Обманщик и его маскарад

Герман Мелвилл, 1857

Роман «Обманщик и его маскарад» (The Confidence Man: His Masquerade), опубликованный в 1857 году, – одно из последних крупных художественных произведений Германа Мелвилла. Большинство литературных критиков того времени сдержанно отнеслись к этому роману и заложили основу распространенного представления о том, что это пример социальной сатиры, где Мелвилл обличает ханжескую набожность значительного количества американцев, за которой скрывается личная корысть и жажда наживы. Соответственно, такая публика легко ведется на обман, и ею можно манипулировать нажимая на чувствительные места в сфере материальных или духовных интересов, в зависимости от характера человека. Сценой для этого служит пароход «Фидель», совершающий плавание вниз по Миссисипи, с богатым набором персонажей из разных слоев общества. Центральной фигурой является Обманщик, предстающий в нескольких обличьях и ведущий беседы с пассажирами с целью так или иначе добиться их доверия и расположения; иногда в результате он получает денежную выгоду. Стоит упомянуть, что это прозвище появляется лишь в самом конце книги и лишь как косвенное указание; на пароходе Обманщик представляется разными именами. Действие романа происходит за один день, 1 апреля, что также имеет символическое значение. На самом деле, этот роман Мелвилла гораздо более глубокий и разноплановый, чем популярное представление о нем; назвать его «социальной сатирой» – все равно что назвать «Моби Дик» руководством по китобойному делу. По ходу действия вскоре становится ясно, что Обманщик представляет собой дьявола в человеческом облике, а ближе к концу в этом не остается никаких сомнений. Об этом свидетельствует его велеречивая натура, обилие библейских цитат в вольной интерпретации и постоянные разговоры о важности доверия к ближнему даже ценой собственного благополучия, которые составляют лейтмотив его обольщений. Для каждого собеседника он подбирает свой стиль, но неизменно придерживается заданной цели. Другой важной особенностью является текстологическая природа романа. Мелвилл выступает как своеобразный предтеча постмодернизма; в своей ипостаси рассказчика он рассматривает повествование как театрализованный философский текст, указывая на важность интерпретаций и предостерегая от любых обобщенных выводов на основании реплик персонажей. Диалоги, как и маски Обманщика, часто вводят читателей в заблуждение, а в так называемых «авторских главах», где дидактический рассказчик выступает на первый план, он прямо говорит о том, что в центре любого авторитетного текста (здесь приводятся в пример библейские апокрифы) находятся неопределенности и противоречия. Роль читателя как вдумчивого интерпретатора многократно возрастает, если он хочет преодолеть обольщения и искушения Обманщика рода человеческого. В романе это удается лишь двоим философам, под которыми Мелвилл вывел Ральфа Эмерсона и его ученика Генри Торо, – что символично, поскольку Мелвилл не разделял взглядов Эмерсона, – да еще самому Богу, который появляется в заключительной главе в образе мальчишки-коробейника. Об этом замечательном романе, трудном для поверхностного чтения, можно написать еще многое, но для этого понадобится отдельная статья. Даже в качестве обычного бытописания американских нравов и обстоятельств середины XIX века он представляет собой ценное историческое наследие той эпохи.

Глава 5. Человек в трауре оставляет открытым вопрос о том, является ли он великим мудрецом или великим простаком

— Что ж, в мире есть не только огорчения, но и добродетели, и доброта точно так же может происходить от неопытности, как и огорчения. Какой славный бедняга! Что за доброе сердце!

Так бормотал себе под нос человек в трауре спустя недолгое время после прощания с торговцем. При этом он потирал левый бок, как будто испытывал сердечную боль.

Размышления о чужой доброте смягчили его, пожалуй, даже в большей степени, чем можно было ожидать от человека, чье необычайное самоуважение в час нужды и при получении помощи, могло бы показаться неуместной гордыней; хотя гордыня, как известно, редко бывает сочувственной. Но наверное, те, кто наименее затронут этим пороком, помимо чувствительности к доброте иногда также обладают обостренным чувством приличия, которое заставляет их казаться холодными и даже неблагодарными в ответ на услугу. Ведь в такие моменты теплые слова, прочувствованные благодарности или бурные протесты приводят к драматическим сценам, а благовоспитанные люди испытывают неприязнь к подобным вещам. Может показаться, что людской мир не дорожит искренностью, но это не так; будучи искренним по своей природе, наш мир уважает искренних людей и откровенные сцены, но только там, где им находится место: на сценических подмостках. Прискорбно для того, кто не ведает об этом, изливать свою ирландскую искренность и пылкость перед благодетелем, который, будучи респектабельным и благоразумным человеком, может быть в большей или меньшей степени раздосадован таким проявлением чувств. А если благодетель имеет нервозный и щепетильный характер (такое тоже бывает), он может отнестись к одаряемому, который досаждает ему своими благодарностями, почти с такой же неприязнью, как если бы тот оказался хамом, а не просто невоздержанным человеком. Можно понять, как непоследовательны люди, которые жалуются, что теперь в мире осталось мало благодарности. На самом деле, ее осталось не меньше, чем скромности; но, поскольку и то, и другое предпочитает держаться в тени, они большей частью остаются незаметными.

По всей видимости, этим и объяснялась перемена в поведении человека с траурным крепом, который наедине с собой отбросил холодные одежды внешнего приличия и дал волю сердечной искренности, таким образом едва ли не превратившись в другого человека. Приглушенная аура его деликатности была окрашена нескрываемой меланхолией, — хотя это чувство и противоречило благопристойности, оно тем сильнее свидетельствовало о его искренности, ибо неведомо как, но искренность порой идет рука об руку с меланхолией.

В печальной задумчивости он прислонился к бортовому поручню, не замечая другую задумчивую фигуру поблизости, — молодого джентльмена в плаще с воротником, похожим на дамскую горжетку, который был откинут назад и перевязан черной лентой. Судя по квадратной броши с затейливой гравировкой из греческих букв, он был студентом колледжа, — возможно, второкурсником, совершавшим свое первое речное путешествие. В руке он держал маленькую книгу, обернутую в плотный пергамент.

Услышав бормотание своего соседа, молодой человек посмотрел на него с некоторым удивлением и даже с интересом. Очевидно, он был человеком сдержанным или застенчивым, поскольку в отличие от большинства других студентов не стал начинать разговор. Между тем незнакомец с траурным крепом усилил его застенчивость, переключившись с монолога на диалог в манере, странным образом сочетавшей воодушевление и фамильярность.

— О, кто это? Вы слышали меня, мой юный друг, не так ли? Как погляжу, вам тоже грустно. Но моя меланхолия не заразна!

— Сэр… сэр… — промямлил студент.

— Прошу вас, — с дружелюбной жалостливостью, — прошу вас, друг мой, что за книгу вы держите в руке? Дайте посмотреть, — он аккуратно забрал книгу. — Тацит!^[29] — и, открыв наугад, прочитал: — «В общем и целом, мне предстоит темный и постыдный период». Дорогой мой юный сэр, не читайте эту книгу, — горячо сказал он и прикоснулся к руке своего ошеломленного собеседника. — Это же яд, нравственный яд! Даже там, Где у Тацита есть правда, она приобретает действие лжи, поэтому является отравой для молодых умов. Я очень хорошо знаком с Тацитом, — во времена моего студенчества он едва не склонил меня к цинизму. Да, я стал подгибать воротничок и расхаживать вокруг с высокомерно-безрадостным выражением.

— Сэр, я… я…

— Можете мне доверять. Возможно, мой юный друг, вы находите в Таците, — как и во мне, — одну лишь меланхолию, но я скажу больше: он безобразен. Существует огромная разница между меланхолическим настроением и безобразием. Первое может показывать вам, что мир все равно прекрасен, но никак не второе. Первое можно совместить с благожелательностью, но второе — никогда. Одно углубляет наше представление о сущем, другое делает его более грубым и мелочным. Откажитесь от Тацита. С френологической точки зрения, мой юный друг, у вас хорошо развитый, пропорциональный и крупный череп, но наполненный отвратительными воззрениями Тацита, ваш обширный мозг, подобно мощному быку на скудной лужайке, будет мучиться от голода.

— Право же, сэр, я…

— Понимаю, понимаю. Разумеется, вы читаете Тацита ради лучшего понимания человеческой натуры… как если бы истину можно было постигнуть с помощью клеветы. Мой юный друг, если ваша цель состоит в познании человеческой натуры, выбросьте Тацита и отправляйтесь на север, к кладбищам Оберн и Гринвуд.^[30]

— Честное слово, я… я…

— Не стоит: я предвижу, что вы можете сказать. Но вы носите с собой Тацита… этого презренного Тацита. Хотите посмотреть, что я ношу с собой. Видите? — он достал томик из кармана. — Эйкенсайд, его «Услады воображения».^[31] Однажды вы познакомитесь с этими стихами. Какой бы нам ни выпал жребий, мы должны читать безмятежные и вдохновенные книги, внушающие любовь и доверии. Но Тацит! У меня уже давно сложилось мнение, что эти классики являются проклятием для студентов, — не говоря о безнравственности Овидия, Горация, Анакреона, опасной теологии Эсхила и всех остальных, — где читатель находит мнения, оскорбительные для человеческой натуры, как у Фукидида, Лукиана, Ювенала, но особенно у Тацита. Когда я думаю о том, что с начала просвещенного века эти классики были любимцами многих поколений студентов и пытливых людей, то с содроганием думаю о том, какая масса неожиданных и непредвиденных еретических взглядов накопилась за столетия в самом сердце христианства. Но Тацит… это самый выдающийся пример еретика; ему нельзя доверять ни на йоту. Что за насмешка, когда подобных авторов считают мудрецами и ценят труды Фукидида как руководство по государственному управлению! Но особенно я ненавижу Тацита; надеюсь, не греховной, а праведной ненавистью. Не доверяя себе, Тацит разрушает доверие у своих читателей.^[32] Разрушает доверие, отеческое доверие, которое, — Бог тому свидетель, — и без того редко встречается в нашем мире. Дорогой мой юный друг, вы еще сравнительно неопытны, но приходилось ли вам замечать, как мало, ничтожно мало доверия существует вокруг? Я имею в виду доверие между людьми, а конкретнее — между незнакомыми людьми. Это самый прискорбный факт в нашей юдоли скорбей. Доверие! Иногда мне кажется, что оно скрылось от нас, что доверие — это новая Астрея,^[33] — оно ушло, вознеслось на небо, исчезло!

Он с приятнейшей улыбкой подступил ближе, встрепенулся и посмотрел на собеседника.

— Принимая во внимание эти обстоятельства, не могли бы вы, мой дорогой сэр, — хотя бы ради эксперимента, — просто довериться мне?

Как уже было сказано, студент с самого начала боролся со все возраставшим смущением и замешательством, возникшим из-за странных слов незнакомца, чьи тирады были многоречивыми и настойчивыми. Он не раз пытался разорвать эти чары примирительными или прощальными комментариями, но все было тщетно. Незнакомец каким-то образом завораживал его. Не удивительно, что когда прозвучал последний призыв, он почти лишился дара речи, но, будучи застенчивым человеком, резко повернулся и ушел, оставив раздосадованного незнакомца, который побрел в другую сторону.

Примечания

29

Публий Корнелий Тацит (ок.50 — ок.120 г. н. э.) — один из величайших древнеримских историков. Они не писал никаких моральных трактатов, и его сочинения были никак не связаны с эстетическими категориями меланхолии и безобразия (прим. пер.).

30

Оберн и Гринвуд — кладбища в Кембридже, штат Массачусетс, и в Бруклине, штат Нью-Йорк (прим. пер).

31

Марк Эйкенсайд (1721–1770) английский врач и поэт; о его поэтических опытах с одобрением отзывался Алесандр Поуп (прим. пер.).

32

Здесь речь о том, что Тацит всегда был осторожен в количественных оценках и перекрестном анализе источников. Иными словами, неизвестный выражает ненависть к научному методу (прим. пер.).

33

Астрея — древнегреческая богиня справедливости, которая жила вместе с людьми в Золотом Веке и последней из богов вознеслась на небо, когда люди стали нарушать ее заветы (прим. пер.).