую-то комнатушку. Низкую и тяжёлую дверь закрыли за ним с усилием, очень плотно.

Он огляделся. Окно было нараспашку. Месяц, сияя сквозь ветки яблони, накрывал прозрачным лучом спавшую на лавке голую девку. Она лежала на животе, одну руку сунув под белокурую голову, а другую свесив с лавки до пола. Всё её стройное, но не слишком худое тело было довольно смуглым, не то что волосы. Этому удивляться не приходилось — сентябрь был очень солнечным, а беспечные киевлянки любили позагорать на лесных полянах.

Подойдя к спящей, Рагдай коснулся её плеча. Девка сильно вздрогнула, потянулась, приподнялась на локтях. Потом она вдруг соскочила на пол — да так стремительно, будто лавка под ней начала гореть, и сонно уставилась на Рагдая. Вряд ли он ей понравился, потому что она очень недовольно спросила, как его звать. Он дал ей ответ. Она неожиданно рассмеялась, ярко блеснув в темноте белыми зубами.

— А! Так это, стало быть, ты Василю бил морду?

Она стояла к нему вплотную. Соски её небольших грудей налились хотелкой так твёрдо, что он почувствовал их даже сквозь кафтан и рубашку. У неё были насмешливые глаза — не слишком большие, но и не маленькие, чуть вздёрнутый нос, очень соблазнительный рот и пухлые щёчки. Рагдай неловко обнял её. Она сразу начала его раздевать.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— А вот не скажу! Всё равно забудешь.

— Скажи!

— Ну ладно, уговорил. Меня зовут Хлеся.

Всё, что купил Рагдай у иранца, было разбросано Хлеськой по полу. На широкой лавке лежал тюфяк. Она не скрипела. Месяц светил. Рагдай целоваться любил не очень, но губы Хлеськи открыли в нём что-то новое.

— Ты хорошенький, — сладко вымолвила она, проводя рукой по его спине. Он слишком спешил. Досадливо выскользнув из его объятий, она велела ему лечь на спину и не делать более ничего. Если бы в окно не дул ветерок, было бы им жарко. Потом уж, когда Рагдай засыпал, она вдруг растормошила его и стала шептать:

— Не проговорись им, где встретил ты одноглазого! Обмани! И возьми с них денег.

Рагдай мгновенно очнулся.

— Зачем он им?

— Одноглазый знает, где Игорь спрятал несколько возов серебра и золота! Я подслушала. Объясню тебе всё потом. Сейчас не скажи им правду!

— Я тебя понял. Кто там, за дверью, кроме Сновида, Горюна и Василя?

— Дорош, Шелудяк и Хорш.

— Как их распознать?

— Хорш — маленький, плотный. Шелудяк — рыжий. Дорош — ещё молодой, косматый и бородатый.

Соскочив с лавки, Рагдай поспешно оделся и вышел в горницу.

Своим выходом он прервал какой-то негромкий, но жаркий спор за столом. Пятеро ватажников из семи мельком обернулись на дверной скрип, затем вновь уставились друг на друга, но уже молча, почти готовые к драке. Первым остыл Сновид. Когда он заговорил с Рагдаем, коротко приглашая его за стол, у остальных спорщиков кулаки немного разжались и одна общая мысль через неохоту возобладала над прочими. У Рагдая, который ждал грязных шуток, от этой злой тишины также появилось насторожённое дружелюбие. Заняв место, указанное Сновидом, он очутился между двумя своими приятелями, Микулкой и Василём. Те даже не шевельнулись, хотя могли отодвинуться или вовсе отсесть. Это показалось Рагдаю странным. Ему налили полный ковш браги. Он не осилил его до дна и взял из большой деревянной миски ржаную лепёшку с хреном.

— Знаешь ли ты, зачем Святослав тебя хочет видеть? — начал кудесник, когда под эту закуску ковш всё же опустел.

— Нет, не знаю, дед. Я даже ещё об этом не думал.

— Это напрасно. А знаешь ли ты о том, сколько русских воинов положил Святослав, сражаясь с каганом?

— Много, — сказал Рагдай, дав Микулке знак налить ещё браги.

— Не очень много. Всего лишь шестьдесят тысяч.

— Ну, и что дальше?

— То, что весной начнётся война, в которой поляжет в три раза больше. У Святослава стольких дураков нет. Вот он их повсюду ищет.

— Вижу, что ты, старик, тем же занят! — вскрикнул Рагдай, маленько хлебнув из поданного ковша. Брага начала его веселить. Лихие за ним зорко наблюдали, совсем забыв про свой спор.

— Кабы я считал тебя дураком, то не говорил бы с тобой, — продолжал Сновид, — зачем сеять там, где не всходит? Это напрасный труд.

— Так ты, значит, сеятель? И какие зёрна в твоём лукошке?

Старик помолчал, приглаживая усы. Потом дал ответ:

— Да, я сеятель веры в истинного и древнего бога земли славянской, его надёжный помощник.

— Хороший у тебя бог, коли позволяет обозы грабить! Другие боги построже.

— Тебе виднее, раз ты пришёл из монастыря! Именем Христа, конечно же, никаких злодейств никогда нигде не творили.

— Уж очень всё это сложно, — зашмыгал носом Рагдай, — пожалуй, налейте мне ещё браги.

Ему налили чуть-чуть, так как он и выпил немножко.

— Послушай-ка, что скажу тебе, — вдруг заговорил Шелудяк, голос у которого оказался звонким и резким, — на Русь плывёт новгородский купец Всеслав. С ним — грек, посланник царя. Того самого царя, для пользы которого приковали тебя к веслу! Этот самый грек везёт семь сундуков золота. Мы хотим эти сундуки у него забрать. Если будешь с нами — дадим тебе столько золота, сколько влезет в твои карманы. Их, как я вижу, у тебя много! Пей и решай, будешь ли участвовать в нашем деле? На размышления даю час.

Рагдай допил брагу. Поставив ковш, он спросил:

— Почему ты думаешь, что я завтра не передам Святославу всю эту твою речь?

— Потому, что твоя башка, кажись, не из дуба сделана. На Подолии нет доносчиков. Они все уж давно в Днепре перетопли. И Святослав, скажем прямо, о них не слишком печалился.

От хмельного Рагдаю сделалось жарко. Он снял кафтан.

— Ну, что ты надумал? — спросил Сновид.

— Не пойду я с вами.

— Почему так?

— Потому, что вы спрятались в овраге и пьёте из деревянных ковшей, а княжеские дружинники во дворце звенят золотыми чашами.

— Они псы, — сказал Шелудяк, — им бросают кости, и они счастливы!

— А у вас, я вижу, слюнки текут при виде костей?

— Сейчас я башку ему разрублю, — решительно встал Дорош, не быстро берясь за рукоять сабли. Рагдай, глядя на него, подумал, что можно выпить ещё, хоть закуска кончилась.

— Сядь, Дорош! — прикрикнул Сновид, — ты не у себя в Путивле, чтобы за меч хвататься!

— А я и в Киеве убью всякого, кто такое про меня скажет!

— Сядь, говорю, — повторил старик более внушительно. И путивльский атаман ему подчинился. Но, как потом оказалось, сделал он это с умыслом. Шелудяк предложил всем выпить, что было тотчас исполнено. Рагдай также не отказался.

— Кстати, Сновид, — вновь заговорил Дорош, — забыл я тебе сказать, что ты дашь Залмаху от того золота третью часть.

— Да как это, третью часть? — заморгал Сновид, — за наводку — треть? Где такое видано?

— А про новгородский обоз ты забыл, старик? Отдали вы за него Залмаху хоть медный грош?

— Но я тот обоз не взял! Двадцать человек потерял на этом проклятом деле!

— И ты меня виноватым сделать решил? Я предупреждал, в охране — варяги! Ты не рассчитывай, что Залмах тебе это спустит.

— Правда ли то, что он говорит? — строго повернулся кудесник к Шелудяку. Тот ответил:

— Да, это правда. Ещё Залмах просил передать, что он до весны не ждёт. Если до зимы вы с ним не расплатитесь, атаманы, головы ваши полетят наземь.

Хорш и Горюн уставились на помощника бога так, будто не видали ни разу, как бог хлопает его по плечу и жмёт ему руку. Так же взглянул на него Василь, но именно что взглянул. Ему неожиданно захотелось спать, и он, склонив голову, засвистел своим большим носом.

— Быть посему, — помрачнел Сновид, — идём на Всеслава, други!

— Я не пойду, — предупредил Хорш.

— Это почему?

— Побьёт нас Всеслав. Слишком у нас мало бойцов.

— И я не пойду, — присоединился к Хоршу Горюн, — пускай Залмах сам со Всеславом бьётся.

— Где же мы возьмём деньги? — стукнул Сновид по столу костяшками пальцев. Оба его соратника промолчали.

— Ежели вам так страшен Всеслав, есть дело попроще, — сказал Дорош, засмеявшись, — Залмах, правда, не уверен, что вы на него решитесь, но почему бы не предложить? Дело-то пустяшное! Нужно будет тебе, Сновид, переговорить с одним человеком. Он даст вам большие деньги за небольшую работу.

— Кто он такой?

— Сарацин.

— Пожалуй, я всех вас сейчас убью, — объявил Рагдай.

— Налейте ему ещё, — приказал Сновид, заметив его попытки вскочить. Микулка налил. Но Рагдай смог выпить лишь половину. Он начал громко икать.

— Откуда ты к нам пришёл-то? — донёсся до его слуха, будто из-под подушки, голос Сновида. Рагдай напряг весь свой ум, чтоб не оплошать, и твёрдо ответил:

— Издалека.

— И что, ты там правда жил в каком-то монастыре?

— Было и такое.

— А где он, тот монастырь, в котором ты жил? Может, ты всё брешешь и не было никакого монастыря?

— Пятьсот золотых.

— Пятьсот золотых? — не понял Сновид, — ты это о чём толкуешь?

— Пятьсот золотых давай мне, скажу тогда.

— Дам один.

— Ну, ладно. Уговорил.

Получив монету, Рагдай сказал:

— Около Никеи, на полпути от большого озера к морю.

Ему опять захотелось к девке. Довольно успешно встав, он медленно повернулся и сделал шаг. Помешала лавка. Ногу он ушиб сильно, а пуще — голову, когда грохнулся через эту самую лавку. Кто-то ему помогал подняться. В его глазах всё плыло. Подбежал Микулка.

— Не смей входить к ней! Не смей! — послышался его крик. Рагдай оттолкнул Микулку. Тот сразу куда-то делся. Но и Рагдай не смог устоять. Выронил монету. К Хлеське вползал он на четвереньках.

Глава шестая

Медленно мимо киевских гор несёт свои воды Днепр. Начинаясь где-то на севере, в хвойных дебрях, маленьким ручейком, он выходит в степь огромной рекой со множеством островов, покрытых дремучим вековым лесом. Тысячи рек, речушек и родников вливаются в Днепр, даря ему ледяную, чистую воду со всех краёв и из всех глубин земли Русской.

По Днепру плавали дивные корабли из заморских стран. На тех кораблях привозили в Киев уйму всего. Торги начинались уже на пристани. Прямо к ней перекупщики подгоняли тягловый скот, налаживали с купцами переговоры и кое-что у них брали оптом. Но всё же большая часть товаров распродавалась по всей Руси самими купцами. Многие из купцов знали Святослава и первым делом шли на поклон к нему — конечно, с подарками. Князь любил говорить с гостями, подолгу слушал рассказы их о далёких землях, а иной раз вдруг просил Роксану, знавшую буквы, записывать что-нибудь на пергамент. Зачем ему это было нужно, так и осталось тайной. Предполагали, что только лишь для того, чтоб занять Роксану хоть чем-то — ведь Святослав сам умел читать и писать по-гречески. Впрочем, вряд ли он хоть раз вспоминал об этом с десяти лет, когда мать его обучила грамоте. Странно было бы Ольге не сделать этого — ведь во время её правления весь дворец был заполнен книгами и учёными греческими монахами. Повзрослев, Святослав все книги велел снести в одну комнату, а с монахами поступил ещё хуже, так как монахи, не в пример книгам, были прожорливы и не очень-то чистоплотны. После обеда они совали в карман золотые ложки, даже их не помыв. Святослав попросту не мог на это смотреть, и пришлось монахам дворец навсегда покинуть, объяснив Ольге, что её сын непоколебим в языческих заблуждениях.

Этот самый дворец, окружённый садом, стоял на большой горе. Выстроен он был из белого камня. Слева от здания находились псарни, справа — конюшни. По всему саду с весны до осени днём и ночью слонялись отроки и их кони. Они старались всё время быть под рукой у князя, чтоб не упустить случая вступить в драку с лихой ватагой или степной ордой, как только прилетит весть об очередном грабеже или нападении на какой-нибудь городишко. Такие вести летели к русскому князю быстро, ибо его заставы стояли по всей степи вдоль больших дорог. Но это всё были дела обычные — не чета тому, что случилось под конец лета в Новгороде. Случилось же то, что тамошние купцы, кузнецы и плотники, взбаламученные боярыней Светозарой, решили объявить Новгород независимым. Понимая, что сами они не утихомирятся, Святослав отправил к ним в гости тысяцкого Касьяна с большею частью своей дружины. Касьян получил приказ решить дело миром, одной только Светозаре уши надрав, и вернуться в Киев до конца осени.

Над Днепром разгоралось ясное утро. Город шумел. Торги шли вовсю. Позади дворца, среди груш и яблонь, стояло мягкое кресло. В нём разместилась дворцовая поломойщица, восемнадцатилетняя иберийка с лицом красивым, но глупеньким и с ногами довольно длинными, но умеющими лишь бегать. Она была одета слишком легко даже для такого тёплого утра, однако же улыбалась несколько посиневшим ртом до самых ушей, когда Святослав её щёлкал по носу или клал ей на плечо руку. Молодой князь сидел рядом с нею, на подлокотнике кресла. Качая одной ногой в красном сапоге, он слушал трёх человек, которые перед ним стояли и спорили. Это были трое вельмож: боярин Гордята, военачальник Свенельд и некий Гийом — белокурый франк, знаток лошадей, вина и всяких других полезных предметов. Он был конюшем у Святослава. Хотя Гийому едва исполнилось тридцать лет, он успел порядком набедокурить во многих странах и предан был Святославу ничуть не менее, чем Лидул, также опасавшийся мести кое-каких особ.

Свенельд и Гордята явились в сад к Святославу с разными целями, но причина была одна — прибытие в новгородскую землю сорока тысяч викингов, которых норвежский конунг отправил в помощь русскому князю против Болгарии. Главарями этого войска были известные всей Европе ярлы Эрик и Харальд.

— Эрик прискакал нынче ночью в Киев, — начал Свенельд, закрутив усы, — просит разговора с тобою, князь.

— Ты дашь нынче пир? — спросил Святослав.

— Конечно! Это дело решённое.

— Пусть он будет на том пиру. И я, может быть, заеду. Там и поговорим.

— Ты знаешь, чего он хочет?

— Очень легко догадаться. Он хочет тут зимовать.

— И что ты ему на это ответишь?

— Надо подумать.

— И думать нечего, Святослав! — подался вперёд Гордята, — их сорок тысяч! Как ты прокормишь эту ораву? Дураки наши, которые за Сновидом ходят, поднимут вой!

— Не слишком боюсь я воя. Пускать ли этих варягов в Киев, решу ещё. Вряд ли, думаю, они мне угодны будут.

— Но это лучшие воины, храбрецы! — заверил Свенельд, который уговорил Святослава принять дружескую помощь от властелина фиордов, — многих из них я знаю не понаслышке!

— Чем их кормить, этих храбрецов? — резко повторил свой вопрос Гордята. Князь поглядел на него.

— А что, разве мало хлеба запасено?

— Очень мало, князь. Весь август ненастен был. И смерды ленились. Пол-урожая на полях сгнило.

— Разве и мяса мало?

— Довольно мяса. Но если придут варяги, его не хватит.

— Возьмём побольше оброков с кривичей и с бужан, — гнул своё Свенельд, — они зажрались там, в лесах своих!

— Подобный совет ты дал уже как-то раз моему отцу, — вышел из себя Святослав, — помолчал бы лучше!

Свенельд потупил глаза. Он был невысок, широк, седовлас, красноват лицом, всегда одевался очень нарядно и носил меч. Гордята превосходил его ростом, но уступал ему толщиною.

— Ну так что, князь? — не стал он терять внезапное преимущество, — как решил ты?

— Пока никак, — прозвучал ответ, — решу позже. Идите оба.

Сановники повернулись и зашагали к воротам, возле которых их ждали кони.

— Так что ты мне хотел рассказать, Гийом? — спросил Святослав, внимательно глядя в серые глаза франка.

— Мы не одни, — сказал тот. Святослав спихнул разнежившуюся девушку с кресла.

— Иди отсюда!

— Ты обещал не гнать меня, Святослав! — запротестовала служанка.

— Пускай сидит, если ей охота проникнуть в тайны Залмаха, — предложил франк, — мне интересно даже, когда Залмах сумеет её зарезать — уж нынче днём или всё же дождётся сумерек?

Любопытная иберийка с визгом умчалась. Князь рассмеялся. Ловкий конюший умел его веселить. Чем-то он напоминал ему Калокира. Кроме того, Гийом был лучшим саблистом в Киеве. Сам Лидул, который однажды встретил в степи десять печенегов и изрубил их всех, утверждал, что он не решился бы вызвать Гийома на поединок. Ему, впрочем, того и не нужно было. Они дружили.

— Ну, говори, — поторопил князь.

— Сперва отдай мне свой меч, государь.

— Зачем?

— Дай сюда свой меч, Святослав! Иначе, клянусь тебе, не услышишь ты от меня ни одного слова.

Князь улыбнулся, отстегнул меч и молча швырнул его к ногам франка. Тот подобрал его, отошёл с ним шагов на десять и сообщил:

— Залмах говорил в Путивле, что у Роксаны гораздо ниже пупка есть короткий шрам, будто от удара ножом.

Святослав вскочил и кинулся на Гийома. Но хитрый франк, бросив меч в одну сторону, побежал в другую и вскоре скрылся среди деревьев. Князь не погнался за ним. Не стал и подбирать меч. Тряхнув головой с короткими светлыми волосами, он зашагал к воротам. Неподалёку от них трясли грушу отроки. Было их человек двенадцать.

— Что, князь, скоро уж ты нас поведёшь на греков? — крикнул один из них Святославу, когда тот проходил мимо.

— Скоро, — отвечал князь. Чтобы скрыть волнение, он прибавил: — Но ты, Талут, не пойдёшь со мной ни на каких греков! Сыт я по горло тобою здесь.

Идя вдоль конюшен, князь размышлял, не взять ли коня. Решил — нет, не брать. У ворот он встретил Рагдая. Тот был взъерошенный, заспанный, без кафтана — забыл его у лихих. Правда, и в рубашке ему после пути в гору было не зябко.

— Пошли, — сказал Святослав, быстро выходя за ворота. Рагдай, даже не успев растеряться, нагнал его, зашагал с ним рядом. Пологим спуском они сошли на Боричев въезд, где с утра народу было полно. Свернули направо. Князь торопился. При этом он не желал пачкать сапоги, обходя толпу по вязкой обочине, и пришлось Рагдаю пихать в грязь увальней, не успевших посторониться. Таковых, правда, было немного — почти все знали Святослава в лицо и быстренько убирались с его дороги.

За городскими воротами травяная обочина была суше. Князь и Рагдай спустились по ней к Почайне. Перейдя речку по мостику из сосновых брёвен, двинулись они вверх по склону горы, более крутой, чем все горы в Киеве. Её правый, восточный склон внизу был обрывистым. Уходил обрыв прямо в Днепр.

— Что за дела у тебя с Калокиром были? — спросил у Рагдая князь, замедляя шаг.

— Мы с ним влезли в дом к епископу, чтобы взять там письмо, — объяснил Рагдай.

— Письмо? Какое письмо?

— Я думаю, из Царьграда. Очень уж Иоанн хотел его прочитать.

— Когда это было?

— Ровно два года тому назад.

Князь остановился и пристально поглядел Рагдаю в глаза.

— И что у вас вышло? Взяли вы то письмо?

— Нет, не удалось. Наткнулись на слуг. Иоанн успел от них убежать. А я не успел. Меня оглушили и заковали.

— Ты не назвал Калокира?

— Нет. Меня ни о чём таком и не спрашивали. Решили, что я за деньгами лез.

— И как долго пробыл ты на галере?

— Четыре дня. Я ушёл бы сразу, если бы руку в драке не повредил. Как только она болеть перестала, я сорвал цепь, которой меня к уключине приковали, и прыгнул за борт. Берег был близко, и я сумел до него доплыть. Какая-то женщина указала мне монастырь, где нужен был человек, чтоб колоть дрова, ухаживать за скотиной, на огороде работать. В этом монастыре я пробыл полтора года. Потом оставил его и пошёл на Русь.

Святослав, дослушав, зашагал дальше. Рагдай опять поспешил за ним, но отстал — болела нога, которую он расшиб у лихих. Вершина горы была уже в ста шагах. Там, за частоколом из толстых еловых брёвен, сияли маковки терема и конёк на высокой крыше. Князь и Рагдай шли прямо к воротам, сколоченным из досок и крепко обшитым узкими полосами железа.

— Увидишь ты Иоанна, — пообещал Святослав, вновь остановившись, чтобы его попутчик с ним поравнялся.

— Он плывёт в Киев на корабле Всеслава? — спросил Рагдай.

— Так и есть. Откуда ты это знаешь?

— Все это знают. Ему грозит большая опасность, князь!

— От кого?

— По-моему, от Залмаха.

Князь лишь кивнул и продолжил путь. Думая о чём-то другом, он задал вопрос как будто и не Рагдаю:

— Верхом когда-нибудь ездил?

— С четырёх лет. Мой отец коней разводил.

— Это хорошо. Ты мне нужен.

Как только Рагдай и князь подошли к воротам, те распахнулись. Вышли семь дюжих отроков при мечах.

— Как дела, Лешко? — спросил Святослав самого высокого и пригожего.

— Тихо всё и спокойно, — отвечал тот, глядя на Рагдая, — а ты кого, князь, привёл?

— Ничего ты больше не хочешь знать?

Лешко усмехнулся, и все ребята посторонились. Войдя за князем в ворота, Рагдай увидел широкий двор, за ним — высоченный дубовый терем. Дальше тянулся сад, который был отделён от леса лишь частоколом. Яблони и берёзы переплетались ветвями поверх него. Около крыльца стояли ещё два десятка отроков.

— Она спит? — обратился вновь Святослав к Лешку, что шёл рядом с ним.

— Нет, князь. Ведь мы, едва увидали тебя близ пристани, сразу послали девок будить её. Вчера флорентийцы приволокли ей целый мешок всяких побрякушек. Час она будет их надевать! Ты лучше войди к ней сам.

Но князь пожелал остаться перед крыльцом. Он вдруг покраснел. Это удивило Рагдая. И только впоследствии, через много лет, Рагдай смог понять, что тогда случилось со Святославом. Он всего-навсего терял твёрдость некоего решения, и ему казалось, что все это замечают.

Не через час, а через минуту дверь терема распахнулась, и на крыльце появились четыре рослые босоногие девки в длинных рубашках. Все они были как на подбор, очень миловидны, и все улыбались князю. Чуть погодя вслед за ними вышла ещё одна — и слегка повыше их, и постарше. Она была в белоснежном римском хитоне с широким парчовым поясом и в сандалиях со шнуровкой вокруг лодыжек. На её пышных, чёрных кудрях лежал золотой венец, осыпанный бриллиантами. Это был необыкновенный венец. Калокир сказал бы, что он дороже всех вместе взятых венцов, колец и браслетов царицы Римской империи, Феофано. Черты лица самой длинной девки были египетскими. Рагдай, конечно же, стал смотреть на это лицо. Чем дольше он вглядывался, тем больше ему казалось, что он — уже в ином мире. И было теперь понятно, почему мёртвые не шевелятся, что бы с ними ни вытворяли.

Когда года полтора назад Феофано почтила визитом Таврику и заехала в городок, где Рагдай работал в монастыре, ему посчастливилось бросить взгляд на царицу, которую охраняла целая сотня воинов. И поэтому он не верил, когда ему говорили, что Феофано не так прекрасна, как египтянка Роксана. И вот теперь оказалось, что зря не верил. Роксана была красивее, чем царица. Куда красивее!

Долго ли она простояла возле дверей, рассерженно глядя на Святослава и его отроков и с досадой слушая своих девок, которые ей шептали что-то наперебой в оба уха сразу, привстав на цыпочки? Для Рагдая время как будто остановилось, и он не мог потом вспомнить, минуту всё это длилось или мгновение. Наконец, Роксана велела всем замолчать, скорчила презрительную гримасу и важно сошла с крыльца. Тут вдруг её важность куда-то делась. Точнее, стала насмешливой. Подойдя к Святославу, пышноволосая египтянка вдруг ни с того ни с сего встала перед ним на колени, склонилась лбом до земли да так и застыла, задрав обтянутый шёлком зад. Белый шёлк хитона был очень тонким и не скрывал ничего. Все отроки, на которых это и было рассчитано, покраснели.

— А ну-ка, встань! — не выдержал Святослав. Она поднялась, кусая губу от сдерживаемого смеха. На её длинных пальцах виднелись следы колец, а в ушах — проколы. Только на левой руке у неё остался тонкий витой браслет, который она, судя по всему, позабыла снять. Потом уж Рагдай узнал, что князь расплатился за этот самый браслет целым табуном отборных коней. После состязания, кто кого уничтожит взглядом, между Роксаной и Святославом произошёл такой разговор:

— Неужели, князь мой, тебя я вижу? Два дня ты не приходил! И не звал к себе. Я была в отчаянии!

— А теперь, я вижу, ты опять счастлива? Кого надо благодарить за это?

— Ты груб со мной, Святослав! Твой голос звенит, а глаза сверкают!

— Скажи спасибо, что я вообще с тобой разговариваю!

— Спасибо. Но я даже на колени встала перед тобой, чтоб выразить благодарность! Тебе это не понравилось.

— Как ты смеешь кривляться передо мною?

— А ты хотел, чтобы я рыдала?

Князь огляделся по сторонам, как будто ища поддержки, и устремился к крыльцу. Взбежав на него, он яростно рванул дверь и исчез в темноте за нею. Четыре девки вмиг обступили Роксану и снова что-то затараторили, успокаивая её ласкающими прикосновениями к рукам. Сердито тряхнув чёрными кудрями и сдвинув тонкие брови, она воскликнула:

— Ну, всё, хватит! Это уж мне вконец надоело!

И пошла в терем. Девушки кинулись за ней следом, а три десятка парней, что-то обсудив, подошли к Рагдаю.

— Кто ты такой? — спросил у него Лешко. Рагдай коротко ответил, назвав ему только своё имя. Ребята переглянулись. Стало им весело, и они начали расспрашивать про историю в кабаке. Рагдай, удивлённый тем, что по всему Киеву треплют эту историю, рассказал в двух словах, как там было дело.

— Эта Агарь — с огоньком! — заметил Лешко, когда вслед за тем разглядели Хлеськин засос на шее Рагдая, — куснула, будто волчица! Может, Рагдай, то было от злобы, что не пустил ты к ней Василя?

Дружинники засмеялись.

— Я не был с ней, — отвечал Рагдай.

— Его укусила Хлеська, — сказал один из ребят. Лешко цокнул языком.

— Без Хлеськи и в этом деле не обошлось! Везде она влезет. Рагдай, ты брагу пить с нами будешь?

— Можно. А где вы пьёте её?

— Да вон там, под яблонями.

Глава седьмая

— В тысячный раз тебе говорю: не знаю я, чёрт возьми, никакого Шелудяка! — вскричала сидевшая на кровати Роксана, хлопнув ладонями по коленкам. Святослав в гневе бегал из угла в угол её светлицы, стены которой были увешены высохшими лесными и полевыми цветами.

— Да, может быть, ты и вправду не знаешь Шелудяка, — согласился он, — а вот твой Залмах эту сволочь очень хорошо знает! И он, Залмах, сказал ему про обоз из Новгорода!

— Отлично, — устало произнесла Роксана, — я здесь при чём?

— Да при том, что ты рассказала о нём Залмаху!

— Вот чёрт, опять! Залмах, Залмах и Залмах! Залмах, которого я в глаза не видала никогда в жизни!

— О, неужели? Ты отдавалась ему с завязанными глазами? Где? Прямо здесь? Или, может быть, в каком-нибудь кабаке?

— Молчи, Святослав! — страдальчески выдохнула Роксана, сжав кулаки, — тебе, как я вижу, мало того, что ради тебя я предаю Бога, живя с тобою в разврате? Ты, злой язычник, меня толкаешь на худший грех — на самоубийство?

— Довольно врать!

Лицо Святослава было уже скорее упрямым, нежели злым. При угрозе, которая прозвучала из уст Роксаны, он на неё даже не взглянул, но стал ходить медленнее. К окну он старался не приближаться, словно боясь, что кто-то его заметит и высмеет. Египтянка за ним внимательно наблюдала.

— Ты что, только мне говорил про этот обоз? — спросила она.

— Не только.

— Так в чём же дело?

— В том, что никто из тех, кому говорил, с Залмахом не спит!

— О, черти бы меня взяли, в конце концов! А с чего ты взял, что я сплю с этим Залмахом?

— Он всем рассказывал про твой шрам!

Роксана захохотала. От её смеха на спине князя выступили мурашки. Он сделал то, чего не хотел — подошёл к окну, лишь бы не встречаться глазами с ней.

— А сколько он заплатил служанке? — осведомилась она, перестав смеяться, — об этом он не рассказывал?

— Что? Какая служанка? Ты, вообще, в уме?

— Да я-то в уме! Ты сам войди в ум и вспомни, скольких служанок я выгнала за два года! Любая из этих сук за ломаный грош может рассказать не только про шрам под моим пупком, но и про всё прочее, что пониже! О, Святослав! Клянусь тебе, твоя ревность просто смешна! Ты с ума сошёл!

С утра брага Рагдаю была не в радость. Выпив с парнями лишь один ковш за знакомство, он их оставил в споре о том, кто лучше — Хлеська, Агарь или третья дочь боярина Яромира. Позади терема находилась маленькая конюшня. В ней было пять лошадей. За ними ухаживал черноглазый худенький мальчик по имени Ибрагим, родом из Дербента. Рагдай перекинулся парой слов с этим Ибрагимом о лошадях и о городах на Хвалынском море. Потом ему захотелось оглядеть терем. Войдя в боковую дверь, он увидел лестницу на второй этаж, почуял запах поварни, которая находилась возле неё, и тут же услышал за дверью этой поварни голос старого Вирадата. Тот говорил:

— Злой ворон летит на Русь — греческий патрикий, которому царь велел смущать наш народ, чтоб Сварог прогневался и явились страшные беды! Всё зло — от греков. К тому ведут козни их, чтоб князь воевал с болгарами. А болгары — наши друзья.

— Не лез бы ты, дед, во все эти княжеские дела, — раздался голосок Хлеськи.

— Да, помолчи, — сказала другая женщина, — не то князь нам всем свернёт шеи!

Рагдай открыл скрипучую дверь, вошёл. На него пахнуло приятным паром. В углу поварни топилась большая печь. В ней стоял котёл. Две бабы месили тесто возле печи, на длинном столе. За столом поменьше сидели Хлеська и Вирадат в приподнятом настроении. Между ними стоял ковш браги. Хлеська была в красивом синем кафтане и босиком.

— Ах, Рагдай! Ты здесь уж? — пролепетала она, поднявшись. Гусляр удивился меньше.

— Да, — подтвердил Рагдай, — я уж здесь.

— Ой, какой красавчик! — вздохнула одна из баб. Вторая лишь усмехнулась, смерив Рагдая паскудным взглядом. Обеим было под тридцать.

— Садись, пей с нами, — предложил дед.

— Не буду я с тобой пить, — ответил Рагдай, — верно сказал князь — где ты, дед, там драки! А нынче, вижу, и вовсе смертоубийство грядёт.

— А ну-ка, пошли, — поманила Хлеська Рагдая. И, улыбнувшись обеим женщинам, юркнула в коридор. Рагдай поспешил за нею. Захлопнув снаружи дверь, она взяла его за руку и спросила:

— Ты здесь зачем?

— Святослав привёл. А ты здесь зачем?

— Я приношу Роксане всякие травы от разных хворей и для сохранности красоты. Никто в этом деле не разбирался лучше, чем моя бабка. Она меня научила.

— А Вирадат?

— Вирадат Роксане песни поёт.

— Плохие у него песни!

— Он просто пьян. Рагдайчик, мне нужно поговорить с тобою! Только не здесь. Пойдём в сад!

— Там отроки.

— Сад большой!

Лешко и его ребята, а также присоединившиеся к ним девушки, из которых одна была до необычайности хороша собою, всё веселились, крича и звеня ковшами над бочкой браги. Рагдай и Хлеська прошли на другой край сада, откуда были видны ворота. Там они улеглись на груду опавших листьев, среди кустов смородины и малины.

— Сдаётся мне, что Сновид сочиняет песни для Вирадата, — сказал Рагдай, вспомнив разговор за столом лихих.

— Вирадат спьяну проговорился сейчас, что Сновид встречался сегодня утром с одним арабом, — вздохнула Хлеська, — после той встречи он приказал ему, Вирадату, всюду твердить о том, что греческий царь отправил на Русь какого-то чёрного человека, чтобы тот князя околдовал и Русь погубил, вызвав гнев Сварога!

— А кто он, этот араб?

— Богатый купец, Джафар. Он часто торгует в Киеве. И другие всякие дела мутит.

Хлеська лежала на животе, уткнув подбородок в маленький кулачок, поставленный на другой. Болтала ногами. Рагдай растянулся навзничь и подложил под голову руку, глядя на ярко-синие небеса. По ним проплывали редкие облака. Осеннее солнце грело, но не пекло.

— Ты, значит, с Роксаной дружишь?

— Конечно! Уже давно.

Дав такой ответ, Хлеська улыбнулась. Затем ей вовсе стало смешно. Хихикнув и засопев, она объяснила:

— Правда, однажды мы с ней поссорились.

— Это как?

— Честно говоря, вспоминать об этом мне неприятно. Да ладно уж, расскажу, ты ведь не отстанешь! Хотела я у неё стащить рубиновые серёжки.

— Не получилось?

— Почти уже получилось. Кабы Роксана вдруг не хватилась этих серёжек да не велела всех обыскать, я разбогатела бы сильно! Впрочем, Роксана меня простила.

— Простила?

— Да. Но только сперва приказала выпороть на конюшне. Порол меня Ибрагим. А я его старше на восемь лет. Мне так стыдно было! Никогда в жизни так не позорилась.

Почесав ногтями главный предмет своего рассказа, Хлеська прибавила:

— Плохо то, что Роксана часто приказывает пороть и своих девчонок. Одна из них — да вон та, Маришка, которая сейчас пьёт с ребятами, через день к Ибрагиму ходит! Она Роксану не любит.

— Правильно делает.

— Этот самый Джафар, как видно, поклялся погубить грека, который плывёт на Русь, — внезапно вернулась Хлеська к прежнему разговору, — сплёл целый заговор!

— Хорошо бы князю об этом знать.

— Не суйся ты лучше в эти дела, а то нахлебаешься! У меня к тебе есть дело получше. Ты помнишь, я говорила тебе вчера про золото Игоря?

— Да, конечно.

— Хочешь узнать до конца всю тайну?

— Хочу.

— Я её открою тебе, но прежде скажи — точно ли ты знаешь, где одноглазый?

— Знаю.

— А как зовут его, знаешь?

— И это знаю. Трувор. Он прежде служил в киевской дружине.

Хлеська кивнула и продолжала, зорко следя за пьяницами у бочки:

— Вижу, не зря Залмаховские ребята засуетились! Теперь ты должен поклясться, что половину денег ты отдашь мне. Может быть, ты сам найдёшь клад. Может быть, расскажешь об одноглазом Сновиду или Залмаху. Как бы там ни было, половина денег — моя. Клянёшься?

— Ну, ладно, — сдался Рагдай, не очень-то понимая, какая будет заслуга Хлеськи во втором случае. Но она давно всё решила твёрдо.

— Так не пойдёт! Поклянись.

— Хорошо, Клянусь.

Облака мешали Рагдаю слушать внимательно, потому что тянули мысли вслед за собой. Он перевернулся и точно так же, как Хлеська, примял локтями листву.

— Ты, должно быть, слышал о том, что Игорь два раза ходил войной на Константинополь, — начала Хлеська, грызя сухую травинку, — второй поход был удачным. Князь заграбастал огромную уйму золота — говорят, несколько возов. И где-то его запрятал. Через полтора года он был убит…

— Древляне убили его за жадность.

— Да, но сперва они его загнали в болото и предложили сдаться. С Игорем были, в числе других, Сновид и Трувор. Он им доверял больше, чем остальным. Предчувствуя свою гибель, князь подозвал Сновида и пошептался с ним, а затем, велев ему отойти, тайно переговорил и с Трувором. Лишь после этого сдался. Всех, кто с ним был, князь Мал велел отпустить, а самого Игоря — разорвать. Древляне пригнули одну к другой две берёзы, за ноги привязали Игоря к их верхушкам, и…

— Про это я знаю, — вновь перебил Рагдай, — ты лучше скажи, о чём он шептался тогда с Трувором и со Сновидом? О своём золоте?

— Да. Сновиду он назвал реку, возле которой зарыл сокровища, а Трувору растолковал, где именно их искать у этой реки. Получилось так, что только вдвоём Сновид и Трувор смогли бы добыть то золото, а поодиночке — никак.

— И какой резон во всём этом был?

— Игорь их заставил поклясться, что это золото они пустят на благо княжича Святослава. Как видно, князь рассудил, что если не оба, то хоть один останется верен клятве. Но, на беду, и тот и другой вдруг сошли с ума. Сновид стал волхвом, а Трувор исчез. Оказывается, он принял христианскую веру! Значит, плевать ему и на золото, и на княжича Святослава, который давно стал князем.

— Как ты узнала про это всё?

Хлеська с важным видом надула губы и почесала ногтями левой ноги щиколотку правой.

— Я знаю много! А узнавать меня научил Залмах.

— Кто? Залмах?

Рагдай даже приподнялся.

— Залмах, Залмах! — зашипела Хлеська, дурачась, — но не гордись! Он со мной не спит.

— Тысяцкие едут! — крикнул дозорный отрок с высокой теремной башни. Маришка, не допив брагу, бросила ковш на траву и помчалась в терем. Лешко и его приятели с ещё большею торопливостью устремились к воротам и распахнули их настежь. Во двор въехали три всадника. Это были всё тот же самый Лидул и двое каких-то светловолосых. Один из них если и казался старше Рагдая, то на год-два, а второму точно перевалило за тридцать. Рагдай у Хлеськи спросил, кто это такие.

— Тот, который помладше, Филипп-датчанин, — вдруг начала жеманно кривляться Хлеська, качая ножками, — его мать, известная киевская красавица, выжав соки из всех здешних богачей, отправилась за море и вернулась уже с сынком полугодовалым, пинка под зад получив! Сынок — весь в неё, такой же неугомонный. Второй — тысяцкий Сфенкал. Это он вёл конницу на хазар. И он опрокинул их в тот момент, когда Святослав отчаялся победить.

Тысяцкие спешились посреди двора.

— Ну что, они опять брешутся? — обратился Лидул с вопросом к Лешку.

— Да, кажется, — бросил тот вполне безразлично. Сошедшие с коней всадники устремились в терем. Хлеська вдруг поднялась и стала отряхивать свой кафтан от листьев и муравьёв, которые поселились в них.

— Мне пора, — сказала она.

— Куда?

— К себе, на Подолие.

— А старик?

— Я его возьму.

С этими словами Хлеська, сверкая пятками, побежала к задним дверям. Рагдай остался один среди груш и яблонь. Его клонило ко сну. И он уже спал, уютно расположившись в куче листвы, когда Вирадат и Хлеська вышли из терема. Лешко сам открыл им ворота.

Князь одевался. Роксана, лёжа ничком на смятой постели и обхватив руками подушку, внимательно наблюдала за ним. Когда он, одёрнув рубаху, присел на угол кровати, голая египтянка снова заговорила:

— Джафар меня ненавидит. И есть за что. Я ведь не хочу, чтоб ты шёл войной на Константинополь. А он, Джафар, об этом мечтает! Султан Дамаска озолотит его, если он добьётся этой войны. Очень уж она нужна сарацинам! Никифор Фока теснит их сильно.

— Уймись уже наконец! Без тебя всё знаю.

— Ещё я стою поперёк дороги болгарам, — не унималась Роксана, — они хотят, чтоб ты воевал с ромеями, а не с ними. Как будто я мечтаю о том, чтоб ты воевал с болгарами! Что за вздор? Я просто хочу, чтобы ты вообще не думал о войнах. Ни о каких. Но если без них нельзя и ты размышляешь, куда пойти тебе — на Босфор или на Дунай, иди на Дунай. Там будет тебе полегче.

— Ты любишь греков!

— Не более, чем болгар. Болгары — точно такие же христиане.

— Ты любишь греков, — упрямо повторил князь.

— Ну всё, Святослав, довольно! Делай, как знаешь. Я бы хотела завтра поехать на богомолье.

— Опять? Куда?

— В монастырь на Лыбеди.

— Что-то ты зачастила в тот монастырь.

— Но ведь других нет!

— Молиться можно и в церкви возле Почайны.

— Видишь ли, князь, Иисус Христос говорил: «Где двое или трое соберутся во Имя Моё, там и Я посреди них!»

— И что это означает?

— То, что молиться следует с христианами.

— Как я их ненавижу! — устало сдул Святослав прилипшую ко лбу чёлку. Роксана горестно покачала своей взлохмаченной головой.

— Князь, ты ненавидишь Христа, а не христиан! Иначе ты ненавидел бы меня тоже.

Князь промолчал.

— А вот мать твоя меня ненавидит, — продолжила египтянка, — и это странно. Ведь мы же с ней одной веры!

— Да, это правда.

Из коридора вдруг донеслись шаги трёх или четырёх человек. Они приближались. Роксана с быстротой кошки спрыгнула на пол и, взяв хитон, мигом облачилась в него. Святослав, который был безоружен, снял со стены ятаган. Он всегда висел над кроватью. В дверь постучали.

— Можно войти, — сказал князь, и дверь широко открылась. Вошли Лидул, Филипп и Сфенкал. Внимательно поглядев на князя и на Роксану, они приветливо поздоровались.

— Что стряслось? — спросил Святослав, бросив ятаган на постель.

— Гийом нам сказал, что ты побежал к Роксане разгневанный, — объяснил Сфенкал, — и мы прискакали её спасать.

— Спасибо, друзья, — вяло улыбнулась Роксана, даже без тени смущения завязав широкий парчовый пояс. Сев на кровать, она стала надевать сандалии. Её верный друг Лидул, также без стеснения опустившись на корточки, начал ей помогать с высокой шнуровкой вокруг лодыжек.

— Что, мы пойдём к Свенельду на пир? — обратился князь неясно к кому. Видимо, ко всем.

— Стол уже накрыт, — сообщил Сфенкал, — все нас ждут.

— Очень хорошо. Возьмите с собой Роксану. А я, пожалуй, пройдусь до дворца пешком.

— Меня на пиру не будет, — вдруг заявил Филипп, слегка покраснев. Роксана внимательно поглядела ему в глаза.

— Филипп! Это что такое? Новую девку опять нашёл? С собой её приводи. Я с ней познакомлюсь да расскажу ей, как взять тебя в оборот!

— Нельзя, госпожа Роксана! На пиру будут три дочери Яромира. Ты представляешь, что они ей про меня наврут?

— А вот это верно, — хмыкнул Лидул, затягивая изящный узел на левой ноге Роксаны. Последняя рассмеялась.

— Согласна, Филипп, согласна! Это резонно. Мало я надавала трём этим сплетницам подзатыльников! Но Ратмир тоже идти к Свенельду не пожелал, насколько я знаю. Что, в таком случае, мне там делать? На Куденея орать? Нет, я не пойду.

С этими словами она толкнула ногой чересчур увлёкшегося Лидула, вынудив его встать, и сама вскочила.

— Тебе придётся пойти, — спокойно заметил князь.

— Я сказала, нет!

— А я сказал, да.

— Нет, нет, нет!

Лидул, уловив безмолвный приказ Святослава, легко взял Роксану на руки и унёс. Она была так ошеломлена этой его выходкой, что не сделала ничего, чтобы воспрепятствовать ей, и не проронила ни звука. Трое оставшихся поспешили вслед за Лидулом. Перед крыльцом стояли, о чём-то споря, девки и отроки. Среди них был Рагдай, которого разбудил бродивший по саду ёж.

— Что, прямо к Свенельду? — спросил у князя Лидул, при спуске с крыльца чуть не уронивший Роксану.

— Нет, во дворец сначала езжайте. И там дождитесь меня.

Усадив Роксану на холку своего серого жеребца, Лидул поднялся в седло. Оба его друга уже успели выехать за ворота. Они скакали во весь опор, однако Лидул, пуская в ход шпоры и крепко держа Роксану одной рукой, нагнал их на середине спуска. Сразу же за мостом Филипп свернул вправо и поскакал к Северным воротам.

— Идём со мной во дворец, — сказал Святослав Рагдаю.

Когда они шли к Почайне, ветер внезапно задул сильнее, и Днепр покрылся гребнями белых волн. Леса возле Киева зашумели, будто завидуя облакам, которые мчались в жаркие страны.

Глава восьмая

Мудрый и осторожный Свенельд считал очень важным пробуждать в людях только добрые чувства, и никакие другие. Поэтому два стола длиной во всю залу блистали не золотой посудой, а очень скромной — серебряной, но зато её содержимое подошло бы для царской трапезы. За одним из этих столов сидели пока лишь три человека — сам воевода Свенельд, его побратим Сигурд и храбрый ярл Эрик, который приехал в Киев минувшей ночью. Он был одним из двух предводителей большой банды головорезов, которых норвежский конунг с лёгкой душой отправил в распоряжение Святослава. Рослый, сутулый, длиннобородый Сигурд пил мёд из ковша, закусывая свиным холодцом, и говорил Эрику:

— Ты только не обольщайся! Я тоже был легковерным и снисходительным простаком, когда начинал служить Святославу. Я полагал, что разбогатею на этой службе!

— А разве ты не богат? — удивился Эрик, не отрываясь от жареной кабаньей ноги. Он был невысок и довольно тонок, но ел и пил за троих.

— Я весьма небеден, — сказал Сигурд, — но только благодаря торговле. Не будь её, я был бы попросту нищим.

— Да как такое возможно? — засомневался приезжий викинг, — разве Святослав скуп? Я слышал о нём другое.

— Нет, он не скуп, — вмешался Свенельд, — Сигурд говорит о том, что наш Святослав затевает войны не ради денег, а для того, чтоб прославиться. Исходя из этого, он не ищет слабых врагов. Походы его опасны, очень опасны! Но не всегда достаточно прибыльны.

Эрик удивился ещё сильнее.

— По всей Европе ходят легенды о том, как сказочно стал богат Святослав, разгромив хазар! Неужто всё это ложь?

— Да не в этом дело, — быстро заговорил Сигурд, ставя ковш, — он бросил в жернова смерти, главным образом, викингов. Он погнал нас на бойню, словно быков! Не руссы, а мы, лишь мы перебили хребет кагану, смяв его конницу! А Сфенкал и князь довершили дело, они добили уже поверженного врага. Но слава досталась им. Не любит нас Святослав! Не любит.

— Болгары не так сильны, как были сильны хазары, — возразил Эрик. Свенельд тяжело вздохнул.

— Да, конечно. Но и не так богаты! К тому же, князь запрещает без его ведома брать добычу.

— Должно быть, он запрещает грабить лишь мирных жителей! Кто посмеет мне помешать, если я сорву расшитый золотом плащ с убитого мною в честном бою врага?

— Послушай-ка, Эрик, — усилил натиск Сигурд, спеша перейти к своей главной мысли, — пока ты будешь срывать плащи, расшитые золотом, с бедных болгарских пахарей, под топорами которых вряд ли башка твоя уцелеет, князь и его дружина выгребут золото из сокровищниц городов. Поверь мне, что так и будет! Я предлагаю вот что. Надо склонить Святослава идти войною не на болгар — толку-то от них, а сразу прямым путём на Константинополь! Он набит золотом сверху донизу! Купола церквей золотые! Эрик, там хватит всем!

— Так-то оно так, — согласился ярл, — но легко сказать — склонить Святослава! Как это сделать?

Свенельд и его приятель переглянулись.

— Ты можешь нам посодействовать в этом деле, — сказал последний, — ведь под твоей рукой — сорок тысяч великолепных бойцов!

— И ты предлагаешь…

— Я утверждаю только, что Святослав учтёт твоё мнение.

Взгляд Свенельда не позволял понять, согласен ли тот с Сигурдом. На самом деле согласия никакого не было — главный княжеский воевода отлично знал, что Святослав к Эрику уж точно прислушиваться не будет, но уступил Сигурду, который сказал: «А вдруг? Мы с тобой ничем не рискуем!» Эрик задумался, жуя хрящ. Тут вбежала девка. Она была так взволнована, что сперва не могла ничего сказать.

— Идёт Святослав? — рявкнул на неё воевода.

— Он уже здесь!

Ярлы суетливо вскочили. Действительно, за дверями нарастал топот многих людей, которые шли по лестницам к большой зале. Тут же она стала наполняться гостями. Сперва вошли Святослав с Роксаной и дочери Яромира, следом за ними — тысяцкие и сотники с молодыми бабами, после них — купцы и бояре с жёнами, три царевича из Хазарии, печенежские и болгарские блюдолизы знатного рода, послы угорского князя Милоша, девки для пения, плясовые девки и гусляры. Всего же пришло гостей, как позже сказали Свенельду стольники, триста с лишним.

Роксана и Святослав уселись, как и всегда, во главе стола, бояре и воины — близко к ним, а все остальные — где доведётся. Несколько девок вдруг оказались среди хазарских царевичей. Те скосили на них глаза, однако протестовать не стали, поскольку все эти девки были отличные и на них поглядывал Святослав. Как только расселись и поутихли, последний перевёл взгляд на Эрика.

— Здравствуй, ярл.

— Приветствую тебя, конунг! — воскликнул Эрик, поднявшись.

— Долго скакал?

— Почти три недели! С пути сбивался. Один мой конь в болоте утоп, другой еле-еле доковылял до Киева. Велики владения твои, конунг!

— Ты пересёк только одну четверть моих владений. Где твой отряд устроился на зимовку?

— В истоках Ловати.

— Там леса красивые и дремучие! В них, я знаю, водится много дичи. А в реках рыбы полно. Её из них можно руками брать.

Эрик заморгал.

— Но мы не охотники, Святослав!

— Рыба, говорю, сама на берег выпрыгивает, потому что в реках ей тесно! Раньше весны не смейте являться в Киев. И чтобы духу твоего здесь не было завтра! Ты меня понял?

— Да, государь, — пробормотал викинг и торопливо уселся. К столам приблизились виночерпии. Святослав дал знак наливать.

— За князя! — провозгласил Свенельд, с мальчишеской прытью пятидесяти двух лет вставая во весь свой небольшой рост. Все гости его, кроме Святослава, также вскочили и осушили чаши, глядя на князя с такой высокой самоотверженностью и лихостью, будто пили за него яд. Потом вновь уселись, чтоб совершить ещё один подвиг — съесть всё, над чем поработал большой отряд поваров.

У дверей стояли несколько отроков из великокняжеской свиты. Им за столом не хватило места. Был среди них и Рагдай. На пир он приехал уже верхом. Два часа назад Святослав подарил ему вороного угорского жеребца шести лет. Рагдай его выбрал сам, пройдясь по конюшням вместе с дворцовым ключником. Этот ключник вручил ему также меч на ремённом поясе.

Второй тост произнёс Гийом. Взяв у виночерпия до краёв наполненный кубок, он с благородной нежностью улыбнулся возлюбленной Святослава и предложил выпить за неё.

— Ура госпоже Роксане! — крикнул Лидул и вскочил явно вызывающе, будто бы ожидая, что кто-нибудь посмеет не встать. Таких, разумеется, не нашлось, даром что Роксана была всего лишь наложницей-христианкой, а не княгиней. Ведь даже те, кто не слишком любил надменную египтянку, при всём желании не могли не боготворить её. Она улыбнулась Гийому, сделала угрожающий жест Лидулу, чтоб он не слишком усердствовал, и позволила себе скромный глоток вина за саму себя. Когда все опять уселись, произнесла слова благодарности. Три десятка особенно обожавших её дружинников прокричали ей вновь «Ура!», все прочие подхватили, и пир пошёл оживлённее.

— Славный у тебя перстень, друг мой Гийом, — воскликнул чуть погодя Святослав, заметив на пальце франка крупный рубин в золотой оправе, — и где-то я его видел, кажется!

— На моей руке, государь, — откликнулся сарацинский купец Джафар, сидевший весьма далеко от князя, — я подарил его доблестному Гийому просто, в знак дружбы.

— Хорошие у тебя друзья, доблестный Гийом, — усмехнулся князь, — очень жаль, что мои все друзья — воры да мздоимцы! За что взял перстень?

— Уж очень он мне понравился, — отвечал конюший, протягивая тарелку прислужнице, чтобы та положила в неё солёных грибов. Прочие участники пира замерли, потому что ответ Гийома им показался дерзким. Но Джафар тут же всех успокоил. Прежде всего он встал, что уже само по себе было интригующе, а затем ещё более загадочно произнёс:

— Гийом тебе не солгал, государь! Заметив тоску в его честном взгляде, направленном на рубин, я отдал ему сей перстень и получил взамен драгоценнейшую услугу.

— Кто бы мог сомневаться! И что же это была за услуга?

— Гийом сказал мне вчера: «Царица цариц разгневалась на тебя, Джафар, и в гневе своём приказала снять с себя всё подаренное тобою!» Из слов Гийома я понял, что госпожа поверила слухам, которые распускают мои недоброжелатели. Я — торговец, а не придворный, у меня нет возможности состязаться с опытными умельцами плести сети подлых интриг. Поэтому мне остаётся только уехать, чтоб не навлечь на живущих в Киеве мусульман большую беду. Уеду я завтра. Ну а сегодня хочу вручить тебе, госпожа, подарок!

Пока звучали эти слова, сидевшие за столами опять предчувствовали грозу, потому что не было среди них совсем уж наивных людей. Но сарацин снова вытворил неожиданность. Подойдя к Роксане, он прикоснулся пальцами к своему тюрбану и поклонился, после чего расстегнул две верхние пуговицы бурнуса, вытащил из-за пазухи небольшой яшмовый ларец и очень почтительно протянул его египтянке.

— Прошу тебя, госпожа, прими!

— О, нет! — отчаянно замахала всей массой своих необыкновенных кудрей наложница, — ни за что! Я не приму, нет!

— Бери, — сказал Святослав. Брезгливо выпятив губы, Роксана взяла ларец. Без всякой охоты его раскрыв, она очарованно заморгала.

— Господи боже! — вырвалось у неё, — вот это подарок!

В ларце лежал на зелёном шёлке золотой крест, осыпанный изумрудами.

— Славный крест, — сказал Святослав, захлопнув крышку ларца, — послушай, Джафар! Ты твёрдо решил уехать?

— Да, государь, — кланяясь, ответил даритель.

— Я против этого.

Купец выпрямился и горестно покачал головой.

— Увы, Святослав! Я с радостью отдам жизнь за тебя и за госпожу Роксану, но мой единственный повелитель — великий султан Дамаска.

— Не горячись. Я хочу с тобой серьёзно поговорить. Дай мне слово, что не уедешь, пока мы не побеседуем.

— Хорошо. Но только скажи, государь, когда состоится наш разговор?

— Не позже чем послезавтра. Ты подождёшь?

— Обещаю, князь.

— Спасибо тебе, Джафар, — сказала Роксана, ставя ларец на стол.

— Я счастлив служить тебе, госпожа, — ответил купец и вернулся на своё место. Князь принял от виночерпия чашу с мёдом, и пир вновь грянул.

Рагдай, иногда перебрасываясь словами с отроками, глядел только на Роксану. Она почти ничего не ела, много пила. Остальные гости были усердны в том и в другом. Свенельдовы девки сбивались с ног, поднося к столам всё новые блюда, холопы вкатывали бочонки с крепким питьём. Становилось шумно. Молчали только Роксана и Святослав. Тостов уж никто не произносил. Лидул, впрочем, попытался, но у него вышло невесть что, без единой мысли и без конца. Когда его стало вовсе уж невозможно слушать, купцы с дружинниками негромко начали разговор о морском тумане и лошадях. Вот тут у Лидула возникла, наконец, мысль. Он обнажил меч и пообещал зарубить любого, кто будет врать, что у вороных текинцев бабки прямее, чем у гнедых. Все хором его заверили, что подобных сволочей на свете и быть не может, так как земля попросту не стала бы их носить. Гийом же помог ему сесть на место. Киевские бояре сидели с мудрыми лицами, чтобы князь даже и не думал им намекнуть в очередной раз, как было бы для них выгодно сделать мост через Днепр. Боярские жёнушки пили больше своих мужей и строили глазки Эрику, а тот лихо крутил усы.

Когда за оконцами догорал неяркий закат, Роксана, будто очнувшись, велела девушкам спеть любимую её песню о вещих птицах — Сирине, Гамаюне и Алконосте. Тут же все стихли, и два черниговских гусляра, подстроившись друг под друга, стали играть грустную мелодию. Семь красивых кабацких девок, поднявшись из-за стола, запели довольно слаженно, потому что не в первый и не в десятый раз ими исполнялась эта проникновенная песня для их любимой Роксаны. Та начала рыдать, уткнув локти в стол и запустив пальцы в дивные свои волосы. Это князю не по душе пришлось. Когда песня кончилась, он сказал:

— А теперь играйте весёлую! Госпожа Роксана хочет плясать.

— Но я не хочу плясать, — всхлипнула Роксана, опустив руки и с вызовом поглядев в глаза Святославу, — не буду я!

— Нет, ты будешь.

Поняв, что спорить не нужно, Роксана громко утёрла ладонью нос и склонила голову, будто кольца чёрных волос стали для неё тяжелы. Потом она пересела на самый конец скамьи, вытянула ноги. К ней подбежали две озорные дочки боярина Яромира. Присев на корточки, они сняли с неё сандалии. Египтянка встала и вышла на середину залы, благо что места между столами было довольно. Два гусляра весело ударили по певучим шёлковым струнам. Снова пристроившись к ритму, но уже быстрому, семь горластых красавиц завели песню о том, как юной княжне полюбился конюх. Под эту песню Роксана стала кружиться, поднявшись на пальцы ног и раскинув руки. Полы её хитона взметнулись. При виде её коленок не только воины, но и женщины не на шутку разволновались — конечно, от разных чувств. Роксана плясала очень искусно. Похоже было на то, что её когда-то всерьёз этому учили. Кружась волчком, круто выгибая тонкий свой стан и взмахивая руками, она на очередном припеве вдруг оказалась около Святослава. Тот отвернулся. Тогда плясунья застыла. Её глаза сделались как будто ещё пьянее, чем были. Она взглянула на девок. Те сразу смолкли. Был брошен взгляд и на гусляров. Вмиг сообразив, что к чему, гусляры прижали пальцами струны и тут же стали играть медленный восточный мотив. Боярские жёны пристально наблюдали за Святославом. Им было ведомо, под какую музыку христианка танцует перед ним в тереме и какой при этом имеет вид. Но князь был спокоен. Роксана же, сцепив пальцы вытянутых вверх рук, сделала четыре затейливых круговых движения талией, а затем, опустив вдруг руки, решительно развязала пояс хитона. Последовал общий вздох. Прежде чем хитон успел соскользнуть с танцовщицы, рядом с нею вдруг оказался Гийом. Он взял её за руки и сказал ей что-то вполголоса. Но она его с яростью оттолкнула. Тогда он кинулся к гуслярам. Там уж был Сфенкал, тянувший из ножен саблю. Да вот беда — гусляры, играя, глядели на буйную египтянку так, что даже Икмора бы не заметили, появись он вдруг перед ними. К счастью, опять подоспели вовремя дочери боярина Яромира, теперь уж три. Мигом проскочив под столом, девицы вдруг начали свой залихватский танец — да так, что и гусляры, и Роксана, и остальные от хохота чуть не лопнули. Танец вскоре был прекращён, ибо гусляры играть уже не могли. Роксана расцеловала трёх умных девушек, и они поднырнули опять под стол, дабы получить поцелуи и от отца своего.

— Валькирия! — первым стал выражать свой восторг Лидул, пытаясь, наоборот, через стол перелезть к Роксане, которая торопилась завязать пояс, что было трудно, так как она начала от смеха икать, — ура!

— Солнце наше ясное! — подхватили другие воины, поднимаясь с рукоплесканиями, — царица! Ура Роксане!

Манеру хлопать руками в знак восхищения переняли они у греков. Вслед за дружинниками вскочили, славя Роксану, все остальные зрители. Миловидные женщины аплодировали ей молча. Прочие пересмеивались, шептались. Тысяцкие и сотники вскоре вышли из-за столов, продолжая хлопать. Роксана их поблагодарила изящным жестом, дабы установить тишину, и подозвала Гийома. Тот подошёл. Они обнялись и расцеловались по-дружески. После этого все другие военачальники, соблюдая порядок и очерёдность, начали подходить к египтянке с тем же. Она смеялась, даже не думая обижаться — лобзания знатных воинов с госпожами были в обычае при дворах славянских князей тех лет. Когда египтянку трепетно целовал тысяцкий по имени Даниил, она вдруг решила вспомнить о Святославе. Всеми забытый, стоял он возле стола и с видимым интересом следил за происходящим. Чмокнув смазливого Даниила в нос, а всем не успевшим поцеловать её заявив о своей усталости, египтянка направилась к Святославу, чтобы великий князь её напоил вином в награду за танец. Этот обычай также существовал. Пылкие поклонники расступились. Но Святослав, которому танец, видимо, не понравился, уступил танцовщицу Куденею. Так звали немногословного, добродушного парня, который входил в число ближайших друзей Роксаны и был ей необходим только для того, чтобы его бить и гнать от себя пинками в минуты скверного настроения. Эти штуки не прекратились, даже когда Куденей по милости египтянки сделался тысяцким, да притом не самым плохим. Он был очень смелым и умным. Поэтому египтянка охотно села на корточки перед ним. Взяв у Святослава чашу с вином, Куденей приставил её к слегка приоткрытому рту Роксаны, глядевшей на него так, будто бы он был её господином, и наклонил. Танцовщица стала пить большими глотками. Среди общего безмолвия перелив в неё всё вино из немалой чаши, тысяцкий возвратил последнюю Святославу, и тот сказал:

Конец ознакомительного фрагмента.