Пантеон

Грей, 2022

Трех столь разных студентов академии искусств Крипстоун-Крик объединяет большая маленькая ложь.Эбби, переживший семейную трагедию, теперь должен справиться с утратой друга и соседа по комнате – Артура.Не знающий уныния Чарли – франт и сплетник – готов прийти ему на выручку, а впутаться в передряги и провести расследование – для него сродни развлечению.Дебора хочет казаться сильной и независимой, изысканной и прогрессивной, но и у неё есть слабости и темные стороны.Каждый из них богат и амбициозен, но этого все равно недостаточно, чтобы подняться на вершину мира искусства.В это же время полузабытый миф обретает плоть – кажется, легендарное общество, в которое вхожи только лучшие из лучших – Пантеон – действительно существует, а смерть Артура – не случайность.Друзья ввязываются в опасную игру.Dark Academia Сергея Грея. Содержит нецензурную брань.

III. Завет

Лето 1989.

Они завтракали до отбытия Эбби в Крипстоун-Крик. Чемодан уже дожидался у дверей, а парень то и дело поглядывал на часы, волновался — отбытия извечно будоражат, в эйфории ты носишься по дому в поиске нужных вещей, набираешь все подряд — будто ребенок в супермаркете, бросающий в корзину разномастные приглянувшиеся товары, пока мать не видит. Отбеливатель в розовой пластиковой канистре, кукурузные хлопья в виде алфавита, зубная нить, банановая жвачка, злаковые батончики для спортсменов, набор маленьких металлических машинок и пакетик резиновых (непременно неоновых цветов) динозавров! Все, все, все. Я хочу все. Мне это нужно. Не знаю зачем, но я хочу! Ах, желание — бесконечно и неутолимо! А что насчет практичности? Предусмотрительности? Ну ее! Ведь пригодится же? Пригодится! Дернешься, когда приспичит, а нет ничего у тебя, а у меня… А у меня есть. Вот и он так же: голову сломал, решая и примеряясь, что же взять — хоть и не впервые ему. Барахло не умещалось в сумки, количество багажа росло, будто бы он куда-то переезжал (когда-нибудь это случится). При условии, что мольберт, краски и кисти, гипс, скульптурный пластилин, десяток книг (часть сдана в библиотеку — вовремя и в полном объеме, между прочим) и даже зимняя одежда остались в академии. По итогу: мать на кассе отнимала добытые сокровища у орущего ребенка и выбрасывала за борт тележки — в прекрасное море капитализма. А Эбби решался взять только то, что способен проглотить один чемодан средней комплекции — с ним он уже ездил в академию и обратно. Зачем себе усложнять путь? Он и так предстоял долгим и тяжелым, — морально гнетущим, давящим. И что там еще ждет его, какие испытания и лишения? Дункан так спокойно говорил, что он себя накручивает, мол, куда уж хуже?! Циник да и только! Ну да, с возрастом, вестимо, ощущения как-то стираются — он ведь преспокойно (его траур длился примерно неделю) пережил смерть дяди Бена, но для Эбби две потери дорогих людей в течение года (какое там! — за полугодие) — сильное потрясение. В чем-то Альберт старался подражать Дункану, чтобы окончательно не сойти с ума. Артур ушел от него призраком, он не видел ни его тела, ни похорон. Ему даже казалось, что в сентябре они вновь встретятся — настолько не мог он принять его смерть.

Позвонил, как только узнал, еще из КиКи, с автомата, услыхал голос — до боли знакомый, наверняка кто-то из его братьев — Эбби про них знал мало, ведь Артур Марлоу (Интересно, почему?) не особо рассказывал про дом и семью.

— Слушаю? Кто это? Кто это? Нам некогда. Некогда. — Треск. Помехи. Неразборчивые голоса на той стороне. Стенания. — Говорите, я вас не слышу…

Он не посмел ничего сказать.

— Ну и идите на хуй! — Трубку бросили. Гудки проникали в голову, разъедали мозг. Кто-то громко чавкал рядом, девушка надула пузырь из розовой жвачки, потом он с пошлым чмоканьем лопнул.

— Ну? Ты закончил? — поинтересовалась она, поправляя прическу и бант на ней, жуя и творя новые пузыри.

— Закончил, — слабо отозвался Эбби и передал ей трубку, которую до сих пор держал в руке.

Блондинка принялась не только жевать, пускать пузыри, но еще смеяться… и говорить, говорить, говорить…

С другой стороны он не мог поставить себя на место Дункана Леманна (частично, безусловно, он соотносил их столь похожие переживания). Не выходило и полностью погрузиться в его обстоятельства, получалось лишь отдаленно представить такую картину: вот Дункан и Бенджамин, а вот он и Артур, двое ушли в царствие теней, двое остались — оплакивали их преждевременное отбытие из мира живых, сокрушались, возмущались несправедливостью, но ничего не могли с этим поделать. С'est la vie. Точнее, c'est la mort… Оставалось только идти дальше; по завету дяди Бена — путь их должен пролегать какое-то время бок о бок.

Дункан принял это смиренно, Альберт — нет.

Мужчина, взявший на себя ответственность за хрупкую психику Эбби (Вы же знаете этих чувствительных и по щелчку настроенных на суицид юношей, перечитавших двух плакс: Ницше и Кафку!), даже предлагал ему получить психологическую или медицинскую помощь, но, как чувствовалось парню, ему такое не требовалось. Он любил жизнь и не собирался что-то делать с тем, чтобы она прекратилась. И Артур покинул его преждевременно не по своей воле. Ничего… Ничего не изменится, последуй он за ним. В этом нет смысла. Пути Артура и Эбби разошлись не потому, что оба так пожелали. И за ним он бы отправился куда угодно, если бы его только пригласили… Но в стылый мир теней его никто не звал. Когда Дункан убедился, что Альберт не собирается совершить нечто опасное, романтически и трагически безумное, непоправимое — после, наверное, десятка сложных разговоров, то оставил его в покое, даже смело укатил по рабочим (или личным) делам. Эбби пожил в полном одиночестве какое-то время — слонялся по дому, ковырялся в саду, смотрел старые фильмы и читал, читал, читал. Открывал холодильник, брал что-то с полок — работал челюстями и языком, глотал, сплевывал в миску нераспустившиеся зерна попкорна, выдыхал смесь алкоголя и колы. Поднимался к себе — спал днем, чтобы ночью слушать молчание звезд после набега на кухню. Сам ничего не творил — за кисти и карандаши вообще не брался. Музыка тоже покинула его (временно в единоличном владении) дом, даже та, что в миноре. А вот тоска и печаль прижились. Это утраченное время — воистину the dead summer.

Жизнь вернулась с прибытием Дункана. А после даже Чарли приезжал. Торндайк беспрестанно рассказывал о только вышедшем этим летом фильме “Бэтмен”, но Эбби не любил супергероев, их разноцветное трико с плавками поверх. Стоило ему об этом заикнуться, Чарли тут же встал на защиту Человека Летучей Мыши, убеждая, что в сравнении со старым сериалом — лента стала гораздо мрачнее и драматичнее. Но уговорить друга поехать в кинотеатр у Талли не получилось, хотя одногруппник не отказался бы поглядеть на любимого героя еще раз. А у Андерсона действительно не имелось ни сил, ни желания, чтобы куда-то ехать. Чарли в битве убеждения не выиграл, но так или иначе остался доволен, поскольку отправился в кино с Дунканом. Они будто (так показалось Эбби) отец и сын запрыгнули в кремовый с имитацией дерева по бокам Шевроле Селебрити (по габаритам — чисто семейный автомобиль) и укатили в отпуск во Флориду — не меньше, судя по продолжительности их сборов. Эбби же остался дома, наслаждаясь бездельем и чикагской пиццей с огромным количеством томатного соуса и сыра. После отъезда однокурсника, одновременно и у Дункана появились новые дела, требующие незамедлительного отъезда в Чикаго, в Спрингфилд, еще куда-то там, Эбби снова остался один одинешенек, вернувшись к уже закрепившимся традициям лета в Блумингтоне — тоска, холодильник, ночные светила… Затем мистер Леманн вернулся вновь.

Их совместное, весьма долгое, надо сказать, пребывание под одной крышей подходило к завершению. А вместе с тем и лето конца восьмидесятых собиралось покинуть вечеринку, допивало последний бокал Veuve Clicquot и дарило четыре жарких поцелуя — по два в обе щеки, обещаясь заглянуть как-нибудь еще.

Пришла пора поменяться с Дунканом местами — теперь его черед покинуть дом.

Покончив со сборами, Альберт уже приоделся в дорогу, в противовес ему Дункан, которого он обнаружил внизу, демонстрировал внешним видом столь порочную сладость безделья и неги — из-под черного шелкового халата (на голом торсе) выглядывали бежевые штаны в клетку Nova — отличительная раскраска Burberry, на босой (отнюдь не стариковской) ступне, одну ногу он закинул на другую, покачивалась домашняя туфля с излишеством леопардовых пятен и золотых орнаментов — изыски довольно молодого, но грандиозного модного дома Versace.

Мистер Леманн вообще выходил за рамки среднего (или уже даже старческого?) возраста, если не смотреть на лицо, а только на его тело — ему не дашь и тридцати. Но на деле Дункану перевалило за пятьдесят с небольшим — Эбби откровенно не знал дату и год его рождения (да, вот так бывает, как-то парень не застал празднований в их доме), сколько ему в точности лет — тоже, ведал только, что дядя Бен старше друга на добрый десяток.

— Дункан, ты тут останешься? — Эбби звал его по имени, без формальностей. Мужчина не возражал, ни разу слова поперек не выдал. А как его еще назвать? Хотя как-то странно считать еще и Дункана родителем, членом семьи. Да, он принимал некое участие в становлении Альберта, этого не отнять, даже совершил куда больший вклад, чем чета Андерсонов — биологические производители продукта-сырца с названием “Альберт Андерсон”. Но молодой человек не считал, что образ жизни, ход мыслей и наставления Дункана — применимы к нему, к Эбби. Дядю он слушал, к нему еще пока не привык. Юный Андерсон ранее, где-то подсознательно, опасался (виной постоянные тирады матери), что избыточное присутствие некоего третьего мужчины в их с дядей Беном жизни, как-то повлияет и на него. Эбби сложно принимал собственные противоречивые мысли и тем более чувства. Но дело ведь совершенно не в Дункане? Нет, не в нем. А на сплетни дражайшей матушки — вообще начхать. Особенно теперь.

Дункан Леманн появлялся в доме Бена негаданно, а затем так же бесследно испарялся, чтобы вернуться — послезавтра или через месяц. И он не чужой для Бена, тот его очень ценил, Дункан, стоит полагать, — разделял сию взаимность — раз за разом возвращался к Бенджи — даже после довольно длительных отлучек; получается, и для Эбби этот человек должен иметь значение, в память о Бенджамине, из уважения и благодарности к нему? Пожалуй. Да и до двадцати одного года он с Дунканом повязан по полной — из-за желания (и завещания) дяди Бена.

Дункан — самый лучший друг дяди, эдакий выдержанный и проверенный годами Чарли для Эбби. Андерсоны повизгивали о каком-то тлетворном влиянии на него подобных вычурных дружеских отношений между мужчинами, но Альберт не мог сказать, что Бен и Дункан вели себя неподобающим образом (при нем, Андерсонах или многочисленных гостях (оба любили эдакие стариковские тусовки), дома или вне их обители), точнее, подобающим для людей, которые друга в друга влюблены, а если и нет, то хотя бы спят вместе. Дункан и Бенджамин никогда не держались за руки, не целовались и, кхм, он ни разу не застал их за чем-то еще…

Все это, вероятно, если на самом деле существовало, а не являлось (сомнительно) выдумкой Роуз и Патрика Андерсонов — либо осталось где-то далеко позади, либо за некой завесой их скрытной жизни, куда доступа не имелось ни у кого, не только у Альберта. Оно и понятно, хоть в их штате декриминализировали отношения между мужчинами в шестидесятые, еще до Стоунволлских бунтов, но до сих пор во многих других — до седин так и не женатых Бенджи и Дункана ждали бы не просто какие-то пересуды, а, возможно, проблемы с полицией, потому что это как минимум странно, когда двое мужчин живут под одной крышей, еще и воспитывают мальчика.

Альберт не лез к ним с расспросами и разговорами. Он просто принимал их союз — профессиональный и приятельский, не видя ничего отвратительного, больного и преступного ни в дяде и его друге, ни в их отношениях. Почти год торча в частной школе для мальчиков, сложно что-то разглядеть во время быстро пролетающих каникул — все твое пребывание дома. А также значительно больше, особенно теперь, не соглашался с миссис Андерсон, пророчащей сыну подражание ее непутевому старшему братцу в якобы голубой показухе. Живи они в другом месте, она бы и пожаловалась на Бенджамина в полицию (а дядю бы упекли в психушку). Или бы Роуз Андерсон все-таки побоялась позориться? Жадность, конечно, могла подстегнуть Андерсонов к достаточно изощренным и гадким способам… Но как-то, к облегчению Эбби, такого не случилось… Или же Дункан пригрозил им какими-то юридическими штучками? Парень не любил родителей, но, надо отдать им должное, благодарил, что (при их мерзком характере) дальше внутрисемейного перемывания костей дело не доходило.

— Ты же не такой, — Мать дула губки, — как Бенджамин?

— Это ж мой сын! С чего ему сделаться таким?! — У отца всегда имелись неоспоримые аргументы.

Какой “не такой”? А если и нет? А если — да? Что в этом такого или “не такого”? И никто не мог из него вылепить нечто — Андерсоны — “такого”, а дядя Бен и Дункан — “не такого”. Эбби — он и есть Эбби. Эх, бедный Артур! Его вот точно не заботила вся эта типология.

Эбби ничего не мог ответить миссис Андерсон, кроме:

— Ты вообще о чем?

Сексуальная (и не только) революция свершилась в семидесятых, даже в шестидесятых, но его мать это как-то пропустила. А вдруг она думала, что где-то на юге до сих пор существуют плантации с черными рабами? Она, разумеется, что-то слышала по телевизору и читала в газетах про борьбу за равноправие полов, отрицание гендерных и расовых стереотипов, всяческие парады и бунты, но тех, кто отличался от Андерсонов (хотя бы нелюбовью к желтым с золотым портьерам в гостиной), — она автоматически вносила в какой-то личный список злодеев и извращенцев. А вдруг однажды она передаст его Богу, чтобы тот покарал каждого из этих негодяев?

Еще она полагала, что дружок братца Бенджи собирается совратить ее (какая собственница!) драгоценного и золотого (после озвучивания завещания — да, вполне!) мальчика, но Эбби ничего подобного не замечал за Дунканом ранее и ничуть не боялся, что тот внезапно возьмет и воспылает к нему некой страстью теперь.

Еще парочка Андерсонов насмотрелась баек из телевизора, ведь современная молодежь (без подобающего родительского воспитания и заботы (считай, надзора), от которых их Эбби так рьяно отрекался) у них ассоциировалась лишь с сексом, СПИДом и наркотиками!

— Раз. Нет, это так не работает, Дункан не набросится на меня и ничему такому не потакает, выдохните. С чего бы? С чего вы вообще ведет такие разговоры? И вообще он почти не бывает в Блумингтоне.

Ах!

— Два. СПИД? Я по-прежнему девственник, существуют средства защиты, половое воспитание и воздержание, выдохните еще раз.

Ох!

— Три. Наркотики? Нет, спасибо. Я таким не интересуюсь. У вас все? У меня — да.

Комбинация ахов и охов, прямо-таки холотропное дыхание. Занавес. Конец.

Помимо прочего их тревожило состояние дяди Бена (которое им не досталось), ведь Дункан мог обвести простачка Альберта вокруг пальца и ободрать его до нитки. Они припасли важный и откровенный разговор и всяческие претензии аккурат к отъезду сына.

На их доводы (очередные инсинуации) парень лишь рукой махнул. Общения (если это так называется) с родителями (если их можно так именовать) ему хватило за глаза.

Эбби, покидая особнячок Андерсонов в Нейпервилле, подумал, что в следующий раз не станет сюда заезжать вовсе. Возможно, больше никогда…

Ничего такого, что тревожило миссис Андерсон, в доме дяди не происходило. А Бенджамин и Дункан познали то, чего не дано Андерсонам, как бы те не изображали единение, сколько бы не играли в счастливую семью, материально благосостоятельную, — пожалуй, познавшую гармонию, — вряд ли. Когда он видел дядю и его друга вместе, сидящих столь уютно на почтительном расстоянии, но испускающих, улавливающих и понимающих безошибочно малейшие импульсы друг друга, почти магическим образом, просто не мог усомниться, что они овладели каким-то сокровенным рецептом благоденствия. И правильно, что не спешили им делиться со всяким… даже с ним.

И Дункан что и видел в Альберте, так это их общее с Бенджи дитя, но не более того. Столь крепкая связь еще не успела сформироваться у Эбби (он раньше не задумывался даже о малейшей возможности присутствия Дункана в его жизни без дяди Бена), но, как казалось парню, теперь и он стал лучше понимать дядиного друга, а его (хоть и редкое) присутствие сглаживало тяжесть одиночества. И ни о какой тяге не могло идти и речи!

Дункан Леманн являл собой эдакий архетип взрослого, умудренного гораздо большим опытом покупки люксовых вещей, — Чарли Торндайка — у всех есть такой приятель. А у того, в свой черед, имелся такой вот тихоня Альберт.

И сколь он представлял любовный интерес для Чарли (совершенно никакой), столь и вожделенным казался и для Дункана (совершенно нежеланным). И сам он ничего такого к ним не испытывал — ведь это его друзья.

— Как дела, Альберт?

— Хорошо, Дункан. А у тебя?

— А у меня… — Тра-та-та-та-та! И вот так каждый раз проходило их общение. — Ох, ну ты и заболтал меня! — Сказать хоть слово шанса Эбби не предоставлялось. — Пора бежать, извини!

После смерти дяди они стали существенно ближе, Дункан взял на себя некую ролевую модель — не сказать родителя, до Бенджамина ему тоже далековато, — но неофициального опекуна, эдакого патрона, что ли. Порой думалось — а не оставил ли Бенджамин и Дункану какой-то завет, связанный с ним, Эбби? Ведь мужчина не рвался продавать их общее имущество (Андерсоны, будь у них на то право, давно бы его разворошили), выкупить долю Альберта (денег у него полно), подбить на какое-то юридическое ухищрение, при котором стороны окажутся в выигрыше (таких типичных юридических афер и боялась миссис Андерсон). Мистер Леманн просто, казалось, продолжал жить, как и раньше — не только для себя или Альберта, но и для Бенджи.

Все-таки, пришел к выводу Эбби, Дункан Бена очень любил.

Кроме дружеской связи, которую не понимали Андерсоны, а долгое время, вплоть до настоящего, и Эбби, только без традиционного андерсоновского порицания оной, связывали Бенджамина и Дункана и другие отношения — деловые, партнерские. Леманн являлся не только его консультантом по юридическим аспектам, а еще нотариусом.

И последней волей дяди при профессиональном свидетельстве господина Леманна, которому досталась (назло миссис Андерсон, а отец и вовсе стал звать с той поры Дункана исключительно жидовским педиком) половина имущества дяди Бена (другая часть предназначалась его единственному племяннику), зафиксирован в завещании один интересный пункт — Эбби должен создать шедевр искусства и продать его на небольшом аукционе — тот устроят общие приятели Бенджамина и Дункана. В первый год обучения он освобождался от этой прихоти покойного дяди, но теперь ему не отвертеться. Срок — к Рождеству… И так каждый раз, пока он не выпустится — эх, еще четыре таких аукциона впереди. Вот так! Разумеется, он может ничего не делать, но тогда вся его часть наследства перейдет… Нет, даже не Дункану (он бы не погнал его прочь из дому, но как знать?), не благотворительным организациям или каким-то иным дальним, практически мифическим, родственникам; все гораздо, гораздо хуже — долю получат его родители — невежи и моты Андерсоны. А такого Эбби никак не мог допустить. Дядя Бен знал, как замотивировать его не только учиться, но и творить. Или он мог бросить учебу и… А как создать нечто великолепное, не имея представления о том, что дурно, а что превосходно? Ему придется и учиться, и выполнить условие дяди Бена. Дункан хитро улыбался — а вдруг это его идея? Хотя мужчина не особо любил искусство и его мучительные плоды, правильней сказать, он ценил совершенство цветов и форм, но сугубо в обрамлении юридических сделок и права, а также в эквиваленте удовольствия от полученных чеков с несколькими нулями за труды праведные, которые тратил на такой sort of art, в какой мог облачиться — художество тканей, строчек, петель и вытачек от известных модельеров.

— Да, Альберт, присмотрю за домом до зимних каникул, до нашего аукциона. На нем мы и выставим часть коллекции Бенджи, то, чем он нам дозволил распорядиться для этих целей. Я этим займусь, не переживай, параллельно попринимаю страждущих дольщиков и всяк заинтересованных в моих услугах тут, сделаю кабинет на первом, подле библиотеки. Ты же не против? — Дункан потянулся к столику за модным журналом, начал листать его, порой морщился, иной раз восхищался предложенным нарядом, вожделенно вздыхая.

— Дом и твой тоже, — напомнил парень, — как и имущество. А коль дядя желал продать что-то…

— Может, эти предметы и не найдут новых владельцев, — добавил Дункан, после обдумал нечто, озвучивать не стал, ухмыльнулся: — И не хочется мне наше гнездышко оставлять, ибо всякие голодные стервятники так и кружат подле. — Он имел в виду Андерсонов.

— И правильно, — рассудил Эбби. — А потом и я вернусь…

— Ты же не подведешь нашего Бенджи? — Он дядю звал так. — И меня? И, разумеется, себя самого, а, Альберт? — А его всегда Альбертом.

— Нет, Дункан, не подведу.

— Вот и славно. Я тебя провожать на вокзал не пойду, ну, как видишь, я не одет, а собираюсь я очень долго! Закажешь такси, ага?

— Закажу.

— Но с крыльца буду махать, пока не скроешься из виду!

— Не надо.

— Просто провожу до двери.

— Хорошо.

— А доедешь — отзвонись, ладно?

— Ладно, Дункан. Позвоню.

— Прекрасно. Ну, чего стоишь? Завтрак готов, — Дункан отлично готовил, к слову, — накладывай полную тарелку, Альберт! Эх, годы студенческие — голодные, холодные, но такие прекрасные!

— Я думаю, в академии Крипстоун-Крик студентам потребуется Оксфордский словарь, чтобы понять, что такое голод. Не зря же его переиздали в этом году.

— Неужели вас там вкусно и досыта кормят? Хм, я уже жалею, что не еду с тобой. — Мужчина подмигнул.

— Приезжай в любой момент, Дункан. — Эбби взял вафли и кленовый сироп, яичницу с беконом и апельсиновый сок.

— Пренепременно! А теперь: приятного аппетита, Альберт!

— П-прияфного! Хм-м, до фево же вкуфно, Вфункан!

— Где твои манеры, юноша?!

Так они и сидели в столовой до тех пор, пока не пришла пора отправляться на вокзал. Он наслаждался обществом Дункана, едой, светом, пронизывающим просторную залу. Не хватало дяди Бена.

И в Крипстоун-Крик его ждет нечто подобное: они станут завтракать с Чарли, а он начнет тосковать по Артуру. На какое-то время мысли о нем оставляли Эбби этим летом, порой всецело завладевали его разумом и долго не отпускали, но он отмечал, что боль и горечь заметно ослабели — время залечивало его раны. Но в академии он может столкнуться с тем, что память разбередит его шрамы, а те вновь начнут кровоточить под острыми когтями тревог, страха, неверия и горечи потерь. Ведь Артур еще там… Он — наваждение, фантом, слепок памяти, но…

“А учитывая то, что я видел перед отъездом… Видел… Как же! Нихрена я не видел. Разве мог я видеть Артура на заправке? Поди из-за травмы и моих фантазий — крыша поехала!”

Но ведь и Дункан подтвердил, что рыжий парень в спортивной куртке запрыгнул в тачку…

Сомнения и надежда шли рука об руку, направляясь к растерянному путнику, который (вроде как) уже избрал для себя новую дорогу.

“Мало ли таких парней бродит на земле? А если это и Артур… Какая теперь разница?”

Сколько бы сложностей и противоречий не возникло, бросить академию Альберт не мог — тогда он потеряет все деньги… Дядя Бен, придумывающий пункты в документе, не мог представить, что смерть заберет у племянника еще одного дорогого ему человека, а нахождение в идиллическом городке и обучение в элитной академии — обернутся для него сущей пыткой.

Эбби и ранее посещали мысли:

“А не сменить ли комнату? Снять жилье вне кампуса, как сделала Дебора? Но какой смысл? Легче не станет. Меняй одну комнату на другую или нет — ничего не изменится, Артур связан со всем, что есть в Крипстоун-Крик…”

И он по-прежнему ждет Эбби там — в любом закоулке городка, среди полей, в лесу, возле реки и дамбы, в кампусе, в аудиториях, в их общей комнате… Даже если он действительно мертв. Точнее, особенно, если он погиб.

Мало того, до чего странно осознавать, но ему как воздух требовалась болезненная мука — не из-за сострадания и сожалений окружающих, нет, Эбби хотелось страдать в одиночестве, а потому что он ее заслужил, страдание стало его частичкой, как и искусство. И только они у него и остались.

Хоть парень и зарекался перед каникулами, что пора оставить терзания и пустые чаяния, жить настоящим, смотреть в будущее, идти дальше (оказалось не так легко!), он знал — скоро чувство вины вновь охватит его.

А предстоящий путь — выстрадать сохранившееся горе, отчаяние, неверие, — тогда, возможно, он сможет через них переступить, отбросить или попросту не обращать никакого внимания, коль они репьями прицепятся к нему.

Но это лишь установка, внушение, а теория и практика (как часто показывает последняя) — не подружки. Сумеет ли он придерживаться продуманного заранее плана и не сломаться, когда раскроется правда об Артуре?

А ведь так (volens-nolens) наверняка и произойдет.

Еще и дядин завет…

Как бы дожить до конца декабря?