Предисловие к любви

Геральд Леонидович Меер, 2023

В наши тревожные дниВоспоминания о любви.О жажде любви к жизни –К женщине и отчизне.Для читателей 18+…Но ныне ошибиться не боюсь.P.S. Эту повесть я посвятил Оле Д. В 1957 году Оля уехала с родителями из Новосибирска на Украину… Как у тебя сложилась жизнь, моя однокашница? Да хранят и тебя "лучшие надежды и порывы юности".Геральд Меер.2023 г.«Разве любви учатся?» – в начале повествования задается вопросом главный герой, убежденный, что она – данность природы, либо есть, либо ее нет. Но быстро убеждается: наука любви существует и она не простая. Среди многих вопросов «души и тела» главной становится проблема, как «впрячь» в одну упряжку молодого организма пробуждающегося в нем секс-жеребца и «трепетную лань» чистой любви. А взаимосвязанные с личным сложные вопросы окружающей жизни делают повествование острым, интересным и значимым.

Оле Д.

«У нас секса нет…»

(Из телепередачи времен СССР)

«Я помню чудное мгновенье…»

А.С. Пушкин

ОТ АВТОРА

Около нашего дома есть небольшая детская площадка – со скамейкой и песочницей. Но частенько ее занимают старшеклассники из соседней школы, ныне гимназии: громко разговаривают, смеются, что-то азартно рассказывают друг другу. Понятно, как и во все времена, молодость безудержно фонтанирует необыкновенными, захватывающими или, как ныне говорят, кайфовыми приключениями, ощущениями и желаниями. К тому же сегодняшние акселераты поголовно вооружены айфонами-смартфонами, и для, так называемого, онлайн-общения «облачное хранилище» новостей и знаний фактически безгранично. При этом многие, затягиваясь сигаретным дымком, «чушь прекрасную несут» с матерным хайпом, видимо, еще более утверждаясь в своей личной и общей свободе. И девочки от мальчиков не отстают. Более того, некоторые «пары» еще и обнимаются, и целуются. В открытую! Видимо, опять же рекламируют, что они не только ВСЕ знают, но и умеют.

Конечно, молодежь ныне другая, раскрепощенная, раскованная, если не сказать жестче. Понятно, жизнь стала иной. Но, в тоже время, так называемая, сексуальная революция и тесно связанные с ней свободы научно-технические и социальные все настойчивей взывают к повышению ответственности в жизни личной и общественной. А ответственность, как говорится, дело наживное. Поэтому «предисловие» к взрослости и осознанию современной молодежью, что «стать мужчиной — это не только переспать» (извиняюсь за самоцитирование), процесс сложный, противоречивый и требует, уверен в этом, так же повышенной морально-нравственной помощи и примеров «любых хранителей-покровителей и помощников» (тоже из повести)… Вот-вот, не терпелось показать рукопись внучкам-близняшкам. К тому же я еще мучился над названием повести, и хотелось посоветоваться.

И вдруг заволновался: а будет ли мой рефлектирующий «чувак», ведущий повествование со «старорежимными» изысканиями в своих любовных историях и окружающей жизни интересен и понятен современным «братанам» и «реальным мужикам»? Ведь он, будучи героем другого времени, уже тогда казался некоторым иным героям повести не только «теленочком», а «каким-то особенным». И успокаивал себя глубокомысленными рассуждениями о вечном «основном инстинкте» и вечном конфликте души и тела, о непреходящих ценностях и вечном взаимовлиянии сознания и бытия — личного и общественного, совести и страха.

Мои дорогие студенточки осилили рукопись довольно быстро. Одна из них очень переживала за некоторых героев, особенно за судьбу Миши Голева и хихикнула: «Я бы такого цепанула».

«Нафига?! — вторая внучка была решительна: — С ним облажаешься. Он же шибанутый, трахнутый предками и жизнью. Стыдоба! Зашквар! Его клейка телок будет в кайф только с названием «Разборки лоха».

«Почему же лоха? — возразила другая внучка. — Человек пытается разобраться в любви, в людях. Не только в своей жизни, а как бы вообще в жизни. Ну, учится. Конечно, иногда смешно. И даже обидно. Но не стыдно! Пожалуй, наоборот. — И усмехнулась: — Мы с тобой тоже еще учимся». И предложила свой вариант названия — «Предисловие к любви».

Мы еще долго говорили-спорили, словно старались помочь Мише Голеву в его «разборках» с вечным «основным инстинктом», вечными, непреходящими ценностями и вечным взаимовлиянием сознания и бытия — личного и общественного, совести и страха.

И, понятно, я сделал свой авторский выбор.

ПРОЛОГ

На лицевой стороне серой картонной обложки поблекшая типографская надпись «Общая тетрадь» и под ней вытянутый вверх полустертый контур то ли фаллоса (кстати, первое, что пришло на ум в наше «продвинутое» время), то ли ракеты, стоящей на старте, с какой-то надписью на борту — «Ца…ца п…лей». Так, «Ца…ца п…лей»… О, «Царица полей»! — початок кукурузы! Нерукотворный памятник хрущевских времен — кукурузная стела. Понятно, кукуруза, — кстати, как и ракета, — фактически являлась символом текущей жизни. А вот фаллос… — почти «антисоветская пропаганда», которая, естественно, была под запретом.

На первом листе этой невзрачной общей тетради небольшой текст. Некоторые слова плохо прочитываются (отсырели), но разобрать и понять смысл можно. Укрупненным и далеко не каллиграфическим почерком написано:

«ЕСЛИ ЭТА ТЕТРАДКА БЕЗ МОЕГО ВЕДОМА ПОПАДЕТ КОМУ-НИБУДЬ В РУКИ И ЕСЛИ ЭТОТ ЧЕЛОВЕК ОСМЕЛИТСЯ ПРОЧИТАТЬ ИЗ НЕЕ ХОТЬ ОДНО СЛОВО, ПУСТЬ ЕМУ БУДЕТ СТЫДНО!»

Слова «ЕМУ» и «СТЫДНО!» жирно выделены, то есть несколько раз обведены чернилами и подчеркнуты — первое слово двумя линиями, второе — одной, размашистой. После такого необычного исторического вступления-предупреждения я, естественно, тут же перевернул листок с призывом к пролетарской совести и начал читать.

Глава первая. Вика и другие

1. «Передо мной явилась ты…»

Держу ручку над листом тетради и не знаю что писать, с чего начать… Другая жизнь — взрослая. Столько всего разного! Душа помнит «дела колхозные»… Писать или нет? А вдруг эта тетрадка, в самом деле, попадет кому-нибудь в руки. Будет номер!

Раньше я всем-всем делился и советовался с родителями, а сейчас все рассказывать стало как-то неудобно. Видимо, есть у человека что-то только для себя самого, для своей души.

А может, это потому, что, наверное, иногда человек делает что-то такое, что его потом мучает, то есть он как бы нарушает какие-то правила. Какие — еще не знает, но он это чувствует. Вот ему и неудобно другим признаваться в своем мучении — вдруг они поймут, в чем дело, хотя сам он еще ничего не понял. И уже не просто засмеют, а осудят. Вот и будет неудобно.

Да, да, эта тетрадка только для меня самого, для моего сердца, для моей души. Правильно сделал, что сразу предупредил. Папа с мамой без моего ведома читать не будут, а вот Верка… Без стука иногда врывается. И начнет любопытничать. Дура соседская! Все корчит из себя взрослую. Хотя, конечно, она старше меня… Но от девчонок можно всего ожидать! Хотя Верка у нас ничего… ну, хорошая, стеснительная. Пусть знает, если что!

Так вот, хочу понять, разобраться. Уже столько всего накопилось. И, главное, накапливается. Почти каждый день! Но все по порядку.

После поступления в институт нас послали на уборку урожая. Ха! Догонять и обгонять Америку! А что? Лозунг что надо! И догоним! И обгоним! Хотя у нас на «истории» кое-кто спорит. А когда нас привезли в колхоз, я сразу дал домой телеграмму, что доехал благополучно, и приписал: «Догоняю Америку». Так пришлось переписывать: с такой добавкой не приняли. Женщина на почте чего-то испугалась. Шутки испугалась. Или что вдруг не догоним?

Да ладно об этом. Я просто так, шучу…

Ну, значит, привезли нас в Успенку, в деревню Колынского района… Нет, нет, пусть эти воспоминания живут только в сердце. Я боюсь что-то нарушить, что-то разрушить. Да и сейчас в моей башке другое. Хотя, по-моему, довольно тесно связано с колхозным.

Ну да! Я вдруг поймал себя на том, что готов бегать чуть ли не за каждой юбкой. Ну, «за каждой» не совсем точно, но довольно близко к истине.

Вчера собирались классом у Витальки Ланова. Было пятнадцать человек. Ребята, как всегда, принесли «подпольные» бутылочки и тайком от девчонок потягивали из горла. Раза два и я глотнул!

В самом деле, раньше, когда мы в старших классах собирались и некоторые ребята распивали «подпольные», я не принимал участия. Видно, стеснялся, что девчонки могут увидеть: в стенгазете разные поздравлялки пишу, стихи о хорошем и красивом на вечерах читаю, а сам…

А некоторые даже побаивались! Тонька на собраниях так распалялась — и за курево, и за опоздания. И как это Виталька с ней дружит? Уже давно. Она его в строгости держит: он больше всех оглядывается, когда распивают «подпольные». Но Витальке она нравится, коль дружат. Так-то она ничего: у нее такой бюст… Признаться, на одном из уроков что-то смотрел на него… ну, на Тоньку, и стал мечтать, что вот вырасту — и у моей жены обязательно будет такой же бюст. И сейчас иногда мелькают мысли. И речь не о женитьбе, об этом еще рано. Ха!

Кстати, в колхозе я впервые попробовал, вернее, пил водку. А раньше думал, что никогда ее пить не буду, только красное. Как-то дома, при гостях, папа дал попробовать — не понравилась эта белая отрава. А в колхозе было дело! И, в самом деле, кой для кого, видать, отрава: некоторых стошнило. Смех один!

А вчера все было в норме. Да и водки не было: как всегда, только вино. Конечно, плохо, что ребята это делали тайком. Как бы еще по-мальчишески. По инерции. Но что теперь-то стесняться?! Не школьники! Я и не стал себя перебарывать.

Ха! Перебарывать — словно, не от слова «бороться», а от слова «бараться». Это слово я впервые услышал в институте. Это значит… как написать… это когда юноша и девушка спят вместе. Ну, как взрослые. Конечно, я могу это назвать, вернее, написать, как следует, русский язык богат. Но и так все понятно. Хотя, признаться, как это «спать», то есть «бараться», я еще не знаю. Наверно, смешно звучит, но, честное слово, ничего не могу понять. Вернее, головой-то понимаю. Ребята в институте о разном рассказывают. Может, врут? Вряд ли. Иногда мне кажется, что все ребята (и девчонки тоже!) только одно и делают: ищут друг друга, чтоб познакомиться, подружиться и так далее. И я, видимо, такой же. Но вот как отличить простых, хороших девчонок от «барух»?

Это слово я тоже впервые услышал в институте. Нет! Это, конечно, не буквосочетание «п», «р»… ну, проститутки (которые за деньги!) и, извиняюсь, не «б», «л» и так далее (Ха! Зашифровался!), которые, как я понимаю, со всеми задарма. Нет! Это тоже простые, обыкновенные девчонки, но которые «кое-что» или даже «многое» некоторым ребятам иногда все же разрешают. Но разрешают только по любви или могут просто так? Видно, есть и такие, и другие.

А если по «любви», но не «иногда»? Но она же еще не жена. И «некоторые» ребята — это красивые парни? Но, признаться, у нас не все мальчики такие уж красивые. Даже есть не очень симпатичные. Значит, «некоторые» ребята — это не только те, которых полюбили, а которым… ну, повезло. Или просто напористые? Смелые? Наглые?

А я какой? То, что не наглый, это точно. И, наверное, не смелый и не напористый. Это хорошо или плохо? Да и симпатичный ли? Смогу ли нравиться девочкам, как «некоторые»? А вдруг я невезучий? И что тогда делать?.. И еще, по-моему, тысяча вопросов вертится в моей голове, которые я как бы предчувствую, но не могу сейчас ясно сформулировать… Словом, что-то я стал во многом путаться и даже нервничать. А в школе все было спокойно.

Вчера вечер прошел, в общем-то, хорошо: мы пели, танцевали. Ребята повзрослели, девочки тоже.

О, девочки!.. Конечно, в школе мне нравились некоторые девчонки, но ни с кем я не дружил. Вернее, дружил, как обычно: они писали мне (как и другим ребятам) записочки, когда играли на праздничных вечерах в почту, и я тоже поздравлял их или как-то шутил. Но однажды, где-то в старших классах, написал нешуточное стихотворение о страстных и безумных поцелуях. Ха! Ни разу не целовавшись! Даже кому-то его показывал, кто-то (ну, из девчонок) его переписывал. Хорошо хоть со сцены не пытался прочесть. Видать, постеснялся «подпольной» темы. Но все же мечтал и о девочках, и о поцелуях. Конечно, мечтал. Как и сейчас.

Да, сейчас что-то произошло со мной. Как на свободу вырвался! Почти сразу, в колхозе, проявил себя. Я помню о тебе… Писать или не писать? Сейчас я могу выдать очень сильную тайну… Ну и что?! Я же для себя пишу, для своей души. Конечно, душа все-все помнит, до самой капельки. И в ней тепло… и почему-то неуютно, словно я предаю… вернее, уже предал: мы расстались и, видимо, расстались навсегда. Вот и хочется не просто помнить, но и понять.

Мотя… Матильда, как сразу стали звать тебя наши ребята. И я так же звал. Ну, конечно, какая ты «Мотя»? Ты совершенно не «Дунька деревенская», наоборот, красивая, умная. Я иногда смотрю на наши колхозные фотографии, их немного и есть только одна, где ты стоишь, и я рядом: колю дрова (мы с ребятами иногда помогали вам по хозяйству). И, признаюсь, я очень старался. Как хорошо, что ребята тебя сфотографировали. Взял бы я с собой свою «Смену», то сделал бы много фотографий. Хотя ты могла бы не позволить. Или я бы постеснялся… побоялся. Да что за ерунда! Других-то дел не стеснялся и не боялся! Очень жалею, что нет хорошей фотографии: твоих карих глаз — спокойных, внимательных или задумчивых, грустных; нежных ямочек на щеках, когда ты улыбалась (к сожалению, редко). Но есть твоя небольшая открытка и в душе моей твои прощальные слова…

Я помню их, помню… «Ты хороший…»

Нет, нет, я не могу все написать. Эти слова не просто необычные, они необыкновенные. В них что-то очень хорошее, доброе, нежное. Они только для души. Я даже боюсь их увидеть на бумаге.

И я очень храню твою открыточку и наизусть помню ее. И часто вспоминаю. Спасибо тебе.

«Прощай, Миша. Желаю тебе надолго, на всю жизнь сохранить лучшие надежды и порывы юности. Останься навсегда таким же искренним, отзывчивым и простым. Верю: из тебя получится хороший человек. Ты умеешь работать. Ты способный, но не гонись за легким успехом. То, что легко досталось, потерять еще легче».

Я почему-то с невероятным трудом писал сейчас эти слова, хотя часто повторяю их про себя. Я обводил почти каждое слово, словно кто-то клещами вытягивал их из меня — то ли я чего-то стеснялся, то ли смущался, то ли боялся. Было такое тревожное ощущение, что ты, Мотя, в чем-то ошиблась: это не обо мне. Я в чем-то обманул… вернее, в чем-то обманываю тебя… или хочу обмануть.

Я не ожидал от тебя таких слов. И дело даже не в том, что ты так хорошо говоришь обо мне. Дело не в этом, дело не во мне. Хотя, конечно, спасибо за добрые слова. Но в твоей открытке, в твоих словах есть что-то очень важное, весомое, касающееся не только меня. Если бы я дал прочитать ее нашим ребятам, никто не поверил бы, что это ты сама все придумала. А я уверен! Но если не сама, а переписала с какой-нибудь другой открытки или книжки, то все равно это ТВОИ слова — твоей души, твоего сердца, твоего разума. Я уверен, что никто бы из моих ребят не смог бы так сказать о другом человеке и вообще о жизни — ни своими словами, ни чужими. И я бы, по-моему, не смог. Да, да, не смог бы.

И еще. Ты сказала… прошептала… «Ты хороший…»

Нет, я напишу. Я напишу о своей главной тайне. Я ведь никому ее не выдаю, я напишу твои слова только для себя. Что написано пером, не вырубишь топором! Но неужели из души можно что-то «вырубить»? Неужели я не уверен, что навсегда сохраню в душе твои слова? Нет! Нет! Я просто хочу прокричать… сказать… прошептать твои слова на весь мир. Да, да! На весь МОЙ мир. Я не хочу ничего скрывать от самого себя! Я не хочу умалчиванием обманывать самого себя!

Да, я напишу… «Я хо́чу тебя…» Да, да, ты протянула мне открытку, и я услышал тихое, нежное:

— Ты хороший… Я хо́чу тебя… Хо́чу…

«Хо́чу…» Смешное ударение — на первый слог — и странное слово. Необычное. Но для меня такое нежное, такое волнующее.

И все же почему «хо́чу»? Признаться, даже не верится, что это сказала ты. Ты, Мотя-отличница. Может, я не хотел написать это слово, так как стеснялся увидеть его таким… ну, неправильным?

Дурак! Нет! Нет! И нет! Для меня это слово самое правильное, самое важное и дорогое. И самое тайное. Да, да, Мотя-Матильда. Я часто думаю о нем: что ты хотела сказать? Даже если бы сказала это слово правильно. Хотела, чтоб я сильно, по-настоящему, по-взрослому обнял, поцеловал тебя? Но как я мог это сделать?! Мы уезжали! Меня ждали ребята в кузове машины.

Или ты хотела чего-то еще? Ну… Нет! Нет! Ты так вела себя… Да и я… Разве бы я решился? Вряд ли. Нет, без «вряд ли»! Здесь что-то не то.

Вот и с ударением… Может, ты просто ошиблась, перепутала. Волновалась, засмущалась…

А может, так говорила твоя мама. Или даже бабушка. Прапра… прабабушка. И передавали друг другу это волшебное слово. Да, да! Волшебное! Я не знаю, как это объяснить, но я это чувствую. В нем не только какая-то тайна, в нем магнит. Душевный магнит. И я помню его именно таким, как ты произнесла. У тебя немного дрогнул голос… И я хочу слышать его именно таким — добрым, ласковым, зовущим. Но как услышать? Могу только увидеть… как услышать:

— Хо́чу…

Я готов слышать его много-много раз. Это слово как ключ, как шифр, которым я открываю для себя что-то самое нужное и трудное. Оно становится талисманом в моей учебе. И не только в учебе. Я сразу почувствовал. И часто повторяю его, оно все время в моей душе, в моей мечте о чем-то красивом, ласковом, добром. Видимо, о любви, о счастье. Словно маяк… Ну, как в том, школьном стихотворении, которое я сочинил, по-моему, где-то в классе восьмом — девятом. Нет, не тот стих — о придуманных страстных и безумных поцелуях. О моряке…

…И вот он по бурному морю плывет

И, видя маяк впереди,

О цели далекой тихонько поет,

И рвутся слова из груди.

А волны все круче и ветер сильней,

Но песенку слышно опять…

Дойдешь ли, моряк, ты до цели своей?

Дойдешь ли?.. Но как же узнать?

Помнишь? Мы всей компанией сидели вечером у костра, я уже многое знал о тебе, Мотя-Матильда, о твоей судьбе… Мятущийся свет выхватывал из темноты твое нежное и задумчивое лицо, и мне так хотелось подойти к тебе, обнять, сказать что-то очень нежное, доброе, успокоить, чтоб ты не волновалась, не переживала, сказать, что все хорошее еще впереди, что в это надо верить, что мы вместе… Ну, что я тоже, как и ты, в начале пути… И я прочитал это стихотворение. О моряке. Ребята знали, что я люблю стихи. А я читал его для тебя, только для тебя.

Я не стал говорить, что это стих мой: прочитал и все. Но, по-моему, ты все поняла. И, видимо, стих понравился. «Ты способный…» Спасибо. Но больше я стихов тебе не читал. Ни своих, ни чужих. Мы вместе что-то сочиняли…

…Все мои «подвиги» происходили фактически уже под конец нашего пребывания в колхозе. А когда в последний вечер мы помогли твоей семье привезти из леса дрова, вы наготовили много еды: зарезали гуся и принесли водку в больших бутылях. Это была самогонка (мне потом кто-то из наших ребят растолковал), и мы пили ее из стаканов. Я впервые пил водку (самогонку)! В голове шумело от усталости (столько деревьев перепилили!) и от выпитого (много выпили!). И вот свалились мы с ребятами на наши матрасовки и помню, как ты ходила около нас и прибирала со стола, и я тайно от ребят и от всех-всех касался пальцами твоих ног… и гладил их…

Да, наверное, в самом деле, никто этого не видел, так как до сих пор никто из ребят ничего мне не говорил. И хорошо, что никто не видел, это было только для нас двоих…

Но на душе у меня не было тоски, что мы расстаемся. Да, да! Просто было хорошо и вольготно! И жизнь казалась такой волнующей, манящей и бесконечной. Ведь у меня все еще только начинается! Сколько еще впереди прекрасного и хорошего! И я свободен в своем выборе. Свободен!

Вот и я говорю: прощай, Мотя…

И почему-то хочется еще сказать: прости… Да, да, прости меня, Мотя-Матильда. Я хочу написать совсем о другом. О другой.

***

Когда мы собирались классом на вечеринки или просто потанцевать, Светка Варова, хотя и чуть-чуть, но для меня выделялась из остальных девчонок. У нее хорошая фигурка, румянец во всю щеку, игривые искорки в глазах. Но у нее, извиняюсь, ну, на груди, по-моему, ничего нет. Ну, бюста нет. А может, и есть, но маленький. Откуда мне знать?! Да и дело, наверное, не только в этом. Словом, вчера я танцевал с ней больше, чем с другими девчонками. Она не противилась, а даже «строила глазки»: посматривала на меня с улыбочкой.

Когда я танцевал со Светой, иногда думал: подружиться, что ли? Можно хоть как-то заполнить свободное (но где оно?) время. А потом почти всю дорогу думал о том же. И сейчас думаю. Мне почему-то кажется, что если я буду дружить с какой-нибудь девушкой, то это меня ко многому обяжет. То есть как бы свяжет мое будущее. Вдруг я познакомлюсь с другой, более симпатичной девушкой. И как быть?.. Но что теперь — на всю жизнь?!

Пишу и чувствую, что мысли какие-то наивные. Да, наивные, а то и довольно глупые или даже не честные: если сомневаюсь, то зачем делаю какие-то намеки на дружбу? Вот согласился взять билеты в кино. Светка говорила, что хотела бы в такой культпоход. Вообще-то мы собирались пойти со всеми ребятами, но они разбежались. Словом, не знаю, что делать. Голова, вроде, работает, а душа молчит.

Появилось страстное желание поделиться с кем-нибудь, поговорить. Видать, одних записей маловато. Но с кем?.. Вон слышу голос тети Оли из коридора. Она, конечно, опытная. Но зачем изливать душу соседке, в общем-то чужому человеку? Неудобно. Лучше Верке… Ха! Я так привык к ней, что и забыл, что она тоже «чужая». Да и опять начнет умничать: мол, девчонки лучше мальчишек в жизни разбираются. Тоже мне — учительница! И тетя Оля почему-то ей помогает (понято — доченька!): тоже говорит, что девчонки быстрее мальчишек развиваются и взрослеют, мол, в любви умнее мальчишек. Вот еще! Ерунда! Причем тут «девчонки» и «мальчишки»? Главное — возраст: кто старше, тот и должен быть умнее. А то еще говорила, что мужиков учить и учить любви надо. И все дядю Колю подковыривала: мол, силы много — ума не надо. А ведь она младше дяди Коли. И, главное, моя мама, хотя смущалась и улыбалась, а поддакивала. А папа и дядя Коля усмехались. И правильно делали!

И вообще, что значит «учить любви»? Разве любви учатся? Она или есть или ее нет, я так понимаю. И правильно понимаю! Вот даже старинная мудрость гласит: «Сердцу не прикажешь».

Конечно! Тетя Оля иногда не то говорит. Недавно подслушал такой разговор. Мама жарила на кухне оладушки, такие вкусные, я все бегал и таскал по одной. И тетя Оля там была. И вот забегаю за оладушкой, а мама меня обнимает, целует и говорит: «Не маменькин сыночек, а мамин», — и так нежно смотрит на меня. А тетя Оля: «Слишком он домашний. Сколько можно у своей юбки держать? Поди, еще ни с кем не целовался». Мама одернула: «Ладно тебе, Ольга, лишнее говорить».

А я что-то вдруг смутился и сделал вид, что не расслышал или не понял — сразу убежал с оладушкой. И заулыбался: «Знали бы они о моих колхозных делах! «Не целовался». Ха! Похлеще было!» Ухо — к дверям и слышу тетю Олю: «Мужики всю жизнь дикие: им отроду положено за девками бегать. А ты хочешь природу-матушку переделать. Держишь его у своей юбки: все за ручку — в школу и из школы, по дворам рыскала — домой тянула. Да и сейчас все дома сидит». А мама в ответ: «Что в этом плохого? На улице хорошему не научишься». — «Я Верку — девчонку! — так не держала. И, вроде, нормально выросла». — «Это Николай помог, когда вернулся». Тетя Оля взбрыкнула: «А я что, без него не воспитывала? Конечно, всякое бывало. Иногда задерживалась, — тетя Оля почему-то хихикнула. — Спасибо, выручала: за Веркой присматривала. Десять лет — не десять дней, я в монашки не записывалась. И уверена: Верка давно знает, откуда дети берутся. А твой, по-моему, лопух, хотя в школе чуть ли не отличником был. Его надо с кем-нибудь познакомить, чтоб ума набирался, а то вырастит…» Даже писать неудобно… Ну, мол, вырасту из «маленького дурачка в большого дурака». Вот выдала! Я в душе возмутился, и мама сделала замечание: «Не вырастит. Всему свое время». Тетя Оля вначале согласилась, что, мол, конечно, «жизнь научит», а потом опять за свое: «Тебя, кроме Пети-петушка, наверняка никто… — ну, ха!, так и сказала — не топтал. Хочешь и его до свадьбы-женитьбы девственником сохранить? Жизнь ему усложняешь своим сюсюканьем. Портишь сыночка». Мама засмеялась: «Ох, язык у тебя без костей! — И уже серьезно: — Знаешь, Ольга, «маменькин» и «домашний», по-моему, разные вещи. Ты же знаешь, что мы никогда с ним не сюсюкали. А вот ласка и забота всегда были. Мы ему доверяли, а он нам доверял и, надеюсь, доверяет. И учился самостоятельно. И сейчас, смотри, как много занимается! А кто умеет работать, ответственный и добрый, тот и в других делах не должен подкачать». Правильно мама сказала! Молодец! А тетя Оля опять: «Все же парень есть парень и надо было как-то не так его воспитывать. Больше свободы давать, от умных речей и книжек опыта не наберешься. Да и на интимные темы у нас вообще нигде не говорят и людей ничему ласковому не учат. Одни фабрики-заводы да колхозы-совхозы на языках и в ушах. Я встречала таких умных дураков: на собраниях заслушаешься, а с нами мечутся, не знают с какой стороны к женщине подойти. — И засмеялась: — А к нам лучше со всех сторон! Вот обкрутит его какая-нибудь шалава, будешь знать». Мама вздохнула: «Если головы не будет, то может и обкрутить». А тетя Оля за свое: «Ему побеситься надо, по девкам полазить, опыта набраться». И тут она почему-то тоже вздохнула. Притом как-то громче, то есть грустнее, чем мама. Ха! Что она-то расстроилась? Правда, вскоре я услышал: «К сожалению, только на своих ошибках учимся». Видать что-то свое вспомнила.

Мама, наверняка, хотела успокоить тетю Олю, тоже про учебу что-то начала говорить. Но я не все расслышал (она, видимо, отошла подальше): мол, главное, научиться… что-то там чувствовать, понимать… — И вообще, по-моему, стала говорить про другое — что-то про боль… по-моему, сердца. Видимо, про болезнь, болячку — то ли свою, то ли чужую. Конечно, разговор о здоровье для мамы главней, чем всякие «бешеные» слова тети Оли.

Мамина болячка — именно сердце. Слышал, после моего рождения началось. Переживаю: может, из-за меня? Тяжело было вынашивать, вот сердце и надорвалось. Не знаю, это мое предположение. Внешне у мамы ничего не видно, а сердце болит. Но мама, по-моему, все же не о своей болячке говорила, не о каплях, не о таблетках, так бы я сразу догадался. Я их все знаю: вот, на буфете, открыто лежат. Чтоб удобней было маме брать или ей подать. Бывали случаи. Мы с папой чувствуем и понимаем, как маме тяжело: после них боль в сердце притихает или даже совсем исчезает, а потом опять… И у нас душа болит: неужели маме придется всю жизнь держаться на лекарствах?

Дальше я не прислушивался, они о чем-то не интересном стали говорить: о каких-то халатах или платьях. Да и что подслушивать чужие разговоры? И я на тетю Олю не обижаюсь, это она так, любя. Она и на Верку шумит, если та со своим мальчиком задерживается.

А «петушком» мама ласково называет папу — Петра Петровича. Мне тоже нравится.

Ха! А тетя Оля иногда называет дядю Колю «колуном». Для нее это тоже, наверное, ласково: она с улыбкой, по-доброму. Хотя иногда ругаются. И тетя Оля говорит уже зло: «Был колуном и остался им!» И не разговаривают друг с другом. Даже я замечаю. Но это они так, все равно мирятся. Бывает у человека плохое настроение. Вот и у тети Оли бывает. Она больше сердится, чем дядя Коля.

А что на него сердиться? Ему и так досталось. Я сразу понял про «десять лет»…

А вот насчет «учиться любви»… Конечно, учиться всему надо, я понимаю и сейчас это особенно чувствую. Вот как вести себя с девушкой, если не знаешь — нравится она тебе или нет? И сердце, как назло, ничего не подсказывает. Можно, конечно, встречаться и все. Что будет, то будет! Но ведь можно ввести девушку в заблуждение, потом будет переживать. Да и сам будешь переживать. И перед людьми неудобно: вот встречались и разошлись. Будут судачить, обсуждать. Вот как бабулька из соседнего дома: усадит кого-нибудь на нашу скамейку и все говорит, говорит. Я несколько раз мельком слышал: «Валька такая, Ольга сякая». Вот! Не только о своей внучке, а даже о тете Оле, нашей соседке, что-то рассказывает. Когда прохожу мимо, здороваюсь, но не прислушиваюсь. Неудобно. Да и вообще не надо никаких «прислушиваний» и «подслушиваний»! Люди могут что-то не правильно понять. Или со зла напридумывают черт знает чего… Многие пострадали. Читал. К семинару по съезду готовился. Да я и по дяде Коле знаю…

Ха! Ладно! За это в тюрьму не посадят, а вот авторитет девушки может пострадать. Потом будет трудно жизнь устроить. Нам-то, парням, конечно, легче. Но все равно лучше не давать повода для сплетен. Вот если бы вначале встречаться, чтоб никто не видел… По-моему, опять какую-то ерунду пишу. Мы что же со Светкой прятаться должны?!

Кстати, «шалава» — это… ну, понятно, от слова «шалить», «шальная». И что? Может как-то обмануть? Но я не хочу, чтоб меня обманывали. И сам не хочу обманывать.

Конечно, Верка все же больше меня прожила и поэтому, возможно, больше меня знает. Но все равно советоваться не пойду. Что позориться? Мама права: свою голову надо иметь. Свою!

***

Уже первый час ночи, а я испытываю явное желание до конца вспомнить вчерашнюю историю, которая, по-моему, и дала толчок к началу сей писанины. Да, да!

Пришел я с классного вечера, а у соседей тоже вечеринка. Верка со своим мальчиком Вадимом опять собрали студенческую компанию — Верка из своего педа, а Вадим из своего меда. Тетя Оля увидела меня и сразу к себе затянула, да еще заторопила, мол, что я так долго где-то хожу. Она хорошая, гостеприимная. А моя мама вообще никого не отпустит, пока чаем ни угостит.

Так вот, среди собравшихся была девочка Вика (потом познакомились). Маленькая, довольно кругленькая. Тетя Оля потом сказала, что ей 20 лет, что она подруга однокурсницы Верки, а сама Вика учится в консерватории, очень хорошо играет на пианино и скрипке. Я видел, как Вика что-то спросила у тети Оли, посмотрев в мою сторону. Тетя Оля, улыбаясь, закивала. Наверное, сказала, что я их сосед. А что еще могла сказать? И вскоре я был приглашен Викой на танец. Не успел вымолвить и двух слов, как она сказала: «Давай будем на «ты», хотя мы и не пили на брудершафт». Да, довольно оригинально познакомились.

Почти все время (часа три) она улыбчиво поглядывала на меня, приглашала танцевать. До меня она весь вечер, как я понял, провела с одним довольно симпатичным мальчиком. Мне она сказала, что с ним поссорилась, так как ей лучше со мной. Я посоветовал помириться. Но она все же танцевала со мной, прижимаясь ко мне своим довольно грузным телом, и, поднимая головку, томно смотрела на меня большими зеленоватыми глазами. Танцуя, она ела яблоко и предлагала мне откусить кусочек или, держа во рту полконфетки, остальную половинку предлагала мне. Словом, чудо, а не девица! Я, конечно, от этих предложений деликатно отказывался.

Зазвучало прощальное дамское танго. Я сказал ей, что есть возможность помириться со своим молодым человеком. Она ответила, что все поняла, и воспользовалась советом. Танцуя с ним, она иногда смотрела на меня, а сама, тесно прижавшись к своему кавалеру, так же и ему строила глазки.

Она даже не простилась со мной, только, уходя, взглянула на меня каким-то немного смеющимся… и в то же время, как мне показалось, смущенным взглядом, как бы говоря: прости, что я так вела себя. Кавалер, видимо, пошел ее провожать. Да, может, он и не кавалер, а только на вечеринке познакомились. Проводил — и все. Наверное, так и есть.

Дело в том, что сегодня днем вдруг зазвонил телефон (он у нас висит на стене в коридоре, общий с соседями). Подхожу: оказывается, звонит Вика. Сказала, что хотела зайти за своими пластинками, но не знает дома ли Вера или тетя Оля. Спросила, что я делаю сейчас (я делал чертеж, чтоб он провалился!), сказала, что собирается на вечер в консерваторию, что там будет концерт. Я, конечно, позавидовал. Она сказала, что могу прийти. Я отказался: нет времени и особого желания. Просила, хоть раз в неделю, звонить! (Дала номер телефона, я, естественно, его записал.) Словом, дела, как в сказке!

Да! С этой дивчиной можно было бы «побеситься», как сказала тогда тетя Оля, и о чем я, признаться, частенько мечтаю. Но осуществлять мечту буду, видимо, тоже только в мечтах. Вика думает, что я старше ее. Наверняка так думает! А если бы знала правду, то… то вряд ли бы так себя вела.

А может быть, она знает?! Может, тетя Оля или Верка уже все рассказали? Словом, было бы желание — телефон рядом! Все это еще больше удаляет меня от мысли подружиться со Светой.

Ха! Кажется, я буду порядочным донжуаном!

«Прощай, Миша. Желаю тебе надолго, на всю жизнь сохранить лучшие надежды и порывы юности… — Ты хороший… Я хо́чу тебя… Хо́чу…»

Мотя! Это ты о чем? О ком?..

Кстати, забыл узнать, была ли Верка или тетя Оля дома. И Вика не напомнила. Вот смех!

И еще «ха»: порядочный донжуан — это донжуан порядочный. То есть все в порядке!

***

Рассказал родителям про Вику: что познакомился с ней на вечеринке у соседей, что она вчера звонила. Папа сказал, что на моем месте он погулял бы с ней. Когда я сказал, что она для меня стара, он, усмехнувшись, пояснил, что погулять это не значит затеять что-нибудь серьезное. Мама слушала и молчала. Я даже удивился, что он говорит такое при маме: «погулять несерьезно» — да еще с усмешкой. Понятно, не просто гулять-дружить, а «гульнуть». Хотя я, ей-богу, не прочь именно гульнуть — «побеситься» и «пошалить». Да, да, взаимно! Без всякого обмана! Если сегодня Света не позвонит (о, я, кажется, не хочу ее звонка), я позвоню Вике! Ну, в случае чего, можно позвонить и в другой раз! Посмотрим, что будет дальше. Конечно, и маме интересно, что будет: она молчала, но улыбалась.

А вообще-то хорошо, что мама в основном дома: можно поговорить, посоветоваться. Мама берет домой чертежи на ватмане и целыми днями, а то еще и ночью копирует их на кальку. Ох, сложная штука — чертежи. Да еще тушью! Знаю, что и мне это предстоит, — мурашки по коже.

***

Недавно пришел из кинотеатра, и никаких приятных воспоминаний. Светка все вертелась, говорила, что не нравится картина, зачем-то хватала меня за руку, видимо, хотела, чтоб мы ушли, и только отвлекала меня. А после окончания фильма захныкала, что замерзла. Но у меня, ей-богу, не было никаких мыслей, чтоб «согреть» ее. Вернее, мысли были, а вот желания… Лень какая-то. Перед этим надо что-то говорить, объяснять.

Светка сказала, что хотела бы и завтра пойти в кино. Было стыдно отказываться, и я сослался на занятость (но, на самом деле, много всяких заданий!) и сказал, что созвонимся.

Но что интересно, хотя Вика менее симпатичная, чем Светка, но, по-моему, с ней было бы лучше, заманчивее… О, как грубо звучит! Я же мечтаю о дружбе-любви… Или просто «погулять», как говорит папа? Я и об этом мечтаю. Как бы хочу совместить… Но я, оказывается, трус. Ну, в этих делах — насчет дружбы. А тем паче с «гулевом». И откуда такая трусость после «дел колхозных»?

Сегодня даже Верке сказал, что хочу позвонить Вике. Ну, она засмеялась: мол, мама, то есть тетя Оля, как раз хочет, чтоб я с кем-нибудь подружился. А вот она, то есть Верка, не хочет, чтоб я подружился с Викой! Я не удивился: всего на три года старше, а считает себя чуть ли не моей второй мамой! Тоже мне: не хочет! Правда, Верка еще брякнула, что, мол, Вика… то ли не понравится, то ли быстро разонравится — не помню, как сказала. Умная очень! Все лезет со своими дурацкими советами и нравоучениями. Попрошу дядю Колю, чтоб он врезал своей доченьке по попе!

Ха! А дядя Коля может больно врезать. Он такой большой, сильный. Но, помню, когда услышал, что дядя Коля сидел в тюрьме, что ему дали десять лет, то очень жалел его: было дяде Коле много лет, взрослым был, а ему опять дали десять лет. То есть опять будут считать ребенком. Вот выдал! Глупым был. Но это давно было, потом стал понимать, что к чему. Хотя мой вариант наказания был бы тоже сильным! Ну, если человек на самом деле провинился. Кому может понравиться расставаться со взрослой жизнью?! Опять — то нельзя, это нельзя, то родители, то учителя.

А дядю Колю не за что наказали. До войны это было, когда Верка, видимо, еще родиться не успела или уже в пеленках была, не знаю точно. Понял, что какой-то анекдот рассказал. Кто-то подслушал и насплетничал! Помню, когда мама и папа рассказывали, то говорили вполголоса. По-моему, только я был рядом. А кто еще? Может, тетя Галя? Мама от своей родной сестры ничего не скрывает. А потом мне сказали, чтоб я не болтал ничего лишнего. Особенно, о чем взрослые дома говорят.

Да ладно на эту тему! А то еще… ну, прочтет кто-нибудь и расскажет кому-нибудь. И еще дадут мне МОЕ наказание! Человек взрослый, а ему — бац! — опять ребенок! Тоска.

Завтра с утра физкультура, появлюсь в спортзале в трусах и майке: волосатый… Дуралей! Надо жить смелей, Мишка! А то все стыдно да стыдно. Да плевать на всё со второго этажа!

Кажется, эта будет моя любимая поговорка. Жаль, что у нас этаж маленький, выше — крыша.

Опять усну под нежные мечтания о свидании с Викой. Ну и дела!

***

Только что совершил подвиг — позвонил Вике! Перед этим минут тридцать ходил по коридору и комнате и думал: звонить или нет? Заглядывал в зеркало и сам себе не нравился, что заставляло отходить от телефона. Пытался даже что-то сочинять:

Я тебя не люблю. И все же

Не могу позвонить. Что со мной?

Иль не нравится своя рожа,

Или что-то еще… со мной… с тобой… с весной… — Или какая-нибудь другая рифма. Словом, ничего не вышло (конечно, для стихотворения нужно не пять минут).

Мама знала, что я собираюсь позвонить Вике, и говорила, чтоб я позвонил, что здесь нет ничего особенного. А немного раньше почему-то противилась, говорила, что, если Вика мне не нравится, то звонить не надо. А я не знаю, нравится или нет, просто… ну, как-то страшно. Вот и ходил-бродил.

Наконец, — аж бросило в жар — набрал номер. Подошла какая-то девушка. «Будьте любезны, попросите к телефону Вику». — «Сейчас позову». — «Алло!» — «Здравствуй, Вика! Узнаешь, кто звонит?» — «Нет, не узнаю». — (С иронией) «Ну, что ты?! Я к тебе так часто звоню, что можно было бы узнать мой голос!» — «Это…ша?» (Мне показалось «Миша»). — «Вот, уже не шучу: что делаешь?» — «А, это Миша. Здравствуй! Сейчас пойду в консерваторию заниматься». — «Жаль! Мы могли бы провести вечер вместе». — «Хорошо, я позвоню».

Вот и все! Буду ждать звонок! Погуляем.

Мама косится на меня, улыбается. Неужели догадывается, что я что-то записываю? Или, видимо, слышала мой разговор с Викой и радуется: сын назначил первое в своей жизни взрослое свидание!

***

Когда-то я думал, что с первого поцелуя упаду в обморок или сойду с ума. Но, как показали «дела колхозные», я в обморок не падаю и не схожу с ума даже с дел похлеще поцелуев. И сейчас, вспоминая прошедшее свидание, пишу совершенно хладнокровно — и сердце не бьется (то есть бьется, как обычно, я его не чувствую), и здраво мыслю, и руки не дрожат.

Собирался на свидание я с некоторым волнением и подошел к консерватории без десяти десять. Ходил целых двадцать минут! Наконец, Вика вышла. Она небольшого роста (ниже моего плеча), в черной пушистой шубке (может, это «круглит» ее? Да нет, еще на вечеринке подметил довольно «упитанную» фигурку.) На личико миловидненькая (даже симпатичная): большие, как у кошечки, глаза, длинные накрашенные ресницы (это потом рассмотрел).

Я взял Вику под руку. После некоторого приветственного вступления и обмена новостями («Как учеба? Как вообще дела?») зашел разговор о поэзии. Вика сказала, что сочиняет сатирические куплеты и даже стихи. Я просил прочитать что-нибудь, она отказывалась, мол, стесняется. Я сказал, что в школе иногда тоже сочинял поздравления и эпиграммы и что, если она осмелится, я тоже прочту. Правда, не свои творения, так как серьезные стихи толком не получались (о сегодняшней попытке, конечно, умолчал). Она тут же стала упрашивать меня что-нибудь прочитать, и я был вынужден согласиться: прочитал мои любимые.

Утром в ржаном закуте,

Где златятся рогожи в ряд,

Семерых ощенила сука,

Рыжих семерых щенят…

Конечно, стихотворение ей понравилось. Еще бы! Я знаю на память много стихов Есенина. Но когда произносил «сука», то испытал некоторое неудобство. Вика, конечно, знает, что так называют собачек-девочек, но все равно немного смутился. Видно, потому, что душа вспомнила, как в школе, когда я читал это стихотворение, некоторые мальчишки хихикали, а девчонки краснели. Но перед Викой я сразу реабилитировался самым нежным и всем известным:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты…

Вика сказала, что ей так же понравилось, как я читаю стихи. На радостях я даже пытался вспомнить какие-то свои сатирические вирши. Сама же читать она отказалась, хотя я ее долго упрашивал.

Вообще Вика — смешная девчонка: один раз, почти в самом начале нашего свидания, она назвала меня Гришей и почему-то долго извинялась за ошибку. Сказала, что вместе учатся в консерватории. Ну и что? Бывает, люди ошибаются в именах. Например, для меня имена — вообще мука: забываю и все! В школе почти всех учителей путал. Успокоил Вику. И что она так переживала?

Когда мы подошли к ее дому (они с подругой снимают комнату), я стал уговаривать Вику еще немного погулять. Она отказывалась, ей надо было идти (сказала, что приехала ее мама). Мы стояли совсем близко друг к другу. Я наклонил голову к ее лицу… мы коснулись губами… Я хотел притянуть ее к себе, но она немного сопротивлялась, говоря, что ей надо идти. Я сказал, что, видимо, она не хочет быть со мной. Она замотала головой: «Нет, нет», — и раза два сама коснулась моих губ. Сама!

О! Кажется, я влюблюсь, ей-богу! Я очень хочу, чтоб скорее наступил завтрашний день! (Я сказал, что позвоню, а она сразу назначила свидание: в девять тридцать у консерватории. Конечно, не дети, чтоб долго раздумывать!)

Пойду спать и еще раз признаюсь: хочу, чтобы скорее наступил завтрашний день. Интересно, какое впечатление я произвел? Она, очевидно, не знает, что мне всего 17 лет. А ей целых 20! Вот это дела! Ничего, Мишка, просвещайся. Только будь порядочным.

«…Останься навсегда таким же искренним, отзывчивым и простым… — Ты хороший… Я хо́чу тебя… Хо́чу…»

2. Кривые следы

Мишка! Да ты не падаешь в обморок и со ста поцелуев!

Ровно в срок Вика вышла из консерватории. Разговор об учебе (в основном Викиной: занимается, репетиции, устает), конечно, не подходил к такой прекрасной погоде: очень тепло, слегка дул ветерок, лаская лицо таявшими снежинками. Словно сама природа нежно целовала тебя.

Вика предложила сесть на скамеечку (в сквере возле консерватории). Она улыбалась, щеки раскраснелись… Поистине, почти по-есенински «в первый раз я запел про любовь»:

Мне бы только смотреть на тебя,

Видеть глаз злато-карий омут,

И чтоб, прошлое не любя,

Ты уйти не смогла к другому…

Но вскоре «заметался пожар голубой» поэзии поцелуев…

Вика не сопротивлялась, а, наоборот, охотно, как мне кажется, — да, да, ошибки быть не может — подставляла губы, закрывая при поцелуях глаза. А по дороге к ее дому наша «поэзия» разгоралась с каждым шагом (инициатором был я) и достигла настоящего «пожара» в подъезде дома…

По-моему, она не ожидала от меня такой активности. После очередного долгого поцелуя смотрела на меня, широко открыв глаза, и в них я уловил что-то «туманное» — то ли какой-то испуг, то ли растерянность. А я… я был совершенно спокоен и «трезв». Более того, когда мы стояли в подъезде и я, целуясь, обнимал ее, то обнаружил на рукаве шубы небольшую прореху, и я… я спокойно сказал, что надо ее зашить. О! По-моему, это здорово глупо! И какое было рыцарское спокойствие! По-моему, не очень было даже того, колхозного, — «как у молодого»…

…Только однажды-единожды я близко подошел к тебе, Мотя-Матильда, когда никого рядом не было, и хотел, видимо, то ли сказать что-то хорошее и ласковое, то ли прикоснуться или даже обнять тебя, то ли, может, поцеловать. Приблизился… а ты вдруг как испугалась чего-то: дернулась, отшатнулась и, вроде, вновь приблизилась. Но тут мы уже вместе отстранились друг от друга. Да, да! По-моему, все так и было. И еще я точно запомнил одно: в эти секунды ты ласково взглянула на меня и хихикнула: «У тебя, как у молодого».

Я вначале не понял… но тут же смутился: мое «хозяйство» встало на дыбы, «как у молодого» (ну да, с такой охоткой впервой!), и, видимо, задело или уперлось в тебя. В жар бросило. И ты залилась румянцем. Вот мы вместе и отстранились друг от друга. Да и, по-моему, тут кто-то появился…

Ха, «как у молодого». Ну и деревенские шуточки! До сих пор смешно. И как-то хорошо на душе.

« — Я хо́чу тебя… Хо́чу…»

***

Настроение не очень. А вот когда собирался на свидание, пританцовывал перед зеркалом…

Наша «поэзия» с Викой вновь разгоралась буквально с каждым очередным словом и шагом. Я опять читал стихи и обещал выучить еще что-нибудь. И все было бы хорошо, но перед глазами почти все время мелькала не Викино довольно симпатичное личико, а фигурка. Хоть гуляй, хоть сиди, читай стихи или целуйся, а ее фигурка (наверное, правильней — фигура) лезла в глаза и все! Если бы даже закрывал их при поцелуях. И не смешно. Что-то не так. Как-то грустно. Вернее, не грустно, а грубо все это, обидно для Вики. И мне почему-то обидно. Целовал ее, а в душе — молчок.

Кстати, почему Вика при поцелуях закрывает глаза? Может, ей тоже что-то не нравится? Во мне. Вот новость. Ну, не знаю. Все может быть. Но ничего, не страшно.

Мама дожидается папу, у него на работе какой-то вечер. Что-то долго его нет. Хочу спать. Нет, будем ждать вместе. Я чувствую, что мама нервничает, переживает. Даже к соседям заглядывала, видно, хотела как-то отвлечься, а тети Оли не было дома. Но потом я слышал, как она пришла. Все тихо: видно, тетя Оля с дядей Колей и Веркой уже спят. И мама, по-моему, немного успокоилась. Конечно, она и за соседей переживает. Вот и говорю маме, что папа тоже скоро придет, его работа не так уж и далеко, не на краю города, так что доедет или дойдет спокойно, все будет хорошо.

Что бы еще написать?.. Ха! Когда шел со свидания, то вдруг подумал, что неплохо бы встретить Вальку (из соседнего дома). Сегодня видел ее, улыбнулись друг другу. И, по-моему, она мне подмигнула. Или показалось? В школьные годы я на нее частенько посматривал, как и многие наши ребята из класса. Она была чуть старше нас (на год по учебе), курила и всегда была очень веселой — громко смеялась и сильно выражалась… ну, всякими словами. Мальчишки во дворе к ней тянулись. Ее можно было не стесняться, и с ней было легко, как будто она не девочка, а мальчик. Только вот ноги у нее очень длинные… и все голые. Сейчас-то понимаю: посматривали на нее именно потому, что она девочка. И носила платья очень короткие, вот ноги и красовались. Правда, сейчас, зимой, не сильно их видно. Но все равно что-то вдруг вспомнил о Вальке, о ее ногах… Мелькнула мысль, что, мол, хорошо бы их погладить… И у меня вдруг стало, «как у молодого»! Вот это фокус! Еле успокоился: стал думать об учебе. «Любовь» на расстоянии! Представляю, что было бы «вблизи»! А разве тогда, в школьные годы, у меня были такие откровенные мысли и планы?.. Нет, нет! Лучше не думать! Вот хулиган! Настоящий гуляка. Конечно! Я гладил Матильду… Дурак! Разве можно сравнивать? Извини меня, Мотя-Матильда. Ты другая, совершенно другая. И я думаю и мечтаю о тебе тоже как-то по-другому… Только бы тебя никто не обидел, только бы у тебя на душе было все хорошо. Там Василий… Он должен, он обязан тебя охранять и защищать. Да, защищать! Сейчас столько хулиганья.

И, в самом деле, что так долго нет папы? Дай бог, чтоб все было хорошо.

Чтоб у всех было все хорошо.

…Я прикоснулся к твоим почему-то сухим и, по-моему, дрогнувшим губам… тоскливые, повлажневшие глаза… и неожиданно услышал тихие, прощальные слова. И во мне живет это светлое и трепетное ощущение…

А ведь я с тобой не гулял и стихи тебе не читал, а в душе моей ты была и, видимо, останешься навсегда самой нежной и умной, самой красивой и доброй девочкой на свете. Да, девочкой, хотя и беременной… Евдокия Ивановна многое рассказала.

Ты, конечно, знаешь эту женщину. Работала с нами на току, всегда в туго повязанном платке, в шароварах. Авдотьей назвалась, а мы сразу по-своему начали ее величать — все же намного старше нас, и она не оспорила имя-отчество, видать, угадали.

Да, я знаю, Мотя-Матильда, многое знаю.

Ты родилась здесь, в Успенке, в этой же деревне, где мы были, живешь с мамой и ее родителями — с бабушкой и дедушкой. Папа у тебя был военный, прошел всю войну, а вы с мамой жили здесь. А после войны, когда ты была еще маленькой, жила с родителями в разных местах, куда посылали твоего отца. Даже в Москве, когда он там учился. И ты там училась. Но каждый год ты с мамой приезжала в родную Успенку, — в основном летом, а иногда и на зимние каникулы.

А потом ты стала жить с бабушкой и дедушкой, чтоб им помогать и не менять школы, а учиться в одном месте — в школе-десятилетке в каком-то большом селе (название не помню), не далеко от твоей деревни. Родители где-то за границей работали (видимо, папа там служил), но они, особенно мама, к вам часто приезжали, и ты к ним ездила.

А потом твой папа погиб. В общем-то, недавно. Вам сказали, что он утонул, спасал кого-то. Но потом я понял другое, Евдокия Ивановна знает. Писать или нет?.. Напишу. Евдокия Ивановна сказала, что вся деревня об этом знает: твой папа погиб в Венгрии. Не утонул. Ну, когда там были события… Здесь, в Успенке, похоронен твой папа.

Евдокия Ивановна еще сказала, что «по-городскому» (видимо, по метрикам и паспорту) тебя звать не Мотя (ее брат в милиции работает, и она многое знает). Но с самого рождения тебя зовут в деревне так, как когда-то назвала тебя твоя бабушка. А как «по-городскому» Евдокия Ивановна не сказала, да я и не спрашивал. Но, уверен, не Матильда. Такое мы не могли отгадать. Но все же почувствовали: «Мотя» как-то не соответствует. Хотя для души… Ладно, не буду фантазировать. Для меня ты навсегда — Мотя-Матильда. Простая, нежная, добрая, красивая. И умная, сильная, гордая.

Да, да, я с Евдокией Ивановной часто разговаривал. Она любила и поговорить, и порассказать. Да и я, видать, больше, чем другие, любопытничал. И она рассказала мне о том, о чем мои ребята, по-моему, не знают. И никогда не узнают.

Ты училась, была отличницей, мечтала выучиться на учительницу «по книгам», как выразилась Евдокия Ивановна. То есть, понятно, на учителя по русскому языку и литературе. А потом… ну, когда возвращалась из школы домой, села на попутную машину. И этот… ну, водитель, тебя повез…

Евдокия Ивановна рассказала все, все… Ты была вся в синяках и крови… Но бандюгу этого не нашли. Видать, городским был, далеко удрал. Евдокия Ивановна сказала, что ты не смогла поехать учиться на учительницу или на кого другого, так как у тебя будет ребеночек. И еще сказала: «Может, и хорошо, что никого не нашли: ребеночек будет ничейный. Как от бога».

Интересные слова. По-моему, хорошие, добрые. Запомнились.

И еще Евдокия Ивановна сказала, что Василий любит тебя, как и раньше любил, с самого вашего детства. А сейчас, может, еще крепче любит. А ты, мол, «хорохоришься». То есть, я сразу понял, ты еще раздумываешь, не отвечаешь ему от всей души. Значит, не можешь. Не хочешь.

Евдокия Ивановна сказала, что тебе надо думать о будущем…

«Прощай, Миша… — Я хо́чу тебя… Хо́чу…»

***

Сегодня лезли в голову разные мысли и рифмы и, по-моему, сочинилось не начало, а окончание стихотворения:

Что, луна, так хмуро, безответно,

Тучи сдвинув, ты глядишь на нас?

Видно, потому, что в мире этом

К нам любовь приходит только раз.

И за что «луна» сердится? Видно, за какое-то наше непостоянство, предательство…

А настроение, в самом деле, хмурое — или я устал от этого чертова черчения, или от ожидания завтрашнего еще более трудного дня. Или, может, расстроился, что не дозвонился до Вики. Она, наверное, где-нибудь гуляет и наслаждается «поэзией» с каким-нибудь пареньком. Черт ее знает! Страстной ревности я что-то не испытываю и «брови-тучи» не сдвигаю. Значит, это не ревность. А что? Какое это имеет значение? Что я себя мучаю дурацкими вопросами? Мне и без них тошно.

Вчера папа пришел очень поздно, немного «под градусом». Но у них же был вечер! Как я понял, отмечали день рождения одного сослуживца. Мама должна это понимать и меньше нервничать. Ей совсем нельзя нервничать. Нельзя — значит, не надо!

Но сердцу и нервам не прикажешь. Хорошо, что у папы вечера не так часто.

«Прощай, Миша…»

Мне кажется, я только сейчас начинаю что-то понимать и по-настоящему чувствовать. Лишь бы я чего-нибудь не натворил, не обидел тебя. Прости. Ты, поистине, как звездочка-маячок, освещаешь мой путь. И в учебе, и в любви. Хотя о какой любви речь? Ее нет. И учеба без особой любви.

« — Я хо́чу тебя… Хо́чу…»

***

Сегодня мы опять сидели на «нашей» скамейке. И почти сразу началась «поэзия». Я чувствовал, что Вика хотела поцелуев, она сильно прижималась, долго не отрывая уст. Такого желания я раньше не замечал. Но а я… О! Я опять был спокоен и душой, и телом. Прильнув к ней, я мог лицезреть (через ее плечо) прохожих, которые иногда проходили мимо за кустами и решетчатой оградой. А Вика, обняв меня за шею, страстно прижималась и меня прижимала к себе. Ну, от таких порывов не отставал и я. Ха! Плохо, что наши шубы толстые. Мы только целовались, а в остальном я был смирным и не проявлял никакой «физической» инициативы. То ли не хотел, то ли было как-то совестно.

…Когда ты возвращалась с ведром-подойником, то не только от него, но и от тебя вкусно пахло парным молоком. И так хотелось до тебя дотронуться, погладить — как бы всю облизать. Ей-богу. Я ребятам это не говорил, но видел, что и они на тебя поглядывали.

И вот дернул черт (а может, бог?) сесть за эту занавеску. И сам не знаю, как рука коснулась тебя. Я вначале ничего не понял, видать, даже растерялся… и замер: я не хотел убирать руку, не хотел. Пошевелил пальцами, ладонью… и понял, что глажу тебя. И вдруг ты тоже стала гладить мою руку. Потом прижала мою ладонь к себе…

Помню, у меня перехватило дыхание, когда я понял, что моя рука лежит на тебе. Одеяло было легким, ты лежала в ночнушке, и я чувствовал теплоту твоего тела…

Ты брала мою руку и прижималась губами к моей ладони. Иногда моя рука невзначай касалась твоей груди, и у меня обрывалось сердце, так как я чувствовал таинственную упругость самого волнующего и желанного…

Ребята не видели тебя и мою руку — кровать стояла за ширмой, сделанной из двух половин занавесок, и я сидел в «дверях», посередине, чуть откинув занавески: сам снаружи, а правая рука…

Вот я и сказал Вике, что мы ведем себя, как ребятишки. «Ну, конечно», — сказала она каким-то странным шепотом, с придыханием, и мы вновь сильно (даже страстно) прильнули друг к другу.

А на сердце и в душе полнейший покой. Какая же это страсть? Это что-то другое.

А потом Вика сказала, что преподает на дому генеральской дочке, что она тихая, скромная, и, смеясь, предложила познакомить с ней. Я, естественно, рьяно поддержал шутку. Вика как бы рассердилась: «Вот еще! Она и так с тобой рядом: на четвертом курсе!» Я издал удивленный вопль.

И, в самом деле, смешно: Вика, конечно, посчитала, что я удивился совпадению — учусь с ее ученицей в одном институте. А я воскликнул по иному поводу: четвертый курс! Это люди уже взрослые. Вот и смешно, что Вика совершенно не о том подумала! Эх, если бы она знала, что мне еще нет восемнадцати! И я тут же сказал, что когда-нибудь сообщу ей одну новость, очень интересную. (Эта новость — мой год рождения, но об этом я, разумеется, даже не намекнул!) Почему-то после этих слов она сама прильнула к моим губам.

Когда подходили к консерватории (Вика пошла опять заниматься), она вдруг круто повернула назад, сказав, что идет ее знакомый мальчик. А я и не удивился. Это подтверждает, что Вика ничего серьезного со мной не предполагает и не планирует. И слава богу. Ну, а вообще-то, черт ее знает.

Возвращаясь домой, думал, как смогу расстаться с ней: сообщу именно «новость» — с какого я года. Она не ожидает… но поймет! Хотя все это звучит как-то противно и обидно для Вики. Но, признаюсь, эти мысли были в моей «искренней, отзывчивой и простой» головке.

Что-то не смешно. Какой уж раз не смешно.

Сейчас буду делать черчение, завтра сдавать. Ох, и надоело! Сейчас бы в кровать.

«Прощай, Миша… Останься навсегда таким же искренним, отзывчивым и простым. Верю: из тебя получится хороший человек. Ты умеешь работать…»

***

Сегодня весь день пробыл в институте на конференции. Чтоб ей… Потратил массу драгоценного времени. Да еще завтра идем в Оперный опять прорабатывать тезисы Хрущева о «планов громадье».

Может, не ходить? Хотя хочется послушать: говорят, что-то будет и о работе института.

Весь день, еще с конференции, клонило ко сну, и около половины десятого решил плюхнуться в кровать. Уже снял носки, как вдруг звонок: Вика. Я предложил встретиться. После некоторого ломания (она это любит, но говорит, что со мной почти не ломается, не то, что с «нашими» ребятами) назначила время — в одиннадцать часов.

Папа и мама улыбались: вот, мол, ложился в теплую кровать и — любовь. Неужели так думают? А я так не хотел идти, так хотел спать. И даже сокрушался: зачем предложил встретиться? Но как-то неудобно было: сама позвонила. Ну и по инерции. А ведь у меня частенько бывает совсем другое настроение. Я даже название придумал — «прилив нежности». Это желание теплоты, ласки, нежности. Иногда я мечтаю о таком «приливе» при свидании с Викой. А сегодня утром даже хотел записать вдруг возникшее в душе это нежное ощущение, но поленился. Да и… (закончились чернила, пришлось прервать «лирику» и заполнить ручку)… значит, вскоре «щекотное» состояние прошло. И увековечивать «чудное мгновенье» не было необходимости.

Ха! Это «нежное желание», как чернила в ручке: был заполнен и вот — «отлив». Даже не заметил как «любовь» израсходовал. И когда теперь будет «прилив»? Сколько ждать?

А может, все проще? Разлюбил — и тут же душу новой любовью заполнил. Ха! Вот именно новой!

Ну, хватит философствовать… На улице было морозно, дул довольно сильный ветер. До назначенного времени было еще минут пять. И вдруг из консерватории выбежала Вика — раздетая (без шубы и платка). Она была в яркой пестрой кофточке и показалась мне, как никогда, симпатичной. Я даже растерялся: бюст… прическа… Я сказал, чтоб она бежала одеваться: «Ты что простыть собираешься?!» Она сказала, что ее пальто закрыли в какой-то комнате. Но вскоре (минуты через две, если не быстрее) она вернулась, надевая на ходу платок. Мне кажется, она просто решила показать себя, понравиться мне. И, в самом деле, я, вроде, обрадовался.

Мы сели на «нашу» скамеечку, и я напомнил, что мы не виделись целых две недели и что завтра ровно месяц, как мы знакомы. Она сказала, что соскучилась, и вдруг: «Разреши тебя поцеловать», — и прикоснулась губами к щеке. Надо же какая нежность! Эта «самостоятельность» повторялась раза три. Ей захотелось, чтоб я почитал стихи, но я нового ничего не выучил, читал из старых Есенинских запасов. Вспоминал с удовольствием (и грустью):

Пусть твои полузакрыты очи

И ты думаешь о ком-нибудь другом,

Я ведь сам люблю тебя не очень,

Утопая в дальнем дорогом…

…С того и мучаюсь,

Что не пойму,

Куда несет нас рок событий…

Вика сидела, прислонившись к моему плечу. Я думал, что сейчас разгорится иная «поэзия», но ошибся: она страстно не стремилась к этому или, может быть, просто сдерживала желание. Да и у меня почему-то особого «прилива нежности» не проявлялось.

И вообще… Я намекнул Вике о ее «знакомом мальчике»: мол, в эти дни она, наверное, не только музыкой занималась. Она сказала, что «все вы одинаковые — нам не верите» и что я ей не жених (или, кажется, сказала «не кавалер»), чтоб со мной кокетничать. И я вдруг почувствовал… ну, взрослость, что ли. «Все ВЫ одинаковые» — это, значит, МЫ, мужчины. Да еще «жених», «кавалер»… И, значит, у Вики, в самом деле, кто-то есть. А мы встречаемся… ну, просто так.

Но я решил выяснить все до конца. Спросил: «Как ты считаешь, сколько мне лет?» — «Двадцать один… двадцать». Я засмеялся: «Почти в цель! Еще немного и дошла бы до моего семнадцатилетия!» Вика удивилась: как это она могла меня «полюбить», ведь я младше ее! Мы посмеялись. На прощанье она прикоснулась ко мне губами. Губы теплые, нежные…

Словом, выяснил совершенно не то, что хотел… А я совершенно не хочу ее обижать или смеяться над ней. Она еще на первом свидании говорила о каком-то Грише. Вот пусть он и будет. Я не собираюсь его побеждать! Но тогда зачем целуешься?.. Не знаю. Но мне хочется. Мне с ней бывает хорошо и нежно, и я тоже отдаю ей свое тепло и нежность, и в эти минуты я честен перед ней. А потом почему-то становится все равно. И опять эти неуправляемые «приливы» и «отливы»…

…Евдокия Ивановна говорила, что Василий оберегал тебя и к тебе даже не притрагивался. И очень переживал, когда ты уезжала из деревни к родителям. И вот не уберег.

Евдокия Ивановна сказала, что сейчас Василий еще больше бережет тебя и, как и раньше, к тебе не притрагивается. Он за тебя, кому хочешь, горло перегрызет. Никому теперь не доверяет и тебя везде сопровождает: в милицию с тобой ездил, в районную больницу или еще куда, если требовалось. И готов до конца жизни тебя охранять.

Теперь-то я понимаю, почему всю ночь (до утра!) он сидел на краешке твоей кровати, и мы видели носки его огромных сапог, торчащих из-под занавески, отделявшей кровать от остальной комнаты. А мы, четыре парня, спали здесь же на брошенных на пол матрасовках, набитых соломой. И ни одного от него слова, ни одного шепота, не говоря уж о чем-то другом. Да! Да! Он тебя, Матильда, от нас охранял. От нас! Только сейчас начинаю понимать. Вначале-то я думал, как, видимо, и все ребята: просто не хочет ложиться, чтоб тебя не стеснять, ведь ВЫ ждете ребеночка.

И как я осмелился на его место иногда садиться — до сих пор не могу понять.

« — Я хо́чу тебя… Хо́чу…»

***

Сегодня до четырех часов пробыл на заседании в Оперном. Можно было не приходить, никто не отмечал пришедших. Дурацкая обязаловка. И зачем пугают отмечалками? Только злость нагоняют, мол, формально все, для «птички». Скучно, конечно: столько цифр… Хотя планы большие, хорошие.

И у меня были большие и хорошие планы по черчению и английскому. Ничего, не впервой. Здесь я сам себе «отмечальщик». Вот — еще начерталка. Брал ее с собой, кое-что прочитал, но не смог разобраться — материал «следы прямой» довольно трудный. А если бы еще были «следы кривой»? Благо, такого в начерталке, кажется, нет.

И еще были планы: увидел в театре афишу и хотел взять билеты на джаз-оркестр, но потом раздумал. С кем я пойду? С Викой? Не знаю.

Но очень хочется сходить. Поделился мыслями с родителями. Папа говорит, что надо идти с Викой, смущаться и стесняться нечего. Правда, о «другом» мальчике я не сказал. Неудобно. Да и о «фигуре» тоже. Намекнул, что, мол, Вика для меня старовата.

Мама согласилась с папой и даже улыбалась, сказав, что, мол, не такая уж она старая. А потом, позднее (папа уже спал), мама вдруг поддержала меня: советует не ходить в театр с Викой, если она мне не нравится и я не собираюсь с ней дружить. Сказала, что потом ей тяжело будет, и все это может быть жестоко с моей стороны.

Жестоко… Слово-то какое придумала. Тоже мне! Причем здесь «жестоко»? Я не собираюсь ее обманывать и вводить в заблуждение. Я же ей ничего не обещаю. Да и у нее, по-моему, нет каких-то серьезных планов.

Вспомнил стих, который пытался сочинять еще после первых свиданий с Викой:

Почему без волненья и страсти

Уста я целую твои?

В наших встречах, конечно, нет счастья

И, наверно, совсем нет любви…

Да, я сразу понял: какая-то путаница. Почему-то отделяю счастье и любовь друг от друга, словно счастье это одно, а вот любовь… Хотя сейчас я готов разделить эти понятия. Почему? Не знаю. И душа хоть и сопротивляется, но не особо. Словно хочу, чтоб сейчас была любовь (поцелуи и прочее), а счастье будет потом.

«…Желаю тебе надолго, на всю жизнь сохранить лучшие надежды и порывы юности…»

***

Выпустили первый номер факультетской газеты «Протяжка». Газета получилась скучной. Я написал маленькую поздравлялку с началом выпуска. Не люблю так работать: столько начальников (декан, разные секретари, редакторы) и все лезут со своими советами, причем глупыми (не всегда, конечно). И на семинарах по истории одергивают: главное, чтоб все было по учебнику. Правильно говорят: век живи, век учись, а все равно дураком помрешь. Конечно, если «так» учиться!

Завтра начерталка. Опять будут эти «следы». По учебнику — «прямые», по жизни — «кривые».

3. Хорошо бы жить без «анализов»

Иногда мне кажется, что за мной кто-то подглядывает. Ну, наблюдает: что я делаю, как я делаю. По телевизору стали часто показывать разные «живые» сценки — и не только из театра: человек с трибуны выступает или за станком работает — и его в этот момент всем показывают. Вот иногда в мою башку и залетает мысль: вдруг у кого-то есть такой маленький телевизор, по которому можно все увидеть и услышать. И этот «кто-то» — не милиция, не чекисты или другие «органы». Ну… ну да, вдруг за мной наблюдает Мотя-Матильда. Да, да! Мотя-Матильда! Просто один смех!

И не всегда смех, а просто беда. Писать или нет? Ну, когда в туалет хожу — и вдруг как шарахнет: вдруг она это видит… Ужас!

Может, я заболел? Или уже давно больной?

« — Ты хороший… Я хо́чу тебя… Хо́чу…»

***

Не терпится все рассказать! У меня столько мыслей…

Ровно к сроку я подходил к консерватории. Навстречу шла Вика с каким-то юношей. Я прошел мимо (мелькнула мысль: вдруг это ее «другой» мальчик! Чтоб не навредить!)

Потом я остановился, и вскоре мы с Викой пошли навстречу друг другу. Она сказала, что это артист ТЮЗа, был деловой разговор. Мы прошлись по скверу, сели на «нашу» скамейку. Я читал недавно выученное из моего любимого Есенинского сборника:

Не гляди на меня с упреком,

Я презренья к тебе не таю,

Но люблю я твой взор с поволокой

И лукавую кротость твою…

Вика сидела, поджав под себя ноги и прислонившись к моему плечу. И вдруг сказала, что хочет серьезно поговорить. И сразу: «Наверное, ты считаешь меня легкомысленной? Да, я смелая девушка, но не правильно вела себя с тобой». — «С чего ты взяла?» — «Ты ведешь себя с другими девушками так же?» — «Как это»?» — «Недостаточно серьезно. Я чувствую, ты меня не уважаешь».

На вопрос, как я веду себя с другими девушками, я ответил, что почему «с другими» или даже «с другой»? Может, я не гулял с девушками. Она, конечно, не поверила. А я не знал, что еще сказать. Ведь я сразу был в душе согласен, что веду себя недостаточно серьезно. Что говорить, я был немного нахален. Но… а она? Не только я виноват! Еще на вечере у Верки она тянулась ко мне с яблоком и конфетой во рту, намекая как бы на брудершафт! Это она призналась, что у нее есть мальчик. Да она сама это прекрасно понимает. Что тогда задавать вопросы и требовать от меня ответы? Вот я и не знал, что говорить. Мы оба «неуважаемые».

А она опять с обидой: «Ты сегодня шел ко мне на свидание и прошел мимо».

Но не мог же я признаться, что спасал ее! Откуда я знал, что у них был деловой разговор?! Или она уже не стесняется своего «другого» мальчика и готова в открытую строить планы со мной? И я задал вопрос: «А что ты ждала и ждешь от наших встреч?» — «Ничего особенного. Во всяком случае, не ПРЕДЛОЖЕНИЯ (это слово я тогда сразу и сейчас выделил!). Мне просто приятно с тобой». — «Тогда зачем говорить о несерьезности и неуважении? Мы именно просто встречались и встречаемся. Но, конечно, надо было затрагивать и серьезные темы в разговоре». Она почему-то заулыбалась (и что тут лыбиться?!). Так что я ничего определенного не выяснил и не понял. И сейчас не понимаю. В том числе и ее намеки. Был еще один. Когда она нечаянно зацепилась волосами (или платком) за мою пуговицу на «москвичке» и я, смеясь, сказал, что она может не отцепиться, она спросила: «Навсегда?»

Я, конечно, понял, что Вика желает чего-то большего. Сказала, что ей не только нравятся стихи, но и то, как я их читаю, и что именно я их читаю. По-моему, она уже говорила об этом. Вот и сегодня: «Видишь сколько комплиментов!» Я сказал, что, если ей и мне приятно быть вместе, то мы можем и дальше встречаться, если… (я извинился за это «условие») если ЧЕГО-ТО ЕЩЕ она не будет ждать от наших встреч. То есть дал понять, что о более серьезных отношениях не может быть и речи, только «просто». Да, именно «просто так», по-взрослому! Поэтому, прощаясь, сказал с улыбкой, что в наших отношениях много детства. «Есть, конечно», — ответила она, тоже улыбаясь. (По-моему, я уже говорил ей, что мы ведем себя, как ребятишки. Вот! Значит, и я уже давно хотел поговорить о серьезном!)

Интересно, что будет дальше? Ну а с «артистом» надо было что-то придумать. Например, поздороваться, но как бы с ними обоими! «Другой» мальчик мог «не вспомнить» меня (мало ли с кем когда встречался), а Вика сама бы решила — проходить ей мимо или остановиться. Убил бы двух зайцев — и с Викой поздоровался, и ее бы спас в случае чего. Она права, неуважительно с ней получилось.

…Я сидел на кровати, полуприкрытый занавеской, и боялся пошевелиться. Ты гладила мои пальцы и иногда прижималась губами к моей ладони. Да, да, не целовала, а прижималась…

Иногда ты куда-то перемещала мою руку, и я чувствовал какое-то вздрагивание внутри твоего тела. В этот момент ты так нежно гладила мои пальцы, словно хотела моей ладонью успокоить свое сердце. Да, да, тогда мне казалось, что так бьется твое сердце, и ты хочешь успокоить его. (Ну, когда болит живот, его же поглаживают.)

Сейчас смешно: дураком был, надо было откинуть одеяло!.. Хотя вру, не смешно и дураком себя не считаю. Хорошо, что я на большее не осмелился. Хотя, конечно, думаю и мечтаю о тебе…

Но даже то, что происходило, для меня было подвигом. И как я умудрился? Откуда во мне такое взялось? Еще ни разу ни с кем не целовался, ни до кого не дотрагивался и вдруг сразу такое. Как-то перебарывая стеснительность и страх (был как в полусне), я продолжал сидеть на кровати, рука моя лежала на тебе… и я, по-моему, еще о чем-то разговаривал с ребятами, видимо, делая вид, что просто сижу и ничего не происходит. Все как-то непроизвольно. В начале непроизвольно…

***

С самого утра думал о вчерашней «дискуссии» с Викой. (По радио передают интересную беседу, видимо, «Пионерская зорька»… Вот, кажется, заканчивается… Это было «Знамя дружины» — для более взрослых ребятишек. Теперь можно сосредоточиться). Так вот, сегодня у меня появлялось «жизнерадостное» (да, в кавычках!) настроение. То есть я улыбался, но не радовался. Вчерашний разговор мне казался смешным… и интересным. Вернее, каким-то загадочным, неясным. Все эти слова «предложение», «запутывание навсегда», свидания без «чего-то еще», «по-взрослому»… Я злился на себя, жалел, что был не совсем откровенен. Вернее, был совсем не откровенен, прибегая к намекам и неопределенностям. Наверное, именно запутал ее. Поняла ли она о «просто так»? Конфликт может повториться. Да, рано или поздно повторится. Надо было сказать прямо и определенно: о «предложении» не может быть и мысли и потому только одно — будь моей любовницей, и на этом все!

Конец ознакомительного фрагмента.