Женщины вокруг Наполеона

Гертруда Кирхейзен, 1892

В многочисленных произведениях, летописях и мемуарах Наполеон Бонапарт представлен как выдающийся дипломат, политик и полководец. Мы предлагаем познакомиться с Наполеоном как с человеком недюжинного ума и сильной воли, жившим в вихре интриг и головокружительных страстей. Находясь у власти, Наполеон постарался окружить себя не только толпой друзей и приверженцев, но и плотной завесой таинственности. На страницах этой книги автор приподнимает для вас эту завесу. Вы узнаете о поражениях и победах Наполеона, но не на полях Ватерлоо и Аустерлица, а на линии фронта, проходящей через будуары европейских красавиц, где он, как и во всех разыгранных им сражениях, неизменно оставался самим собой – Великим Императором Франции. Текст печатается по книге, выпущенной в 1892 году в Москве издательством «Заря». В формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Глава II

Женщины юности Наполеона

Не всегда Наполеон был в юности тем нелюдимым офицером, каким его преднамеренно изображает большинство его биографов для того, чтобы или выставить его как исключительный характер, или приписать ему еще лишний недостаток. Было такое время, когда он не удалялся от общества и отнюдь не чуждался увеселений своих товарищей. Если он иногда действительно и отказывался от тех развлечений, которые они позволяли себе, то причиной этому были скорее его ограниченные денежные средства, нежели свойства его характера. Он был беден. Восемьсот франков офицерского жалованья, двести франков пенсии, как бывшему воспитаннику парижской военной школы, и сто пятьдесят франков квартирных денег — в общем тысяча сто пятьдесят франков в год, — вот все, чем он должен был покрывать все потребности своей жизни. Немного денег оставалось ему на побочные расходы, которые неизбежно являются в жизни офицера. Это особенно сказывалось на его одежде. Он всегда был одет небрежно, в неопрятное и поношенное платье. Он резко отличался от многих своих знатных товарищей по полку Ла-Фер. Те немногие гроши, которые ему оставались, он предпочитал истратить на покупку книг, нежели на свое форменное платье.

Несмотря на это, Наполеон вскоре завязал знакомства и отношения в своем первом гарнизоне в Валенсии. Конечно, вначале он был застенчив, меланхоличен, всецело занят своими книгами и думами о родине и о семье, но мало-помалу он все-таки разошелся. В его маленькой, худой и гибкой фигурке, в его желтоватом, похожем на пергамент лице и в серьезных серых глазах было что-то решительное, что не вязалось с его застенчивыми манерами. Слишком большая голова для его маленького роста — характерная черта всей семьи Бонапарт — отличалась благородной чистотой линий: высокий, прекрасной формы лоб, тонкий, слегка горбатый нос с подвижными ноздрями и рот с неотразимо-очаровательной улыбкой. В его взгляде сверкали все молнии внутренних бурь, потрясавших его страстное существо. Когда он говорил, вся его странная фигура казалась объятой внутренним пламенем и слова казались недостаточными, чтобы выразить то, что он чувствовал.

Те, кому приходилось впервые встречаться с ним в обществе, составляли себе о нем мнение как о мизантропе и ипохондрике, который не интересуется ничем, кроме своей службы и своих книг, — настолько сдержан и замкнут был он со всеми при первом знакомстве. Но в этом молодом, с виду таком нелюдимом и недоверчивом корсиканце таилась быстрая впечатлительность, которая проявлялась при самом легком прикосновении. По своей истинной натуре он был смелого и легко возбудимого темперамента. В его характере совмещались самые разительные противоположности. От величайшего одушевления он мог внезапно перейти к самой ледяной сдержанности.

Две великие страсти владели душой молодого офицера: любовь к своему отечеству и семье и любовь к Руссо. Его Корсика, его семья и женевский философ заполняли все его мысли и чувства. В этом семнадцатилетнем сердце, уже отягченном заботами о близких ему людях, женщина занимала еще очень мало места. Он еще совершенно не знал ее. С Корсики он увез с собой только воспоминание о своей матери, бабушке Саверии, тетке Гертруде да о старой кормилице Камилле Илари. Как бы закутанный серым туманом являлся ему еще образ маленькой подруги его детских игр Джиакоминетты, которой так часто дразнили его мальчишки и девочки в Аяччио. Он помнил, как они пели:

Napoleone di mezza calzetta

Fa l'amore a Giacominetta!

когда он, как взрослый, со всей важностью прогуливался с ней по улице около родительского дома.

Но все это было давно. Его маленькая подруга умерла. В Бриенне и в Париже он жил почти в монастырской суровости школьного режима и посвящал все время на свое духовное развитие. Теперь все было иначе. Телесные упражнения, связанные со службой, благотворно повлияли на его здоровье. Хотя практическое изучение того дела, которому он посвятил себя, и теперь еще достаточно поглощало его, но тем не менее он мог уже наслаждаться и долей свободы. Он был офицер, молодой человек, перед которым впервые открывались двери общества с его развлечениями. Он знакомился с людьми и постепенно утрачивал свою застенчивость и недоверчивость.

При посредстве марбефского епископа, брата бывшего губернатора Корсики и покровителя семьи Бонапарт, Наполеон познакомился в Валенсии с монсиньором Тардивон, аббатом Сен-Рюф. В его гостеприимном доме он сразу очутился в целом кругу любезных дам и девушек. Г-жа Грегуар дю-Коломбье, ее дочь Каролина, мадемуазель де-Лорансен, мать и дочь Лобери де-Сен-Жермен и многие другие были представлены юному поручику.

Г-жа дю-Коломбье, дама лет под пятьдесят, «весьма почтенная», как гласит «Mémorial de Sainte-Hélène», сумела очень скоро оценить по достоинству застенчивого и в то же время самоуверенного юношу. Она принадлежала к числу тех духовно одаренных и умных женщин, о которых Руссо говорит, что «их интересная и полезная беседа более способствует развитию молодого человека, нежели весь педантизм книжной и школьной мудрости». Наполеон особенно поразил ее своим развитием и своими познаниями, которые резко отличали его от других молодых людей его возраста. Его манеры были серьезны, сам он то проявлял живость и импульсивность, то был сдержан и робок, при этом обнаруживал большую впечатлительность и способность увлекаться. Его манера говорить, его корсиканский акцент, его взгляды, вполне зрелые для его юного возраста, — все в нем было интересно. К тому же этот меланхолический юноша, съедаемый тоской по родине, возбуждал невольное сочувствие, особенно среди женщин.

Г-жа дю-Коломбье часто приглашала Наполеона в свое имение Бассо, которое было в двенадцати километрах от Валенсии. И всегда Наполеон совершал этот не ближний путь пешком, потому что был слишком беден, чтобы нанять экипаж. Там он заставал в сборе все лучшее общество Валенсии. Салон г-жи дю-Коломбье считался одним из самых элегантных во всем округе. Она сама держала себя по отношению к Наполеону чисто по-матерински и очень часто давала ему добрые советы. Так, например, позднее, когда разразилась революция, она говорила ему: «Не эмигрируйте! Уйти нет ничего проще и легче, но неизвестно, легко ли будет вернуться назад». И Наполеон возразил ей тогда, что лучше быть обязанным маршальским посохом своему народу, нежели чужим.

Лейтенант Бонапарт был в первом расцвете своей юности. Потребность любви и нежности таилась в его юном сердце, несмотря на все его теоретическое отрицание любви. У г-жи дю-Коломбье была дочь, такая же юная, как и он сам. Во фруктовом саду Бассо в теплых лучах июньского солнца созревали первые черешни. В фантазии Наполеона жили герои романа Руссо, ему хотелось походить на них. Как они, он рвал для Каролины Коломбье красные плоды и клал ей их в свежие румяные губы. И так же, как герои романа женевского философа, он шептал в душе: «О, если бы мои губы были этими черешнями!». Это было первое нежное чувство юноши к женщине, еще робкое и боязливое в своих проявлениях.

В Валенсии есть портрет Каролины. Большие темные глаза, густые черные волосы, нежная, прозрачная кожа и чуть-чуть слишком полные свежие губы придают всему ее юному облику выражение миловидности и доброты, хотя ее отнюдь нельзя назвать очень красивой. Даже императору нечего было стыдиться такой первой любви. Представим только себе рядом с ней, под старым черешневым деревом с корявым стволом, Наполеона в темной форме артиллериста, с его худым лицом, в котором глаза, казалось, были все! Человек, который несколько лет спустя должен был сделаться господином над всей Францией, переживал здесь с этим хорошеньким милым ребенком свою первую любовную идиллию, которая со всей своей свежестью и поэзией доносится до нас как легкое дуновение весеннего ветерка. Свежей и поэтичной сохранилась она в воспоминаниях императора. И когда на острове Св. Елены медленно влачились для него мрачные дни изгнания, тогда он не раз возвращался мыслями к той радостной, невинной поре юности, когда он рвал черешни для Каролины дю-Коломбье. «Мы назначали друг другу маленькие свидания, — рассказывал он, — особенно мне памятно одно, летом, на рассвете. И кто может поверить, что все наше счастье состояло в том, что мы вместе ели черешни!»

Наполеон не был единственным поклонником молодой девушки. Трое из его товарищей по полку, лейтенанты де-Менуар, Раже де-Фонтаниль и Эрме де-Винье, также добивались благосклонности и руки Каролины. Наконец, бывший капитан Лотарингского полка Гарампель де-Брессье сделался ее супругом.

Говорили, что Брессье «отбил» у Бонапарта мадемуазель дю-Коломбье. Но об этом не может быть и речи. Де-Брессье женился на Каролине только шесть лет спустя, 31 марта 1792 года, когда Наполеон только что вторично уехал из Валенсии. И хотя во время своего вторичного пребывания в гарнизоне он и встречался с Каролиной дю-Коломбье, но в ней для Наполеона уже не было прежнего очарования, как пять лет тому назад. Черешни в Бассо, по-видимому, уже были не так вкусны. И когда год спустя де-Брессье увозил с собой молодую девушку как свою жену, сердце Каролины было совершенно свободно. Да и разве мог отвергнутый влюбленный поступать так, как поступал впоследствии император? Он назначил г-жу де-Брессье, урожденную дю-Коломбье, придворной дамой при своей матери, а г-на де-Брессье главноуправляющим лесного ведомства. В 1810 году он дал ему титул имперского барона.

Ни Каролине, ни какой-либо другой женщине не пришлось пожалеть, что они встретились на пути Наполеона в его юности. Все они могли быть уверены в его благодарности, если они хоть когда-нибудь проявили по отношению к нему доброту и ласковость. Даже если у него и были основания для недовольства, то все же воспоминание об одном лишь ласковом взгляде, об одном нежном слове заставляло его забывать все. Отношения и знакомства, которые у него завязались в бытность его лейтенантом, надолго сохранились в его воспоминаниях, и он охотно говорил о них, когда к тому представлялся удобный случай. Так, в 1804 году в своем ответном письме к Каролине, которая обратилась к нему с просьбой оказать покровительство ее брату и напоминала прежние дни своему бывшему вздыхателю, теперь достигшему славы и почестей, он писал ей немедленно из Булонского лагеря:

«Мадам, ваше письмо доставило мне большое удовольствие. Я очень часто и с большой охотой вспоминал вас и вашу матушку. Я воспользуюсь первым же случаем, чтобы быть полезным вашему брату. Из вашего письма я заключаю, что вы живете вблизи Лиона, и я должен по справедливости упрекнуть вас, что вы не посетили меня во время моего пребывания там, потому что мне всегда было бы большим удовольствием повидаться с вами. Примите уверения в моем искреннем желании быть вам всегда приятным и оказывать всяческие услуги.

Пон де-Брик (Булонский лагерь), 2 Фруктидора XII года (20 августа 1804 года). Наполеон».

Когда он полтора года спустя отправлялся в Италию для коронования и его путь лежал через Лион, он снова увидался с Каролиной. Но какое разочарование! Перемена, произошедшая в ее внешности, была прямо поразительна. Сам Наполеон признается, что она «яростно» (furieusement) изменилась. Герцогиня Абрантесская, точно так же не находя Каролину красивой, отдает ей, однако, должную справедливость, говоря, что г-жа де-Брессье обладает двумя качествами: она умна и добра и в своих манерах отличается простотой и приятностью настоящей аристократки.

Предположение, что молодой Бонапарт имел на Каролину дю-Коломбье матримониальные виды, абсолютно ничем не подтверждается и, кроме того, невозможно в виду его крайне юного возраста. Его отношения к Каролине были и остаются только деревенской идиллией в пору созревания черешни. Сентиментальный сон быстро кончился, как и не могло быть иначе с Наполеоном. Человек дела не был создан для любовных дурачеств. Флирт пришел к концу — и это было в порядке вещей. Если бы Наполеон женился на Каролине, то, может быть, вместо того, чтобы вести войну с государями и народами, он сделался бы добрым помещиком. Но его задачей было сеять не хлебные семена на полях какой-нибудь французской провинции, а разбрасывать свои идеи на все четыре ветра, чтобы они пустили корни во всех уголках мира.

Одновременно, в период своего знакомства с Каролиной, он ухаживал еще за двумя девушками — за молоденькой помещичьей дочерью Мион-Деплас и за очаровательной де-Сен-Жермен. В угоду им он брал уроки танцев у танцмейстера Дотеля в Валенсии, потому что любимец Марса отнюдь не был любимцем музы Терпсихоры. Конечно, валенсийскому профессору хореографии, равно как и учителю танцев в парижской военной школе, не удалось научить этому искусству молодого Бонапарта, и на всю свою жизнь он остался очень плохим танцором. Особенно ему не удавался вальс. Уже после двух-трех оборотов у него начинала кружиться голова. Когда в 1809 году в угоду Марии-Луизе он еще раз попытался овладеть искусством танцев, так как он знал, что австриячки больше всего на свете любят вальс, то своими неловкими и смешными движениями он вызвал самую неудержимую веселость у королевы голландской Гортензии и наследной принцессы баденской Стефании. Стефания остановила его со смехом и сказала: «Довольно, ваше величество, вы меня вполне убедили, что вы навсегда останетесь плохим учеником. Ваше призвание поучать других, а не учиться самому».

Но в кадрилях Наполеон охотно принимал участие, даже и позднее, когда был уже консулом и императором. Когда танцмейстер Дотель, бывший во времена революции почтовым чиновником, в 1808 году впал в нищету, ему пришла счастливая мысль обратиться к императору в остроумной форме. «Ваше величество, — писал он, — человек, который учил вас первым шагам в свете, поручает себя вашему великодушию». Ответ не замедлил явиться: он получил пост податного контролера.

Девица де-Сен-Жермен, на которую лейтенант Бонапарт якобы тоже имел брачные виды, предпочла ему своего кузена, некоего г-на де-Монталиве, которого впоследствии император назначил префектом департаментов Сены и Уазы, затем главным директором мостов и шоссейных дорог и, наконец, министром внутренних дел с возведением в графское достоинство и с окладом жалованья в 80000 франков. Самой г-же Монталиве Наполеон тоже хотел дать блестящее положение при своем дворе и назначил ее в 1806 году придворной дамой императрицы Жозефины. Но г-жа Монталиве отклонила это назначение: она хотела быть женой своему мужу и матерью своим детям, а в качестве придворной дамы ей пришлось бы неаккуратно выполнять свои прямые обязанности. Император, не привыкший встречать сопротивление своей воле, отнесся с уважением к этим доводам, но назначения своего все-таки не отменил, разрешив ей только не нести никаких обязанностей, связанных со званием придворной дамы. Она должна была только пользоваться удовольствиями и материальными преимуществами, связанными с этим рангом.

На лейтенанта Бонапарта этот флирт с валенсийскими барышнями не произвел глубокого впечатления. Родина и семья гораздо сильнее владели его душой. Его тоска по родному острову, где, как он выражался, он «снова зажил бы жизнью сердца, прожив такое долгое время одним только разумом», нашла, наконец, выход, когда он получил свой первый отпуск. В половине сентября 1786 года он вновь увидал скалы своей родной Корсики. Когда корабль приближался к берегу, привозя родине ее верного сына, ему казалось, что он чует пряный аромат родной страны. Дома он жил только для своей семьи. Он совершенно отдался своим мечтам и планам будущего. Никакого следа женщины и ее влияния не находим мы за этот период времени его отпуска.

Наконец, в начале октября 1787 года ему удалось ближе познакомиться с Парижем. Так как его письменные попытки с целью улучшить материальное положение своей семьи оставались безуспешными, то он решился лично толкнуться в двери сильных мира сего, которые держали в руках судьбу его семьи и его самого. В бытность свою учеником военной школы он очень мало видел столицу. Дисциплина была очень строга, и ни один из кадетов не имел права выходить без сопровождения унтер-офицера. Теперь все было иначе. Теперь Наполеон Бонапарт был предоставлен самому себе в этом огромном городе.

Сообразно со своими ограниченными средствами он остановился в очень скромном «Шербургском отеле», на улице Фур-Сент-Оноре. Но его личные просьбы и усилия улучшить положение своей семьи были не счастливее его письменных попыток. Ему давали уклончивые ответы, откладывали его дело в долгий ящик, и молодой офицер напрасно томился в ожидании в этом огромном Париже, где у него не было ни друзей, ни протекции.

Париж, о котором Наполеон писал впоследствии: «Женщине нужно только провести полгода здесь, чтобы узнать, где ее царство», — Париж был исконным Эльдорадо женщины. Бонапарту было восемнадцать лет, и он в первый раз очутился один на этой мостовой, которая для каждого юноши, приехавшего из провинции, имеет неотразимую притягательную силу. Женщина здесь самодержавная владычица, ее ароматом пропитан и воздух бульваров, и все предметы, и люди. Шелест ее платьев звучит подобно музыке, а ее глаза иллюстрируют ее живым языком взглядов. Странная, таинственная сила исходит от нее и действует на юношей, как дурман. Женщина повсюду: на променаде, в публичных садах, в кафе, в ресторанах, в театрах и концертах, и всюду она играет первенствующую роль.

Женщина для Наполеона была совершенно областью неведомого. В маленьком гарнизоне, где все знали друг друга, ни один офицер не позволил бы себе никакой вольности из боязни не быть больше принятым в обществе. Но здесь, в Париже! В первый раз змей-искуситель стал нашептывать Наполеону соблазнительные слова. Неотразимые чары неведомого, желание знать, наконец, увлекают Наполеона после спектакля в итальянском театре к Пале-Руайяль, служившему в те времена излюбленным местом сборища для женщин легкого поведения.

Его душа, «потрясенная сильными впечатлениями», делает его вначале нечувствительным к пронизывающему ноябрьскому холоду. Но когда его горячая фантазия немного остыла, он резко почувствовал холодное дыхание осени. Он ищет защиты от холода в сводчатых галереях сада. Подвижная, пестрая толпа проституток и прожигателей жизни, ярко освещенные рестораны, откуда раздается говор и смех, — все это почти мутит его рассудок. Он беден, он не может позволить себе ни одного из этих удовольствий. Вдруг его горящие взоры падают на женскую фигуру. Позднее ночное время, ее манеры, ее молодость подсказывают ему тотчас же, что она одно из тех несчастных созданий, которые сотнями ходят по саду. И все-таки во всем ее существе есть что-то, что отличает ее от них и привлекает к себе. Она одета скромнее, чем другие, ее манеры скорее сдержанные, нежели вызывающие. Это придает ему мужество победить свою собственную робость. Он, который «больше чем кто-нибудь другой был убежден в ее постыдном ремесле», который предостерегает себя «от взгляда этих ежеминутно оскверняемых созданий», — он заговаривает с ней. И, точно в оправдание самого себя, он пишет после в своей тетради, что он сделал это скорее для психологического наблюдения, чем ради самого знакомства. И все-таки здесь чувствуется трепет желания знать, разрешить, наконец, загадку женщины. Притягательная сила неведомого держит его в своей власти.

— Вы озябли? Как можете вы прогуливаться здесь в такой холод? — наивно спрашивает он девушку.

— Ах, сударь, меня поддерживает надежда. Мне ведь нужно закончить мой вечер, — отвечает она.

То равнодушие, с каким произнесены эти слова, очаровывает новичка, и он шагает дальше рядом в ней.

— У вас, по-видимому, очень слабое здоровье, — продолжает он. — Я удивляюсь, как вы не боитесь подорвать его окончательно вашей профессией.

Девушке подобное замечание кажется по меньшей мере странным.

— Черт возьми, сударь, — отвечает она, — надо же ведь что-нибудь делать!

— Само собой разумеется. Но разве нет какого-нибудь другого занятия, более подходящего для вашего здоровья?

— Нет, сударь, нужно ведь как-нибудь жить.

И в этом же роде продолжаются вопросы и ответы. Он хочет знать все. Как она дошла до этого печального ремесла, как давно она им занимается, кто ее толкнул на это, откуда она родом, сколько ей лет и т. д. Вполне охотно, но безучастно рассказывает ему девушка всю свою историю, и его жажда знания находит, наконец, полное удовлетворение в его убогом номере отеля, на узкой и темной улице Фур-Сент-Оноре.

Как ни будничным кажется нам это приключение, тем не менее оно рисует нам Наполеона со всеми характерными особенностями его натуры. Его пытливость, которую он не может заглушить в себе даже и в этом случае, его точность, с которой он все заносит в свою тетрадь вплоть до мельчайших подробностей, даже его изумительная память, так восхваляемая впоследствии, — все это нашло здесь яркое выражение. Но если кто-нибудь думает, что он отметил этот случай своей жизни потому, что он произвел на него особенное впечатление, тот ошибается. Подробное изображение этой мимолетной встречи с женщиной сделано им, без сомнения, скорее из принципа, вследствие его склонности отмечать со всей точностью каждый поворотный пункт в своей жизни, нежели вследствие глубокого внутреннего переживания. Сердце Наполеона было слишком полно любви к отчизне для того, чтобы какое-либо другое переживание, хотя бы чисто чувствительное, могло поместиться в нем. Из всего своего приключения в Пале-Руайяль он вынес, хотя и не без борьбы, совершенно обратное впечатление. Все свои физические ощущения он постарался подавить единственным, на его взгляд, достойным и настоящим чувством — чувством патриотизма.

Пять дней спустя, 27 ноября, он писал монолог о любви к отечеству. Он обращен к какой-то неназванной женщине. Был ли Наполеон настолько наивен, что под анонимной дамой имел в виду прелестницу из Пале-Руайяль? Весьма возможно. Париж с его бесчисленными, легко доступными женщинами, с его тысячами жриц Венеры казался ему накипью всего низменного в жизни. Все его внутреннее существо возмущалось против этого. Как мог этот развращенный народ, преданный всецело чувственным наслаждениям, еще испытывать чувство любви к родине? Как далеко было это все от простых нравов, добродетелей и величия души древних спартанцев! Где были те старые времена, когда еще патриотизм считался высшей добродетелью? — Так писал восемнадцатилетний юноша, в котором только что впервые пробудилась чувственность. Нет, любовь не была создана для Наполеона. И все-таки мы видим: он борется, он борется против женщины, этой змеи, которая обвивает его своими кольцами, которая поминутно преследует его мысли, которая может затемнить его рассудок. Он призывает на помощь всю сильную рать аргументов Руссо, чтобы выйти победителем из искушения, — и это удается ему.

Обогащенный одним лишним опытом, но, может быть не более знающий, чем прежде, вернулся Наполеон на родину. Женщина не смогла приобрести над ним власти. Разнузданность и разврат не захватили его и даже не внушили ему к себе интереса. На Корсике он продолжал свой прежний замкнутый образ жизни. Но его отпуск окончился, а с ним и прекрасное, дивное время, проведенное в родной стране.

Полк Ла-Фер между тем, с 1787 года, переменил место своей стоянки и находился теперь в Оксоне. Туда лейтенант Бонапарт вступил 1 июня 1788 года.

На рыночной площади Оксоны стоит памятник Наполеону. Один из барельефов представляет нам артиллерийского поручика Бонапарта, мечтательно прислонившегося к старому дубу, — одному из тех, которые еще и сейчас осеняют своими корявыми ветвями загородную улицу неподалеку от источника Отшельника. Наполеон любил дорогу к этому источнику. Ничто не тревожило его там. Только шорох листьев да плеск воды нарушали тишину. Здесь он мог в полном уединении предаваться своим мыслям, которые всецело были поглощены его родимым островом. Мечтательно и задумчиво ходил он взад и вперед, заложив руки за спину, с книгой или с несколькими чистыми листочками бумаги, куда он заносил свои заметки. Иногда он останавливался, машинально и бессознательно чертил концом сабли на песке геометрические фигуры и, казалось, был далеко от будничной действительности.

Часто он заходил отдохнуть в деревню Виллер-Ротен, в имение арендатора Мерсере. Одно время летом он перенес даже туда свои книги и карты и работал в тени могучей липы, среди деревенской тишины и безлюдья.

Но только ли драгоценная тишина деревни и прекрасное молоко арендатора привлекали молодого Бонапарта в Виллер-Ротен? У Мерсере была дочь, юная и свежая, как утро. По-видимому, она была предметом робких ухаживаний лейтенанта Бонапарта. Он звал ее «своей маленькой Мари» и подарил ей шелковый платочек и серебряное колечко, — скромные сувениры, имевшие, однако, в глазах их обладательницы больше ценности, чем все сокровища, которые впоследствии император мог положить к ее ногам.

Менее сентиментальными являются нам отношения Наполеона к кокетливой мадам Ноден. Ее муж был военным комиссаром в Оксоне, и лейтенант Бонапарт был желанным гостем в доме Ноденов. Говорят, что он был еще более желанным гостем тогда, когда сам г-н Ноден был в отсутствии. Несомненно только то, что когда Наполеона уже не было в Оксоне, он обменивался письмами с мадам Ноден. Он вспоминал о ней и позднее и назначил Нодена во время Империи генерал-интендантом инвалидного ведомства.

Мария Мерсере и мадам Ноден не были единственными женщинами, с которыми лейтенант Бонапарт завязал знакомство в своем втором гарнизоне. Одна молодая девушка из буржуазной среды по имени Манеска Пилле привлекла также к себе его внимание. Она была падчерицей богатого торговца дровами Шабера и имела хорошее приданое, потому что Наполеон, как кажется, имел намерение жениться на ней. Возможно, что он даже делал попытку просить ее руки, но родственникам девушки этот брак с бедным офицером без будущности и без состояния показался слишком невыгодным. Впрочем, Наполеон посетил дом г-на Шабера не больше двух-трех раз, принимал раза два участие в висте и в один из этих случаев написал на игральной дощечке из слоновой кости имя Манески. Этот единственный документ мимолетного чувства императора к дочери дровяного торговца сохраняется в оксонской городской библиотеке. На темных локонах Манески не суждено было блестеть маленькой короне, которую Наполеон пятнадцать лет спустя возложил на другую женскую голову.

Итак, мы видим, что для Наполеона дело не обошлось совсем без женских знакомств во время его пребывания в Оксоне. И Костон, биограф его юности, не прав, когда утверждает, что никто не слыхал о каких-либо галантных приключениях Бонапарта в бытность его в Оксоне. Несомненно, что Наполеон не разыгрывал из себя святошу и тогда, когда его товарищи в 1789 году, зимой, давали бал местным гризеткам, и принимал в нем деятельное участие.

О любви во всех этих случаях, конечно, не может быть и речи. По крайней мере, в своем «Диалоге о любви», который был им написан как раз в это время, он выражает взгляды совершенно противоположные тем, какие обыкновенно высказывает влюбленный человек. Он отрицает любовь и счастье, которое она несет с собой. Он считает ее вредоносной для человечества. Освободить от нее землю было бы благодеянием богов всему людскому роду. И когда его влюбленный друг де-Мази, который якобы принимает участие в этом диалоге, хочет изобразить ему, как он счастлив благодаря своей любви, Наполеон отвечает ему: «Я смеюсь над всем тем, что держит вас в плену. Но еще больше мне смешно то одушевление, с которым вы мне все это рассказываете. Что за странная болезнь овладела вами? Бессонные ночи, нетронутые обеды, ни одного местечка на всем земном щаре, где бы могло улечься ваше беспокойство! Ваша кровь кипит, вы ходите взад и вперед большими шагами, глядя вдаль блуждающим взором. Бедный друг! Разве это счастье?.. Если бы вам пришлось защищать отечество, то что стали бы вы тогда делать?.. На что вы годны?.. Можно ли было бы доверить государственную тайну человеку, у которого нет воли?.. О, как я сожалею о вашем заблуждении! Как, вы полагаете, что любовь есть путь к добродетели? Нет, она тормозит вас на каждом шагу. Будьте же благоразумны!».

Подобные взгляды нас не могут удивлять, если принять во внимание, что их высказывал юноша, на плечах которого уже лежало тяжелое бремя заботы о своей семье: надо было сначала жить, прежде чем любить. Позднее, из страстных писем к Жозефине мы можем убедиться, что генерал Бонапарт не всегда придерживался суровых взглядов на любовь поручика Бонапарта. Его жаждущее любви сердце ждало только случая, чтобы с тем большей силой, с тем большей страстностью спеть гимн любви.

А пока что он смотрел на женщину с точки зрения истинного корсиканца: как на супругу и мать. Любовь вне семьи была для него лишена всякого значения; больше того — он считал ее гибельной. В «Discours de Lyon» о человеческом счастье, написанном приблизительно в то же время, что и «Discours sur l'amour», и под влиянием тех же переживаний, он говорит: «Без жены нет ни здоровья, ни счастья. Внушите поэтому бесчисленному количеству юношей, что их радости не настоящие». И исполненный этих принципов, он снова вернулся в свое отечество.