Ведьмин ключ

Глеб Пакулов, 2019

Русский писатель Глеб Иосифович Пакулов родился в 1930 г. в станице Буссевской Амурской области в семье казачьего сотника. Служил на флоте, окончил Новосибирскую художественную студию и Киевский университет, работал художником-декоратором в театре, геофизиком в геологических партиях Сибири. По мнению критиков, писателю были подвластны самые разные жанры, что позволило ему создать целый ряд достойных произведений. Пакулов – мастер приключенческой прозы, герои его повестей – геологи, рыбаки, деревенские жители – отличаются сложными, противоречивыми характерами, но, пожалуй, главным действующим лицом его историй является суровая тайга, перед которой все равны. В книгу также включен исторический роман «Варвары», повествующий о жизни и быте скифских племен.

Ведьмин ключ

Таёжная быль

На геологическом планшете ключ назывался Ведьминым. Я перебрёл его в самом верховье и шел вниз левым каменистым берегом, пугая жирующих в уловах радужнопёрых хариусов. У развалин старого зимовья, от которого остались лишь нижние венцы сруба, укутанные, как в одеяла, рыжевато-пестристым мхом с россыпью кровавых бусин клюквы, наткнулся на отбелённый временем заявочный столб. По вырубу, сделанному топором, хорошо сохранилась надпись, вырезанная ножом:

«Устя 1860».

Лишь много лет спустя удалось мне узнать историю зимовья на «Ведьмином ключе».

Глава 1

Человек в мокрой шинели стоит у зимовья и долго не мигая следит за гуляющей, брошенной настежь дверью. Неловко поймав её за ременную петлю, придержал. В руке блеснуло лезвие широкого топора.

— Э-эй! — позвал он и чутко прислушался.

Но только ветер налегал на тёмные громады елей да летели над головой тучи, шлёпая о землю шумными каплями.

— Есть ли жива душа-а?! — крикнул человек и, держа топор на отлёте, шагнул в дверной проём.

— Взо-одь… ежли не дьявол, — сиплым голосом встретила его темнота.

Пришлый испуганно подобрался.

— Православный я! — хрипит он и зябко вздрагивает.

— Ого-онь… вздуй. Огниво на столе, пошарь, — просит голос и заходится глухим, мокрым кашлем.

Пришлый долго клацает кресалом, выпячивая губы, дует на трут, тыча в оранжевый жарок витком бересты.

— Лучину, лучину вставь! — охает голос.

Ветер, влетая в открытую дверь, рвёт пламя с бересты, крутит. Подсвечивая себе, пришлый огляделся, нашел и вставил лучину в желтую рогульку, поджёг. Его качнуло. Он упёрся руками в край ушата, опустил голову. В черной воде латунно ворохнулось скуластое лицо. Громыхнув об ушат цепью, пришлый рукой взбультил отражение, разогнулся, содрал с плеч набухшую водой шинель, шмякнул её на скамью. Хлопая по полу раскисшими ичигами, прошел на голос к широким нарам, всмотрелся.

На разделённом тенью лице старика стынет мутный глаз, на шее, в ячее морщин, толкается набрякшая жила.

— Явил милость Создатель… послал человека… помираю, — задвигал запавшими губами старик. — Сядь-ко. Сказывать стану, запоминай.

— Ослобоняйся как на духу, — зажав в кулаках обрывки цепи, тряхнул головой пришлый.

— Как тебя? — спросил дед.

— Семёном.

— Пусть будя так, — согласился старик. — Слухай.

Семён наклонился, и дед зашептал надсадно, с усилием выпрастывая изо рта всякое слово.

— Сын у меня, месяц скоро как в село Витим за харчами подался. Что скажу — от него не таи, не бери грех на душу… Фарт мне случился, нашел я золото. Всем хватит, ежели с умом, по-христиански.

— Где нашёл? — вперился посветлевшими глазами в лицо старика мигом вспотевший Семён. — Много?

— Погодь… ты слухай. Золота много, до беды много. Сыну скажи — не там копались. По старому урману надо, там старайтесь. Шурфишко мой отыщите, валежником забросал. В него и сверзился. Еле дополз. — Старик захрипел.

— Какой такой урман-то? — боясь, что дед помрёт, не договорив, закричал Семён.

Но старик жив был теперь другой заботой.

— Вынь крест… Отхожу, — вдруг внятно распорядился он. — Опосля в рубаху чистую обряди, как след.

Семён расстегнул на старике полуистлевший ворот, вытянул на гайтане холодный и липкий от пота медный крест, кое-как вправил его меж крючками сведённых пальцев. Из-под век старика медленно выдавилась слезина и по морщине скатилась к виску. Лучина догорела до самых пальцев, куснула и погасла. Семён поплевал на обожжённую руку, закрутился, нашаривая впотьмах ушат, пригоршнями зачерпнул воду и припал к ней запёкшимися губами.

До утра, сидя перед покойником, скрёб напильником, освобождая руки от железа. Когда толкнул дверь — выйти спрятать цепи — увидел: слепит солнце тайгу, стих ветер. Семён прихватил топор, вышел из зимовья, прищурился, выглядывая лесину на гроб-колодину. Размахнулся, крякнул и всадил лезвие в могучий ствол. Крякнуло и дерево, осыпав Семёна шумными каплями. Нюхая пахнущую скипидаром щепку, Семён, улыбаясь, глядел на речку. Вздувшаяся от ночного ливня, она вольно бежала мимо зимовья, качая на перекатах волнами-плавниками.

Глава 2

К вечеру вернулся сын старика, широкий, рыжебородый мужик в синей навыпуск рубахе. Исподлобья взглянув на вышедшего из зимовья Семёна, он не спеша привязал к дереву навьюченную лошадь, снял картуз.

— Слава тебе, Владыко, добрались! — рыжебородый размашисто перекрестился, вытер лоб. — Устя! — окликнул он. — Торока посымай да разбери куда что.

Женщина, пришедшая с мужиком, с готовностью кивнула головой, туго повязанной чёрным платком, легко изогнулась, подтягивая голенища разбитых ичиг. Мужик, сплюнув в сторону, шагнул к зимовью. Семён посторонился, уступая дорогу, и рыжебородый, не здороваясь, поднырнул в проём.

— Баба-а! — донеслось изнутри. — Подь сюда, жив-ва!

Устя бочком шмыгнула в дверь, запричитала высоко, монотонно.

— Отмучился-а!.. Отмаялся-а! — плеснул из зимовья плач и пропал, обрубленный тяжко бухнувшей дверью.

Мужик вышел и, хмурясь лицом, протопал к Семёну.

— С чего помер-то? — спросил, глядя на ошкуренную, полувыдолбленную колодину. — Ты его прибрал?

— Бог прибрал, — супясь, ответил Семён. — В шурф угодил, оттого и помер.

— Да я не про то! — Мужик тяжело махнул рукой. — Чистое всё на ём, кто-то же обряжал… При тебе отходил?

— Ну при мне.

— Ершист ты, паря. — Мужик достал кисет. — Выкладывай ладом, что он передавал-сказывал.

Семён взялся за рукоятку топора, втюкнулся в колодину, покачал, высвобождая. Мужик, наслюнивая цигарку толстым языком, спокойно наблюдал.

— Ска-азывал, — протянул Семён с неохотой. — Передава-ал.

— Да язви тебя! — сквозь зубы заговорил мужик, надвигаясь на Семёна. — Открывай, не балуй!

— А ты не спеши, как голый в баню, не погаркивай, — отступая, набычился Семён. — Скажу, не утаю. Воля на то его, покойникова… Золото нашел батька твой, а где оно — теперь только мне ведомо… Сказывал ещё, что сынок-то, мол, прижимист, так чтоб без обману, на паях равных, не обошел бы. Дальний я, смоленский, Семёном зовусь.

— Вот и добро! — Мужик долгим прищуром отёчных век смотрел на Семёна. — Не бойся, не обидим, не обойдём! В паях равных будем. Ключ этот батя с весны облюбовал, зимовал здесь, добро стерёг. Слово его — закон.

Василий прихлопнул гостя по плечу. Под тяжкой, заскорузлой его ладонью Семён, как лошадь, переступил ногами, устоял. Василий обнажил прокуренные зубы, усмехнулся, довольный.

Похоронили старика рядом с речкой, под древней разлапистой елью. Сын стоял у могилы, беззвучно шевеля отвисшими губами, истово крестился на жаркое полымя заката. На земле у его ног смирной птахой сидела белокурая Устя.

Семён тихо, чтобы не загреметь, собрал кайла и лопаты, отошел, остановился поодаль. Беда, хоть и рядом она, — а чужая. Одно хотелось ему — закурить. Попросить считал делом неловким. Ждал.

— Ну, будя. — Василий коленом тронул жену.

Устя поднялась и, потупясь, пошла к зимовью.

— Земля даёт, земля берёт, — приминая могилу сапогом, вздохнул Василий. — Как водится. И ты на нас, батя, худого не имей. Эвон в какую гробовину упрятали. Смольё. Век пролежишь. — Он отошел от холмика, сморкнулся, взял у Семёна лопаты и не оглядываясь пошел к жилью.

Поминали деда наваристой ухой, сдабривая её кружками настойки, отдающей перепрелой брусникой. Василий, захмелев, гудел, наваливаясь грудью на Семёна:

— Подфартило те, паря! Со мной не пропадёшь. Вер-рное дело!

Семён пьяно кивал головой, искоса наблюдая за хлопочущей у плиты Устей.

— Говорю — вер-рное! — с придыхью выкрикивал Василий. — Дай лишь золотишко к рукам прибрать, а там!.. Эх, закрутим, аж стон по Витиму пойдёт!

— Пойдёт! — хмурясь, соглашался Семён. — Стон, он что?.. Пойдёт!

— То-то и оно-о! — Василий разжал кулаки. — В руки мне его, золотишко, дай. В эти вот! — Он икнул и, ухватив оплетённую бутыль, плеснул в кружки мутноватую жидкость. — Во-то как всех их скручу, посторонних! Расшивы гонять стану, дощаники. Товаришком опеть-таки побалуюсь и дело своё, большо-ое, в Иркутске-городе заведу. А их!.. — Василий колыхнул кулаком. — Прочих которые, под себя подомну-у. Один буду!

— П-погоди, — трудно соображая, заговорил Семён. — А ежли золота не хватит?.. Ежли его по чуть-чуть на брата?

— По чуть-чуть?.. — Василий подумал, ответил убеждённо: — Тогда на люди, в деревню. Лавку открою с товаром красным. Кафтан бархатный со штанами надену, сапоги хромовые с подборами — барин! — Он выцедил зелье, утёр лапищей рот. — Но здря не ври-и. Не такой батяня у меня был, чтобы по чуть-чуть. По картузу на брата и Усте горсть!

— Ловко бы так-то, — еле двигая губами, прошептал Семён. — Только куда его — картуз?

Василий хохотнул, сунул кружку Семёну:

— Пей!.. Небось найдёшь куда. В Расею двинешь, к зазнобе. Пей! Всё едино по ресторациям добришко растрясёшь, по подолам. А пошто? А потому, что пуповины хозяйской нет у тя, хряща жизненного.

Семён, давясь, отпил из кружки, отставил её от себя, оловянную, тяжёлую.

— Не растрясу! — Он отупело заворочал глазами. — Сам добришко отдам, это верно. Лишусь его!

— Во-о! «Лишусь»!.. И опеть нищим станешь. Кому должон, чо ли?

— Должон, есть кому. А и жаден ты. Вон у тебя доля почище золотой. — Уставился на Устю. — Куды ж ещё? Христос нищ был, заповедовал…

— Заповеди блюду, — угрюмо возразил Василий. — Подь сюда, Устя.

Устя подошла, потупилась.

— Бравая ты у меня. Верно. И покорная. — Василий свёл пальцы в волосатый комок. — Однако ж и не без ласк мужних, а?

— Попоминали, и будет, — теребя кофту, прошептала Устя. — Покойник рёву пьяного страсть не любил.

Василий облапил её за тонкую талию, резко притиснул к груди.

— Потерпит батя, простит. — Он ухватил Устю за подбородок — Унти моя куражливая!.. Всё не привыкну к тебе, баба. — Оттолкнул жену, поднялся на ноги. — И тебе, Сенька, такую же ладу сосватаю, а пожелаешь — дворянку! Их нонче с этапу за сто рублёв берут, потому как цена-а! — Василий добрёл до нар, рухнул на них, ткнувшись лицом в лоскутное одеяло.

Устя зло проводила его глазами. Семён видел её рот, ярко очерченный в свете лучин, тёмный пушок над верхней крутой губой. Он протянул руку, ухватил Устю за локоть.

— Ладная ты, красивая, а муж зверя берложного страше. Врёт, что с этапа взял?

Устя едва повела головой. Семён обмяк, спросил:

— Сто рублёв всей цены человечьей?.. Ни хрена-а! — И запел сипотно, с вызовом:

Я пошел искать тебя по белу свету,

Воля-волюшка моя!

Подледнев, смотрела Устя на его руки, высвободившиеся из пестрядных рукавов. Бурыми надавами кольцевали запястья Семёна следы недавних кандалов.

— Чего обмерла? — Семён скосил глаза на руки. — Не убивец, не на большой дороге кистенём натёр. — Выпустил Устин локоть. — Не бойсь, я тихий, обломанный. — Мотнул тяжелой головой по груди. — Постели где ни есть. Утрять зачинает.

Глава 3

Старик сказал правду. В старом урмане они нашли свежевырытый шурф.

— Ну, лезь, брат, показывай, какое оно, золото завещанное, — потирая ладони, приказал Василий. Цепко глянув в глаза Семёна, добавил: — А может, нетука ничего. Померещилось старому, али ты пошутковал. Бывает.

— Ты тут смотри не нашуткуй, — подтыкая полы шинели, огрызнулся Семён. — Слыхивал я о заживо погребённых.

Василий посерьёзнел.

— Ты чё, паря? — спросил, шевельнув нависшими бровями. — Убивцем не был. Полезай смело.

Семён заглянул в шурф. Присвистнул:

— Эка сколь землицы вымахал! Сажени три будет, холера. — Он раскорякой спустился в шурф, огляделся.

Куски кварца под ногами были разбиты болдушей, лежащей тут же, а по стенке наискосок белела найденная стариком жила. Нудно засосало под ложечкой, когда Семён поднял кусок породы и блеснуло на скудном свету вкраплённое в него золото.

— Ну чё там? — глухо, как в бочку, упал сверху голос.

Семён поднял глаза. Лохматым пятном нависло над ним лицо Василия. «Скажу — прихлопнет!» — тяжело ворохнулось в голове, и, унимая дрожь, заорал что есть мочи:

— «Чё» да «чё»! Темно тут! — Помолчал и уже спокойно: — Не разберу ничего. Какое оно, золото, отродясь не видывал, а тут, кроме камня белого, фиг один, браток!

— Брось сюда.

— Отколоть нечем! — снова заорал Семён. — А жила никак есть.

— А чтоб тебя, анчутку! — ругнулся Василий. — Вылазь!

Сунул Семён за пазуху кусок кварца, закарабкался из шурфа. Выбрался, отряхнул землю. Щурясь от разыгравшегося солнышка, весело разулыбался.

— Скалится, весё-ёлай! — отстраняя его от забоя, прикрикнул Василий.

— Погодь! — Узкой рукой Семён сунулся за пазуху. — Вот оно!

— Язви тебя-я! — задохнулся Василий. Он выхватил кусок породы и ошалело уставился на толстую, в карандаш, золотую прожилину, просекшую обломок кварца.

В тяжкой работе от зари до зари тянулись дни Семёна. Втянулся и он в старательскую лямку, окреп на сытых харчах. Побрасывая землицу, прикидывал — сколько там в его пае. Зол был в работе. Хвалил за это Василий, дивился жадности. Семён помалкивал, кайлил, уходя за день вглубь на три аршина. Поднятую бадьёй породу Устя в корзине отволакивала к речке, где Василий промывал пески, отделяя золотишко. Когда Устя возвращалась к шурфу за новым подъёмом, видел Семён над забоем её поволочные от устали глаза.

С того пьяного вечера ещё раз только привелось поговорить им наедине. Всюду сторожили их глаза Василия. Чуял таёжный человек, что неладным случаем занесло к нему в зимовье работничка, и был строг, не доверял в малом. Вечером показывал намытое за день и уносил прятать в тайную захоронку. Уходя, брал с собой Устю, но где-то на полдороге к тайнику оставлял дожидаться своего возвращения. Как-то надумал Семён подсмотреть за ним, но сторожко, по-звериному, почуял Василий слежку. Не спеша, как и всё делал, потянул из-за спины крымку-кремнёвку, приложился косматой щекой к прикладу на дальний шорох. Стланиками, где погуще, вернулся к зимовью Семён и с той поры перестал и думать выслеживать.

Однажды поутру проснулся Семён от грохота, подхватился в испуге с нар, вскрикнул. Солнце косым и ярким столбом ломилось в зимовье сквозь волоковое оконце, и оттого почудилось Семёну, что рухнула и лежит наискось зимовья золотистая от смолья матица. «Задавил, пришиб!» — омертвила мысль. Семён сковырнулся с нар и ещё не сморгнувшими сон глазами увидел Устю. Сидела она спиной к оконцу, чистила рыбину. Теперь же, отстранив руку с ножом, вполоборота глядела на Семёна, и столб света лежал на её плече.

Поднырнув в дверном проёме, с кремнёвкой в руке вошел Василий. Глядя в угол на сереющего подштанниками Семёна, похвастал хмуро:

— Во как фукнула. Вся ржавчина из ствола вон. — Прислонил ружьё к столу, усмехнулся. — Вскочил? Ну-ну. Крепко дрыхнешь. — Достал кисет, поинтересовался: — Зверя промышлял когда али как?

— Не обучен, — стягивая ремнём штаны, ответил Семён. У нас там, — расслабленно махнул рукой, — окромя зайцев, зверя нет. И того не замай. Баре сами охотой наезжают. Забава им.

— Чудно-о… Вот и обвыкай у нас промыслу. Зверя вольного подобывай. Как раз думаю на гольцы сбегать, рогача завалить, а то мясо всё. Одно стегно осталось. — Василий сунулся в печь за угольком. От жара, обдавшего лицо, затрещала борода. Он хлопнул заслонкой, договорил, прикуривая: — Солонинкой надо запастись, да и свеженинки ещё не худо было бы.

Семён зачерпнул берестяным черепком воды, напился. Утирая губы рукавом, ответил:

— Ну и сходи или сбегай. Я пока старый шурф добью, крепы поставлю. На цельный день работы.

— Управишься?.. Опеть же бадью подымать надо. — Василий, отминая бороду, покосился на жену. — Кто ворот крутить будет? Медведь развя.

— Пошто медведь? Сам справлюсь. А с тобой на гольцы сходить — день потерять.

— Верно. День нонче дорог, — подумав, согласился Василий. — Копайся. Волка ноги кормят, копача — фарт. А ты фартовый. — Усмехнулся. — А вот охотник из тебя никуда-а… Устя, собери-ка мне чего пожевать, да домовничай тут. Печь дымит — обмажь, в яру закопушка с доброй глиной, шмутьё перестирай. Не тебя учить, сама знаешь.

Устя молча кивнула, подхватила с пола чугунок, сунула в печь.

— Ай язык отнялся? — построжал Василий.

Устя неловко повернулась на голос, толкнула скамью. Бадейка с водой опрокинулась на земляной пол, широкий росплеск окатил ноги мужа.

— Но-о, халда комолая! — выдохнув дым, ругнулся Василий. — Не брюхатая, чай! — Стряхивая воду, он забухал об пол ичигами.

Устя сцапала бадейку и вышла из зимовья. Василий уселся за стол, подгрёб рукой мешочек с круглыми пулями. Из медной пороховницы отсыпал мерку, стряхнул в ствол. Загоняя шомполом пыж, пожалел:

— Первая-то баба, водимая, куда проворней была. — Горестно покачал головой. — Была-а, да не побереглась, да-а.

— Что так? — Семён тоже подсел к столу. — Сплошала в чём?

— Спло-ша-ла. — Василий заросшим лицом нацелился в пустой угол и, собрав прокуренные пальцы в щёпоть, обмахнул себя широким крестом.

— Случай какой был неловкий? — участливо сунулся к нему Семён, но Василий перевёл на другое.

— На поминках вывякивал чё, помнишь?.. Кому должон-то?

— Пьян был, невесть что молол, — отвернулся Семён. — Про то забудь.

— Это можно, — тряхнул патлами Василий. — Только я никак в толк не возьму — пошто в глухомань нашу забрёл. Ведь не свят дух надоумил на батьку набрести. Что за неволя сюда турнула?

— Неволя, верное слово. Со Смоленщины я, на землице в Сибири осесть думал, а приехал — шиш. Наделили землёй, верно, да гольной тайгой. В первый же год, кто со мной прибрёл, вымирать начали, пухли с лебеды, покорчуй-ка её, тайгу-матушку. Ну и тягу от жизни такой кто куда. А я вот сюда забрёл.

— Брешешь, но складно. — Василий полез под рубаху. — Да я и не пристав какой. По мне работай — и ладным будешь. — Царапая спину, скособочился. — Заповеди чти, — кивнул на дверь, в которой показалась Устя с бадейкой свежей воды, — не блуди, чужого не промышляй.

— К чему ты? — Семён опустил голову. На узкое, обтянутое сухой кожей лицо наползла тень.

— А к тому, — остро наблюдая за Семёном сквозь узкие, отёчные щелки, обьяснил Василий. — К тому, чтоб спокой был промежду. Тайга тут, а она, хоть и тёмная, ясное уважает, светло чтоб ей.

Завтракали варёной рыбой с грибами. Устя подала каждому по узелку с привизией, и Василий с Семёном вышли из зимовья.

Солнце выпаривало из низины распадка последние клочья утреннего тумана, зябко наносило от речки влажным ветерком.

— До первого отвилка провожу, — решил Василий. — Лошадёнка повадилась туда ходить. Солнечно там, да и трава погуще, посолонее. — Он прищурился. — Эвон куда поднимусь. — Показал на далёкую гору с белой нашлёпкой снега.

— Далече, — прикинул расстояние Семён. — К вечеру разве доберёшься.

— Но-о, паря! Сразу видно — не таёжка. К вечеру дома буду. — Василий из-под ладони всмотрелся в голец, пояснил: — Мошка зверя жрёт, а на снегу спасенье. Холодит и хиузом обдувает. — Хмыкнул, покрутил головой. — Вот ведь животина бессловесная, зверь, одно слово, и души-то нет, один пар, а с понятием. Или медведь… Этот ой как свой участок блюдёт, дерева когтит, остерегает другого: моё, я хозяин. Выходит, ум у всех одинаково встроен. — Василий оглянулся на зимовье. — Вот и пример тому. Сидит человек себе али что, а деляна эта его, — хлопнул рукой по еще свежему столбику, вкопанному в двухстах саженях от жилья. — Для Усти отвёл, в пае баба. Твой чуток повыше.

Они шли вверх берегом речки.

— Во-о-от язви его, — шепнул Василий и остановился. — Глянь, какой дурак стоит… Да эвон же, эвон на струе!

Семён как ни пытался разглядеть что-либо — не мог. И только когда стремительная тень метнулась прочь от камня, понял: рыбина.

— Надо будет морду поставить, — оглядывая плёс, решил Василий. — Давненько ленком не баловались, знатная рыбёха. Видать, загуляла по уловам, молодь шерстит. Ладненький ленок.

— Чью морду-то ставить? — не поняв, ухмыльнулся Семён.

— Чужой-то тут откуль быть? Свою. Морда, она морда и есть. В Расее ещё корчагой зовут.

— А-а… — Семён ногой отбросил камешек в речку. — Корчажку знаю, а морда… Чудно как-то.

— Чудно али нет, а добычливо. — Василий поправил ремень кремнёвки. — Я тут перебреду. — Он поддёрнул голенища и, буровя коленями воду, побрёл к другому берегу.

Семён подождал, когда Василий выбредет на песчаный обмысок, и ходко пошел вверх по распадку, по уже хорошо натоптанной тропке.

Глава 4

Устя кончила постирушки и, раскинув тряпки на согретые солнцем валуны, сушила. По речке — вверх ли, вниз ли глаз не кинуть — катаются по воде жаркие слитки, вспыхивают, слепят нестерпимо.

Сидела она на плоском камне, растирая настуженные до ломоты руки. Тихо плескались у ног мелкие волнушки, посверкивали в тени ленивыми бликами. Всегда тёмные, потаённые глаза Усти сейчас, подсвеченные снизу водой, ярки и остры. Давно высохло выстиранное, и ветерок посдувал тряпьё на галечник, но сидит Устя. Сидит недвижно. Со стороны посмотреть — нежить нежитью.

Уже солнце пошло на другой перегиб, но всё еще высоко над головой жарит. Устя поднялась с камня, обдёрнула подоткнутую юбку, и как была, босиком пошла вверх по реке от зимовья.

Семён выволакивал груженую бадью, когда заметил идущую по тропе Устю. Оттягивая верёвку, он отвёл бадью в сторону, опрокинул. Надо было Степану опускаться в шурф, нагребать породу для нового подъёма, но он стоял спиной к Усте, медлил.

Устя подошла, остановилась сзади. Переводя дух, глядела на его голую, в глиняных размывах, потную спину, молчала. Солнце клонилось к гольцам, сладко, с дурманцем, пахло сомлевшим от дневной жары болиголовом.

— Зачем пришла? — хриплым от долгого молчания голосом спросил Семён. — Велено дома быть. А ну вернулся… муж?

— Да не муж он вовсе. — Устя задышала ровнее. — Знаешь ведь… Али не радый мне? — Она стянула с головы платок, стала обтирать Семёнову спину.

Семён вжал голову, напрягся. Ознобно вздрагивая от её пальцев, он обшаривал глазами просветы меж сосен. Крепко засел в нём образ Василия, рыжей щекой прильнувшего к ложу кремнёвки.

— Уходи, — попросил. — Уйди от греха.

— Не гони, — вздохнула Устя. — пришла ведь. Сама. — Улыбнулась ясно. — Сон вижу который день одинаковый. — Взяла за руку, развернула. — Не простой сон-то, Сеня. Господь, знать, так уж велит. Сядем давай, отдохни.

Она опустилась на горку вынутой породы, потянула его к себе.

Он сел рядом. Глядя в ставшие непохожими на прежние глаза Усти, спросил:

— Что Он велит, Господь-то? — Сухо сглотнул. — Какой сон твой?

— Нас хорошо-о вижу, — не опуская его руки выдохнула Устя. — К добру это. — Зашептала горячечно, как в бреду. — Сбежим, Сеня, вот теперь, сразу! — Оглянулась кругом, потемнела лицом. — Си-ил не стаёт терпеть его, постылого. Убьёт он меня… И тебя, если вот так застанет. Не впервой ему. Жену свою, венчанную, на покосе вилами запорол. Бежим!.. Люб ты мне.

— Ну, я ему не баба, со мной ему того, — хмелея от её слов, заговорил Семён. — Сам обидеть могу… Люб, говоришь? И ты мне люба.

— Боюсь я! — Устя сомкнула руки на шее Семёна, стиснула отчаянно. — Уведи ты меня от лешего этого. Ну, что тебе тут надо? Золота? — Засмеялась невесело. — Да бог с ним совсем! Ты сильный. Наживём добра и так, на людях лишь бы.

— Не-е-ет. — Семён заводил русой головой. — Прибёгом мне на людях не жить. Кому ни лень, всяк палкой кинет, а то к околоточному: имай, беглай!.. А здесь я вольный казак, себе хозяин.

— Ой, сбежим, Сеня! Любить буду, как в песнях поют. — Устя отчаянно поймала горячим ртом вялые губы Семёна.

Солнце еще долго цеплялось за гольцы, но упало за них и там красно догорало. Предвечерней сутемью по самые гривы налились распадки, яснее стало слышно неблизкую отсюда речку.

— Стемнеет скоро. — Семён встал на пьяные ноги. — Идём.

— Сейчас! — обрадовалась Устя. — Дорогу-то я от зимовья до реки Витима приметила. А то лошадь уведём, лошадь выведет. — Она торопливо упрятывала волосы под платок. — На реке плот свяжем — и на низа.

Семён поднял рубаху, встряхнул.

— В зимовье идём, — сказал властно. — Долю свою не оставлю. С ней можно и на низа. Ключик-то золотой — к любому замку отмычка. — Подумал… — Людей покупают, а бумаги нужные купить нешто грешно? Айда!

— Чего же ты, а-а? — потускнев от его слов, тихо спросила Устя. — С Василием встренишься — не отпустит, изнурный. И золота не даст. А добредёт умом до греха нашего — захлестнёт или ночью удавит. Кто ты ему? Чужедальний!

— Ну-тко… — Семён за подбородок приподнял Устину голову. — Случаем, не открыла ему, что беглый я? А то он выведывал.

— Да бог с тобой, — откачнулась Устя. — Может, догадка у него, а я — что ты!

— Ну и ладно. — Семён утёр лоб. — Я ему не крепостной. Спустимся отсюда, ты меня у зимовья подождёшь. Я скоро с ним отговорю.

— А меня спросит?

— Отвечу, не печалуйся.

Семён натянул рубаху, и они пошли вниз по распадку. У речки остановились.

— Жди тут, — приказал Семён.

Устя присела на береговую терраску. Теперь она снова была тиха, обречённо глядя вслед Семёну, держала на губах ладонь, улыбалась сострадательно, в себя.

В зимовье было пусто. В сумеречном нутре его сквозили опаловым светом маленькие оконца, под нарами, попискивая, возились мыши. Пока Семён добывал огонь, дверь распахнулась. В свете едва разгоравшихся лучин восстала на пороге широкая фигура Василия. Он что-то опустил на пол и оно мокро шмякнуло.

— Уже наработался? — спросил Василий и, стукнув прикладом об пол, поставил в угол ружьё.

— Пришел, — отозвался Семён.

Василий устало опустился на порожке, кряхтя, нагнулся, распустил на ичигах сыромятные ремни.

— Помоги, — попросил, — ухайдакался до морока.

Семён взялся за ногу, рванул, снял мокрый ичиг. Теперь, в прибылом свете, разглядел, что рубаха Василия на плечах и груди густо набрякла кровью. Хватаясь за вторую ногу, скосил глаза: на полу, в чёрной с глянцем лужице, лежало огромное стегно сохатого.

— Повесь на ветерке, пусть обыгает. — Василий кивнул на ичиг в руках Семёна. — Устя где?

— Должно, где-нито здесь, — дрогнул голосом Семён. — Я сам только заявился. — Он стал протискиваться в дверь мимо Василия.

Василий плечом к косяку припёр его.

— Брешешь, — обронил он мрачно. — Сказывай, где.

— Жена твоя, ты и следи! — огрызнулся Семён. — Отвались, дай выйти-то.

Василий, колыхнув плечом, оттолкнул Семёна в глубь зимовья. Лучины горели ярко, потрескивали. Семён бросил ичиги на пол, отступил к столу. Василий поднялся, шагнул следом. Огромная, в ползимовья, тень метнулась на стену, переломилась, застлала потолок.

— Где баба? — потребовал Василий. — Говори ладом.

Яркими от пламени лучин глазами Семён остановил Василия, прохрипел:

— Отдай мою долю, ухожу я!

— Вона как — долю? — Василий скривил лицо. — А может, две? Может, и Устинью впридачу жалашь, сшушукались? — Он наложил лапищу на грудь Семёна, сгрёб в горсть рубаху, встряхнул.

Болтнулась, как неживая, голова Семёна, лопнула на спине ряднина. Василий рванул ещё, и лоскутья её остались в его кулаке.

— А вот твоя доля! Так голым и пущу. — Мотнул головой на выход. — Вали, рявкни ко мне Устю.

Семён безвольно пошарил ладонями по голой груди и, горбатясь, поволочил ноги к дверям. Оставшиеся целыми рукава, как крылья у подбитой птицы, висли до пола. Заметив в углу ружьё, он было приостановился.

— Шагай, не балуй! — предупредил, усмехаясь, Василий. — Да и холостое оно. Там медведь конягу задрал, но и я не здря стрелил. Мясо есть будешь.

Густо проклюнув небо, звёзды слёзно мигали, подрагивали. Устя сидела в полосе лунной дорожки и, обхватив колени, глядела на другой, тёмный, берег, ждала. Заслышав шаги Семёна, оглянулась, выпрямилась радостная.

— Ты это… Не сиди тут, — остановившись поодаль, тихо и виновато проговорил он. — Иди-ка домой. Сам зовёт.

Устя обмякла, замерла. Потом по-старушечьи поднялась, обошла его сторонкой. На месте стирки похватала с галечника тряпки, отрешенно зашагала к зимовью.

— Не подумай чего, — поспешая следом, бормотал Семён. — Задумка есть у меня. От своего не отступлюсь.

Она молчала. Только у самой избушки сказала горько:

— Ка-за-ак! — Плюнула. — Вольный! — Глянула на Семёна, и не было видно глаз её.

— И вольный! — ловя её руку, шепотом вскрикнул Семён, но Устя рванула дверь, и он замолк на полуслове. Следом за ней вошёл в зимовье, прислонился к косяку.

— Где пропадала? — спросил Василий, щепая лучину огромным ножом.

— Да вот же. — Устя протянула стираное. — Пропучкалась дотемна.

Он вгляделся в неё, приказал:

— Ужин готовь. — Мотнул патлами. — Жарь, парь, не скупись.

Устя метнулась к мясу, присела возле.

— Счастье-то! — притворно радуясь, всплеснула руками. — А то и кормить не знала чем.

Василий подошел, ловко отпластал кусок мяса, бросил его на руки Усте. Она поймала его, метнулась с пола к печи.

— Лучины нащепай, да поболе. — Василий протянул нож Семёну. — А ты, — зыркнул на жену, — рубаху подай сменить. Ему тоже. Вишь, как ободрался? С медведем ворот крутил небось, да не поделили чего там.

Редкозубо улыбаясь, Семён взял нож, уселся на лавку, зажал меж ичигами полено. Испытующе глядя на него, Василий царапал в бороде. Шумным выдохом опрастал грудь, вслух подумал:

— Мясцо на сук подвесить, пусть обыгает.

Легко поднял стегно, ногой расхлобыстнул дверь. Когда его спина заслонила проём, Семён вспрял на ноги, откачнулся назад и, запустив в неё нож, другой рукой нечаянно ударил по светцу. Темень хлынула в зимовье, ослепила, но чётко прослышалось, как что-то тяжелое свалилось на пороге. Дыша взахлёб, Семён ждал, но Василий не подавал звука, не стонал. Не слышно было и Усти. Он хотел позвать её, но язык связало сушью, прилепило к дёснам. Потный от навалившегося страха, он, обдирая спину о шершавые брёвна, сполз на пол, затаился.

Короткая ночь убывала. Мало-помалу утренник прояснил дверной проём, и Семён обмер от ужаса: сидел на пороге живой Василий и с недоброй ухмылкой глядел на него. У печки, одеревенев с ночи, стояла, запрокинув голову, Устя.

— А-а-а! А-а! — потерянно, по-заячьи, завскрикивал Семён и на коленях заелозил к нарам.

Опершись руками о косяки, Василий поднялся, взял ружьё, вышел. Из лежащего у зимовья комля сухостоины выдернул топор. Глядя под ноги, прошел вперёд, поднял брошенный Семёном нож, вернулся к двери.

— Ва-а! Васи-илий! — жамкая руками подол задранной юбки, захныкала Устя. — Не убива-ай!

— Ополоумела баба. Воды испей. — Василий топорищем ткнул в бадейку. — Охолонешь, дак, — глянул на чугунок, — накорми, что ли. — Повёл глазами под нары. — А ты вылазь. На Страшном суде с каждого свой будет спрос. — Поиграл желваками. — Живой нужен ты мне.

Он ушёл в тайгу, спрятал ружьё и топор, вернулся. У растопленной печи суетилась всё ещё бледная Устя. Семён с опущенной головой сидел на нарах. Завидев на пороге Василия, он тихо опустился на колени.

— Дак простил, братан? — Семён ногтями вцепился в грудь, всхлипнул. — Собакой тебе буду!

— Ну-у… — Василий приузил глаза. — Ежели еще прокудить станешь — чулком выверну и под торбу приспособлю. — Он начал стягивать с себя заскорузлую от крови рубаху.

— Вот она, чистая, поменяй! — сунулась к нему Устя.

Мрачно глядя на жену, Василий взял рубаху. Натягивая её на комкастое от мускулов тело, приказал Семёну:

— Вставай, будя по полу елозить. Запомни, балда стоеросовая, — подолбил пальцем в макушку Семёна. — Спать лягу — глаз на тебя открытым держать буду. — Усмехнулся. — Только убивать второй раз не станешь. Не-ет. Золотишко и тебе надо, так думаю, а порешишь меня — поди отыщи, я его на всяк случай перепрятал. — Василий отошел к двери.

Семён поднял голову и обмер: Василий тянул нож из окованных медью ножен, щурился, глядя на него.

— Замри на всяк случай, — предупредил он, отводя назад руку.

Нож мелькнул перед глазами Семена и на вершок вклюнулся в стену. Покачиваясь в бревне, нож тёрся рукояткой о его ухо.

— Эдак мы на солонцах разве только зверя заваливали, когда с порохом худо бывало. А то — копьём-пальмой. Поднаторели, есть надо было, — с укором выговорил Василий и посоветовал: — Отходи от страху, а то жила главная лопнет. А урок вечёрашний доделай — лучины нащепай.

Он вышел. Семён раскачал нож, выдернул из стены. Обмётанными тенью глазами Устя встретилась с робким взглядом Семёна, и он опустил прохватанную сединой голову.

С этого дня стала Устя сторониться Семёна. Виновато заговаривал при случае — отмалкивалась. Мучился Семён, но виду не подавал. Ещё жаднее налёг на работу, и с каждой новой щепотью золота прибавлялась охота добавить к паю еще несколько. Василий не вспоминал о ноже, но стал ещё суровее, чем прежде: давил в Семёне и малые попытки стать прежним. Понял Василий, что совсем обессилел Семён, душой обессилел. Так лосось-рыба, идущая на икромёт, бьётся из последних сил на шиверах и перекатах, а выметав икру, пустая и вялая, покорно скатывается вниз по течению.

Глава 5

Тихая подкралась осень. Обмережила желтью берёзовые листья, затрубила по увалам изюбрями, смахнула с лиственниц тощий ворс и напустила в тайгу сквозной ясноты. Василий с Семёном сидели на отвалах породы, курили. Шурф старика давно выработали, рядом пробили ещё несколько, но достать круто падающую в недра жилу было не под силу, заливало водой, не помогала и крепь — оползал грунт. По утрам от первых оснежей с морозцем хрупали под ногами корочки палых листьев, отгорланили в небе последние гусиные косяки. Подступала зима.

— Вдвоём не взять больше! — Василий отщелкнул окурок. — В Витим надо живой ногой обернуться, людишек поднанять. Артелью будет куда сподручнее.

— Артелью? — Семён покрутил головой. — А как же расшивы твои, дело в Иркутске-городе как же? Ведь золотишко придется делить на артель. На всю!

— Ха!.. Я хозяин, я и плачу. А плачу, как плачу — скупо. — Василий сковырнул с ичига ком грязи. — Дело тут можно заварить нешуточное, прииск открыть. На всё это дело мы с тобой золотишка добыли. Хватит. Людишек что мошки будет. Налетай — кормлю!.. Зимой, как плывуны подморозит, копаться начнём. Теперь — шабаш. — Василий поднялся. — Айда в зимовье, домозгуем. Ночь теперя длинна.

Семён встал, и они след в след зашагали вниз от участка.

— Значит, кто-то из нас за людишками да харчами для них податься должон, — налегая локтями на стол, заговорил Василий, поочерёдно переводя глаза с Усти на Семёна. — Её не пошлёшь — баба. Тебе нельзя тоже. Стало быть, мне двигать.

— А пошто мне нельзя? — бойко спросил Семён. — Не до Киева, чай, доберусь ходом.

Василий откачнулся к стене, прогудел удивлённо:

— Но дурно-ой! В селе тебя мигом стреножат, а то и удавку на шею накинут, кумекаешь?

— Ты это о чём? — забеспокоился Семён.

— А о том, — подмигнул Василий. — С вольной в кармане с каторги не бегут, по тайгам не хоронятся.

Семён дёрнулся, вскочил на ноги. Табуретка со стуком покатилась к порогу.

— Ты зачем это врешь? — Недобрый огонёк забродил в глазах Семёна. — Откудова взял, что я беглый?

— Не хайлай, — хмуро предостерёг Василий. — Живи, старайся, чем тебе здесь не воля?

— Мужики-и, сдурели? Свару на что заводите? В тайге! — сунулась было промеж их Устя, но Василий жестом осадил её:

— Слышишь, Сенька? Верно баба говорит — тайга вокруг, глухомань… В село пойду я. Утром и двину.

— Ага. — Семён сцепил зубы. — Валяй, я тоже следом ударюсь.

— Боишься, что артель-то приведу, да не ту? Жандармскую? — Василий махнул рукой. — Брось! Тайга государства вольная, тут свой закон и правда, отселя не выдают.

— Крутишь! — выкрикнул Семён. — Глаза отводишь. Чужими руками отделаться замыслил, своих марать не хочешь. Богу молишься.

— Тю-ю, дурень, — снова отмахнулся Василий. — Говорю — сядь, обмозгуем, дело обчее. Чего кажилишься?

— Неча мозговать! Давай мою долю — и весь сказ! — не унимался Семён. — Вольный я казак?.. Вольный!

— Матерь Божья, Заступница, — меленько крестилась в углу напуганная Устя.

— Вольный, — жамкая ручищей бороду, согласился Василий, — а всё ж дурак… Устя, давай ужин на стол. Я скоро.

Василий натянул армяк, вышел. Устя, как и Семён, помолчала, прислушиваясь, спросила:

— Уходишь, решился? — Вышла из угла, прижала руки к груди. — А я-то думала, сломался ты… Уйдёшь, а я как же?

— А-а? — бессмысленно глядя на неё, переспросил Семён.

— Со мной-то что станет?

— Уйдём. Вместе. Ночью, как заснёт.

— Бог тебя наградит, Сеня! — обрадовалась Устя. — Бог, Сеня.

— Тихо ты! — Семён ударил кулаком по колену. — Ужин давай, чтоб всё складно было, как наказал. Хитрый, чёрт. Небось под дверью стоит.

Пока Устя собирала ужин, вернулся Василий. Сдвинув в стороны миски, поставил на стол берестяной туесок, вздохнул.

— Вот, всё тут, без утайки. — Он высыпал содержимое из туеска, и все трое молча уставились на грудку золота, песком и самородками блекло отсвечивающую на щербатом столе.

— Добрый фарт. Фунтов десять. — Василий ладонью отгрёб ровно половину, пододвинул Семёну. — Небось не в обиде. Бери и поутру мотай на все четыре. Теперь же ночь, прогонять не стану.

Блёснами заиграли глаза Семёна.

— Э-эх ты сколь! — вскрикнул он и испугался. — Многовато одному-то, отбавь. Вас двое.

— А я за двоих тебе отсыпаю, — округляя ноздри, усмехнулся Василий. — Радуй душу. Работал хорошо, половина твоя. Мы себе добудем.

Семён промолчал. Устя поймала взгляд мужа, брошенный в запечный угол, закусила палец.

— Ва-а-сенька! — охнула она, оседая на скамью.

— Цыц, баба! — полоснул её взглядом Василий. — Кого пожалела, металлу?.. А ты бери, Семён, бери, твоё кровное.

— Тогда благодарствую, — поклонился Семён. — Спрашивал ты — кому я должон? Должон. Чего там. Ты в аккурат догадался, беглый я. А этого добра хватит, чтоб откупиться.

— Оно и ладненько. — Василий сел на табуретку, отчего она хрустнула всеми суставами, шумно захлебал похлёбку.

— Тяжелое, да приятно-ое, — шептал Семён, заворачивая золото в лоскут выделанной сохатиной шкуры.

— Садись, ешь. — Василий ложкой тронул Семёнову миску. — Али разбогател и сыт?

— Разбогател! Верное слово, — опять поклонился Семён. — Благодарствую вдругорядь. — Он упрятал тяжёлый свёрток под ошкур штанов, стянул ремнём и подсел к столу.

Похлебали. Устя подала на стол чугунок с мясом. Василий облизал ложку, отложил. Ухватив пальцами горячий кусок мяса, щмякнул на стол, попросил:

— Подай-кось нож, Устя.

Устя отделилась от печки, протянула нож Семёну.

— Возьми, — сказала, — передай.

Не глядя на неё, Семён нехотя взял нож и так же вяло подал через стол Василию. Устя задом отступила к печке, закусила губу.

— Может, останешься, Семён? — кромсая мясо, полюбопытствовал Василий. — А то, неровен час, подстрелят на тропе. Балуют этим промыслом. Хозяйствовать обоя зачнём, а? На равных?

— Оно бы конечно, да опеть же, какой из меня хозяин? — Семён, обжигаясь, рвал мясо зубами, ножа не просил.

— Обоя, говорю, захозяйствуем. Дело нехитрое. — Василий мотнул бородой. — Да и погодка задурила, чуешь? С верховьев ветер, снежку бы не принёс, заметёт — не выйдешь.

Семён скосил глаза на дверь, прислушался к вою ветра.

— Прихватит где-нибудь в дороге и схоронит, — гудел Василий. — Тайга, она свое кре-епко дёржит. Сам пропадёшь и золотишко сгинет, а в ём труд заложен куда-а какой. — Он встал, подошёл к двери, распахнул.

В тёмном проёме, на свету, густо мельтешили снежинки.

— Господи Исусе, — заметала себе на грудь крестики Устя.

Пар, вваливаясь в натопленное зимовье, расползался по полу, клубился пеной.

— Здравствуй на лёгком слове! — поклонился в темноту Василий. — Пришла-а долгая!

Яркими от злых слёз глазами глядел Семён на хлопья снега и в густом, поднявшемся до колен пару казался Усте безногим. Она не крестилась больше. Опустила неживые руки, глядела на дверь со страхом.

— Надолго задурила, язви её! — с мрачным торжеством заключил Василий и, крякнув, захлопнул дверь. — Оно и мне не выбраться. Куда в такую беду, — заговорил, усаживаясь за стол. — Переждать надо. Ужо отстоится погодка, а там на лыжах. — Перегнулся, тронул за плечо Семёна. — Оставайся, говорю. Не глупи. — Кивнул на Устю, подмигнул. — Раз уж делимся поровну — так и быть, делимся во всём. Обоя, говорю, зачнём хозяйствовать

Семён покрутил головой:

— Пойду я. Сейчас и пойду. Будь что будя.

— На ночь-то глядя? — Василий хмыкнул. — Прыткий какой… А не пущу?

— Поделились ведь, чего там? — Семён развернулся к Василию. — Как же — «не пущу»? Вольный я.

— Покуда Бог один вольный, — метнул в потолок глазами Василий. — Он. Один.

— Уходи-и, Семён, — зажмурясь, обронила от печи Устя. — Всё одно смертынька. Уходи-и.

Семён со страхом, Василий удивлённо повернулись к Усте. Напружив глаза, она в упор, неистово глядела на них обоих. Воя, наваливался на зимовье ветер, трепал на крыше драньё, высвистывал непутёвое. Семён, не глядя, нашарил сбоку себя тяжёлую, тусклого олова кружку и, не спуская глаз с Усти, стал глотать остывший чай. Слева за её спиной тяжело дышал Василий. Глядя мимо Семёна на Василия, Устя напряглась, убрала руки за спину и, взвизгнув, отдёрнула их от раскалённой печи.

Как от выстрела, ударившего внезапно, Семён отпрянул, развернулся к Василию и с ходу наотмашь саданул его по скуле зажатой в руке кружкой. Василий охнул, свалился на Семёна и, поймав за шею, страшно давнул. Хряпнули под пальцами связки, затрепыхался Семён. Василий, выхакивая кровавые пузыри, оттолкнул его, сжал руками разрубленную скулу.

Роняя на рубаху изо рта розовые хлопья, Семён пятился к двери. Запнувшись об ушат, опрокинул его, поскользнулся, боднув головой косяк, рухнул у порожка, выгнувшись рыбиной, и затих.

Устя кошкой вскочила на нары, вжалась в угол. Изуродовав ногтями щёки, замерла с открытым ртом в безголосье. Василий раскачивался над столом, скорготал зубами.

— Очухайся мне-е, — хрипел он, — колодину к ноге приверчу, с ней в шурфе и подохнешь. — Ощупью пробрался к нарам, свалился на них, выстонал: — Дай тряпку, Устя, морду замотать…

Устя подождала, потом спрыгнула на пол, огляделась. Василий лежал ничком, не шевелился. Тогда она метнулась к порогу.

Алой клюквой цвела холщовая рубаха Семёна. Глядя на неё, Устя нахмурила брови, потом улыбнулась виновато, упала на колени и захватала ягодины, собирая их в горсть. Вдруг, счастливо хихикнув, она растопырила перепачканные пальцы, лизнула их, похвастала кому-то:

— Спела-то кака!

Вспрыгнула на ноги, сгребла в обе руки по пучку нащепанной Семёном лучины, подпалила их в печи. Хищно подмигивали со стола рассыпанные самородки. Устя показала им язык и, крутнувшись на ноге, выскользнула за дверь. Там привстала на носки, сунула огонь под крышу, припёрла дверь колом, отбежала.

Зверем, пойманным в сети, метался в прибрежных тальниках ветер, раскачивал гудящие ели, сеял с речки водяной мёрзлой пылью. Скоро ближние к зимовью лесины выхватило из темноты пламя. Оно длинно полоскалось из-под крыши, ревело. Где-то в чёрном урочище тревожно заухал на зарево филин, а у зимовья, выстелив по ветру космы, приплясывала, увёртываясь от искр, хохочущая Устя…

Старые охотники-эвенки сказывали, что много лет зимой и летом случалось видеть им по угрюмому ключу мелькающую в зарослях кедрового лапника косматую ведьму. Как выживала она — бог знает.